Георгий Апальков
Записки мертвеца
Запись 10
Восьмое сентября. Сорок второй день с начала вымирания.
Ранним утром я первым делом поднялся на крышу и включил радио. Ди-джей сделал как обещал: поставил на бесконечный повтор короткое двухминутное сообщение, в котором рассказал широкой общественности о том, почему в городе больше не безопасно, и какой у его группы в этой связи план дальнейших действий. Следом он оставил инструкции для тех, кто захочет присоединиться к Фаренгейту в их марше к означенным населённым пунктам на востоке. Инструкции всё те же: три возможные точки встречи, три дня на то, чтобы добраться туда, тринадцатое число – дата, после которой они снимутся со стоянки и отправятся в дальний путь со всеми, кто успел их нагнать. Я прослушал это сообщение несколько раз, чтобы убедиться, что оно и впрямь зациклено и повторяется снова и снова, и снова. Затем я выключил приёмник, дабы не тратить заряд батареек впустую.
Вчера вечером мы с Ирой спустились с крыши с намерением как следует окатить её отца из холодного ушата реальности, пересказав всё, что мы услышали на волне сто четыре и три ФМ несколько минут назад. Но, едва мы вошли в квартиру, Леонид Николаевич поспешил собрать всех нас на что-то вроде семейного совета. Слово на этом совете держал он. Он стоял перед нами, сидевшими на диване в гостиной, чувствуя себя, наверное, римским оратором, облачённым в тогу и стоящим за трибуной перед тысячеликой толпой, глядящей ему в рот и готовой внимать каждому слову своего вождя и идейного вдохновителя. Убедившись, что все мы его слушаем, он с демосфеновским пафосом объявил:
– В общем, дети, мы тут и с мамой посовещались, и сам я чуток поразмышлял-подумал. Действительно ведь тут, в квартире, на зиму не останешься – это факт. А до зимы эта эпидемия – или что это такое там – точно простоит. И скорее всего ещё дальше зимы простоит – чего уж там. Даст бог, только к следующему лету лекарство какое сделают или, может, как-то по-другому ситуацию под контроль возьмут… Так-то оно так, но до тех пор надо как-то ещё дожить, а в городе зимой сделать это будет сложно. Нужно место, которое по старинке можно топить дровами, место утеплённое и место отдалённое от всего этого безобразия за окном. В этом плане…
Должно быть, Леонид Николаевич увидел, как я накрыл лицо рукой, желая оградиться от того, что вот-вот в сотый раз услышу, и потому он вдруг остановился, сделав паузу в своей триумфальной речи. Я бы и уши, если честно, закрыл, но новая реальность ещё не вышибла из меня все нормы обыденных людских приличий.
– В этом плане, – продолжил он, стараясь звучать чуть более уверенно и потому – громче, – Лучше места, чем наша дача, не найти. Конечно, можно выехать на дорогу и броситься в путь без финальной точки назначения, как предлагает Константин…
– Я такого и не…
– НО… – Ирин отец повысил голос чуть ли не до крика, лишь бы не дать мне прервать его, – Но надо всё-таки более реалистично смотреть на вещи. В одном соглашусь: медлить нельзя, и перебираться надо уже сейчас. На огороде можно будет собрать кое-какой урожай, но основное всё-таки брать придётся из дома. Так или иначе, остаётся одна проблема: машина. Нужно найти, на чём туда доехать, и во что погрузить…
На середине его тирады я поднял руку и стал терпеливо держать её, прямо как в школе. Ничего страшного: подержу, подожду, зато, когда он даст мне слово, мы уж точно раз и навсегда покончим с его идиотской навязчивой идеей. Так я тогда думал.
– Ну? – сказал Леонид Николаевич, обратив, наконец, внимание на меня и на мою пассивно-агрессивно поднятую руку.
– На сколько километров нам придётся отъехать от города, чтобы добраться до вашей дачи? – спросил я.
