Георгий Апальков
Записки мертвеца
Стало быть, мы едем в Надеждинское для того, чтобы люди в чёрном могли убедить мэра Гросовского вернуться в город вместе с оставшимися под его началом полицейскими и всяческими многозвёздными шишками из числа местных силовиков. Что станет в этой связи с другими, обычными людьми, поселившимися и обжившимися в Надеждинском? Наверное, по плану предполагалось всех их переправить в город: либо по окончании операции по зачистке, либо прямо так, сразу. Этим – и только этим – соображением я и поделился с Лёхой, когда он единственный раз за всю дорогу спросил, что вообще происходит, и какие у вооружённых парней в чёрном планы на его подопечных и на него самого. Лёха воспринял это как не самую плохую новость.
– Главное – одному с ними больше не остаться, – сказал на это он, – Одному…
Тут он зашёлся кашлем, скрючился и готов был закончить фразу лишь через минуту с небольшим, но – вот досада – пока кашлял, он забыл, с чего начинал.
– Ты где так простыть умудрился? – спросил я его снова.
– Да говорю – продуло, видимо, как-то. Ночью в дозоре был. Когда ещё в Северном с Ромычем были. Как майор откинулся, мы, считай, вдвоём только остались. Делили сутки, и так и стояли в карауле: днём да ночью. Мне несколько раз подряд ночью выпадало вставать. А похолодало же, ночи холодные. В будке – тоже холод собачий. И вещей-то почти нет таких, нормальных, чтобы утеплиться как следует. Короче, одно за другое – и вот. Проснулся как-то, сначала с соплями и горлом, потом кашель начался, потом – температура начала донимать. Хорошо, вон, типы эти появились. Так бы загнулся там.
– Тебе бы, может, в медпункт? Антибиотиков каких попить или проставить?
– Где его найти, медпункт этот? В поликлинике нашей на районе, как ты знаешь, только эти вон, гнилопузые принимают. Один укол зубами, и тебя больше вообще ничего не парит.
– В Надеждинском есть больница. Я там лежал даже, когда приехал. Там медсёстры есть. Как приедем – туда обратись сразу.
– Обращусь. Ребята, вон, тоже: половина с соплями, половина чихает и кашляет. Одному температуру третий день сбиваем уже. Эх, ладно! Приедем скоро, а там поди…
Лёха снова зашёлся кашлем и так и не закончил фразу. Я решил, что для его же блага лучше ему не разговаривать, поэтому остаток пути мы ехали молча.
Автобус остановился на развилке, на которой был большой указатель с двумя стрелками: вправо и влево. Стрелка вправо указывала на населённый пункт Юг-22 – закрытый городок, жизнь в котором даже в прежнее, спокойное время была овеяна тайной. О нём слагали легенды, передававшиеся из уст в уста и, кажется, бравшие своё начало из рассказов людей, в действительности побывавших там. Попасть в Юг-22 можно было только по пропуску, получить который было непросто даже близким родственникам тех, кто постоянно проживал там. Жили там в основном работники атомной электростанции и те, кто так или иначе поддерживал функционирование городской инфраструктуры. Закрытое, отгороженное от внешнего мира пространство со временем неизбежно обрастает мифами. На городских форумах в интернете, в живых разговорах случайных людей на улицах и даже порой в сюжетах на местном телеканале иногда всплывали сказки разной степени безумия, вписанные в локус этого самого городка. То это были байки про подземные лаборатории, то слухи и толки о выбросах с электростанции, то банальные досужие разговоры о том, как славно устроена там городская среда, и как комфортно живётся там даже самым обыкновенным работягам. Не знаю, в каких дубаях, мальдивах и сейшелах мечтали раньше побывать столичные детишки из элитных школ и успешных семей, но дети нашего города – будь то дочка мэра или сын сварщика – в какой-то момент своей жизни непременно загорались желанием когда-нибудь попасть в Юг-22, побывать за его железным занавесом, чтобы самим потом рассказывать всем вокруг свои собственные истории, приправленные, быть может, некоторой долей вымысла. Совсем чуть-чуть.
