Анастасия Вихарева
Дьявол и Город Крови 2: кому в Раю жить хорошо…
Глава 18. Сказки Котофея Баюновича
Манька проснулась в холодном поту. Проснулась так, будто кто-то толкнул бок. Сон отлетел, словно она не спала. Сон! Это был только сон!
Слава Дьяволу! Слава Господу! Слава! Слава! Слава!
Между ног лужа неприятной липкой жидкости, растекшейся по ногам.
Она что, в самом деле сношалась?!
Не удивительно, что Святые Отцы как огня боялись ведьм, которые умели заняться любовью с Дьяволом. Кому захочется, чтобы его раскрыли?! Ведьм сжигали, вешали, топили, как только проклятие начинало терять свою силу. Кто не усомнится, что не Дьявол строит козни, если скотина дохнет не у ведьмы, и болезнь вдруг обошла ее стороной? Хуже, проклятая вдруг сама попугивает Святых Отцов порчами и корчами… Наслать – одно, а когда на тебя насылают, это совсем другое! Святых Отцов не Дьявол учил – поди, спроси, как от этой порчи избавляются! Народ не обманешь, он все видит, если кляп на святом лице…
Чувства, испытанные ею во сне, ушли вместе со сном, оставив опустошение, брезгливость и ужас. Она понимала, что видела не себя, но не могла отделаться от ощущения, что руки ее в крови. Самые страшные переживания не шли ни в какое сравнение с пережитыми ощущениями, которые она не смогла бы выдумать, если бы вдруг не открылась сама в себе, как голая тварь, лишенная всего человеческого.
Такой ужас и отвращение, которые ворвался в ее сознание и внутренности, она не испытывала даже в Аду, когда реки крови лились вокруг.
Как она могла упасть до такой низости, до такого позора?! Как она могла?!
К такому обороту Манька себя не приготовила, с ужасом вспоминая Дьявола. Он знал, он видел – и ждал, позволяя вампиру убивать человека. Неужели испытывал ее?! Вот так – подло, раздев до гола?!
Теперь она была воистину голой…
Жгучий стыд поднимался вместе с ужасом. Она облилась холодным потом, вспомнив о Дьяволе, который мог заглянуть в ее мысли и нечаянно натолкнутся на воспоминания об этом. Она сгорала от бессилия избавиться от себя самой, осквернившей все, чем дорожила. Хотелось придавить себя камнем, вырвать сердце, чтобы тварь, которая в ней проснулась, ушла в небытие вместе с ней. Волосы на голове шевелились, тело сотрясалось, постель стала мокрой от холодного липкого пота, и укрытая теплым пуховым одеялом, она, боясь пошевелиться, почти не чувствовала тепла, не чувствовала ни рук, ни ног, объятых ледяным холодом.
Боль во всем теле лишь обрадовала ее, когда она ее осознала, что все, чем была, только снилось.
Да она ли это была?!
Манька прислушалась к боли, скорее по привычке ее анализировать…
«Не моя!» – сразу же догадалась она, как только прошлась по своему сну снова, уловив некоторое сходство боли с тем, что должны были чувствовать девушки, над которыми она издевалась. Боль была всюду и нигде, она не соприкасалась с органами, но в то же время Манька машинально расшифровала ее, приложив на свое тело.
И оргазм…
И боль и елей вокруг головы, с которыми обычно приходили с той стороны древние вампиры, сразу же уменьшились в разы и постепенно сошла на нет, оставив после себя лишь тяжесть в голове и боль в том месте, где яд пролился мимо вены Его Величества.
«Это тоже не моя боль! – сообразила она, быстро прогоняя себя по его сумеречному состоянию, вылавливая те моменты в прошлом, где не могла эту боль понять и найти ей логическое объяснение.
Наверное, она еще раньше избавилась от наваждения подружиться с носителем своей матричной памяти, но сейчас она ненавидела его. Спокойно. Ровно. Холодно. Так ясно, как будто смотрела на камень, который только что упал на нее с крыши и промахнулся. Последняя надежда умерла вместе с тем кошмаром, который довелось пережить во сне.
