Анастасия Вихарева
Дьявол и Город Крови 2: кому в Раю жить хорошо…
– А как можно чтить или не чтить родителя, при этом как-то по-другому относиться к Дьяволу, если он тоже родитель? У тебя было много родителей, но ни один из них не подошел бы под определение родителя! Зачем взываешь ты ко мне насмешливым голосом, исторгая проклятия на мой свет, если тебе не сидится здесь честь по чести? Я признаюсь, ты не причина для того, чтобы не полюбить мой мир! – гордо заявил черт.
Не зря пересмешничали, истинно не таким виделся Маньке его мир. Ад уходил из-под ног, раскинувшись перед нею во всей своей неописуемой красоте. Тьма, а вместе с ней и Манька погружались в какую-то липучую сыпучую массу, и в то же время она видела внизу кровь и реки огня, которые текли, как жилы, огибая горы и высоты с правым и левым несметным количеством огненного отребья, приятному на вкус. Хотя, вряд ли Дьяволу нужна была такая благотворительность. Человеческие сознания лишь давали ему то, что у Дьявола было в достатке.
И уж совсем подумывала она о смертной своей участи, когда огромная воронка втянула ее в свою круговерть и потащила обратно. Туда, где она оставила себя, чтобы присмотреться к тому, что условно можно было назвать душой бессовестного глазастого вампира. Впрочем, она и сама была тем же самым. Не лучше и не хуже. И гореть еще будет. Ад был внутри нее, а худшего Ада не придумаешь.
Только вампиры слегка промахнулись: недостоверны были их обличения, которыми они накормили ее досыта, не так она представляла себе саму себя…
Глава 15. Возвращение в жизнь
Ее несло с огромной скоростью по спирали, и крылья струились за спиной, рассекая пространственные коридоры и потоки материальных слоев, как лезвие бритвы, голова кружилась, а внутренности, обнаружив невесомость, выталкивали наружу содержимое. В какой-то момент ей расхотелось возвращаться, она попробовала свернуть.
Еще раз умирать? Нет уж, увольте!
Помо-оги-и-ите!
Но сильное притяжение не давало сойти с дистанции, изменив траекторию полета. И внезапно ее начало закручивать в спираль, каждый раз все круче и с меньшим радиусом. Как в стиральной машине, только скорость вращения была в сотни раз выше. Наверное, так чувствовал себя любой, кто умудрился перейти границу жизни и смерти, и был поставлен перед фактом существования Небес и отправлен Духом Истины назад, на исправление. Этот, с периодичным постоянством повторяющийся факт клинических смертей, не давал людям окончательно забыть о том, что Небеса существуют. Черный пространственный коридор с множеством белых звезд вдруг стал белым, стремительно сужаясь в щель, и где-то там впереди открылась пасть…
Убьюсь!.. Раздавит!.. НЕ ХОЧУ!!!
Манька почувствовала толчок от падения, и ее вырвало…
Прямо на Борзеевича. Он склонился к груди, прослушивая сердечные удары, мягко держал за руку, считая пульс. Примечательно, но на этот раз он не съязвил, не выругался, лишь облегченно вскрикнул, когда она открыла глаза, не заметив нечистоту на его волосах и бороде.
– Пущай, я уберу, уберу! – едва выдохнул усталый, измученный переживаниями старик, заметив устремленный на него взгляд. – Слава Дьяволу, вернул Ирод!
Лицо его просветлело, разглаживая глубокие морщины.
– У-м-м-а-у-у-у-мммм… – промычала Манька в ответ, пожалев, что губы не двигаются. Где-то там, в сознании, она все еще летела с немыслимой скоростью, и теперь ей казалось, что неустойчивый мир вокруг плывет вместе с нею, наваливаясь в бок и раскачиваясь.
Но она обрадовалась – все позади.
Ирод?.. Ирод?..
Манька наморщила лоб, проверяя свое состояние памяти, вменяемость и рассудительность.