Вряд ли теперь городок этот так же будоражит людские умы. Его последняя минута славы была месяца два или три назад, ещё в самом начале вымирания. Ровно тогда Юг-22 в последний раз стал героем мифа, разлетевшегося по интернету до того, как его не стало. Мифа о станции, её остановке и непременном взрыве, который должен был последовать за ней. Люди полагали, что если на станции – как это случилось на многих других предприятиях – вдруг не останется персонала, то вскоре всех нас ждёт жизнь в зоне радиоактивного заражения, и неизвестно, что убьёт нас быстрее: оно или ожившие мертвецы. Я и сам в это верил. И Ира – тоже. Как, впрочем, и Захар – ди-джей с Фаренгейта – и много кто ещё. Да все верили – вот, в чём было бы неплохо признаться самим себе. Все, кроме полковника Старкова, в конце концов спасшего нас не только от мрачной и холодной жизни без электричества, но и от тёмных и тлетворных заблуждений, которые в конечном итоге могли бы привести нас неизвестно, к чему. Если бы не он, и если бы не его воля к победе над заразой, опутавшей своей липкой паутиной весь город, неизвестно, что было бы сейчас со всеми теми, кто задумал теперь с ним расправиться.
Я мало знал о полковнике и о том, каким он был командиром до того, как мы с Ирой присоединились к его доблестному отряду спасителей улиц от трупов. Я знал только, что он оставил без высшей меры наказания бандитов из Радуги, увезя их в Знаменское на тыловые работы. Этот его шаг меня к нему самому не располагал, но то было делом личным. Если посмотреть на всё глазами Старкова, то действия его виделись вполне логичными: больше людей – больше шансов на успех. Мы здесь город спасаем, а не расправы устраиваем, в конце концов. Но это никак не вязалось с его политикой в отношении своих подчинённых до отступления военных за реку. Может, рассказы человека с позывным Вохр были сильно преувеличены? Но тогда почему капитан Смирнов не смеялся над ними, а наоборот – стремился оправдать и обелить Старкова перед опальным командиром отряда вооружённой охраны? Ох уж эти слухи, мифы и легенды! Как шум их подчас мешает собраться с мыслями и сформировать о чём-либо хоть сколько-нибудь однозначное суждение. И всё же, несмотря на противоречивость фигуры полковника в моих глазах, мне виделось неправильным всё то, что задумали люди в чёрном в сговоре с дезертирами и бог его знает, с кем ещё.
Возле указателя мы остановились неспроста: здесь стоял ещё один патруль. Двое парней на легковом гражданском автомобиле хорошо проводили время здесь, стоя в наряде на абсолютно безлюдном пустыре, на котором, кажется, впервые оказался кто-то, кроме самих патрульных. Не знаю, в чём состояла их задача, и в чём был высший смысл их нахождения здесь. Скорее всего, они караулили дорогу, ведущую к городку с АЭС. Зачем они это делали? Трудно сказать, но наверняка у Старкова была веская причина на то, чтобы поставить их тут. Возможно, он опасался попадания посторонних на территорию города Юг-22. Судя по тому, что в домах в городе всё ещё было электричество, станция по-прежнему контролировалась людьми Старкова. Было бы досадно, если бы под свой контроль её вдруг взял кто-то другой. Словом, парни на легковой машине были здесь и обеспечивали полковнику здоровый сон, а горожанам – свет, работу качающих воду насосов и тепло от беспрестанно включённых кондиционеров. Сейчас их долг предписывал им проверить наш автобус и справиться у наших попутчиков о том, по какому маршруту мы направляемся. С вопросами этими они подошли к водителю. Тот опустил стекло и вступил в диалог. Я сидел на одном из передних сидений и потому слышал весь разговор, который, впрочем, был недолгим.
– Здравия желаю! Патруль. Куда направляетесь, товарищ прапорщик?
Но прапорщик почему-то отвечать не спешил.
– О, товарищ прапорщик! Не узнал сразу! А вы тут как? Вы же…
– Командир с тобой не связывался насчёт автобуса? – перебил солдата прапорщик. Голос его отчего-то звучал угрюмо.
– Никак нет, товарищ прапорщик. Так вы же это… Вы же умерли!