Но почему Дьявол заставил ее пройти через ЭТО? Почему позволил стать тем, чем она стала? Что он хотел сказать? Или учил ненавидеть?
Она так и так пришла бы к своей ненависти. Днем раньше, днем позже. Или, может быть, все же, глубоко в подсознании, ей хотелось стать этой тварью? Надеялась доказать, что, имея в себе червей, она была бы не лучше любой другой нечисти? И почему она воспринимала вампира, как себя?!
Прошлые ее кошмары не шли от нее самой – нынче же она сама стала самым страшным кошмаром. В голове пронесся ураган воспоминаний, она лихорадочно искала состояние, которое бы подтвердило или опровергло ее догадку.
Неправда! Никогда у нее не было такого желания!
Или были?
Манька уже ни в чем не была уверена…
Страх поднимался из чрева тошнотой, доставая кости, как будто она лишилась плоти, с ужасом понимая, что никогда не сможет остановить вампира – даже саму себя, которая проклинала любую тварь, в ком теплилась хоть капля крови и сострадания к живому существу, любви большей, чем раболепие и страх перед нею. Отчаяние было столь велико, что, не выдержав, Манька прокусила себе руку.
Привкус крови на губах остался лишь привкусом крови – как вода, слегка солоноватая.
Она лизнула рану, прислушиваясь к своим ощущениям. Пожалуй, не зная о том, что пробует на вкус кровь, она бы не догадалась ни по вкусу, ни по запаху. Кровь для нее ничем не пахла. Где эта страсть, снедающая ее изнутри? Влачила она свое существование, но о вампирском благополучии не стала бы жалеть.
Кровь и мясо ешьте сами, а ее увольте…
Нет! Это не она! Там были только вампиры!
Фу-у-у…
Вздох облегчения вырвался из груди – сон сразу же начал теряться и таять, устанавливая границу между тем, что она видела во сне и тем, чем она была сейчас. Она попробовала найти в себе остатки чувств, которые руководили ею и не обнаружила даже намека на их присутствие. Только боль и страх. До слез было жаль тех несчастных девушек, кровь которых она пила с таким необъяснимым наслаждением.
Противно…
Окаменевшие мышцы лица стянуло.
И только осознание, что чужой крови нет в ее теле, успокоило готовый вывернуться наружу желудок. Дьявол снова посмеялся над нею, обличив ее – как мало она знает! Не было в ней жажды крови, и не стоило ей удивляться всякий раз, как он объяснял про вампирское устроения – оболочка и ум, объятый огнем оргазма, залитого кровью своих жертв.
Она начала успокаиваться, вернулось способность рассуждать…
Интересное наблюдение, кстати, огонь этот где-то землей спрятан в ней. Если верить Благодетельнице, совокупление вблизи своих душ было у нее самым ярким воспоминанием… Может быть, человек испытывает какое-то особое состояние, когда находится вблизи от носителя матричной памяти?
Ничего подобного Манька не испытывала… Или испытывала?
Она вдруг вспомнила, как объял ее огонь желания однажды на улице, и вроде рядом не было никого, кто мог бы вызвать его. Все было как обычно. И как-то незаметно для себя самой она уловила взгляд и остановилась, жадно всматриваясь в лица. Он сам к ней подошел, обычный с виду парень, а руки задрожали и подкосились ноги, а после, когда они остались вдвоем, она набросилась на него…
Совсем как в тот раз, когда затряслись руки и охватило странным чувством в офисе. Но тогда о связи с ним она не думала, не было урагана в животе, только нервная дрожь и чувство, которое она даже сейчас не может объяснить. Будто кто-то толкался внутри.
Огонь ушел раньше, чем все закончилось. Ожидания не оправдались.
Может быть, она была сухая в своих чувствах и сумела справиться? Или тот, носитель ее матричной памяти находился в это время где-то поблизости? Или поймали на живца тогда, а не в офисе? Или проверили еще раз?
Долго же вампиры готовились убить ее!
Выходит, не знала она о любви ничего. И не руководили любовью феромоны. Земля призывала свой конец или начало, обнюхивая каждого, кто приходил с той стороны. Вампиры знали и умело использовали ее способности, устраивая себя.
