Дмитрий Гартвиг
Чёрные крылья
– Ты смотри, это, скоро уже на месте будем, – произнёс Трофим, которому, очевидно, надоело держать паузу.
– Н-на? – растеряно спросил я, выныривая из раздумий.
– Подъезжаем, говорю. Как из леса выедем, уже Ижевск будет, – Трофим взглянул вперёд по направлению езды. – Светает, тишкин свет. Плохо. При свете полицаи докапываются. Дай Бог, на Колю попадём.
– А чего, контрабандой балуешься? – спросил я, уголком левого глаза ловя пучок его седой бороды.
Трофим только с досады рукой махнул.
– Контрабанда, тьфу, етит твою! Везу, да! Тебя везу, курву. С этим и прикопаются.
– Не понял? – слегка обиженно ответил я. – С чего бы это? Документы у меня все в полном порядке, даже не фальшивые. Вполне себе нотариально заверенные. Я, между прочим, у немцев ценнее считаюсь, чем вот эти вот коллаборационисты доморощенные. Я, можно сказать, по крови немчура, а эти так, недочеловеки. Они мне должны ноги мыть и воду пить.
– Ты, Гриша, либо тупой от рождения, либо тебя в войну контузило, – Трофим снова начал ругаться и ворчать. – Ты головой-то думай. В Ижевске людей от силы тысяч сорок, местные друг друга в лицо знают. Это ладно в Гуд… Гуте… – Трофим запнулся, пытаясь выговорить длинное иностранное слово. – Ай, чёрт, в Казани, хрен с ней, там можно затеряться. Там народу-то поболя будет. Немцы как наших оттуда выбили, татар через колено перекинули вместе с их Идель-Уралом, по лагерям вчерашних боевых товарищей рассовали или по деревням разогнали, чтобы, значит, господам глаза не мозолили. Счас там какую-то академию отгрохали. Танковую. Из самой Германии учиться приезжают, чтобы, это значица, закалку получить, твёрдость духа. Помнят ещё, курвища, как в сорок первом под Москвой мёрзли. Так что да, там покоен будь, затеряешься, как пить дать. Там и «фольксдойче» как грязи и этих, как их, арийцев самых натуральных. А вот здесь что делать, ума не приложу. Докопаются, верно тебе говорю. Это же бандиты самые натуральные, прости Господи, а денег у меня, чтобы отцепились, нет.
Трофим погрузился в свои глубокие размышления, подперев подбородок кулаком и сморщив своё старое, усыпанное шрамами и морщинами лицо. Несмотря на всю задумчивость, старик не забывал править и понукать лошадь, которая все также неспешно подвозила нас к месту назначения.
И всё же, я решил прервать раздумья башмачника.
– Ты мне вот что скажи лучше, Трофим. Откуда ты у нас такой умный вылез? Откуда всё и про всех знаешь? И схрон наш нашёл, и за немецкими танкистами-офицерами подглядел. Прямо и жнец, и жрец и на дуде игрец.
– А ты не зубоскаль, – огрызнулся на меня старик. – Лучше сиди и думай, чего полицаям говорить будешь. А то, ясен пень, при винтовке своей крутой был, а как ткнут тебе, голожопому, стволом меж рёбер, так сразу язвить перестанешь.
Неожиданно лес кончился. Из-за хвойного забора неожиданно появилась бескрайняя равнина, занесённая снегом чуть ли не по колено. Ленивое зимнее солнце едва-едва всходило, облизывая своим малиновым светом искрящиеся верхушки сугробов. И лишь где-то вдали, на расстоянии чуть меньше пяти километров чёрной прогалиной темнел город, подавая признаки жизни только лишь несколькими тусклыми огоньками света.
Матерь божья…
Я не могу никак описать то, что увидел. Наверное, будь я поэтом или писателем, у меня нашлись бы подходящие слова. Но я всего лишь солдат, а поэтому у меня, никогда до этого не бывавшего в городах рейхскомиссариата, отвисла челюсть.