– Умер, да воскрес. Слушай, у меня тут малых полный автобус, приказ командира – их в Надеждинское доставить. Давай я дело сделаю, а потом приеду, и мы с тобой перетрём.
– А что за малые?
– Дети, блин! Чё ты докопался? Тебя предупредить должны были про автобус. Ты, поди, забыл? У кента, вон, спроси своего: может, он в курсе.
– У нас связь только с полковником, нам только он доложить может. Он не докладывал.
Я заметил, как водитель, свешивавший левую руку из открытого окна, полез правой куда-то то ли за пояс, то ли под сиденье.
– Слушай, давай… – начал было прапорщик.
– Щас я, щас, Старкову доложу и проедете. Порядок такой.
Патрульный, который явно был хорошо знаком с прапорщиком за рулём нашего автобуса, так же явно и без задних мыслей стремился ускорить для старого знакомого прохождение всех необходимых процедурных проволочек. Он хотел – это было видно: всем сердцем хотел – пропустить нас, не спрашивая вообще ни о чём. Но правила есть правила.
Я понятия не имел, какие там были договорённости между Вохром и его человеком в штабе Старкова. Предыдущий патруль пропустил нас без особых проблем и вообще без каких-либо вопросов. Почему эти двое вдруг заартачились? Возможно, дело было в том, что этот патруль на разъезде был подчинён Старкову напрямую, в отличие от того предыдущего, который нам удалось миновать беспрепятственно. Те, возможно, докладывались полковнику опосредованно: через командиров пониже, на которых, в свою очередь, мог при необходимости повлиять предатель в стане Старкова. А может, смутьяны из СТАР-К вместе с опальными дезертирами, вместе со всеми теми, кто был готов ударить Старкова в спину и уже занёс для этого заточённый клинок – все эти люди попросту не знали про патруль на развилке. Просто не учли эту переменную, совершив тем самым роковую оплошность.
Патрульный взял в руку рацию и поднёс её ко рту.
– Товарищ полковник, это патруль, разъезд. Тут автобус один…
Солдат не успел договорить. Прапорщик, правой рукой выхвативший то ли из-за пояса, то ли из-под сиденья свой пистолет, выстрелил в бедолагу. И промахнулся. Патрульный бросил рацию, пригнулся и спешно стал доставать из-за спины автомат. Прапорщик выстрелил ещё раз и на этот раз попал в солдата, ранив его.
– На пол все! – скомандовал один из людей в чёрном, приведя своё оружие в боевую готовность.
Но было поздно. Второй патрульный, который наверняка был попросту ошарашен тем, как всё повернулось, и не желал зла никому из тех, кто сидел в салоне позади водителя, дал длинную очередь по лобовому стеклу и корпусу автобуса. Вместе с оглушительным треском автомата послышались звуки трескающегося стекла и пробиваемого пулями металла. Водитель сначала вскрикнул от боли, а потом – всего через секунду – замолчал навсегда. Люди в чёрном матерились и силой пытались стащить на пол тех из перепуганных детей, кто остался, как ни в чём не бывало, сидеть на сиденьях. Они пронзительно визжали и кричали. Кто-то, кажется, кричал от боли. Когда очередь стихла, один из людей в чёрном встал и начал пытаться ногой выбить одно из больших боковых стёкол в салоне. Стекло поддалось только с третьего или четвёртого пинка – и то только после того, как он выпустил в него пару пуль. Затем он выпрыгнул наружу и трёхэтажным матом окликнул своего товарища, требуя, чтобы он поторопился. Тот, капая кровью на пол салона, тоже выскочил в окно. Перестрелка продолжилась. Дети снова заверещали. Лёха как мог пытался закрыть хоть кого-то из них своим телом. Я лежал на полу, прикрывая голову, и находился в полнейшем ступоре. Я не понимал, что нужно делать ровно до того момента, пока не увидел, как мальчишка, сидевший возле самого выхода, открыл рот и выпустил из него сгусток крови. Он ошарашенно глядел то по сторонам, то на свой живот, с которым, на первый взгляд, всё было в порядке. Мальчик не мог взять в толк, что с ним происходит, и почему по его подбородку бежит что-то тёплое и маслянистое. Он пытался задерживать кровь внутри: плотно закрывал рот и пытался сглотнуть, но она всё равно просачивалась наружу. Я знал, что должен помочь ему, но совершенно не понимал, что я могу сделать. Тем не менее, я подоспел к нему, сел рядом и стал осматривать его, пытаясь найти рану. На правом боку его курточки я обнаружил небольшое отверстие, которое, по всей видимости, и оставила пуля. Крови не было нигде, кроме его лица, которое, по мере того как он к нему прикасался, становилось всё алее.