Но разве это любовь, если тот, кто был объектом их домогательств, должен был умереть прежде, чем стал бы им нужен? В разуме не умещалось все, что она видела и делала, и презирала себя за ту зависть, которая теплилась где-то на задворках ее безграничной огромной земли, в которой видела и спасение, и надежду. Никогда не была ее земля другой, только понять она не хотела, что солнце не светит там, где болью и заклятиями выставляют напоказ свое совершенство. И все же и вампир, и проклятый, и обычный человек плодились и размножались на земле, отстаивая право называться человеком.
Свободная любовь…
Это когда в землю приходят и уходят люди, которых она знает, но не чувствует, как себя?
Впрочем, это сознанию нужна любовь, а земля открылась и закрылась, умирая каждый раз, когда брала на себя грех прелюбодеяния. Смертельно ранит ее этот грех. А человеку зачем об этом думать? Он не может иначе. Он зверь, и звериные инстинкты «плодитесь и размножайтесь», не сказанные ему Дьяволом, берут над ним верх. У человека есть преимущество: он может размножаться круглый год. И размножается, природа пошла ему навстречу, чтобы дьявол мог укрепить свою мышцу.
Дьявол не мог не знать, что так будет. У него тоже голова не болит, своя земелька ближе к телу. Вырастил кучу дерьма, удобрил Бездну, и умножилась земелька – безотходное производство! Сам он не размножается, не плодится – а растет…
Наверно, не так уж много у него красной глины, которую можно на что-то разменять. Не самому же, в самом деле, лезть в Небытие. Будь она на его месте, наверное, с таким же рвением радостно приветствовала полчища вампиров, создавая тепличные условия, зная, что вызревает золотовалютный запас, который для Бездны, что хлеб, а земля – продукт переработки. Люди для него, что для нее помидоры. И забивала бы на смерть всякую тварь, которая не хотела становится валютой, выставляя зубы.
Дьявол благороднее, он позволял добивать сорняк вампиру.
И тогда прав Спаситель Йеся, который поднимал этот вопрос, сравнивая Благодетеля с нерадивым хозяином, который и сорняку не мешал размножаться. И правильно Дьявол называет вампира своим ценным имуществом, спрашивая у нее: «А ты кто?! Кто ты такая, чтобы права качать?!»
Наверное, от человека дерьма меньше остается…
И снова прав Дьявол, когда говорит, что нет у вампира ничего человеческого. Смешон перед Богом Нечисти точно так же, как человек, который мыслит жить в дружбе с вампиром.
Теперь ее мысли были о другом. Мрачные мысли. Разум вампира исключал любое сомнение – впрочем, как и разум человека, который уже мыслил себя подобным вампиру. Ведь не поднимешь народ: вампир! вампир! – люди перережут друг друга, не разбирая, кто вампир, а кто не вампир. И снова вампиры напьются крови.
Убить себя было бы проще, да только как перейти границу? Грех не заставит себя долго ждать – земля не простит, сознание убило ее, как доверить себя такому сознанию, которое срубило себя под корень?
Манька медленно приходила в себя, проникаясь сомнением: а так ли уж не права Царица неба и земли, принимая свою ипостась с гордостью, как еврей принимает свою богоизбранность, по той лишь причине, что часть населения, кем бы ни был народ в целом, сумел сохранить остатки разумности и привнести в культуру интересные мысли о Благом и Вечном. Мышление Помазанницы было для нее новым, но в нем была своя рациональность. И настолько отличалось от ее собственного, что ей бы в голову не пришло судить людей с таких позиций.
А вот Баба Яга додумалась…
И Дьявол ее не останавливал…
И прожила старушка вечность…
А каких высот добилась!
Да в общем-то и от нее Дьявол не требовал праведницей становиться…
Йеся тоже произошел из того же народа – и все апостолы распространившейся заразы, заполнившей собой все пределы маленького круглого шарика на просторах Земли-Матушки. Как бы то ни было, пять или двадцать человек прониклись Вседержителем – и весь народ обозначил себя, как некое подобие, зачастую, ими же гонимого творения Дьявольских происков. Как народ Кореев, который любил Дьявола с не меньшей любовью, мечтая праведником войти в скинию, но которому не повезло с ближним, отправившем его живым в преисподнюю.