Был такой царь – там, среди неведомых народов, среди невиданных времен. Не тот, который приютил Спасителя… – его дед. Борзеевич часто его поминал и жутко уважал за мудрое правление. Поговаривали, он убил всех младенцев до году, но Борзеевич объяснял убийство по-своему. Взять, к примеру, геноцид народа. Если выжил народ, хорошо, есть и пострадавшие и виновные. Не выжил – нет ни того, ни другого. Победителей не судят. Было убийство, не было, кому это теперь интересно? Главное, есть тот, кто потребовал сатисфакцию. А сатисфакция осталась без удовлетворения, нет ни Ирода, ни народа. Ирод умер… от старости, а народу к тому времени раскроили череп, но он живучим оказался, и всех, кто с целым черепом остался, разогнали по концам света, чтобы сказать в оправдание Ирода уже никто ничего не смог – значит, было.
Лишь массовое убийство невинных младенцев могло запредельно переплюнуть кошмары, которые на глазах у человека каждый день. Образ мученичества и ужасов, от которых Сын Человеческий спасал людей, должны были быть глобальными. Умерщвление от руки всякой гнили каждому знакомо. Тот педофил, этот ремня из рук не выпускает, этот доказывает, что не зачинал потомка семенем – ветром его надуло! Вроде бы и грех, но не грех лижет человека – просторно мученический образ погладил всяк и каждого. Главное, выбор есть: можешь педофилом на ребеночка посмотреть, а можешь ребеночком на педофила – никто не заглянет в твои мысли…
Йеся болезнь свою не скрывал, лобызая малых детушек, с любимым учеником-недорослем так и вовсе вершил всякие таинства, и ученик тот в любое время преклонялся к груди Спасителя, ввел и узаконил однополые лобызания. Но ругать себя как-то не сподручно. Куда как безобидней назваться младенцем, пристроившись к ребеночку. И кто вспомнит Дьявола, который смертельно ненавидел родителей, проводивших сыновей и дочерей своих через огонь Ваала, чтобы Молох был с ними во все дни жизни их, если Спасителя самого чуть не убили? Ваал не на глазах – поди-ка, найди родителя, кинувшего ребеночка в костер! Значит кидали, если спаслись. И кому интересно, что тот же Йеся тоже огнем крестил, бросая человека в костер. А убиение невинного – вот оно, да такое, что трупами поля удобрять можно. А еще лучше, если все апостолы детьми назовутся. Как говорится, в устах младенца глаголет Истина – память еще при земле и дождь проливается на землю…
Морду ему били, за такое в любое время бьют, но оправдали, ибо Сын Божий, а Божьему Сыну все дозволено.
Соблазнятся разве матери после такого рассказа Иродом, если девять месяцев вынашиваемые младенчики лежат в кроватке и невинно пускают слюни?!
Ну и пусть, что, когда войдет к ним Сын Человеческий: «восстанут дети на родителей и умертвят их». А пока-то – безобидные слюнявчики! До того времени, когда войдет, еще дожить надо. Но после, хоть замолись на свое чадо, если Я, Сын Человеческий, пришел, чтобы пить вашу кровь.
Ха-ха-ха, мамаша, о болезни ли вам сейчас думать, когда ребеночек ваш вам в лицо тычет, именно вас обличая болезнью?! А как вы хотели, верноподданный Мой, не на словах, а на деле, ядущий Плоть Мою и пиющий Кровь Мою. Я вместо него, Сын Божий перед тобой. Парю в облаках, выхожу из уст, спускаюсь в чрево – и держу голову его. Вы ему в глаза, а Мои слова с кровли. Вы сказали – и забыл, а Я буду молотить день и ночь.
«Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. Как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем, [так] и ядущий Меня жить будет Мною.»
Я же не сказал, когда сказал, придет Сын Человеческий, что именно Я приду – вон, сосед пришел…
«А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».
Горло перегрызу за стадо свое! Не поверите, мельничный жернов у вас на шее – и сами вы уже утонули. Мысли и мечты ваши берут за душу только вас.
Ни один убийца не радуется, когда на него глаза людям открывают – истина не нова. И врага уже как будто нет, как будто неведомая сила, а не вампир, хорошему человеку в Ночи шепчет на ушко, чтобы днем услышано было с кровли… И так вампир избежал мученичества чудесным велением божьего происхождения, но мученик. Ищут, а значит, прятать надо, защищать всеми своими помыслами. Оправдывать. В долг ссудить и забыть. И внимать, как дитю, который происки готовить не умеет. А иначе, как хорошим стать?