Больше всего открывшаяся мне картина походила, наверное, на средневековый город. Огромная куча мусора, полуразвалившихся, сгнивших и покосившихся чёрных изб перемешивалась с невпопад построенными низкорослыми кирпичными домами, которые хорошо, если были моложе семнадцатого года. Вокруг этого кургана, будто жалкая пародия на древние средневековые стены, стоял, кое-где криво, а где вообще свалившись на белоснежное покрывало, бетонный мокро-серого цвета забор. Ни единого светлого пятнышка, ни единой заводской трубы, из которой даже таким ранним утром уже должен был валить дым. Ни-че-го. Как будто на месте некогда крупного промышленного центра Урала теперь была дыра во времени и пространстве, отправлявшая меня куда-то в далёкие и тёмные годы, когда свет цивилизации ещё не коснулся этой земли.
Я зябко поёжился, глубже зарываясь в глубокий воротник моего ватника. Полицейский пост, стоявший посреди дороги и опиравшийся деревянными плечами какой-то халупы на едва стоявший забор, приближался. Уже можно было различить много важных мелочей, как, например, костёр, едко чадящий в проржавевшей насквозь бочке. Или висящую на одной только верхней петлице дверь деревянного, замызганного сортира.
Я вдруг осознал, что мне сейчас очень хочется услышать очень громкую и очень родную сирену авианалёта, лишь бы не видеть всего этого мусора.
– Что, пробрало? – не замедлил поехидничать Трофим. – То-то и оно. Сейчас-то вот тебя и сцапают.
Ох, родной мой, не это меня пробрало, совсем не это…
У полицая, подошедшего к нам, были отвратительные мелкие и бегающие глаза. Он кутался в непонятного вида куртку и недоверчиво, исподлобья косился на Трофима. Господи, Боже мой, да у него же девяносто пятый «Манлихер» на плече висит! Такого даже у нас, в Чёрной Армии днём с огнём не сыщешь, а уж там всякой древности полно. Это же какой артефакт, таким даже в Последнюю войну старались не воевать! Он же не стреляет, кретин, проржавел небось уже насквозь весь. На кой, спрашивается, чёрт ты его с собой таскаешь? Как дубину использовать?
Вид этой старой, безнадёжно устаревшей винтовки придал мне сил. Я остановил ровный, изучающий взгляд на полицае, подошедшем к нам почти вплотную. Его кривое, изъеденное волдырями, оспинами и запойным румянцем лицо не вызывало у меня ничего кроме отвращения. Очень сильно захотелось сунуть ему по роже. Притом, сразу за всё: и за пьяное шмыганье носом, и за серую повязку на руке, с затейливо вышитыми на ней жёлтыми буквами «Hilfswilliger»[2]. Чувство собственного превосходства придало уверенности. На секунду я действительно почувствовал себя господином, настоящим сверхчеловеком по сравнению с этим ничтожеством, продавшим самого себя и свою Родину за мелкую марку и бутылку водки.
– Чё везёте? – нагло поинтересовался полицай, стреляя свиным глазками сперва по нам, и только потом по солидной поклаже с башмаками и инструментами, которую вез Трофим.
– Башмаки, – угрюмо, в бороду ответил старик.
– А этот? – полицай кивнул на меня.
Я лишь презрительно на него глянул, не снизойдя до ответа.
– Чё молчишь, курва? Я тя спрашиваю, чё везёшь?! – дерзко, едва не крича от упоения собственной, малозначимой властью, спросил «хиви», облокотившись на борт телеги.
Я лениво повернул голову в его сторону.
– Не твоё собачье дело, – спокойно ответил на его претензии.
На секунду полицай задохнулся от возмущения. На миг, не больше, в его глазах промелькнула искорка понимания. Понимания того, что всё происходит не по плану. Было прекрасно видно, что к такому ходу разговора предатель не привык. Обычно путники, оказавшиеся в его загребущих лапах, лишь затравленно молчали или угрюмо огрызались себе под нос, как, например, это делал Трофим, покорно позволяя себя обыскать и стрясти непомерную мзду.
Неожиданное сопротивление жертвы никак не входило в планы шакала, уже облизывающегося на очередную падаль. Ему бы отступить, засунуть язык в задницу, осознав, что овчинка выделки не стоит, но нет, у ему подобного дерьма обычно жадности и мелкой мстительности больше, чем мозгов. Особенно, если его оскорбить.