Знания Богоизбранные держали при себе, чтобы проклятый народ до конца оставался проклятым. Вампиры не мыслили иначе – не могли.
Так и это – происки Дьявола.
Подумать только, какие яркие ощущения испытывали они, совокупляясь, как змеи в гадюшнике. Человек и в половину не испытывал подобное.
Но не Дьявол ли взращивал среду для болезненной зависимости, подсаживая на иглу иллюзорной веры, обильно удобряя ее червями?
Неужели земля для него настолько значима, что он готов был обратить против себя любую тварь, им же созданную? А что она могла против него сделать? Он же не в своей земле червей размножал. Сам говорил, демоны для него самый вкусный и полезный продукт, алкаш хренов!
Дьявол был еще хуже, чем она о нем думала!
Сексобарон, млять…
Манька уже размышляла, как бы она построила свою жизнь, будь она вампиром. Наверное, иначе. Хотя, как знать? Вампиры тоже были в какой-то степени людьми – таковыми себя считали. И их родословие упиралось в Адама и Еву. Всеми своими помыслами устремились они к человеческим проблемам, которые изначально предназначались человеку слабому: любовь, близость, общественное мнение, поиск смысла. Именно эти поиски привносили в жизнь вампира чудовищную бездуховную гибель. Все проблемы решались вампирскими способами, не человеческими.
Это ж надо, как Помазанница боится потерять человека, с которым прожила столько лет, так и не научившись ему доверять! Получалось, что Помазанница и в самом деле вспоминала о ней чаще, чем она о ней. Ну а Баба Яга какова – внучка ей захотелось!
Манька содрогнулась…
Она не сразу обратила внимание, что все ее тело бьется дрожью, зубы клацают, как от холода. Лежать было неудобно – и она, стараясь не привлекать внимание, слегка всхрапнула, повернувшись на другой бок.
Полуприкрытый взгляд скользнул по избе.
Борзеевич спал на лавке, завернувшись в козлиный тулуп. Дьявола рядом не было. После того, как появился Борзеевич, он уже не подстраивался под нее, стараясь показать, будто нуждается в отдыхе. Каждую ночь куда-то исчезал, возвращаясь как раз в тот момент, когда она или Борзеевич просыпались, возникая перед ними из воздуха. Да и в любое другое время он мог исчезнуть на несколько часов или минуту другую. В отсутствии Дьявола, когда никто не следил за ее мозгами, думалось легче.
Манька расслабилась, собирая остатки сна, которые помнила уже смутно. Сон выветривался, спать совсем расхотелось, но и вставать не торопилась. За окном было еще темно, но в печи потрескивал огонь, освещая горницу красноватыми пляшущими отблесками. Приятно пахло стряпней и наваристыми щами. Через открытые окна легкий сквозняк доносил ароматы ночных фиалок. Сильно стрекотали кузнечики, но к ним Манька привыкла, слыша их только, когда прислушивалась именно к этому звуку.
Странно устроено человеческое ухо…
Теплые домашние чувства потихоньку вытесняли отчужденный холод, который пришел сразу после пробуждения. Теперь вампиры были далеко. Честное слово, она никогда бы не променяла свои избы на ту гостиную!
Живите, как хотите!
И вдруг, внимание ее привлекла неясная тень на стене, которая в отблесках становилась то отчетливее и выше, то рассеивалась. Она слегка высунула голову.
Перед печью сидел зверь, который проник в дом, пока они спали. Зверь раскачивался из стороны в сторону, словно бы разговаривал сам с собою, усы топорщились, глаза, в отражении огня, то широко открывались, словно бы удивленно, то хитро прищуривались, будто он умиротворено умилялся, и уж как-то слишком по-умному чесал свой затылок задней лапой, заглушая шепоток мурлыканьем.
И изба пустила его!
Манька чутко прислушалась к эманациям избы. Спокойные, может быть, даже радостные. Скорее, именно эманации избы успокоили ее, когда она почувствовала себя дома. Она расслабилась. Старый друг – у избы их было много. И уже без напряжения заинтересовалась гостем, прислушалась к его мягкому и едва различимому шепотку, не решаясь показать свое присутствие.