И страшно был напуган народ Дьявольскими кровожадными соблазнами. Все как один встанем! Решимости у народа, хоть отбавляй – и страшно напуган Дьявол, раз не кажет лицо. Значит, победили. Значит на правильном пути.
Только педофилов меньше не становится…
Если собрать трупы умерщвленных родителей и умерщвленных младенцев – поля удобрять можно. Но ведь это где-то там? А мы хорошие?! Ну, в конце концов, не Сына же Человеческого обвинять, если у человека кровлю сносит…
И не стал терпеть Царь Ирод у себя в государстве младенцев-Спасителей, устроив им тотальный геноцид, чтобы народу хоть немного вздохнулось свободней и мозги, свернутые набекрень, на место встали. И вдохнул народ, вернувшись к истокам, города понастроил, жирком оброс, моря освоил, построив на перекрестке государств чудо-порт, каких свет не видывал…
Так думал Борзеевич, Манька не соглашалась: в каждом человеке было и хорошее, и плохое. У кого-то больше, у кого-то меньше. У вампиров быть хорошими получалось лучше других. На лице написано: «хороший». А если дело разбирать, то у всякого дела есть и хорошая сторона, и плохая. Но сейчас, пожалуй, разобралась бы, и поддержала его. Похохотали, оргию устроили, разошлись и забыли… Младенцы… А ты живи с этими всю жизнь и терпи, пока младенцы пьют твою кровь и вгрызаются в плоть.
Поркой вампира не вылечить, но на младенца у кого рука осмелится?
Когда она смотрела на вампиров в земле, милее их, пожалуй, никого не было. Что нашептали, то и видела на кровлях…
Ну хоть видела!
С головой все в порядке. Мозги довольно быстро перелопатили достаточно весомое количество информации и собрали воедино многие высказывания Борзеевича. И сразу расстроилась.
Опять эта проклятая жизнь!
Может, умрешь через минуту другую, стоило ли назад-то?!
– Мы уж не чаяли дождаться, когда бездонный упырь кровушки напьется. На вот, – Борзеевич протянул руку с кружкой, от которой приятно пахло. – Бульон горяченький, все время на подогреве держу. Из того самого голубя, который поганил отхожим местом Храм Божий! Ну ничего его заразу не берет! И рассекали, и оживляли, и метлой гоняли. Сдается мне, почтовый он, ни дать, ни взять Царица всея государства Мамашке письмецо посылала, да мы проглядели.
– Иии… Мма-а-а… – Манька пошевелила языком. И вдруг почувствовала – отпустило, язык пошел свободно. Наконец-то! Жизнь возвращалась! – Нельзя, Борзеич, живая тварь… Голубь – он голубь мира. И враги, бывает, умные письма посылают…
«Я дома!» – умильные слезы навернулись на глаза. Приятно было снова очутиться под навесом, хоть и на жертвеннике. Хороший навес, так и белье не выгорит под солнцем, и лучшего места, чтобы высушить траву или про запас наготовить веники, не придумаешь. Закостеневшее тело все еще слушалось с трудом. Манька пошевелила пальцами, прислушиваясь к своему состоянию.
Тело было чужим, не родным как будто. Села за руль, а руля нет.
Выходит, и в самом деле умертвил ее Дьявол?
«Брать, не брать?» – покосилась она на бульон, чувствуя, что горячее организму никак бы не повредило.
– Любая тварь за мир, за дружбу… Попить-поесть тоже надо, – настоял Борзеевич, заметив ее колебания. – У нас три голубки гнездо свили, потомству его скидку сделаем. Свои будут, не предатели…
– Бери! – добродушно посоветовал Дьявол, который возник позади Борзеевича, как ни в чем не бывало, будто не расставались, и он не утирал ее кровавые слезы. – Пить, есть разрешаю же!
Борзеич от его голоса весь вскинулся, повернулся резко, с обидой и укоризной.
– Да что ж ты там так долго-то ее держал?! Ведь не мертвому человеку не должно быть более минуты убитым! – воскликнул он, всплеснув руками, как кочет. – Сам в следующий раз пойду!