Собственно, именно желание наказать неожиданного хама, стало для полицая роковым.
На секунду резко отпрянув от борта, «хиви» взял себя в руки и вновь ухватился за него, явно намереваясь залезть в телегу.
– Это кто там вякает? Кто вякает, мля?! Я тебя ща на куски порежу ты, козлина! Ты как базаришь, говно!..
Полицай продолжал изрыгать из себя поток трёхэтажных матерных конструкций, заставляя Трофима всё сильнее и сильнее вжимать голову в плечи, а своих товарищей, облокотившихся на промёрзлые деревянные стены заставы, смеяться в полный голос. Я же отчётливо начинал понимать, что мне это надоело. Ещё секунду и полицай сорвётся на блатную «феню», не претерпевшую почти никаких изменений за почти век своего существования. Не люблю, когда так ругаются. Нет, понятное дело, я и сам могу спокойно ввернуть крепкое словцо. Особенно, в горячке боя, на разборе полётов или, например, при разговоре с такими кадрами. Но одно дело, когда мат подкрепляет твои слова, а совсем другое – когда заменяет. Так лучше не разговаривать, кем бы твой собеседник ни был. Просто потому что у этого самого собеседника может возникнуть непреодолимое желание прервать этот поток нечистот.
Именно это я и сделал. Конкретно – заставил эту сволочь заткнуться.
Я уже давно принял положение, позволяющее мне быстро нанести удар. Подогнул под себя одну ногу и упёрся рукой в противоположный от полицая борт. Первые несколько секунд, после того, как я резко оказался на ногах, хотя до этого, казалось бы, внимательно слушал все угрозы и оскорбления «хиви», полицай просто непонимающе смотрел куда-то мне в колени, выше голову не задирал. Собственно, это было последнее, что он увидел в своей жизни.
Я ударил быстро и чётко, метя подонку тяжёлым ботинком в левый тройной нерв. Самая, наверное, уязвимая часть человеческого лица. Стоит лишь правильно поставить удар – и вывихнутая челюсть обидчику обеспечена. Однако в этот раз всё прошло ещё лучше. Едва я почувствовал, как носок моей ноги касается лица полицая, окрестность тут же огласил отчётливый хруст позвонков. Подонок, недавно поливавший всю мою семью до седьмого колена грязью, упал замертво, не издав не звука, и распластался на снегу, неестественно вывернув сломанную шею. Двое его товарищей, ещё недавно ухахатывающиеся над остротами своего дружка, тут же собрались, прекратили ржать и взяли винтовки наизготовку. Впрочем, их «готовность» оставляла желать лучшего. От неожиданности оба стояли как вкопанные, не решаясь даже в очередной раз полить меня помоями, заводя, таким образом, самих себя. У одного из них, насколько я смог разглядеть, до сих пор не был снят предохранитель.
Я спокойно спрыгнул с телеги, переступив через труп полицая. Уверенно, широко расставив ноги, поманил жестом руки двоих, мнущихся на одном месте, бандитов. Те, нерешительно переглянувшись между собой, всё же подошли, несмотря на то, что у каждого в руках было по хоть и старенькой, но всё же винтовке и расправиться со мной им не представляло никакого труда. То спокойствие и быстрота, с которым я разделался с их товарищем, дали им, видимо, понять, что я тот, кто вправе так делать. Вправе бить, калечить, стрелять и убивать. И право это мне дано своей собственной силой и уверенностью в том, что враг мой, мой хулитель и обидчик – не человек даже, а так, говорящая обезьяна.
Как и у любого представителя расы господ.
– Оружие разрядить, патроны сдать, – тоном, не терпящим возражений, произнёс я, обращаясь к этим скотам. Не хватало ещё, чтобы опомнившиеся горе-охранники пальнули нам в спину, едва придут в себя.
– Но, господин… – попытался было оправдаться один из них, но наткнувшись на мой холодный взгляд, тут же заткнулся и снял с плеча винтовку.
Второй полицай последовал примеру своего товарища.
– Этого тоже, – я пальцем указал на труп, – винтовку разрядить, револьвер мне, вместе с патронами. Живо.
