Анастасия Вихарева
Дьявол и Город Крови 2: кому в Раю жить хорошо…
– Что же мне ненавидеть всех? Получается, кому я не скажу это, того Голлем и заберет?
– Поэтому и опасен, – рассмеялся Дьявол. – Нужен он тебе? Нет, не нужен.
Дьявол помог Маньке дотащить до избы ее ношу, и сам расстелил постель, согнав Борзеевича с кровати на лавку. Борзеевич всегда устраивался просто, подложив под себя полушубок, накрываясь сверху, чем придется. Дьявол позаботился и о нем: подставил табуретки, чтобы ложе Борзеевича было не таким узким, положил матрас, застелил сверху простыней, взбил подушку – Борзеевич перестал ворчать, опробовав устроенную постель, пошмыгал носом, хотел что-то сказать ободряющее Маньке, но взлохматил пятерней волосы, почесал макушку с тяжелым «э-эх!», уронил голову и сладко засопел.
В избе попахивало сыростью. Она давно не топилась, готовили еду на уличной печи. Храмам печь пироги было не положено. Выпитая в Манькино отсутствие вода все же была с избытком, бревна слегка заплесневели в тех местах, где вода просачивалась сквозь древесину. И мрачновато. Будто в доме лежал покойник. С ее приходом изба будто проснулась. Что-то зашуршало, заскрипело, забрякала на кухне посуда.
Но Манька не замечала. Она никогда не чувствовала себя такой обиженной на весь белый свет.
– От меня все отвернулись, все! – прошептала она, глядя перед собой в пространство в потолок. – Почему ты не можешь сделать мою жизнь другой? Почему при жизни не можешь сказать плохому человеку: ты плохой, или хорошему – ты хороший? Я не верю, что тебе надо кого-то отправлять в Бездну, чтобы получить землю. И снимется с меня проклятие – само собой.
– Это самая что ни наесть гнилая моя натура, – ответил Дьявол, озабоченно простукивая стены изб. – Не ручьем же мне слезы лить по самому себе. Видишь ли, я бережливый хозяин. И мне жаль разбрасываться своим добром. Когда ты выбрасываешь старые вещи, ты же не выбрасываешь их, прежде не рассмотрев. Это шанс, Маня, для каждого «я», которое умерло, но еще живо, послужить хозяину подольше. Корит разве меня вепрь, вынашивает планы, как отобрать у меня землю и то, что имею? Или волк, или маленький щенок? Даже когда им не дают жить, они не ищут способ отомстить. Это я, я сам. И красная глина, которая у меня, тоже я. А человек – часть меня, но не я. Он продукт высокоразвитый и убран красиво. И селится в самых лучших местах. Я даю ему любые знания. И стараюсь показать, как бывает опасно, чтобы он не убил себя. Человек берет все, что ему хочется взять. У каждого человека есть порог боли, когда я не даю ему чувствовать боль. Птицы и звери не могут об этом мечтать. Они не теряют сознание, когда человек убивает их. Они уходят как люди, думаешь? У животного тоже ест красная глина – и боль чувствует. Но боль не просачивается в землю, они пьют ее сразу.
Люди удивляются: «Почему мы не можем забить зверя до потери сознания?!» А зверь все чувствует, но земля не отвечает человеку. Их матричная память у меня, я читаю ее, не сходя с этого места.
Пусть самый глупый выбор, но, если он приносит человеку самодостаточность, удовлетворение и чувство свободного господина над самыми простыми ситуациями, я не стал бы мешать, даже если бы моя смерть стала следующим мигом. Да, я испытываю человека, но лишь потому, что хочу понять, кому мог бы доверить самого себя. Человек – мой образ и подобие, с которым я веду беседу, советуюсь, слушаю, получаю отзыв. Конечно, чтобы понять мои пути, знать обо мне надо много, но человек мог бы, если бы захотел.