– Мяу, что я слышу?! – шепоток зверя был сладкий и неестественно проникновенный. – Избушечкина правда. Но сама ли ты повелась, или повел кто?! Ш-ш-ш, старушечка свихнулась на старости лет, да, но да с кем не бывает? А старушечкина дочушка чем твоему горю пособляла? То-то и оно! – Зверь изогнулся, подперев морду лапой. – Маня печь топит? Половички стирает? – и снова теплые эманации, которые Манька почувствовала еще раньше.
Она с удивлением поняла, что речь идет о ней…
– Ах, стирает? Да стирка ли это, замочила да выжала! Ой ли? Ленивая она, как я погляжу. Вот ты пироги печешь, а она не прибирает, не выметает, пылиночки со скамеечки не сдувает… – спит! Не сама ли ты себя обихаживаешь? А Бабы Яги дочушка и топила бы, и стирала бы, и травушку собирала бы! Солнышко не вставало, чтобы дорогая моя хозяюшка в постели, как Манечка, валялась. Рукодельница, работящая, день-деньской государствами управляет, и избушечка у нее в тыщу раз поболее тебя, так что и тебя избушечка вместила бы. И стала бы жить-поживать, да добро наживать! А добро непростое, вся заморское! Въелся нечистый во внутрь тебя, ну слила Маня нечистого, и что ж поделывает? Спит! Ест! Доброте твоей пересмешница да нахлебница. Какая радость от собаки, если облаяла прохожего, да в передний угол села? Не забыла ли, кто хозяюшка тебе?
Борзеевич пошевелился, во сне почесав нос. Зверь резко обернулся в его сторону, привстав на задних лапах.
– Ой, а это кто?
Манька вся превратилась в слух. Лишь удары сердца иногда заглушали слова, которыми Страшный Зверь кормил избу.
– Еще один захребетник! Была одна Маня – стало двое! А который теперь из них двоих тебе главою стал? Не болен ли? Что-то не дается мне в лапу…
– Серьезно?! А вот сума у него, дай-ка, погляжу, не вор ли, не обидит ли… Ну-ка, ну-ка, что это у нас? Камень Прямолинейный… Один такой на белом свете… – Бабы Яги это камушек, а теперь уж дочушки ее! А в суму к нему как попал? Вор, избушечка, во-о-ор! – красивый камень-кристалл, который показывал всякие мысли, делая их нарядными, в его лапе вдруг ни с того ни с сего стал пульсировать темно-красными всполохами. – Ой, убери от меня, убери! – зверь торопливо сунул его обратно в котомку.
– Вопиет ко мне черными мыслями… Страшные мысли у Благодетеля твоего…
– Маня подарила? А к Мане как попал? Твое добро было! А ты ей дарила? По какому праву присвоила, припрятала, разбазарила?
– А какая тебе, милая моя избушечка, в том польза? Ползали по Раю и Аду, вот и ползаете на здоровьице, что ж обратно приперлись? Мяконько тебе от ползанья их? – сокрушился Зверь. – То-то и оно, избушечка, то-то и оно!
– Я не супротив Мани, какая мне в том нужда? – Страшный Зверь тяжело завздыхал, пуская слезу. – О тебе головушка болит! Слыхал я за кустиком, как сговаривалась Маня с этим… гробовщиком… раскатать тебя по бревнышку да спалить! – Зверюга вытерла платочком слезинки, крупные, как градины. – Да разве ж дочушка Бабы Яги зло такое удумала бы? Ведь берегла бы, как зеницу ока, украшала коврами дорогими, камнями самоцветными. О-хо-хо, избушечка, как сгинула Матушка ее, сердечко ее извелось тоской кипучей, слезой горючей, ночей, сердешная не спит, все о тебе печалится…
Изба скрипнула половицами, перед Зверем появились две крынки со сметаною. Кот, а это несомненно был Кот, жадно набросился на угощение. Маньку передернуло, она все еще не знала, то ли обнаружить себя, то ли сделать вид, что не слыхала речей незваного ночного гостя.
И Борзеевич как на зло – спит!
Гневом закипало ее сознание.