Они тут же, едва не сталкиваясь лбами, кинулись выполнять мой приказ. После секундной заминки, они разделили обязанности: один начал судорожно вытаскивать патроны из затворной коробки винтовки, другой рыться в болтающейся на поясе у покойника кобуре, выуживая оттуда старенький «Наган». Господи Боже, да откуда они такое старьё только вытаскивают? Я принял оружие из рук полицая. Обитая почерневшим от времени деревом, гладкая рукоять удобно легла мне в руку. Какой древний экземпляр. Мушка чутка подпилена, скорее в результате случайного внешнего воздействия, чем в целях какой-то модификации. Ствол грязный, совсем нечищеный, это я проверил, откинув рычаг барабана. Курок стёрт, весь блестит. Хорошо, если машинка вообще рабочая. Жизнь свою я ей, конечно, ни за что не доверю, но другого варианта у меня не нет и не предвидится. Не с «Манлихером» же по улицам расхаживать?
Я сунул револьвер за широкий пояс своего бледно-серого тулупа. Чуть позже перепрячу за пазуху, подальше от любопытных глаз таких же полицаев или кого ещё похуже, но сейчас, на глазах этих стервятников, выпускать оружие, пусть даже такое ненадёжное и старое, из рук я не собирался.
– Патроны сюда давайте.
– Но как же… – полицаи снова сделали попытку оставить боезапас при себе. И она тоже была безуспешной.
– Быстро. Второй раз повторять не буду, – сказал я и потянулся за «Наганом», который недавно так удачно пристроил за поясом.
Они, увидев мой жест, подчинились без промедления.
И лишь когда мы отъехали на приличное расстояние от заставы, и вокруг начали постепенно вырисовываться трущобы пригорода, Трофим позволил себе громко выдохнуть.
– Гриша, твою мать… – произнёс он, слегка оседая на козлах, – ты шило в жопе, я думал нам хана уже, всё! Ты как это сделал? Ты кудесник хренов? Я, когда ты огрызаться начал, уже думал всё, кранты. Положат нас там с тобой и вся недолга.
– Всё очень просто, – пожал плечами я, выкидывая кучу винтовочных патронов в ближайший сугроб и вольготно развалившись на телеге, – одна лишь ловкость рук и никакого мошенничества. Вот скажи мне, я на кого похож был?
– На немца, – недовольно буркнул Трофим, – ну, который не тамошний, а тутошний. «Фольксдойче», короче. А что?
– Так вот и скажи мне, русский крестьянин Трофим, – обратился я к нему, – вот как бы поступил с тобой немец, если бы ты к нему в телегу полез, да ещё и быковать начал? Я думаю, явно не мялся бы и документы, подтверждающие личность, не искал. Это с такими же высокородными арийцами, да, можно и вежливость проявить, и доброжелательность, и документики показать. А вот с нами, славянами, у них разговор обычно короткий: ударил палкой по голове, и он присел. Сам что ли не знаешь?
– Знаю, – всё также мрачно огрызнулся старикан, – получше некоторых умных сопляков знаю.
– Так вот, если знаешь, то чего тогда спрашивал, как я выкрутился? С этими подонками лучшая защита – это нападение. А то, что их дружка убил – так это ещё лучше. Во-первых, не жалко, а во-вторых, так убедительнее. Будет ещё барин немецкий со всякими недочеловеками цацкаться. Сапогом по роже – и вся недолга. А убил, не убил, волнует его это что ли? Как бы ни так, с сапога кровь вытер и дальше пошёл. Зато видал, как эти двое сразу послушными стали? Знают, гады, что если у кого есть власти больше, чем у них, так это у немцев. И что эти самые немцы на повязку твою даже не посмотрят в случае чего, ты для них точно такой же славянин-унтерменьш, только ещё хуже, чем все остальные. Потому что ты, к тому же, ещё и предатель, а предателей немцы ох как не любят.
– Как ладно у него всё выходит, ты посмотри. Тебя послушать, так это выходит, что полицаев можно направо и налево убивать, – ворчливо отозвался Трофим.
Я суровым немигающим взглядом посмотрел на него.
– Не можно. Нужно.