– А польза от разговоров с тобой какая? – обиженно проговорила Манька. – Не трать время. У людей своя жизнь, у тебя своя, им бы в своей разобраться. Мне вот нисколько не интересно, когда у тебя галактики в разные стороны разлетятся. Пока я тебя слушаю, все остальные дела стоят. Борзеевич, я смотрю, огородные грядки пропалывал без меня, а я Адово место щупала. Щупала, щупала и Голлема нащупала… Риторический вопрос: зачем человеку Бог, если он сам Бог? Такой же подлый, жадный, бессовестный. Бессмертия ему не достает, вот и беситься. И богатства… побольше, побольше, чтобы как у тебя. И силы… чтобы звездануться однажды и взорвать вселенную. И сразу стать Богом, таким как ты…
Дьявол что-то подправлял в избе, то исчезая в потолке, то проваливаясь сквозь пол, а Манька следила за ним взглядом, закутавшись в одеяло, сложив руки перед собой. Несколько раз скрипнула печь, повернувшись вокруг оси, затем изба поскрипела дверными и оконными петлями.
– Нет, пожалуй, не свою, прямо здесь и взорваться, чтобы все видели, все знали, все говорили: о, какой особенный Бог! – продолжила Манька ворчать, заметив, что Дьявол снова в горнице. – А тот, кому это не надо, сразу становится изгоем. Те, кто в этом не смыслит ни хрена, пристраиваются к кому-нибудь, так оно надежнее. Им тоже надо поговорить, посоветоваться, получить отзыв… Тьфу, противно! Пока мы тут с тобой чирикали, Благодетели раз шесть успели отдохнуть за морями синими, за горами высокими, там, где солнышко красное круглый год – любо дорого посмотреть…
– Вот те на те! – Дьявол остановился, как вкопанный, поворачиваясь в ее сторону, забыв отпустить масленку, из которой на пол проливалось масло. – Ты на себя давно в зеркало смотрела? Ты это, я смотрю, засиделась уже тут, человеком начинаешь становиться. Пора нам, наверное, куда глаза глядят!
– Уйди! – попросила Манька. – Я справлюсь. Но мне нужно время. Пусть уйдет боль, тогда я смогу. Мои предчувствия меня никогда не обманывали, горе идет на меня отовсюду. Я – нелепое недоразумение, случайное стечение обстоятельств и встречи яйцеклетки со сперматозоидом, – она тяжело вздохнула. – Если бы кто-то другой осеменил мою мать, все было бы по-другому. Даже если бы и отец, но живчик не этот, другой… Был бы человек один, каждый отвечал бы за себя, и выбирал бы – а ты у него самый главный выбор зачем-то украл. Тебя никто так не заставлял, наверное, как ты нас, любить чудовище. Когда первому человеку понравилась его жена, он был глуп – он других женщин не видел. Ты и людьми-то нас не считаешь. Ты нас называешь человек, когда мы вместе, а мы не можем быть вместе. Кто не бросит в меня камень, если я признаюсь себе, что хочу быть с ближним? Кто не осудит, будто я качаю права, не имея прав? О, скажут, был бы бомж, алкаш, наркоман, она бы не стала доставать его! И правильно скажут… А я не достаю, я увидеть хочу бесстыдство их.
– Был бы бомж, ты бы болела, но не так. И приказать смогла бы, чтобы не пил, – Дьявол присел на краешек постели, вытирая руки о тряпку. – Это не так сложно, убрать из себя случайного прохожего, которому предложили с дороги отдохнуть. Это не вампир, который каждый день помнит, что надо рубить твою голову, чтобы жизнь казалась медом…
– Ты сам говоришь, это враг, – рассудила Манька, взяв на заметку, что и избу-баньку надо хорошенько промазать маслом. Самой, а то как-то нехорошо получилось, они живут, Дьявол за ними ухаживает, а она вместо спасибо ему выговаривает, но отступать она не собиралась – накипело. – Мы звери, но в твоем понимании. А людям до твоего мнения дела нет, они любят себя такими, какие есть. Ты ведь тоже не опираешься на их мнение. Больше, они не хотят быть такими, какими ты желаешь их видеть. Им нужен другой Бог, и они его придумывают. А я разве другая? Я не знаю, я вижу, им хорошо без меня. И без тебя. Просто мне не поднять этот камень, который меня придавил.