Да как можно избе верить после такого предательства?
Из подсознания выплыло: «Баюн… кот… Котофей Баюнович!»
«Здравствуйте, пожаловал, гость дорогой!» – оторопела Манька. Сердце облилось кровью и забилось часто – дыхание перехватило. Лук и колчан со стрелами висели прямо за спиной вражеского лазутчика – не достать… И посох железный, как на зло, валялся где-то опять избой припрятанный. Она мгновенно похолодела, скрипнула, забыв об осторожности, и тут же замерла, стараясь заставить себя дышать ровно. Кулаки сжались сами собой.
Зверь вдруг остановился, навострил ушки, отрываясь от крынки со сметаной, оборачиваясь к печи:
– А говорят, будто богатырь какой в краях ваших завелся? Чудеса творит, да нечисть поваливает, будто пухом играет?
– Неужто Маня? Да под силу ли ей? Обман это все, избушечка, ой, обман! А такого богатыря, как Дьявол, нету в мире, – он с сожалением покачал головой, подвывая голосу тоскливо. – Вымысел это! Привиделось, обманули, ставят на тебе эксперименты да опыты всякие! Ох, избушечка… – в голосе его появился страх. – Да разве ж понять им, что живая ты, живее всех живых?! Это ж только дочушка…
Глаза у страшного Зверя округлились, в них промелькнуло что-то хищное…
– Не бывало такого, чтобы лежебока столько воинов крепких положила! – он вдруг как-то весь насторожился, глаза его мрачно сузились.
– А ведь воины и тебя бы спасли – и от Мани, и от этого… ворюги подлого! – Кот разговаривал с избой, будто с больною. – Опять обман, избушечка, все обман! Пыль в глаза напустили, загипнотизировали! Внушили, чего на деле не бывало. Боязно мне за тебя…
К чему-то прислушавшись, он покачал головой и, успокоившись, вернулся к сметане с мурлыканьем.
– Кабы, хозяюшка наша, поверить не мудрено, много у нее тайной премудрости да всяких чудес. А чужому разве по нраву видеть, что ты, избушечка, и умна, и холодна в разумении, и сама тепла? Кто просил бы тебя, как хозяюшка моя просит?! Велика, широка любовь ее, всему свету светит ровно солнце красное. Тянет она к тебе рученьки белые, и просит, нет, на коленях умоляет пожалеть себя и порадовать собой ее глазоньки! Да как смеялась она, не поминаешь разве? Голосок у нее светлый, чистый, словно колокольчик серебренный. А выступает будто пава, воду принесет, ни капельки на землю не проронит, а сама-то ровно стебелек. А как управляется с хозяйством, разве кто полюбуется теперь, когда ты Маниной головушкой бедовой думаешь? Совсем извелась, просила передать тебе хлеб-соль, да передавала, что будет у тебя вскорости. Встречать просила. Привезет она внучков старухиных, мал мала меньше, все как один удалые карапузики, один в отца, другой в матушку, третий – вылитый ты, пухленький, кругленький, бревнышко к бревнышку, и все лопаточку в землю норовит воткнуть, коренья да травушку собираючи. Ох, как наполнилась бы землица твоя смехом голосистым! Котята, чистые котята! – умилился Зверь, утирая слезу. – Да разве ж Маня такую радость принесет в подоле?! С виду она страшна, корява, хрома и кривонога, кто ж на такую позарится? – шепоток у кота стал осуждающим. – И как теперь, с малыми детушками, когда вражья сила полонила тебя?! Ведь мыслила порадовать тебя!
Манька до крови прикусила губу, считая про себя до ста.
Это она-то корява?! Это она-то вражья сила?! И откуда малые детушки взялись?! Всем известно, что у Царской Четы наследник не народился…
И неужто тот самый Баюн сидел перед нею. Тот, древний, который налево и направо ходит?
С цепи сорвался?
Открытие было не из приятных. Значит, не все в ее сне было игрой ее воображения! Получается, на самом деле была Ее Величеством, которая страшно поумнела за последние несколько недель, пока Дьявол учил ее обращать свою силу на вампиров, которые пили ее кровь, обращаясь, как с какой-то проклятой…
Манька уже нисколько не сомневалась, что так оно и было.