И окончательно завершил диалог, запрокинув голову и уставившись в рассветное розовое небо.
* * *
Иногда вещи, кажущиеся на первый взгляд ужасными, оказываются вполне себе ничего при ближайшем рассмотрении. Нелюдимый и угрюмый человек, вот вроде как Трофим, оказывается настоящим, бескорыстным патриотом. Старое, уже как лет пятьдесят висящее в шкафу пальто – пиком моды середины прошлого столетия, настоящим шедевром ткацкого искусства, не тронутым ни молью, ни временем. Собака, хромая на переднюю лапу и со свалявшимся ожогом на вываренном боку, оказывается очень ласковым животным, лучшим другом и преданным сторожем хозяйского добра.
Ижевск плевать хотел на это правило.
Чем сильнее мы углублялись в город, тем явственнее становились видны следы гниения и распада, охватившего, к сожалению, почти всю Россию. От мостовых не осталось даже воспоминания, теперь под копытами лошадей и ногами простых обывателей гремела, перемешивалась и мерзко чавкала промёрзшая, застылая грязь пополам со снегом. То тут, то там кучки нищих, согнувшихся в три погибели, пытались согреть свои поражённые чирьями и язвами ладони, протягивая их к чадящим кострам, сложенным из всякого тряпья. Немногочисленные в столь ранний час прохожие испуганно жались к стенам хлипких хибар и невысоких домишек, многие из которых, судя по чёрным провалам окон, из которых доносился вой ветра, пустовали.
Люди, встречавшиеся нам, были больше всего похожи на непонятных и нелюдимых существ, сошедших со страниц страшных русских сказок. Напоминали они, обмотанные несколькими слоями каких-то тряпок, смутно помнивших, что когда-то они были ватниками и тулупами, больше горы грязного, шевелящегося тряпья, чем людей. Это были самые натуральные кучи мусора, непонятно как передвигающиеся по заснеженным, нечищеным улицам Ижевска и таскающие у себя на спинах грязные холщовые мешки. Это был не потомки того великого народа, что когда-то покорял эти неприветливые края. Это были не потомки тех великанов, что строили Транссибирь, гнали Наполеона через всю Европу и поражали уровнем своей культуры весь мир. Больше всего эти существа напоминали грязных, немытых крестьян Средневековья. Безграмотных, бесправных, низведённых своими хозяевами до положения рабочего скота.
– Господи Боже… – тихо, чтобы мой попутчик не услышал, с ужасом в голосе сказал я.
Трофим всё-таки услышал. Посмотрел на меня, подозрительно кося взглядом, но ничего не сказал.
Тем временем, пробираясь сквозь дерьмо и нищету, мы приближались к городской площади, лобному месту, где обычно в дни немногочисленных ярмарок и праздников собиралось всё население этой дыры. Сейчас, как мне пояснил старик, там проходили очередные торги, на которые съезжались почти все местные бродячие торговцы, и на которые следовал он сам, надеясь заработать лишнюю копейку. Как по мне, пустая трата времени, я был бы сильно удивлён, если бы узнал, что у местного населения были башмаки, а не только портянки. Ещё сильнее я бы удивился, если эти голодранцы найдут, чем расплатиться с Трофимом.
Впрочем, не мне учить отца ругаться. Едва мы прибыли на такую же захламленную, как и весь город, главную площадь, Трофим тут же направил свою телегу к длинной проржавевшей радиовышке, обелиску, торчащему посреди квадратного, местами устланного досками, майдана. Кажется, он всё-таки планировал содрать с местных жителей хоть что-то. Я же, сообщив старику, что собираюсь чуть-чуть прогуляться, отправился осматривать лотки, в большом количестве разбросанных тут и там. Трофим лишь рукой махнул на это. Ему было уже не до того, к нему, несмотря на весь мой скептицизм, уже подошёл первый клиент.