Дьявол загадочно улыбнулся. Ехидно улыбнулся, положив масленку на табурет у изголовья.
– Вампирам, Маня, хорошо без тебя. Но ночь не строит иллюзий. Она темна, и звери охотятся за вами. Мои сенсоры обращены во все стороны, и повсюду я вижу только твою глупость и твою смерть! Горе не пришло бы, если бы ты хоть как-то встречала его.
– Что мне делать? Я слабая, как никто другой. Будто я уже умерла! Всем что-то надо. И мне. Ты свободен, а мне нужна крыша и стены. Я так не могу, когда ветер, когда снег, когда звезды под ногами и над головой.
– И во мне! – подсказал Дьявол.
– И в тебе! Ты часть этого мира, – согласилась Манька.
– Не часть, я этот мир! – поправил Дьявол.
– Ну, а я ищу укрыться. Я не могу стать тем, что есть ты. Вампиры ничем не отличаются от меня, от другого человека. Им не докажешь, что они вампиры. Или оборотни. У них тот же генетический код, те же гениталии.
– У каждого вампира на лбу стоит печать, – усмехнулся Дьявол. – Как у Каина, который убил брата.
– Тем хуже для меня. Каждому, кто убьет вампира, отомстится в семьдесят семь раз. У меня тоже на лбу стоит печать, и каждый, кто убьет меня, семьдесят семь раз будет благословен. Может быть, поэтому меня убивает любой, кто встретит.
– Не рви мне душу! – опечалился Дьявол, и тут же пожал плечами. – Это же закономерно. Любой, кто придет к тебе, как друг, натолкнется на цинизм в твоем имидже, и примет на себя проклятие от земли вампира. А кто придет с любовью к вампиру, примет благословение от его души. Ну так, не благословляй поднимающих вампира! Не будь как Авель, который исключил меня из своей жизни. Кровь поднялась от земли, а сознания я не нашел. Закон один для всех. Разобрались, называется! Ты единственная, кто знает меня так, как не знает никто! Вот скажи, каков бы был твой выбор, если бы я и люди встали по правую и левую стороны?
– Ты конечно. Я не знаю ни одного человека, кто умел бы быть таким. Не потому что ты Бог. Даже если бы ты был Дьявол, которого придумали себе люди, и которому вдруг приспичило покрасоваться передо мной. Я бы соблазнилась и отрастила себе рога и хвост. Или залезла бы в котел, чтобы черти, повизгивая, подкладывали под котел поленья. Просто ты такой – демонстративно-интеллектуально-всесторонне развитый. С тобой не соскучишься. Хоть в костре, хоть у костра.
Манька покраснела.
– Ну, не совсем то, что мне бы хотелось услышать, – признался Дьявол. – А каким был бы твой выбор, два года назад?
– Люди, конечно. Ради места среди людей я решилась на это отчаянное и безуспешное предприятие, – подумав немного, ответила Манька.
– Вот! А ты говоришь, благословения нет в твоей печати! Она благословляет людей на смерть, когда они проклинают тебя, как твои враги, а тебя, возможно, на бессмертие.
– А у вампира наоборот? – она вопросительно взглянула на него.
– Ну, посуди сама: пришел человек к вампиру, отдал, потом понял: вампир, поживившись, оставил его ни с чем. И разумно полагать, что он не раз вспомнит, как больно засматриваться на чело вампира. Чело, Маня, от слова человек, это не лоб, это как раз имидж, который душа выставляет на показ. Живота не жалея, он закроет себя в следующий раз. Через силу, но переступит. А вампира печать благословляет на смерть. Он несется по жизни, собирая сокровища, которым нет цены: стада, жен, поет и пляшет, не рыскает в поисках пищи, как оборотень, она сама его находит. И никогда не задумается, отчего ему так везло всю жизнь, сколько раз ему приходилось убивать, что такое боль, и кто такие – люди.
– С места, где прозвучало «бессмертие», поподробнее, пожалуйста, – нахально попросила Манька, поправив подушки за спиной. Она отжала носовой платок, мокрый от слез, завернув его в конец простыни.