– Тихо, тихо, тихо, – только и мог повторять я, – Ляг, давай. На спину. Вот так.
Я уложил его на сиденье, решив почему-то, что это должно как-то помочь. Наконец, я додумался позвать Лёху, решив, что уж вдвоём-то мы точно что-нибудь сообразим.
– Лёха! Одного ранило!
– Где?! – всполошился он.
Я показал ему раненого мальчугана. Лицо Лёхино перекосил ужас. Он подскочил к парню – на вид второкласснику – и так же, как я несколько секунд назад стал пытаться выяснить, куда попала пуля.
– Вот тут, сбоку, – сказал ему я, показав на рану.
– Надо куртку снять, – вслух комментировал он всё то, что планировал сделать для спасения мальчика.
Звуки выстрелов снаружи стихли, но нам здесь, внутри, это было теперь совершенно безразлично. Остальные дети были вне себя. Реальность вокруг них, которая и до этого не была особенно приветливой, в одночасье превратилась в кошмар наяву. Они рыдали, кричали и звали на помощь. Кто-то звал мам, а кто-то просто в исступлении повторял: «Помогите! Помогите! Помогите!»
Происходившее тогда видится мне теперь до крайности сюрреалистичным. Только представьте: человечество на краю гибели, мёртвые уничтожают живых, планету охватила эпидемия, поставившая цивилизацию на грань вымирания. И вот – мы посреди всего этого: всё так же стреляем друг в друга из-за… из-за чего? Что это было? За что погибли все эти люди там, на разъезде? Нелепая чушь, унёсшая разом несколько жизней – вот, что это было! Какие-то междоусобицы, интриги и заговоры на несущемся в чёрную, неродящую пропасть каменном шаре, с которого такими темпами совсем скоро исчезнет последний человек. Всё это не имеет смысла. Всё это бред, чушь и нелепица. Я не знаю, что мне сделать для того, чтобы та сцена в автобусе не стояла перед моими глазами в заключительные часы моей жизни, стремительно движущейся к завершению. Не хочется умирать вот так: пустым, без всякой надежды и веры в лучшее. Впрочем – пусть. К этому разговору мы ещё вернёмся позже, когда настанет время оставлять здесь мою последнюю запись. Сейчас лучше сосредоточиться на том, что было дальше.
Дверь со стороны водителя отворилась. Кто-то, кто её открыл, вывалил наружу изрешечённый пулями труп прапорщика и сам сел за руль. В прямоугольнике зеркала заднего вида, чудом уцелевшем во время перестрелки, я увидел лицо одного из людей в чёрном. Оно было бледным, а под глазами у мужчины были чёрные синяки. Звякнули ключи, всё это время торчавшие в замке зажигания. Затем с хрипом, нехотя, завёлся мотор. Наш новый водитель включил передачу, и мы тронулись, оставив позади ещё одно место преступления.
– Дыши, дыши. Вот так! Потихоньку, – приговаривал Лёха, нависая над раненым мальчуганом.
– Ему плохо? – спросила у него девочка девяти лет, первая среди всех прочих отошедшая от шока после перестрелки.
– Плохо, – подтвердил Лёха.
– В него попали?
– Попали, – снова ответил он.
– Зачем по нам стреляли? – спросила она.
– Н-н… К-к-ха!.. – Лёха снова зашёлся кашлем и не смог ничего вразумительного ответить на вопрос девочки. Впрочем, кашель тут был ни при чём: едва ли он выдавил бы из себя хоть что-нибудь в ответ на это, даже если бы был здоров.
Автобус разгонялся до всё более и более экстремальных скоростей.