– Ни на сколько, – торжествующе ответил он, – Дача прямо тут, в посёлке, на другой стороне реки. Надо только переехать через мост, а там, не доезжая до указателя…
– Только что по радио сказали, что рванул реактор. И что скоро тут, как в Чернобыле, на десять километров вокруг будет вечный осенний лес. От города надо отъехать минимум – минимум! – на двадцать-тридцать километров. А вы говорите «не доезжая до указателя».
– Кто сказал? Когда? – растерялся он. Я не смог скрыть радость от его замешательства и улыбался, когда отвечал ему:
– Ди-джей. Только что. Мы с Ирой как раз слушали его на крыше.
Леонид Николаевич посмотрел на Иру. Та кивнула: как бы в знак подтверждения.
– И что он сказал? – вновь спросил он, всё так же глядя на неё.
– Что станция горит, – повторила она, – Что послезавтра они едут в деревню, где мэрская дача. Если там ничего не найдут – поедут к военным. Мы это рассказывали уже, пап. Просто сейчас он точно сказал, когда они поедут, и где с ними можно пересечься, чтобы поехать с ними.
– Кто они-то? С кем «с ними»?
Стало ясно, что Ирин отец задаст ещё тысячу вопросов лишь для того, чтобы в ответе на какой-нибудь из них было, за что уцепиться: какие-то нестыковки, неясности – что-то, к чему можно было бы прикопаться, на что можно было бы опереться для того, чтобы, как следует оттолкнувшись и поднатужившись, при помощи ментальных гимнастик вновь перевернуть всё с ног на голову. Он не станет никого слушать до тех пор, пока его не положат на лопатки и не придавят хорошенько весом железобетонных аргументов и доводами непререкаемых авторитетов. Лишь тогда он будет готов сделать вид, что наша идея и ему самому изначально нравилась, просто мы, дураки, не могли ему ничего толково и внятно объяснить. Потому бесполезно нам пытаться втолковать ему что-либо сейчас. Гораздо проще будет дать ему самому услышать то сообщение по радио: желательно – в присутствии всех нас. Тогда ему будет попросту некуда деться.
– Леонид Николаевич, да вы сами лучше всё послушайте, – предложил я, – Завтра он, вроде, должен на повтор своё сегодняшнее сообщение поставить. Как проснётесь – поднимайтесь все вместе на крышу, вместе и послушаем. Я уже там вас буду ждать. Ключи вы мне выдали, закроюсь перед уходом.
И вот я здесь. Жду, пока Ира, её мать, а самое главное – отец поднимутся сюда и услышат в динамике то же, что только что слышал я. Время ещё раннее: по моим прикидкам только через три-четыре часа кто-нибудь из них проснётся, отправится чистить зубы и использует под это дело минимум половину ковша из и так иссякающих запасов питьевой воды. Стало быть, есть у меня время на то, чтобы рассказать ещё об одном дне дороги сюда.
День 36
Весь прошлый вечер и всю прошлую ночь я так и провёл в салоне автомобиля. Пытался приноровиться к рулю и к педалям, научившись водить не водя, а как бы воображая себя переключающим передачи и мчащимся навстречу ветру. Потом – читал инструкцию к парамотору, пытаясь не просто заучить её наизусть, как в школе учил стихи, но ещё и вникнуть в смысл каждого слова, каждого предложения. Удивительные возможности открываются перед человеком, когда он заперт в маленьком, тесном помещении, и под рукой у него нет ничего, кроме одной единственной книги. Мир ужимается до границ, заданных текстом на её страницах, и содержание её становится твоей вселенной, всецело поглощающей тебя и вбирающей в себя без остатка. Никаких внешних шумов и отвлекающих факторов – только ты и только этот текст перед тобой. Добавить к этому ещё и то обстоятельство, что жизнь твоя зависит от глубины понимания содержания этого текста, и я бы сказал, что нашёл идеальную педагогическую технологию для ускоренного усвоения того или иного материала: замкнутое пространство, один единственный источник информации и крайне враждебная среда снаружи, грозящая убить тебя, если ты не вдолбишь себе в голову всё, что содержится в источнике.