– Ну, Маня, в огне ты почти не горишь. В воду пробовали – тонешь, но, если поддержку дать… Еще остались медь и железо. Я смотрю на тебя, и не понимаю, в чем проблема? Ты была менее пессимистична, когда спала в шалаше из еловых веток. Разве мы остались в дураках? Так что же ты кричишь всему миру о своем поражении? – осуждающе омрачился Дьявол. – Вот она – твоя благодарность!
– Да не знаю я, кому размозжить мозги сначала: Благодетельнице, вампиру, или не искать их уже? – с отчаянием в голосе оправдалась Манька. – Разве в Аду я буду более несчастной, чем здесь?
– О! – Дьявол изумленно округлил глаза. – Плохо ты измерила Ад! Может, только ходила вдоль? Надо было поперек попробовать. Ладно, исправлю, когда попадешь туда снова.
– Да разве я об этом?! – рассердилась Манька. – Понимаешь, у меня ведь не только надежды нет, души у меня нет! Это наказание, или что? Что мне Ад приготовил: буду я как тот паренек, влюбленный в вампира? Естественно, я боюсь! Только не змеи, которым голова его забита, фу-у-у! – она брезгливо передернулась. – А у меня-то их сколько?! Я ведь видела, как ты мне их обратно засунул! Я готова претерпеть, чтобы их убрать, но не выдержу еще одной светлой мысли о вампирах! А они лезут и лезут в голову. И Голлем еще этот… напугал всех. Хоть бы объяснили, что за хрень такая.
– Ну и загадала ты задачку! – Дьявол сделался печальным. И не сдержал хохоток. – Ранним утром умрешь в своей постели. Как не было тебя, так и не будет. Но голос твоей нелюбви был услышан здесь и сейчас. Клянусь, что нет такой силы, которая застала бы врасплох твою землю новым обманом. Твоя кровь. Не умирай пока, – жалобно попросил он, забирая у Маньки платочек из рук, громко высморкнувшись в него. – Может, что-то еще успеешь ей сообщить, завещая самою себя? – он стал серьезным. – Много умных мыслей в моем мире и люди там все те же, только нет у них ни ненависти, ни горестей, ни боли. Чисты, как прозрачный кристалл. И все они выросли в моей колыбели. И простили долги, расстраиваясь лишь в одном случае – если земли нет под ними. А твоя земля узнала бы тебя, даже если бы мне пришлось создать миллион клонированных Манек. Так и так происходит в мире, но ты не стала бы считаться с человеком, который пил бы святую кровь другой сущности, следовательно, не слаще и вампирам будет твое исчезновение! Благополучию твоему не буду городить огород, но, если что, помогу перегореть в некоторых местах менее болезненно.
Манька покосилась на дьявола: опять издевается?
Раз Дьявол обещал, может, стороной обойдут ее вопли замороженных вампирами мыслей о любви к ним самим. Манька тяжело вздохнула. Любви как бы не было, но побаливала печень, пошаливала селезенка – и это непреодолимое желание жалеть самою себя…
А в остальном, расстроилась не делом. Но как-то гаденько ощущала свое нутро. Даже приметно. Или обесточить решил ее Дьявол, не дать думать в правильном направлении? Что-то она сама себе уже не нравилась. Часть ее над словами Дьявола задумалась, не подавая признаков неудовольствия.
Манька взглянула в сторону сладко спящего Борзеевича. Он похрапывал, пуская пузыри, как маленький ребенок. И чему-то улыбался во сне. Опять, наверное, грезил беспересадочными полетами на луну и в прочие недостающиеся места.
Почему эти двое не дотягивали до объемных мучений в ее голове? Не было ни у Дьявола, ни у Борзеевича связи с вампирами, может, потому жилось им легче и думалось проще? Она снова и снова вспоминала, как сдавливали ее шею удавкой, обрекая на воловье послушание, как перетаскивали из одного угла в другой, объясняясь пинками за ту самую связь, как просили помощи у всех, кто совал в лицо вампиру-душе нарисованные деньги и отправляя ее по пути Парамоновны, как страстно клялся он в любви своей избраннице над бесчувственным и полубесчувственным ее телом, в то время, как ей открывали рот, разжимая зубы, чтобы сунуть в него свои вонючие члены, как шептал в ухо, желая ей только одного, смерти…
Ну вот, теперь знает, вернулась память, а как жить после этого?