Петляя между лотков и палаток, я окончательно убедился в мысли, что попал в Средневековье. Торговали тут продуктами натурального хозяйства: яйцами, сыром и молоком. Был даже уголок мясника, но на этом «празднике жизни» он был, к сожалению, одинок и популярностью особенной не пользовался. Видимо, не всем по карману питаться мясом. Что, впрочем, неудивительно. Ещё каких-то пять сотен лет назад мясо животных ценилось высоко и попадало на стол как минимум небедным слоям населения. Здесь же, в рейхскомиссариате, небедного слоя не было, лишь отдельные его представители, те самые, что успели в сороковых годах удачно торгануть оккупантам яйками или млеком. Также здесь в большом объёме продавались старые, ещё советские предметы быта, пережившие страну, их породившую, и пользовавшиеся в Московии большим уважением и спросом. По крайней мере, на моих глазах две девушки, на лице одной из которых виднелся сифозный шанкр, насмерть сцепились за маленькое ручное зеркало, производства годов этак тридцатых. Видать, товары, произведённые на местных мануфактурах, либо совсем не в цене, либо идут сразу в Германию, обходя руки местного населения. Ставлю свой револьвер, что второе. Иначе в драке за старое замызганное зеркальце не летели бы во всех стороны клоки волос.
Мимо лотков надсмотрщиками слонялись два полицая, закинув винтовки (на этот раз это были вполне приличные «Арисаки», пусть даже довоенные) на плечи. Изредка они останавливались то у одной, то у другой палатки, толковали о чём-то с продавцами, порой принимая очень угрожающие позы и грозя грязными кулаками, а затем шли дальше. Не иначе, как собирали мзду за защиту. Пусть даже эта защита и заключалась в том, что сами эти холёные охранники к несчастному спекулянту не полезут морду бить. На меня они благоразумно не обращали внимания. То ли слухи разнеслись достаточно быстро, то ли я выглядел достаточно серьёзно, чтобы отбить у мелких шавок любое желание попытаться заставить уплатить меня какой-нибудь очередной «налог». Хотя, изредка они на меня всё же косились. Как-никак человек новый, а в таких маленьких городках все друг друга хоть чуть-чуть, но знают. Тем более, мой красивый, почти что белоснежный, тёплый и вытащенный из складов стратегического резерва СССР тулуп выделялся из бескрайнего океана бесцветных грязных обносок. Что же, такова судьба. Помимо него в схроне я обнаружил только чёрную, промасленную кожаную куртку, явно неподходящую по сезону, и зимнюю форму лейтенанта Чёрной Армии. Второй вариант был, пожалуй, ещё хуже, чем первый. Так что, пришлось довольствоваться тем, что есть. Тем более, что мой достаточно нескромный по здешним меркам наряд лишь работал мне на руку, дополняя образ «фольксдойча», смотрящего на славянское быдло свысока.
– Добрый господин… – услышал я дребезжащий старушечий голос из-за спины.
Я обернулся. Обладательницей голоса оказалась старая, сгорбленная женщина, стоявшая за лотком, у которого я в задумчивости остановился. Своей старой, трясущейся и худой рукой она протягивала мне крепкие, пусть старые и потёртые ножны, из которых торчала обитая багровыми пластиковыми кусками металлическая рукоять ножа.
Боевого ножа.
– Добрый господин, – продолжила старушенция, убедившись, что я заинтересовался предложенным товаром. – Обратите внимание…
Кажется, она всё-таки признала во мне кого-то, имеющего власть. По крайней мере, оружие, настоящее оружие, пусть даже и холодное, она осмелилась попытаться мне продать. В пользу этого говорил тот факт, что русское население в рейхскомиссариате не имело права оружие носить вообще. Никакое. Что же, могу отметить, что в таком случае, всё идёт по плану и роль моя, мне удаётся хорошо.
– Откуда это у тебя? – сурово нахмурив брови, как и положено представителю высшей расы, спросил я.
– От мужа осталось, – от страха понижая голос чуть ли не до шёпота, ответила старуха.
Я рывком выхватил ножны, отстегнул ремешок, закрепляющий рукоять, и извлёк оружие на свет Божий. Неплохо. Очень неплохо. ОГПУ-шный, сразу видно, вон, даже маркировка на основании рукоятки имеется. Хорошо лежит в руке и до сих пор не потерял остроты, хотя с чего бы ему? Из ножен его, как понимаю, не извлекали уже лет двадцать минимум. Прекрасное боевое оружие, за которое не жалко заплатить, пусть даже цена окажется непомерно завышенной.