К ночи у меня сильно болела голова. Нестерпимо хотелось есть. Благо, я научился усмирять чувство голода: пара глотков воды, а потом – явственно представить себе руку мертвяка со старой раной от укуса, в которой живут белые личинки. На десятый день голодовки такая картина, возможно, начнёт даже казаться аппетитной и перестанет помогать как прежде, но мне не нужно было столько держаться. На следующий день я планировал достигнуть пункта назначения во что бы то ни стало.
И вот, этот день настал. Проснулся я снова вместе с солнцем и с сожалением понял, что наступило ещё одно утро, грозящееся стать для меня последним. Чувство страха перед необходимостью действовать я тоже стал учиться заглушать, подобно голоду, хотя, в отличие от голода, с ним было посложнее. Чтобы ужас не сковывал тебя и не вводил в ступор, нужно всего-то не питать его, а питается ужас временем, которое ты даёшь себе на раздумья. Понять, где проходит грань между здоровым планированием и пустопорожними размышлениями для затягивания времени – задача нелёгкая, но жутко интересная. Жаль, что в прежней жизни я ни о чём таком не помышлял и не задумывался.
Открыв глаза, потянувшись и придя в себя, я, не давая самому себе и шанса самого же себя остановить и одёрнуть, повернул ключ в замке и завёл мотор. Мертвецы, всё так же стоявшие дальше по дороге и мерно раскачивавшиеся из стороны в сторону, не обратили на меня никакого внимания. Я включил передачу и стал плавно трогаться с места. Машина поехала. «Это я ей управляю!» – крутилась в моей голове дурацкая, но обычная для того, кто впервые сел за руль, мысль. Я чуть ускорился, стараясь, тем не менее, не выходить пока за рамки двадцати километров в час и стал двигаться навстречу поджидавшим меня на трассе заражённым.
Когда я приблизился к ним, они, наконец, подались в мою сторону. Я испугался и безотчётно стал увеличивать скорость, давя на педаль всё сильнее, и сильнее, и сильнее. У меня получилось вылавировать между двумя первыми мертвецами, но третьего, стоявшего прямо за ними, я стукнул бампером. Он чуть откачнулся в сторону, после чего стал медленно, как бы ленясь, озираться по сторонам, словно бы в попытках понять, что здесь происходит. Я машинально отпустил педаль газа и, что самое нелепое, на мгновение почувствовал себя виновником дорожно-транспортного происшествия и успел устрашиться своей дальнейшей участи. Выбросить из головы все шаблоны и паттерны поведения старого, цивилизованного мира, всё-таки, у нас получится ещё очень и очень нескоро.
В какой-то момент автомобиль совсем остановился. Я был слишком занят тем, что смотрел по сторонам, и совершенно забыл про ту самую первую дурацкую мысль: «Это я ей управляю!» Она едет не по волшебству и сама собой, а лишь тогда, когда я давлю на педаль. Мертвецы стали облеплять меня. Сначала подоспели те, кого я уже оставил позади. Потом те, что покачивались чуть в отдалении, словно бы услышали клич от своих собратьев и, обернувшись, кинулись ко мне. Неужели так всё и закончится? Ну уж нет. Я снова стал набирать скорость. Сначала я ехал тихонько, как бы крадучись и стараясь ненароком не задеть заражённых, простирающих ко мне свои гниющие руки и молотящих ими по стёклам и кузову автомобиля. Я выворачивал руль то туда, то сюда, стараясь нащупать хоть какую-нибудь дорожку, какой-то зазор, через который которой можно будет выехать из сжимающегося вокруг меня кольца смерти. Мертвецов становилось всё больше и больше. В салоне стало темнее от тел, облепивших тачку со всех сторон. И тогда у меня сорвало крышу. Я просто нажал на газ и, то ли во всю глотку крича, то ли только нашёптывая что-то себе под нос, стал их давить. Большинство из них не падали под колёса. Они чуть прокатывались по капоту, и редкие из них оставляли кровавые отпечатки на ветровом стекле. Белый автомобиль вскоре покраснел. Всё дело было в том, что у некоторых мертвецов на счету уже было по несколько задранных людей, и руки у них были по локоть в крови. Буквально. Часто кровь была запёкшаяся. Иногда кровь принадлежала им самим: сочилась из незаживающих ран или выжранных до кишок животов. Была здесь ещё и грязь, и нечто жёлтое и вязкое, и… Кто бы вы ни были, надеюсь, вы не читаете это за обедом. Тех, кого всё-таки затягивало под колёса, я нещадно давил. Кости хрустели, автомобиль чуть подбрасывало, как это обычно бывает на неровной просёлочной дороге, а затем труп выкатывался из-под заднего бампера. Чуть более потрёпанным, чем он был до этого. И я ехал дальше, пока, наконец, не миновал то скопление заражённых на трассе и не выехал на чистую дорогу.