Или, как страус, прятать голову в песок, расписавшись в своем бессилии? Но ведь вампирам только это и надо, они рассчитывали на это, надеясь, что ночь укроет их, и обгаженная земля выберет не ее. Но не золото держали они в руке – убийцы потоптали ее. Страха у земли не было ни перед чем. Она принадлежала Дьяволу, который каждый день учил ее ненавидеть врага. В истории земли были вампиры и похуже. Она знала обо всем, что было с ней от сотворения мира. И выделенная в территориальную единицу, она оставалась частью вселенской, которая лежала от края до края.
Но за что? Этот вопрос не выходил из головы. Может, дело в ней? Может, если бы судьба соединила их, двух вампиров, как ее с ним, все было бы иначе, и она была бы свободна, и он обрел бы, наконец, свою счастливую звезду?
Дьявол мог ошибаться, когда речь шла о любви. Что он знал о ней, никогда не имевший никакой связи ни с кем, кроме самого себя? Люди и звери искали себе пару по закону выживания вида. Есть деньги, быть такому хорошим отцом и кормильцем, нет, ну и не надо! Манька не хотела верить, что только боль могла связать случайных людей. Иначе судьба ее становилась до паскудного предсказуемой. Убить душу-вампира? Но разве земля приняла бы убийцу? Даже вампиры не рисковали убить человека, взывая к земле. Они обесчещивали такой любовью, что и словами не высказать. И ничуть не жалели себя. Но только в бессознательном состоянии. В сознании или же в полубессознательности, наоборот, не стеснялись высказать все, о чем думали и на что надеялись, поднимая себя до Небес. Получалось, половинчатый кошмар убить нельзя, вампиршу убивать бесполезно, любить – Дьявол не простит…
В общем, страдания были тщетными и на пустом месте. Не было ответов на ее вопросы. Ни у нее самой, ни у Дьявола, а Борзеич, тот и не пытался сделать хоть какие-то заявления на сей счет.
Манька зажмурилась, стараясь заснуть.
Постельный режим, призналась она сама себе, хороший способ отдалиться от превосходящих ее по интеллекту индивидуальностей, каковыми были и Дьявол, и Борзеевич – как оказалось, первенец из народа, которому предстояло вести незамысловатую жизнь среди людей, сохраняя остатки их разума. Он привносил в человеческую жизнь среди нечисти немногочисленные озарения, когда человек сам дошел, что жизнь не так проста, как кажется.
Странно, но как только Борзеевич исчезал из вида, человек мгновенно произносил клятвы, что в глаза не видывал такое разумное существо. Горошины Борзеевича, часто бросаемые им на прощание, начисто отшибали память. Редкие исключения не валились с памяти, отведав такую горошину. Даже она, проведя с ним столько времени, с трудом вспоминала о нем, когда Борзеевич привычно кидал горошину через плечо. Он как-то сразу таял в уме, словно надпись на промасленной бумаге, расплывался и объемно расползался во все стороны, вытекая из информационного банка, который чуть-чуть поправился за то время, пока Манька слушала Дьявольские философские измышления о себе самом и о всяком другом. И только когда Борзеевич появлялся снова, напоминая о себе и о некоторых пережитых совместными усилиями событиях, она приходила в себя, всякий раз не переставая удивляться своей дырявости.
Борзеич привык к таким провалам в памяти людей и не обижался, лишь иногда качал головой, когда восстановления ее памяти ждал дольше обычного. Разве что Дьявол никогда не забывал о нем, хотя тот забывал о нем частенько. Видно, на Борзеевича у Дьявола были свои горошины, и так он подшучивал над стариком.
– Но почему мне хреново-то? Суп ела, в бане мылась, воду пила. Живую воду! А все одно – тошно… – пожаловалась Манька. – Чем вампир отличается от человека, если живет и желает того же, что и любой другой человек? – она отвернулась к стене и сделала вид, что засыпает.