Ну и сон! Ай да сон! Ах, какой сон!
Избавил ее Дьявол от многих хождений по мукам. Увиденные во сне жертвоприношения, как черти, которые вымывались во время сна, становились осознанными.
Попробуй-ка вынуть из земли такое заклятие!
А стать Ее Величеством, оказывается, не так уж и сложно!
Манька снова почувствовала эманации. Похоже, изба пыталась в чем-то переубедить Страшного Зверя, докладывая обо всем. Теперь Манька помимо воли думала и о задуманной плотине, и о живом дереве, и о живой воде…
Коту даже не пришлось ее упрашивать. Баюн пел, сказки сказывал, да так, словно блин маслом умасливал. Славил избушечку по всем правилам вампирской заманухи, и чернил ее с Борзеевичем тоже по сказочно-подсказочным правилам. Не ошиблись, когда Баюна подослали!
В страшном сне такой враг не приснится!
Слушать его оказалось ой как тяжело, уж с чего бы ей ловиться, а слова падали в сердце.
Так ли уж он не прав? Уж в ком в ком, а в ней избы нуждалась, как четвероногие в пятой лапе. Не строила она их, вообще не понятно, откуда такое чудо взялось. И прибирались сами, и обогревались сами, и еще угождали ей, поили, кормили, в бане мыли. Может, и помогла она избам избавиться от нечисти, но ведь разово, а харчуется уже не день и не два. И не умная была мысль, будто живет она со своими избами на земле, приютившей ее. Ведь и вправду зашлось сердечко, когда подумала, что не ей достанутся хозяйственные самостоятельные избы.
Имела ли она право тешить себя такой надеждой?
Стыд-то какой!
Дочушка Бабы Яги… Манька вдруг вспомнила, с какой неприязнью, будучи Ее Величеством, она поминала избы в своем сне. Она тряхнула головой, отгоняя наваждение. Не испытывала Помазанница к ним никаких любвеобильных чувств. И расстроилась еще больше – избы об этом не знали. И вряд ли стоило рассказывать, огорчая их. Дочушка Бабы Яги была им, как вынянченное дитятко. Если впустили Баюна, значит, дочушка Бабы Яги им небезразлична. Скажи-ка матери, что ее дитя родительницу с поганью сравнивает – руки на себя наложит. Избы были не какой-нибудь матерью, а самой заботливой и сердечной. А видения были только сном. Хуже, во сне Благодетельницей была она сама!
Маньке стало больно за избы, вспомнив, как снимала замки с их цепей и поливала раны на лапах живой водой. Им нельзя туда! Но разве сама послушала бы доброго совета, если бы верила и любила?
Она не знала, как повести себя, чтобы не обидеть избу, и гнилое нутро Баюна вынуть наружу. И опять, как в то время, когда сиротская доля катила ее перекати-полем, она почувствовала себя одинокою и ненужною. Но не Дьявол ли учил ее не доверять своим мыслям? Как знать, кто на этот раз играет ее головой? Ведь и ее понимали избы, хоть и не слышала их, не знала их языка. Она не пила кровь, не убивала, пока не трогали, не рыскала в поисках чужих половин.
Что-то да знала она о избах, как о самой себе…
Манька прислушалась к эманациям избы, проверяя их и внутри себя, и снаружи. Снова встряхнула головой. Что-то избе не понравилось, как-то вдруг стало пусто.
Насторожилась.
Может, радостью поделиться решила, налаженной жизнью, как это обычно бывает? Она и сама не раз искала мучителей, чтобы поднять себя в их глазах. Как-то так само собой получалось, язык развязывался, гордость за себя саму вылезала наружу, и, естественно, сразу после таких откровений все возвращалось на круги свои. Теперь Манька понимала почему. Древний вампир подхватывал слова и отправлял прямо в ум Благодетелей, которым становилось невтерпеж испоганить ей праздник жизни. Только сейчас до нее дошел смысл народной пословицы: по секрету всему свету…
Кот доел сметану и облизнулся, закусил рыбкой, притянул к себе вторую крынку.