– Сколько?
– Две тысячи рублей, господин.
Деньги у меня, конечно же, были. Ещё в Чёрной Армии меня снабдили достаточным количеством московских рублей, подвергшихся страшной инфляции, и не стоивших теперь почти ни гроша. Поэтому я сильно удивился, когда услышал цену. Всего две тысячи за отличный боевой нож. Это дёшево даже по меркам такой глуши, как Ижевск. Впрочем, мне была абсолютно неинтересна причина такой дешевизны. Нож был отменного качества, это видно сразу, на этом меня подловить не удастся, а если старуха продешевила, то это только её проблемы. Впрочем, кому-то другому она всё равно вряд ли смогла бы его продать, а с дрянной овцы хоть шерсти клок, как говорится. Не говоря больше ни слова, я достал из-за пазухи две купюры по тысяче рублей каждая и протянул её продавщице. Та быстро схватила деньги, спрятав их куда-то в глубины своих бесчисленных одёжек, и протянула мне нож. Обмен был совершён.
Деньги у меня были, да. А вот ножа – нет. Безусловно, моя оплошность, ставящая под сомнение всю мою безупречную репутацию оперативника. С холодным оружием я не расстаюсь. Никогда. Принципиально. Даже когда в «Камчатке» я в спешке менял снаряжение, стараясь один глазом держать Трофима в поле зрения, я планировал закрепить перевязь с ножом у себя на новом поясе, но… забыл. Просто-напросто банально забыл, отвлёкшись, видимо, в тот момент на незваного гостя, доставившего очередной повод для беспокойства и дрожи в руке, тянущейся к недалеко лежащему пистолету. Спохватился я только на первом ночном привале, когда осознал, что мне просто-напросто нечем открыть консервы. Хотел было вернуться, но Трофим отказался наотрез, пришлось ему уступить. Сейчас же я был рад, что приобрёл этот нож. Без доступа к холодной стали я чувствовал себя почти что голым.
– Уважаемый… – услышал я откуда-то сбоку.
Ну началось…
По обе руки неожиданно оказалась настоящая причина такой дешевизны. Бабка-то оказалась не промах. Ко мне с двух боков, чтобы и не думал бежать, направлялись приснопамятные полицаи, которых я заприметил, гуляя по рынку. В них было всё: от наглого и хамоватого обращения «уважаемый» и до жадных, беззубых, с чёрными провалами сгнивших дёсен, улыбок, предвкушающих добычу.
Меня развели как лоха. Как последнего фраера! Нет, подумать только, оперативника «Стальной руки» подловили на банальный трюк с подставным продавцом. Ну на кой чёрт я туда полез, спрашивается? Очевидно же, что не будет бабка-торговка продавать оружие кому попало. Тут нужно примелькаться, обозначить себя, а не вот так, с бухты барахты. Очевидная же подстава была, Гриша, о чём ты думал вообще?! В роль окончательно прижился? Почувствовал себя немцем, арийцем, высшей расой?..
Стоп.
Решение пришло мгновенно, как у актёра на театральной сцене, забывшего роль. Раз не получается играть от сценария, надо играть от сердца, импровизировать.
Я резко остановился, немигающим взглядом смотря на приближающегося ко мне полицая.
– Что? – грубо и отрывисто спросил я «добровольца».
Полицай на секунду сбавил шаг, видимо, никак не ожидал от меня такой дерзости. По его разумению, я сейчас должен был трястись от страха, понимая, что мне грозит за грубое нарушение законов рейхскомиссариата, или же вообще бежать изо всех сил, на потеху скучающим «хиви», давно ждущим удобного случая пустить свои «Арисаки» в ход.
И всё же, либо догадливость и чувство самосохранения у представителей местных органов правопорядка отсутствовало напрочь, либо полностью подавлялось неимоверной жадностью и сребролюбием. Несмотря на секундную заминку, рэкетир продолжал приближаться ко мне, с явным намерением получить своё. Его дружок не отставал.
– Уважаемый, – приблизившись ко мне совсем уже на неприличную дистанцию, повторил «хиви», – вы грубо нарушаете закон, установленный нашей почитаемой администрацией.