– Фу ты, глухому два раза обедню не служим! – сказал Дьявол в сердцах. – Мне дела нет до терминатора, который стоит мало, да продается задорого. Привнесет м-м-м-м… в головушку твою новую струю переживаний, вот ты и присмотрись! А то филькина грамота мои слова – в одно ухо влетели, в другое вылетели. Не пристают! Спи! – приказал он. И прислонив губы к Манькиному уху, прошептал горячо, обжигая заговором на сон: – Вампир веселись, в Манин ум вселись!
Глава 17. И до вампира рукой подать…
От слов Дьявола рассудок помутился. Манька не сопротивлялась. Случайно или нет, прошептал он на ушко, но опустошенное сознание провалилось, и она ухнула в яму. Кровь нахлынула и отхлынула, обрывая сердце…
Сначала показалось, что люди сидят рядом, близко, может быть, даже в ней. Неясный шепот шел откуда-то изнутри, накатывал волнами, обволакивая и завораживая, приближаясь и удаляясь. Но как только она полностью перешла в другую реальность, люди отдалились – и она вдруг подумала, что зря выбрала красную гостиную, а не ту, поменьше, с бардовыми шторами…
От неожиданности Манька оторопела. Непроизвольно, подчиняясь воле Дьявольского наущения, не сразу сообразив, что она тут своя, некоторое время просто плыла по течению, наблюдая за тем, что происходит вокруг.
Это была она и не она. А вокруг происходило нечто несусветное…
Чего в жизни не случится, во сне запросто. Ведь бывает так, что вдруг понимаешь, что делаешь нечто противоестественное и не можешь остановиться, получая удовольствие от всего, что с тобой происходит. И вроде бы неудобно, стыдно, не свойственно, отчего в здравом рассудке пришел бы в ужас, но сон уже захватил тебя, снимая оковы предрассудков и запретов, показывая тебя совсем в другом свете.
С Манькой это уже было. Она начала узнавать чужие сны. Например, сон в лесу, когда летела над летним зеленым лугом под синим-синим небом. Или бегал во сне маньяк, охотился за девушками, рассматривая внутренности, все пытаясь достать из них то самое, которое делало его маньяком. И вот она подошла к нему, обняла, как любящая мать – и маньяк сразу стал маленьким черным человечком, который уместился на ладони. Или нет-нет, да и снилось… То самое, чем занимались люди в гостиной, с незнакомыми ей людьми, и тоже можно было сразу делать вывод – не свой сон. В жизни получалось наоборот: если она встречалась с людьми из своего сна, они откровенно отстранялись, внезапно устраивая разные западни. Противоположно тому, как поступали во сне. И стоило ей подметить такую особенность, Манька начинала высматривать таких людей и обходить их десятой дорогой.
На этот раз сон был не то что другим – реальным…
Она жила в нем, как в жизни – придумать ничего не получалось, все шло, само собой. Впрочем, и в других снах было то же самое: стоило вспомнить свое имя, и она сразу же выдавливалась. А в этом – таяла, как снег на ладони, подчиняясь внезапной перемене. И то, чем она была, ушло из мыслей, из чувств, из памяти…
В огромной гостиной царил полумрак и сизоватый туман. Тяжелые бардовые шторы во всю стену закрывали окна, не пропуская света. Горели в подсвечниках толстые узорные свечи, потрескивал огонь в камине. На низких мягких диванах с гнутыми медными ножками и вышитых золотом подушках в цвет штор сидели и полулежали люди, наслаждаясь вином, кальяном и… кровью… Не стесняясь, раскрывались друг другу, сплетаясь телами, будто лианы, хором проникновенно повторяя зловещие слова, ухая, словно совы. Их обнаженные тела отражались в зеркалах на стенах и на потолке, и казалось, что людей в гостиной много больше, чем было на самом деле. Обстановка постепенно прояснялась. Многие взгляды были устремлены на нее – подбадривающие, влюбленные, покорные. Взгляды льстили, люди в гостиной приятно радовали взгляд, их страстные поцелую и объятия вызывали ответную реакцию. Она мило улыбалась в ответ, понимая, что их молчаливые мысли ведомы ей все до одной.