Думал ли я в тот момент, что мертвец, которого я давлю своими колёсами – это чей-то отец, брат, сын или муж? Сейчас я не могу отделаться от этих мыслей. Все те хищные зомби, которых я убил или покалечил по пути сюда – возможно, они просто больны? Может, когда-нибудь появится – а может, и уже где-то есть – какое-то лекарство, которое вернёт сыновьям, братьям и сёстрам, отцам, матерям и жёнам всех тех, кого они так сильно любили, и кто лишь на время утратил человеческий облик, сражённый неизвестной болезнью? Для вас, читающих это спустя годы после вымирания, это звучит, наверное, как беспочвенные страдания юного неженки, слишком близко к сердцу воспринимающего все эти пустяковые вопросы жизни и смерти. Да и я сам, если пораскинуть мозгами и включить разум, понимаю, что никакого лекарства нет и не будет, и что телесные оболочки всех этих людей – лишь искусный камуфляж, под которым скрываются самые настоящие животные, если не сказать монстры. Но чувства… От них не отделаться. В моменты таких спонтанных воспалений совестливости и пустопорожнего самоедства я думаю о героях военных конфликтов, которых в нашем былом обществе было принято чествовать. Они убивали не оживших мертвецов. Они убивали – и точно знали, что убивают – живых людей, которых сами же сознательно расчеловечивали. И сентиментальность не застревала горьким комом в их горле, когда они садились писать свои мемуары. Относительно какого-нибудь божьего одуванчика, вегана, ни разу в жизни не обидевшего и мухи, я – та ещё мразь. Но относительно… Словом, многое в нашем мире всё ещё относительно. Жаль, что цивилизация наша так и не успела достучаться хоть до какого-нибудь абсолюта прежде, чем погибнуть.
Дальше до поры до времени дорога была гладкой. Редкие аварии, которые приходилось объезжать, иногда – заражённые, которые не успевали и среагировать на шум мотора моего автомобиля прежде, чем меня уже и след простыл. Ехал я аккуратно, но старался сильно не сбавлять скорость, чтобы ненароком не остановиться, засмотревшись по сторонам. А посмотреть там было на что. Знакомые улицы, исхоженные вдоль и поперёк ещё в детскую и подростковую пору, превратившиеся в нечто зловещее. Зияющие дыры, на месте которых раньше были окна первых этажей в жилых домах. Возможно, работа мародёров, а возможно – следствие других обстоятельств. Там, где люди, столкнувшись с бедой, упорно оставались жить, дыры были либо заколочены, либо завалены чем попало. Огромные витринные окна первых этажей бизнес-центров, новых жилищных комплексов или исторических доходных домов? Ха-ха. Исчезли как класс, уцелев только в тех зданиях, которые были захвачены стихийно возникшими группировками вооружённых и очень опасных людей, вроде тех, что отбили себе Радугу – вот, что сталось с этими огромными витринными окнами.