– Опять опилок в голове насмотрелся! – осадил Дьявол. – Корченная она, чтобы испугаться самого здорового на свете сна?
– Ой, не ругайтесь, в порядке я, в порядке! – успокоила она обоих. – Вот только занемела!
Попыталась сжать кружку с бульоном негнущимися руками. Руки не слушались. Борзеевич придержал кружку, поднеся к губам, слегка наваливая. Жизнь вливалась в тело с маленькими обжигающими небо глотками, согревая и разгоняя застывшую кровь.
– Да ты хоть зубиком одним улыбнись, а то, как подменили тебя, – попросил Борзеевич, заботливо хлопоча вокруг. – Ну, хоть избам на радость! А то, как третий день проскочил, они и Храмом быть не хотят, а не положено, дождаться надо. Сидим, вот, ждем – и пьют обе воду из реки, как пропойные бабы…
Изб на месте не было, обе паслись на лугу. Что-то не больно они ее ждали.
– Уж чего-чего, а им, даже если всю реку выпьют, не во вред, – успокоил Дьявол. – Им вода, что еда, бревна у изб живые. Растут помаленьку. А ты не лежи, – повернулся он к ней, – пройдись, надо кровь разогнать.
– Сердца у тебя нет! – сердито проговорил Борзеевич, приподнимая Маньку за голову и помогая выпить бульон.
– Нету! – чистосердечно признался Дьявол. – Было бы, я б на муки сердечные молился …
– А сколько… я спала? – спросила Манька, разгибая ногу рукой.
– Ну, недельку другую вы отсутствовали, уважаемая, – просветил ее Дьявол.
Брови у Маньки изумленно поползли вверх.
Две недели?!
Про время она совсем забыла, проживая свою жизнь заново. Ее били, колотили, изводили. Даже поела несколько раз, правда, еда была то отравленная, то негодного качества. Обычной едой ее не попрекали. А вообще, подумать о еде как-то в голову не пришло. И пролетело время, как один миг.
– И нечего так на меня пялиться! – отнекался Дьявол. – Ты часть жизни по новой прожила. Время в Аду не то, что здесь. Для кого-то оно несется, для кого-то стоит, для кого-то назад движется. Вникнуть в просвещение Ада непросто. Это я мог бы все царствия мира в мгновение ока показать, а вы так не умеете. Иному тридцать лет и три года мало. Где голова у людей соображения не имеет, так это в Аду, косность мышления – это уже от Небытия. Тут вы на всем готовеньком, а там умные примеры ни чьими мозгами не обмозгуешь – мозгов нет. А сознания ваши в последних поколениях туговато соображают, если без комментариев, не хватает вам энергии для нужной скорости мышления. И удивляться не чему: чтобы прокормить такую ораву нечисти, надо быть кладезем колодезным. Даже я не берусь за такую благотворительность.
– Все говорят, там любовь одна, – обиделась Манька. – А для меня только болезнь…
– Есть, не отрицаю. Но ты же не на меня смотрела! – образумил ее Дьявол. – Меня поганой метлой царек не выметал. Но так-то лучше, посмотреть на себя бывает полезно.
– Маня, не спорь, пройдись. Он только так и умеет, если с ним по-человечески… – вступился за нее Борзеевич, шикнув на Дьявола.
Манька скривилась. Вампиров не кормит, и то верно, но ведь и людям житья от нечисти нет! Не жалел бы, не помогал бы, не считал бы особенными, не учил бы человека извести. Как тут батарейкой не станешь, если молча взирает на всякое безобразное дело?
Она попробовала пошевелить ногой – лучше уж заниматься собой, чем вникать в Дьявольскую вывернутую хитро-мудрую философию. Тем более, лежать на твердых камнях было неудобно.
– Ой! Ой! – Манька кое-как сползла с жертвенника, приказывая себе подняться с корточек, чувствуя во всем теле покалывания. Хотелось пить. Запас живой воды в теле был ей был жизненно необходим.
Она не удивилась, заметив, что воды в бадьях до краев. Манька тепло погладила коромысло. Если в себя не придет, ведро ей не поднять – такая слабость во всем теле, хоть прямо тут упади.