– Все живые? – впервые за всё время после того, как мы уехали с развилки, спросил наш новый водитель.
Я сел на сиденье прямо за ним и вполголоса сказал ему:
– Мальчика ранило.
– Сильно?
– Сильно.
– Куда?
– В бок.
– Левый, правый?
– Правый.
– Кровь изо рта идёт?
– Идёт.
– Плохо. Плохо… Твою мать! Успокой там их как-то. Скоро на месте уже должны быть. И это… На вот, – водитель в чёрном снял с пояса рацию и зачем-то отдал её мне, – Кнопку нажми.
Я взял рацию. Она была липкой и покрасила мою руку в красный, едва я коснулся её.
– Какую кнопку?
– Сбоку.
Я нажал на кнопку, и рация издала короткий звук, после которого водитель заговорил:
– Вохр, Вохр, это Броневик, приём.
Ответом водителю была тишина. Я отпустил кнопку, и рация снова пискнула.
– Ещё раз нажми, – заметно раздражаясь, велел водитель.
Я сделал как он сказал.
– Вохр, Вохр, это Броневик, приём!
– …это Вохр, – запоздало откликнулись с другой стороны, едва я снова отпустил кнопку, – Что там, приём?
– В замес попали, – ответил водитель, – Двое – минус. Остался я, парень из Северного и тот старковский пацанёнок. Ранен в живот, смертельно, час-два протяну. Малого одного зацепило. Тоже нежилец.
– Рот закрой там, урод! – в ярости крикнул Лёха, готовый, казалось, вскочить и выхватить руль из рук водителя, выбросив его самого прямо на дорогу.
– До Надеждинского где-то километров пятнадцать-двадцать, – как ни в чём не бывало продолжил водитель, – Как действовать дальше, приём?
– Газ в пол и в Надеждинское. За пацаном следите, чтоб не умер. Если умрёт – добейте, иначе сожрёт вас там. Что за замес? Как так получилось, приём?
– Патруль. Сказал, что про автобус не в курсе. Что со Старковым на прямой линии. Личный его наряд, видать. Водила выстрелил, когда патрульный полкану звонить начал. Потом – перестрелка. Наряд убит. Водила – прапор – убит. Молодой, который со мной был, убит. Про остальных сказал уже, приём.
– Н-да, засада… Ладно, пока по плану. Главное рацию Гросовскому довези. Как довезёшь – сам в больничку иди или в медпункт, или что там у них. Приём.
– Понял, принял, конец связи.
Я отпустил кнопку и вопросительно посмотрел на водителя в чёрном, желая узнать, что мне дальше делать с рацией.
– Положи на приборку пока, – сказал он мне, посмотрев на меня через зеркало заднего вида, – Иди там, детвору успокой. Скажи, мол, скоро на месте будем. И это, слыш…
Водитель понизил голос до шёпота и чуть придвинувшись ко мне продолжил:
– Когда пацанёнок раненый умрёт… Знаешь же, что будет?
– Знаю, – ответил я.
– Когда умрёт – сразу мне говори. Там разберёмся.
– Понял.
Он не сказал «если умрёт», но сказал «когда умрёт» – дважды, – и меня это ничуть не смутило. Не нужно было быть медиком, чтобы понимать: парнишка обречён. От нас ему точно не получить квалифицированной первой помощи. А если это помножить ещё и на тряску в несущемся на полной скорости автобусе, то тут даже Лёха, полагаю, мог бы смириться и признать очевидное. Но он ни за что не смирился бы и не признал, потому что любил этого несчастного мальчишку, как любил всех этих ребятишек, бок о бок с которыми он провёл три с лишним месяца. Они были смыслом его жизни: причиной, по которой он до сих пор дышал. И теперь причин дышать для него постепенно становилось на одну меньше.