Когда я проезжал мимо очередного кольца на главной дороге, на глаза мне попался баннер с рекламой, пожалуй, самого известного в городе охранного предприятия – Стар-К. Их реклама была буквально везде, и наш район, из которого, миновав то кольцо, я выехал, не был исключением. Конечно, у них были и конкуренты: мелкие сошки, пытавшиеся занять своё место в тени гиганта и предложить свои частные охранные услуги хоть кому-нибудь жалкими пятнадцатью символами в бегущей строке по местному телеканалу. У мелких сошек тоже были свои названия: такие запоминающиеся наименования как… Ну, надеюсь, в этом месте вы уловили мой сарказм, и мне не нужно и в самом деле перечислять все эти ничего не значащие для рядового горожанина наименования. К чему я это всё? Вспомнил вдруг и подумал: наверное, со временем у всех этих группировок мародёров, захвативших чужую собственность и жирно устроившихся на её территории, тоже появятся свои названия, какие были у частных охранных предприятий, частных военных компаний и всяческих подобных организаций. Города – даже такие загибающиеся, вымирающие и отравленные радиацией города, как наш – будут поделены на сферы влияния между группировками, у каждой из которых будет своя штаб-квартира. Ею, скорее всего, будет первое захваченное ими здание. В честь прежнего названия этого здания они, наверное, и станут себя величать. Как в этой связи назовут себя те отморозки, что сейчас живут в Радуге? Трудно предположить. Одно знаю точно: им придётся очень сильно постараться, чтобы название их вселяло ужас в бандитов по соседству.
Чем дальше к центру, тем более гладко проходило моё путешествие. Как я уже упоминал, наш район – эта задница мира – и сытый центр города, который, продолжая первую метафору, можно назвать желудком, были связаны толстой кишкой автотрассы и улицы вдоль неё, в официальной топонимике именовавшейся «трактом». Похоже, наши отцы-основатели и градостроители и впрямь вдохновлялись строением пищеварительного «тракта», когда набрасывали первые планы города много лет назад. А может, это я – неуч, не знающий исконного значения слова «тракт». Можете поправить меня где-нибудь на полях этого дневника, оставив там какую-нибудь едкую, язвительную заметку с вашими умными уточнениями. А потом вырвать эту страницу, свернуть трубочкой и засунуть в одну из оконечностей вашего «тракта». Что это будет за оконечность, и что это будет за «тракт» – решать вам. Мне без разницы: если вы читаете это, значит, я уже мёртв. А пока жив, я, с вашего позволения, продолжу свою мысль.
В общем, автотрасса была прямой как струна, с редкими заворотами, подъёмами и спусками, встречавшимися на пути. Со стороны пешеходов выход на неё почти на всём протяжении был ограничен: исключение составляли только автобусные остановки и места, где трасса соединялась с мелкими улочками, перекрёстками или кольцами. Словом, ехать по ней было одно удовольствие: мертвецы встречались только на пешеходных дорожках по бокам и не представляли собою препятствий для моей бело-красной ласточки. Из других преград были разве что редкие брошенные тачки, автобусы и маршрутные такси. Салоны брошенного общественного транспорта – а точнее хаос и бардак, оставленный в них – хранили в себе память о первых днях конца света. Где-то – испачканные кровью окна, где-то – сломанные спинки кресел, где-то – выбитые аварийным молотком стёкла. Кое-где – закрытые пассажирские двери и настежь отворённое окно над местом водителя. Такой автобус я встретил всего один. Полагаю, не нужно дополнительно пояснять, что в нём случилось. Оживший мертвец в переполненном салоне, неразбериха, паника, безуспешные попытки расколотить стекло попавшимися под руку предметами, и безрезультатная матерная ругань в сторону водителя, сидящего в своей отгороженной от прочего салона стеклянной рубке с закрытой дверцей. Водителя, который в ужасе вышел в окно рядом со своим креслом и не удосужился перед этим нажать на кнопку, открывающую двери в салоне. В том автобусе до сих пор были заперты мертвецы. Они стояли там, внутри, обречённо смотрели куда-то перед собой и будто бы до сих пор ждали, что двери вот-вот откроются: нужно только чуть-чуть потерпеть, лишний раз не роптать, и самоустранившийся водитель обязательно сжалится над ними, волшебным образом вернётся и нажмёт на ту самую злосчастную кнопку. Все мы, до сих пор верящие в то, что наша цивилизация когда-нибудь оправится от всего окружающего кошмара – все мы немножко эти запертые в тесном автобусе мертвецы.