Она зачерпнула ковшом воды из кадушки, опрокинув на голову, припала губами к краю, чуть наклонив на себя, пролив изрядное количество живительной влаги на грудь. Если бы избы были не Храмом, то баня в раз поставила бы ее на ноги, но просить Храм стать баней, было как-то не удобно. Если верить Борзеевичу, избы своим положением гордились – пусть будут Храмом, если нравится. Впрочем, вода тоже оказалась хорошим средством. Перемена наступила буквально через пару мгновений. Голова стала ясной, будто в нее плеснули воды и протерли мозги шваброй, смывая нечистоты, которые остались после головокружительного полета.
Наконец, она могла в полном смысле принять свое возвращение или пробуждение, отчего ей было и приятно, и горько. Манька со стонами, полусогнувшись, прошлась. Избы прохаживались взад-вперед на опушке. Они все еще были Храмом, но про огород не забывали. На месте Храма сохранились только земляные валы, навес, под которым они находились, красивая дорожка, алтарь и жертвенник, сложенный из камней.
«Надо бы исследовать место и содержимое Храма, пока Дьявол раритеты не умыкнул!» – напомнила она себе, заодно вспомнив спросить у Борзеевича про змей: видел, не видел? Золотые светильники, вызвавшие удивление, все еще стояли на Алтаре, при свете солнца они ярко блестели вставленными в них драгоценными ограненными самоцветами. Манька пощупала медальон на груди, спасший ее в Аду, одев ее в такую кожу, которая оказалась ни одному демону и древнему вампиру не под силу прокусить. И дьявольский кинжал оказался при ней, Борзеевич вложил его в ножны, висевшие на поясе. Она покосилась на Дьявола, как можно убедительнее приняв на себя мученический вид: пусть пока думает, что ей ни до чего нет дела, глядишь, забудет про странные вещицы, польза от них была не малая.
Ну, слава Богу, все на месте, ничего не изменилось! Рот сам собой растянулся в счастливой улыбке. До чего же приятно оказалось вернуться и услышать родные голоса! И Дьявол, похоже, тоже был рад вернуться вместе с ней, или делал вид, что рад. Он снова мог издеваться над нею и Борзеевичем сколько влезет.
– Так, Маня, – он вырос прямо перед ней, прервав ее размышления и хитрые планы, держа в руках камни-кристаллы со змеями внутри.
У Маньки невольно все оборвалось внутри. Змеи осатанело бились о стены, прилипая к прозрачной преграде – и было их меньше, чем когда она их оставила, но все равно не перечесть.
Она сглотнула подступивший к горлу ком.
– Не надо избам такое добро, – наставительно произнес Дьявол. – Твои змеи – ты и разбирайся с ними. Знаешь ведь, что это такое. На больничный тот может рассчитывать, кто болезнь перебарывает, а если болезнь принял – значит, не достоин.
Манька кивнула. Молча. Тоскливо. Дьявол сейчас держал в руках, не иначе, зеркала или что-то еще, в которых отражались две матричные памяти – искалеченные и изувеченные, в которых было ее и ближнего прошлое. Значит, мало она провела времени в Аду. Броситься бы к ногам Дьявола, да проситься еще – Твердь мозги вправляла умело!
Манька мысленно завыла, заскрипела зубами, вспоминая все, что ей пришлось пережить, вперившись во врага взглядом. А змеи вдруг стали вылазить из камней, увеличиваясь в размере, поползли прямо к ней и исчезли одна за другой, едва ее коснувшись. Камни-кристаллы в руках Дьявола, чернея, тоже пропали с глаз, и выцвела золотая монета, покрываясь ржавчиной и медной чернью.
Радость сразу улетучилась.
Змеи не просто таяли – боль резанула сердце, накрывая волной почти забытых ею чувств и эмоций. Накатила обида, недовольство, жалость, неуверенность. Вспомнилась сиротская доля, голодное детство, встали перед глазами родители и ужасы, пережитые в Аду… Как отец, покойничек, заманивал ее, чтобы оставить ни с чем, как будто мало ему было, что не знала она материнской любви и ласки рук материнских… И дом у нее не свой, от Дьявола… И беглая каторжница… А рученьки и голосок Благодетельницы, пристроившие ее к Аду?.. А ближний с удавкой?..