Я вышел к ребятам и поймал на себе их взгляды, полные слёз, ужаса, отчаяния и полнейшего непонимания происходящего. Ребята, должно быть, за последние три месяца с небольшим худо-бедно смирились с существованием живых мертвецов, охотящихся за их плотью. Но взять в толк, откуда вдруг взялся град шальных пуль, под которым они оказались только что, им было не под силу. Зачем это случилось с ними? Почему эти взрослые, отличавшиеся друг от друга разве что цветом одежд, начали друг в друга стрелять? За что один из них начал стрелять прямо по ним: по автобусу? Что они такого сделали и кому, раз с ними решили вдруг так жестоко расправиться? Сейчас им никак нельзя втолковать, что всё это было одной большой случайностью. Сейчас им всем кажется, что мир отчего-то захотел их крови, и они, задыхаясь от страха, судорожно пытаются осознать теперь, почему вдруг так произошло.
И вот он – я. Стою перед ними, и вопиющие взгляды их обращены ко мне. Что я могу сказать им? Как могу их успокоить? Могу ли я вообще это сделать? Я ощутил глубочайшую беспомощность, и в то же время – способность прямо сейчас сделать хоть что-то важное, сделав прежде прочего усилие над самим собой. И я сделал ничтожно мало, но был горд, потому что я совершенно точно сделал всё, что мог.
– Ребята, всё закончилось. Больше никто ни в кого стрелять не будет. Никто не хотел вам навредить – большие дяди стрелялись между собой, и вы тут ни при чём. Вашего друга задело, но зато он теперь как настоящий Рембо! Первая кровь!
«Господи, что за чушь я несу!» – подумал я и продолжил.
– В деревне, куда мы едем, хороший врач. Он вашего друга вылечит. Если кто-то болеет – вас тоже вылечит. Я, когда сам туда приехал, вообще ходить не мог и на ногах стоять. Месяц в больнице лежал там! Но вот – живой, здоровый. Всё будет хорошо, ребята! Всё будет хорошо.
В конце концов, я начал просто повторять одну и ту же фразу: «Всё будет хорошо, всё будет хорошо, всё будет хорошо». Удивительно, но именно она сработала лучше всего. «Всё будет хорошо» – вот то единственное, что им нужно было услышать. Нужно было, чтобы кто-то большой и взрослый сказал им это, пообещал им это. И нужно было также, чтобы этот взрослый сам верил в это.
И я верил.
Верил, не зная ещё, что никто из них не доживёт до завтра.
Вот и всё: температура перестала сбиваться и стабильно держится теперь на отметке «тридцать восемь». В общем-то, я уже привык, и меня больше не трясёт так, как это было поначалу. Привык я ещё и к тошноте, головокружению и слабости. Привык даже к мысли о том, что доживаю последние часы. Как ни странно, именно привыкнув к неизбежности смерти, я обрёл страстное желание прожить эти последние мгновения таким образом, чтобы выжать из них максимум возможного. Первое, что я сделаю – это, само собой, закончу писать. Заполню оставшиеся несколько страниц дневника, закончив историю днём сегодняшним. Потом сделаю хоть что-нибудь, чтобы помочь ей выбраться отсюда: просто умереть здесь, привязанным к батарее за руку, было бы эгоистично. Скорее всего, я выйду и сразу же умру, так и не добившись желаемого, но ничего не добиться, предприняв попытку, не так страшно, как не добиться ничего, бездействуя. Так что попробую что-нибудь придумать. Хочется, конечно, ещё встретить рассвет и в последний раз увидеть солнце. Хочется сделать глоток свежего воздуха и, может быть, глоток чего-нибудь покрепче, а потом, когда всё будет сделано – просто сидеть в каком-нибудь живописном местечке и наслаждаться природой. В идеале – рядом с Ирой, разделив с ней свои последние минуты. Жаль, что она далеко, и вряд ли мы теперь увидимся. Хотя, можно и помечтать.
Следующая запись станет последней. Не потому, что закончится дневник и не потому, что я подошёл вплотную к развязке моей истории – отнюдь. Есть много чего ещё, что я могу и, наверное, даже должен рассказать, и я, само собой, постараюсь это сделать. Просто времени у меня осталось очень-очень мало. Я чувствую, что скоро начну терять рассудок и способность связно мыслить, но прежде этого я потеряю способность держать в руке карандаш. Так что надо торопиться. Последний перерыв, последняя пригоршня таблеток, чтобы хоть как-то попытаться продлить своё существование, и я перейду к тому, как нашёл свою смерть. К тому, как все мы её нашли.