И каждый в отдельности не радовал – были, были у каждого свои минусы!
Стоило остаться наедине, подлое их нутро сразу же начинало просить, канючить, затевать интриги. Не сказать, что недолюбливала, не воспринимала. Страждущие – раздражали. Общеизвестно, не делай добра, не получишь зла. Эту нехитрую простую истину она усвоила еще ребенком: пока от тебя что-то ждут, носят на руках. В одиночку они были никем, в отсутствии вожака толпа могла стать опасной. Усмирить их мог только Его Величество, который, пожалуй, единственный, кто безнаказанно убивал и людей, и оборотней, и вампиров по праву царской крови, хоть и седьмая вода на киселе. Еще драконы – но без мужа дракона не накормишь. Голодный дракон – дикий дракон, сожрет раньше, чем прикончит стаю, которая и с влюбленным взглядом голодна в любое время. И она охраняла мужа больше, нежели себя.
За шторами притаились верные стражи госбезопасности из местных, прошедшие огонь и воду, за двойными стенами и потайными дверцами укрылась армия сильных воинов из Три-первого государства. Пожалуй, еще дядька Упырь – он любого усмирит одним взглядом. В силе – хворь прошла, и вроде здоровее стал, чем был перед болезнью. При такой охране никто не пикнет, а если раскроить кому-нибудь череп, наоборот, набросятся на жертву.
С любовью и нежностью взгляд ее упал на человека, который лежал перед нею.
Как слепое пятно…
Сначала она так и подумала, пока еще была собой, пока смотрела на себя, как на человека, которому все это снится. Но мысль ушла – и прошло головокружение. И она быстро забыла о той Маньке, которая просыпала все самое интересное. Той как будто не существовало, вернее была, но в огромной черной дырой, в которой мерк свет.
Неясные его черты проступили, и она увидела, что это мужчина. Высокий, худой, с черными волнистыми волосами, в какой-то степени изящнее, чем положено быть мужчине, но холеный и жилистый, с очень длинными пальцами, точно у пианиста, с твердыми сбитыми ягодицами и крепкой грудной клеткой, с длинными ногами и нежной, как у ребенка розоватой кожей на ступнях. Пустые глаза, слегка закатившиеся, зафиксированы открытыми. Вывернутые наружу веки пугали, но лишь на мгновение – и ту Маньку, которая внезапно узнала своего ближнего – носителя матричной памяти. Но другая, удобно устроившись на подушках, не раз видела его таким. Теперешняя любовалась крепкими мышцами мужа, ровными белыми зубами, со вставленными между ними стальными удилами. Нос прямой, классический, пожалуй, острый…
Ему бы еще венец терновый и колючую проволоку вокруг тела – вылитый Спаситель!
Там, над переносицей, все еще оставалась маленькая дырка от иглы – ею проткнули совершенно ненужную железу, иногда называемую «третьим глазом». Под полной заморозкой. Так выстрел «из пистолета» не вызывал боли, показываясь, как приятный зуд, от которого свербело тело, щекоча внутренности. Такая операция помогала вампирам разобраться в себе и разорвать связь между двумя людьми, защитив избранного. Проводили ее не каждому, только в том случае, когда другие заклятия не работали должным образом. Ни один чужой образ после такой операции уже не мог проникнуть в сознание и увлечь за собой. Чужие, после такой дырки, отваливались вместе с проклятым. Званых всегда много: каждый хищник в овечьей шкуре со стороны чудовища мог проникнуть на пир, не настораживая против себя, но избранных было мало – их выбирал сам вампир. Это была опора, каждый член клана связывал себя клятвами, полагая перед братьями и сестрами душу и имея тайную речь на незнакомом языке. Чтобы не ускользали и приносили пользу полезные способности и таланты не там, а здесь, и не уходили безвозвратно с проклятыми в Царствие Небесное.