Ах, если бы знать! Ведь и она могла бы пиявкой к его шее присосаться, не тратить время на всякую мерзость…
Змеи вернулись голодные.
И злые.
Борзеевич недоумевающее смотрел то на Дьявола, то на вмиг побледневшую и затрясшуюся всем телом Маньку. Расстроенный его голос зазвучал глухо, он что-то говорил, но она уже не слышала. Сглотнула ком в горле, прислушиваясь к себе и потерянно таращась на друзей, которые как будто отдалились и стали чужими, не такими, как только что – согревающие душу и сознание, положенные в сердце, а память, в которой только что рождались светлые образы и ясно представлялся солнечный свет, затянулась ночными сумерками.
Не то, что чужими… – далекими, закрытыми…
Только что были в сердце, и вдруг ушли…
И зачем ей знать, о чем они думают? Их нет! Модель вселенной, в которой ей не было и не будет места. А Сад-Утопия… Кому она там нужна? С чем придет? Обожравшееся и загнивающее общество (сама видела!) не берет к себе кого попало. И гореть ей в Аду, и пить презрение Дьявола, и смотреть на змей издалека и умирать, потому что не вырвала, пока время было… А если ничего не осталось от памяти, как вылечишь землю? Как вырвешь мерзость, если память, вот она… закрылась, и опять даже лица матери вспомнить не получается… И шарит там внутри третье око, шарит, вытаскивая прошлое, а ничего не находит, упираясь в стеночку. Не достать эту стеночку, ой, не достать! Ни матери Малины, ни отца Михи, ни Благодетелей…
Образы сначала стали темными, нечеткими, потом отодвинулись, и вместо них появилось чужое пространство, которое привычно обозначило себя тьмой…
Лица, добытые в Аду, смывало, будто рисунок на берегу волной, каждый раз, когда она пыталась удержать их в памяти. И память снова стала черной, тяжелой, как адские камни.
Было тяжело осознавать, что внутри тебя сидит какая-то тварь, о которой, если не знаешь, не беспокоит, а знаешь – сущее наказание. Манька прислушалась к себе: где-то там, в вышине прозвучало уверенное «Я», но не ее «я», оно было мужским. Прозвучало по-хозяйски, и сразу отозвалось еще несколько таких «Я».
Вот что видел Дьявол, когда смотрел на нее и говорил о мерзости…
Она едва доползла до устроенной неподалеку от жертвенника постели и упала, лишившись последних сил. Борзеевич, очевидно, спал рядом с жертвенником, не оставляя ее ни на минуту. Даже посуду не мыл, складывая ее горкой, после того, как подкреплял ее тело пищей и водой.
Могла ли она предполагать, когда увидела змей, которые вились у ее ног, что злобные твари, которые выгрызали самые дорогие воспоминания – те самые Спасители, соблазнившие землю? Не помянуть Ад добрым словом она не могла. Все мысли ее вращались вокруг одной единственной цели: вернуться обратно в обитель Дьявола и растоптать их головы. Что же она зря теряла время, соблазняясь Утопией, в которую ей никогда не войти?! Могла бы еще хоть десяток тварей растоптать. Ради этого она вытерпела бы любую боль! Но как? Может, Дьявол возьмет ее в Ад еще раз, и она спокойно пройдет по всем дорогам? Вряд ли. Рай и Ад существовал, но в таком далеком измерении, что и в праздники туда не попадешь ни на каком транспорте…
– Дьявол, – тихо позвала Манька, уверенная, что он слышит. – Забери меня к себе!
Голос его пришел прямо в мозг, в то время, когда он сидел неподалеку и беседовал с Борзеевичем, уговаривая его подождать и не тревожиться из-за нее хотя бы сутки, объясняя, что непросто, глотнув свободу и расправив крылья, снова вернуться в карцер – каменный мешок, без единого оконца, в котором жуткие твари, о котором человек узнал.