– Мы, избушечка, из беды тебя вызволим, – пообещал он. – Горю твоему пособим… Ох, помнишь, как бегала дочушка наша, ягодка, по половицам твоим? Вся такая беленькая, голосок серебренный, а глазищи, будто озера синие… Так ведь не изменилась ни на столечко! А муж у нее —добрый молодец, словно сокол ясный… Ты Манечку придави лапой, а мы уж поборемся. Серая она да убогая, раздавить гадючку такую не жалко…
– Ты ей еще про времечко напомни, которое она на цепи просидела, сколько добрым людям жизни не дано! – привстав на постели, не выдержала Манька, не в силах больше слушать о Благодетельнице хвалебные речи. – Вампиры ведь бессмертные существа, на цепи могут до-о-олго держать! Что-то не торопилась твоя хозяюшка избушечку с цепи спустить! Долго ли с драконами-то? Убирайся, Баюн!
Она резко откинула одеяло, крепко сжала кулаки. Голос ее дрожал и охрип, она изо всех сил старалась, что прозвучал он грозно.
И немного растерялась…
Зверь оказался не маленький – и не кот, а Бог знает, что…
– Это мышь пищит, или комар летит? – огромный котяра-не-котяра повернул голову в ее сторону, ощерив зубастую клыкастую пасть.
Таких клыков Манька сроду не видала – саблезубые позавидуют! В глазах зверя заиграли угли, будто он только и ждал ее пробуждения. Он вдруг оказался прямо перед нею, нацеливаясь на прыжок, ударяя хвостом по полу.
А когти у него оказались железными – острые, как бритвы.
– Смотри, избушечка, смотри, как Мане правда глаза колет! – прищурился он. – Сижу, никого не трогаю, а Господь она, чтобы на дверь мне указать?! Ну так мы это исправим! Помогу тебе, избушечка! – он вдруг расплылся в едкой угрожающей ухмылке и приблизился, но как-то неправильно, одними глазами…
Манька так и застыла с поднятой ногой, с которой сегодня собиралась встать.
Каким образом зверь заставил ее мозг отключиться наполовину, она не знала, но второй половиной сразу же оценила опасность, исходившую от Баюна. Она боролась с полубессознательным своим состоянием из последних сил, выталкивая сознание на поверхность, но отрава и сладкой, и одновременно смертельной усталости уже захватила ее тело – и не было сил пошевелить ни рукой, ни ногой. Тело стало чужим. Хотелось лечь обратно в постель и уснуть навеки.
Она боролась, и не находила опоры. Свет мерк, забвение с приятнейшей истомой вырывало ее из Бытия быстрее, чем она успевала подумать.
Котофей Баюнович наклонился к ней, и почти как Дьявол проговорил в ухо:
– Спи Манин ум, спи! Сон в руку, сон в ум, спи, Манин ум, спи! Думай, как много добра на земле! Приоткрой окошечко, вот идешь ты, вся такая светлая да пригожая, и ровно теплое солнышко, кланяются тебе люди, и будто есть у тебя царство-государство, и живешь в палатах белокаменных… Хорошо ли тебе, Манечка, хорошо ли тебе, красна девица? Дай, избушечка, Камень Прямолинейный, поднесу к Маниной голове. Посмотри, как поплыла Манечка с чужим добром… твоим добром, избушечка, да ты и сама там есть!
Кот обличал ее каким-то своим, бессовестным способом…
Нет у нее никакого царства-государства, и палат белокаменных нету…
Но голова ее плыла и в голове рождались образы, как сказывал кот – было!
Не в сознании, в уме было.
– Дьявол, Дьявол! – беззвучно позвала Манька, понимая, что ни один звук не сорвался с ее губ. Даже мысль застряла и заснула где-то на середине. Один глаз перестал существовать, будто его вырвали, она и видела им, и одновременно чувствовала, что он залеплен какой-то гадостью…
Знакомое состояние! Проходила в Аду, когда черт положил на глаз бельмо в виде чьей-то задницы…
– Ой, Избушечка, дорогая, да воин ли Манька твоя? Ей ли нечисть изводить? – долетел до нее насмешливый резиновый и тягучий голосок Баюна, как будто издалека.