Я не помню точно, сколько ехал по «тракту», прежде чем свернул с него на улицу, ведущую от него к дому Иры. Возможно, это заняло всего полчаса-час. По моим тогдашним ощущениям прошёл чуть ли не целый день. Говорю «день», а не пользуюсь своим избитым выражением «минула вечность» применительно к большому по ощущениям промежутку времени, поскольку «вечность» – это не про дорогу по той широкой трассе с новёхонькой разметкой и отсутствием необходимости лавировать меж расхаживающих по дороге мертвецов. «Вечность» – это про мой путь от трассы вдоль Ириной улицы, на которой я едва не нашёл свою смерть.
Когда я свернул на неё, исчезли ограждения, отделявшие пешеходную дорожку от проезжей части. Через пару кварталов на тротуаре снова появились они. Полчища мертвецов, покалеченных войной первых трёх недель. Изуродованные, искусанные, некоторые – испещрённые многочисленными отверстиями от пуль, кое-кто – с оторванными конечностями, а подчас – и вовсе с отсутствующей нижней частью тела. Последние передвигались на одних руках и ползли ко мне, пытаясь не отставать от своих чуть более полноценных собратьев. Женщины, мужчины, подростки старики. Дети. Дети! Имя им было – легион. Чем дальше по улице, тем плотнее становилось кольцо этих несчастных, изувеченных полулюдей, медленно, медленно, медленно надвигавшихся на меня. Они не были похожи на наших мертвецов – тех, которых я видел у себя, на окраине. Те в большинстве своём были шустрыми, проворными и, если сравнивать их с кем-то из хищников, то зомби городского отшиба напоминали собой скорее волков или как минимум медведей. Эти же новые хозяева центра вообще не напоминали собою никаких хищников. Странным образом они больше, чем те, наши зомби, походили людей, а именно – на полуслепых и хромых бродяг, наугад, еле-еле передвигающихся по историческим переулкам и бульварам и будто бы умоляющих каждого встречного здорового человека дать им немного мелочи, стакан воды или что-нибудь съедобное. Они шли, шли и шли, пока, наконец, не оказывались в полушаге от своей жертвы. Затем они совершали рывок в её сторону – такой, что казалось, будто все силы свои они вложили в этот рывок; будто ради него только они всегда жили: с самого того момента, как появились на свет; будто весь их земной путь в людском обличии, мучительная смерть и долгие, томные, полные инфернальных страданий мытарства после неё – всё было ради этого момента. Ради того, чтобы дотянуться до вкусной, сытной, мягкой плоти вчерашнего школьника с неказистым пушком на подбородке – столь же неказистым и неуместным, как и он сам, сидящий на месте водителя в этом запечатанном наглухо легковом автомобиле. И вот – рывок! И стекло останавливает обезображенное лицо с теперь уже вполне хищным оскалом. Мертвец бьётся об него, и голова его чуть отскакивает назад, как спущенный кожаный мяч. Я в очередной раз вздрагиваю от неожиданности и от того, что нервы мои натянуты до предела. В какой-то момент бьющиеся о дверные стёкла головы перестают ужасать меня и заставлять рефлекторно бросать руль и начинать группироваться в нелепейшее подобие оборонительной стойки. Ужасает меня теперь одна только мысль. Резкая, острая, словно бритва, страшная и совершенно чёткая мысль о том, что путь назад окончательно отрезан.