– Не могу! – ответил Дьявол, похлопав ее по плечу из пространства над нею. – Теперь и ты знаешь, как тяжело поднять землю на Небо. Гордый человек не ищет Утешителя. Он противится воле Угнетателя, чтобы поверить в себя. И ты сможешь. Стать сильной – научиться вырвать жало ядовитой твари в любом месте. Это и есть ваша земля. Она горит, а люди не видят, но ты теперь знаешь. Может и нет образа, но земля видела через твое сознание, и не успокоится, пока все змеи не будут рассмотрены и скормлены мне.
Манька залезла под одеяло, свернулась калачиком. Она так и не научилась разбираться ни в людях, ни в Дьяволе: сам собой он кажется добрым, всегда найдет слова, чтобы поддержать, а как посчитаешь, так лучше бы вампиром родиться. Нет, не станет он помогать. Показать одно, а вызволять – другое. Дьявол не утруждал себя объяснениями, не тратил слова, как и положено Богу. Так почему раньше не замечала то, что так явно видит сейчас? Как же нашли-то ее? Кто надоумил, кто сообщил о ней вампирам? Как узнали, что именно она тот человек, который носит матричную память ублюдка? Не помнила, чтобы хоть чем-то выдала себя, чтобы хоть раз почувствовала связь, не встретились ни разу. Ну, посмотрела она на того человека, которым соблазнилась, но не бросилась обнимать и миловать его. А ведь и ее могли прославлять радиостанции, и ей могли поклоны бить послы заморские! Сам Дьявол защищал бы ее, лишь бы душонка не догадалась.
Слабым нигде не было места, ни на земле, ни на небе. Царствие Божие силою берется, а у какого Бога удел отнимать – человек решает. Так не все ли равно, кто проживет на земле остаток дней? Она, Манька, или мерзавец, который отнял у нее жизнь, она будет гореть, или он, если конец у обоих один? Дьявол признался: вылечить вампира нельзя, разве что воткнуть в сердце кол…
Даже в Аду не получилось сказать родителям спасибо за сиротскую долю – оба сгинули, как будто и не было их никогда. И как бы не надеялась она на встречу в другом месте, мать ушла вместе с отцом. Не простил Дьявол ни соплей, что наматывала на кулак, ни унижений, не простил и отца-вампира, который во всем винил мать. Только память еще хранила их прикосновения и веселый смех. Глубоко. Так глубоко, что и в Аду не достать. Не повезло им, слишком заметным было их счастье – и сразу же нашлась добрая нечисть, раскрывшая глаза на неправильную постановку семейной идиллии.
Да и зачем ей эта встреча? Что бы она им сказала? «Здравствуй, мама, здравствуй, папа. Мама, я вот не утопла, хоть ты и отказалась от меня, послушав наставления нечисти, люди добрые спасли… Папа, не повесилась согласно твоему желанию ради той, на кого ты меня променял. Знаешь ли, живучая оказалась… Грустно, правда?»
Ну а как соблюсти Закон, если двое не могут землю поделить, то и дело передвигая межу? Хуже, если нечисти земля приглянулась… Это у Дьявола все просто, а люди… По себе она знает, ни за что не согласятся жить в мире. Может, у кого-то по-другому, но у нее случилось вот так. Если бы ее ближний хоть чуток остался человеком – но не остался. И полюбовная встреча закончится смертью одного из них. Ее, конечно, кто ж позволит укокошить Его Величество?
И снова боль воткнула в сердце острое жало.
Как больно!
Больно знать…
Вот он – Ад! Только ни Тверди нет, ни твердыни, чтобы достать иглу…
Манька боялась пошевельнуться, что бы не дай Бог не напомнить о себе – ибо не было в этом мире никого слабее. Слабость показывать не хотелось. И не было в мире человека, который захотел бы положить себя рядом, если завтра война. Чем больше усилий она прилагала, тем активнее работало радио, пробивая головы людей, которые становились врагами. Просто так становились, по наитию, глубоко подсознательно. В духовном мире закон был тот же: действие равно противодействию. Так выходило, если смотреть Дьявольскими глазами. Даже Борзеевич, и тот открывался в минуту скорбей: «Я, Маня, существо положительное, но и отрицательное!»