Надо же, даже пытаются сохранить видимость правопорядка.
– И какой же это закон? – всё также грубо, добавляя чуть металла в голос, спросил я.
– Населению запрещено иметь какое-либо оружие, в том числе и холодное, – с жадной улыбкой пояснил его напарник. – А вы только что изволили купить армейский боевой нож, прямо на наших глазах. Так что пройдёмте с нами.
Так всё. Сейчас меня либо уведут под белы рученьки, поставив крест на всей операции, либо я начну действовать.
Отведя правую руку за бедро, я с размаха залепил первому подошедшему полицаю точный апперкот. Конечно, повторять утреннюю акцию не стоило, в конце концов, два трупа за один день – это перебор. Но, тем не менее, есть куда более простые и куда более действенные методы вывести человека из строя, чем убийство. Удар в челюсть – один из них.
Напарник распластавшегося на снегу «хиви» попытался было остановить меня, и уже сдёрнул с плеча винтовку, но и его остановил ещё один удар, пришедший, на этот раз, в область солнечного сплетения. Незадачливый блюститель правопорядка согнулся пополам, глотая ртом воздух.
На нашу маленькую компашку тут же уставились десятки пар любопытных глаз, мгновенно сделав нас центром внимания. Прелестно, мне только на руку.
– Закон?! – гневно воскликнул я, обращаясь к полицаю, сраженному апперкотом. – Ты, русское быдло, ещё будешь говорить мне о законах?! Мне – арийцу по духу и крови?! Что ты о себе возомнил, сволочь? Что тебе можно таскать эту дряхлую винтовку, потому что ты когда-то предал собственный народ, а мне это благородное, вкусившее крови оружие – нет?! Что ты о себе возомнил, ублюдок? Ты ничем не лучше всей остальной славянской грязи, что до сих пор заражает своей мерзкой кровью светлый лик земли. Забирай своего дружка – и прочь с глаз долой, чтобы я вас больше не видел!
Сработало. Надо же, получилось. Тот, которого я только что поносил на чём свет стоит, поднялся, придерживая ладонью помятую челюсть и, подхватив своего товарища, поплёлся прочь, напоследок кинув на меня ненавистный взгляд. Ничего он мне, впрочем, не сделает. Шавки подзаборные, не больше. Подкараулить в тёмной подворотне – это всегда пожалуйста, но сойтись лицом к лицу у него попросту не хватит смелости. А ударить в спину или доложить в высшие инстанции я этим двоим всё равно возможности не дам. Сегодня-завтра я покину этот городишко, только меня и видели.
Впрочем, пусть докладывают. Документы у меня в порядке, немецким владею отменно. Как только местная администрация поймёт, что парочка полицаев захотела взять на гоп-стоп натурального немца, мне ту же выдадут с десяток таких ножей, а двоих моих незадачливых грабителей быстренько повесят на ближайшем фонарном столбе.
Толпа, которую собрала наша потасовка, поняв, что больше ей развлечения здесь не светит, начала разбредаться кто куда, скрипя снегом. В ней же растворилась и подставившая меня торговка, потому как, обернувшись, я за прилавком её не обнаружил. Ну и пусть. Не хватало мне за всякой нищенствующей шушерой гоняться. Хотя в целом, я был доволен. Народ, собравшийся сегодня на ярмарке, я, кажется, смог убедить в мысли, что в эту приуральскую глушь приехал немецкий барчук и творит, что захочет. Полицаев избивает направо и налево, ножи боевые скупает за бесценок, в общем, ведёт себя как самый настоящий «фольксдойче». Результат, который меня всецело устраивал.
Остаток дня прошёл спокойно. От скуки, да и в целом для общего развития, я ещё пошатался туда-сюда, но ничего интересного не нашёл. Торговцы, едва завидев меня, тут же расстилались в комплиментах и чуть ли не силой затаскивали платежеспособного покупателя к себе в лавку. От некоторых даже приходилось отбиваться силой. К вечеру, часам к восьми, когда ярмарочная площадь порядком опустела, я вернулся к Трофиму, сумевшему за день сколотить приличную, по его же собственным словам, выручку.