До наложения заклятий мало кто подозревал, что человеку подвластны сокровища, которым не было объяснений. Но внезапно, упрятав себя от надзирателя, он становился обладателем бойких флюидов, которые характеризовали его стороннему наблюдателю лучше, чем думал о себе сам. Обычно, флюиды, рассказывающие о талантах человека, принимались, как должное. Но практика показала, что видимую гениальность все же лучше было не трогать: в ее облачении человек смотрелся, как жемчужина – но лишь единицы могли реализовать талант. Стоило кому-то высказать недоброжелательные рецензии, как талант вдруг ни с того, ни с сего улетучивался…
К проклятому!
А у проклятых способности работали как-то по-другому и в полную силу. Вор подкапывал и получал все сразу – и талант, и годы учебы, и волю к жизни. Иногда, одной ногой в могиле, он умудрялся вырваться из-под заклятий и выдать «на-гора» столько, сколько человек не создал бы за всю свою жизнь. Конечно, проклятых чужие способности кормили и одевали редко, народная мудрость отверзала уста: ворованное как пришло, так и ушло – талант до смерти оставался голодным. Но иногда им удавалось создать нечто запредельное.
Не всем. В основном подлинная их сущность, стоило от него освободится, становилась явной в течении короткого времени – спивались, заканчивали суицидом или достигали дна, выдворенные отовсюду. Разорванный круг обращал все их попытки выжить в ничто, даже собственные опыт и знания оставались для них в недоступном месте, а любая попытка подстроиться под общество оканчивалась крахом – и сразу же становилась известна. Вампиры сразу чувствовали, как только их начинали выкачивать. Иногда было странно наблюдать, как проклятые желают предстать перед человеком, которого сосали, в выгодном для них свете, в облачении его же дара. Открытый каждому взгляду цинизм был смешон. Вылечить вора от его болезни подкапывать опытным вампирам ничего не стоило. А когда произведения таланта попадали в руки вампира, слава богу, крестился каждый, понимая, какое горе обошло его стороной, нередко узнавая в эмоциональных и чувственных всплесках проклятого свою вездесущую предусмотрительность.
Многие все же умудрялись думать, что этот дар не человека, а проклятого. Но, опять же, если рассматривать, как тварь получала свой дар, выходило, что тот, кто мог с ним показаться, лишь возвращал себе то, что у него отнимали. А иначе, как вампиры могли простым способом перечеркнуть всякую возможность пользоваться даром? И как талант мог лежать в земле вампира? И получалось, не было у проклятых никаких способностей – обыкновенные паразиты, присосавшиеся к талантливому, в некоторых случаях даже гениальному человеку.
Не мог нормальный человек не рассматривать присосавшегося червя, который искал, чем поживиться, как грубое насилие. Единственный способ от него избавиться – вырвать все, чем он жил, выкорчевывая с корнем, избавляясь от связующей нити, через которую проклятый пил его.
Не обладали, и не должны были обладать – в Аду им самое место.
Не укради!
У чудовища тоже была такая дырка, сделанная без наркоза и заморозки, в полностью отбитой башке (еще в детстве, отцом, но она помнила). Мать настояла, когда им донесли, что в детский дом с Мутных Топей принесли ребенка. Кажется, тогда она сломала ей руку. Воспоминание было приятным. Пожалуй, единственный раз, когда ей позволили обойтись с чудовищем, как ей того хотелось. Проклятой протыкали железу, оберегаясь от позора, чтобы случайно не вспомнила утверждения пьянчужки-матери, будто бы отец был и ее отцом А на следующий день выяснилось, что в очень уважаемой семье с царскими корнями у сынка началась падучая.
Пришлось вернуться.
Думали чудовище не выживет, но она живучая оказалась.
Манька не сразу разглядела опухшую от слез и побоев девушку на спине мужчины. Девушку привели по ее приказу. Гостеприимной хозяйке не стоило так обходиться с гостьей, но это была не гостья, а пища. И немного гроза, которую предстояло усмирить. Гроза тряслась от страха, закрываясь от ударов и пинков, обессилев и почти потеряв сознание. Доктор то и дело впрыскивал поддерживающие препараты, возвращая к жизни, чтобы жертва оставалась в сознании, а присутствующие произносили свидетельство. Наказывали бессовестную тварь, покусившуюся прицепиться к Его Величеству, избавляя от той самой связи