Вроде бы чистый бред, и кто бы поверил? Но бред, утвержденный Законом. И в такие далекие времена, когда сама земля была бредовой идеей. Одна надежда – поквитаться с вампиром. И невольно помолишься, чтобы, не дай Бог, не ожил. Если его не будет, возможно, чужие Боги останутся с нею один на один, и никто не прикроет их со спины…
Радостная встреча получится, или нет, можно было только догадываться. Ему не на что жаловаться. У вампира время было. Богатому проще стать праведником, чем нищему богатым. «Ох, как я жил! Как я жил! – скажет. – Не унижался, не тратил время на ничтоже сумнящихся голодранцев. Болел, радел, судил, рядил…»
«А ты, Маня, – спросит Дьявол, – что можешь про себя сказать?!»
А нечего ей сказать. шастала по лесам да болотам, с железом и опухшей от червяков головой.
Может, прав Дьявол, когда говорит, что терпения ей не хватило подождать, и силы, чтобы принять свою судьбу?
С другой стороны, вот, знает, как нечистью стать, а только одно – жалко себя. И землю. Почему у нее нет такой победной твердости, как у вампиров, чтобы переступить черту, где боль становится любовью, а разрушение – удовольствием? Чего вроде бы проще: нашепчи в ушко: избавься-ка ты от вампирши своей, проткни сердце черное, да найди дорогу к душе своей. И будет голосок голосить с кровли двадцать четыре часа в сутки. Любой мог бы позвать – и полетит душонка по белу свету искать синюю птицу! Да неужто не нашлось бы желающих оргию устроить, сдабривая непотребство сладкими речами? И бери голыми руками бессовестного человека!
Но как в глаза себе поплевать, охаивая трусость?
Нет, не могла она представить, что ей делать дальше. Зачем убивать вампиршу, не к ночи помянутую, если она лишь отражение в глазах другого вампира? Закрой глаза душе, отправь, куда Макар телят не гонял, и никто не услышит и не узнает в ней ту самую оборванную и обездоленную сироту, открытую стаей недоносков, почивших при жизни. И будет жить, как человек, дела которого лучше скажут, чем она бы сказала. Сама мысль, что она обречена на вечное проклятие, казалась кощунственной, мысль проклясть – чужой, недостойной. Ведь никому худого не пожелала, не сказала злое слово.
И снова боль воткнула в сердце острое жало, еще глубже, впрыснув новую порцию яда.
Вот так каждый раз, как она узнала о несбыточности своих надежд. Стоило ей о чем-то подумать, сердце начинало болеть. И тем сильнее болело сердце, чем больше она понимала тщетность своих попыток изменить жизнь к лучшему – просто потому, что радио настойчиво пробивало головы, объясняя на свой лад мотивы ее поступков.
Не так, как она хотела преподнести себя…
Оказалось, выживать ничтожеством у проклятого шансов больше, чем остаться человеком и выжить. Земля-то тю-тю! Издевайся, сколько влезет, вампиры только спасибо скажут. И Дьявол найдет к чему придраться. Он ничем не рисковал, размножая человека, думая лишь о том, как умножить красную глину и обменять ее на землю. Какой проклятый любит свою землю, если не знает о ней ничего? И горит сознание, обнуляясь. Дыхания Дьявола в нем было на сто двадцать лет, чтобы колесико крутилось, не останавливаясь, или на тысячу сто двадцать, но рано или поздно наступит время, когда придется ответить за все. Вон, Баба Яга долго от смерти бегала, и не то, что состарилась, бедняжка раздвоилась, но и к ней пришла косенькая с косонькой в виде в железо одетой бродяжки.
Манька покосилась в сторону друзей.
Те были заняты собой и ее страданиями не загружались. Дьявол – получеловек, полузмей, едва держал на плечах страшную морду, разевал пасть и безуспешно пытался напялить на свою голову корону, но мешали рога, наставленные в сторону Борзеевича – показывал ему, что она видела, и что проскочило мимо его глаз. Корона свешивалась то на один бок, то на другой, то венчала рог, который торчал из середины. А Борзеевич в это время с пеной у рта, раскрасневшийся от натуги, пытался заклясть Дьявола всеми именами Бога, прописанными в его светлой голове.