Следом за ней, словно вишенка на торте, приходит осознание того, что и дорогу вперёд мне почти заслонили мертвецы. Я кручу руль, жму на газ и стараюсь, чтобы машина сохраняла баланс на хрустящих под колёсами трупах, не перевернулась на бок или не забуксовала, застряв в месиве из чьей-нибудь раздавленной грудной клетки или смятой брюшной полости. Фрагментарно выхватив сквозь сгущающуюся толпу кусочки тысячечастного пазла панорамы местности, я узнаю знакомые места. Дом Иры где-то там, всего через одну-две автобусные остановки отсюда! Прорваться через эти мычащие и хрипящие дебри ещё на километр-полтора, и я у цели, и никакой парамотор мне будет не нужен! Я чуть сильнее давлю на газ, автомобиль подскакивает всё чаще и интенсивнее. Внутри салона я чувствую себя гороховым зерном внутри маракаса, которое выращивали и сушили не для того, чтобы есть, но для того, чтобы я бился о его внутренние стенки, пока латиноамериканскому музыканту рвёт крышу в творческом экстазе. Вот бы мне, как в той песне, отбиться в пулю, потом – в гирю, а после – пробить эту треклятую ни живую, ни мёртвую стену, отделяющую меня от моей цели! Но я всё бьюсь и бьюсь то теменем о крышу, то лбом о лобовое стекло, то плечом о дверь, пока, наконец, окончательно не теряю контроль над автомобилем. Он останавливается. Только секунда понадобилась мне, чтобы прийти в себя, снова взяться за руль и поставить ноги на педали. Но этой секунды промедления, этой маленькой остановки на горе тел внизу оказывается достаточно, чтобы уже в следующее мгновение всё было кончено.
– Нет, нет, нет… – бестолково бормочу я под нос, понимая, что тачка застряла, и больше никуда не поедет, если только кто-нибудь из гнилостных джентельменов снаружи не сподобится опереться телом на багажник и чуток меня подтолкнуть.
Я вдавливаю педаль в самый пол – безрезультатно. Повторяю попытку снова, и снова, и снова, и вперёд, и назад – тот же итог. Проходит несколько долгих минут. Я всё ещё сижу в водительском кресле, отсутствующим взглядом смотря на всех тех, кто собрался по ту сторону моего бело-красного железного гроба, и пока отказываюсь верить в то, что жить мне осталось меньше получаса. Умом я уже это осознаю, но часть меня всё ещё ведёт внутренний торг, пытаясь убедить этот самый ум, что, может быть, не всё ещё кончено. Как будто от результата этого торга и впрямь что-то зависит. «За полчаса они точно разобьют стёкла и залезут внутрь», – холодно замечает ум на дрожащие мольбы той другой части сознания, которая никогда ни о чём не думает, не анализирует и не прогнозирует – она всегда просто хочет. Хочет жить – и больше ничего.
Идея о том, чтобы поджечь себя при помощи бензина из парамотора и унести с собой как можно больше тварей вокруг на благо всем следующим путникам соперничает с идеей выйти через люк на крышу и умереть, размахивая по сторонам своим молотком, а также с идеей остаться внутри и тупо ждать неизбежного. Быть разрываемым на части и одновременно съедаемым заживо, наверное, больно. От этой новой мысли по телу молнией проносится дрожь. В конце концов, все мысли затухают. Я даже не прокручиваю в голове яркие моменты жизни, как это бывает в фильмах. Я просто повторяю про себя одно и то же: «Нет. Нет. Ну нет… Ну как так, ну нет… Ну зачем… Почему? Ну, пожалуйста, нет!»
Так проходит ещё несколько минут, и только потом наступает полная, сосущая, чёрная тишина внутри. Только рычание мертвецов снаружи и то ли кажущийся, то ли вполне себе реальный звук трескающегося стекла.
На последней заполненной на момент тридцать шестого дня странице своего дневника я попросил того, кто его найдёт, продолжить мои записи и написать здесь свою историю. А после – сохранить всё это рукописное чтиво для того, чтобы благодаря ему, много-много после, люди знали, что даже такие убогие, бестолковые, трусливые и ни на что не годные слабаки как я держались до конца и не опускали руки. И, конечно, я просил позаботиться о том, чтобы история продолжателя моих записей была интересной. И уж само собой я был бы не против того, чтобы новый владелец моего дневника, найдя его рядом с моим тухнущим трупом, исхитрился бы, поднапряг воображение и срежессировал бы на его страницах мой печальный конец, написав здесь своё предположение о том, как этот тухнущий труп, всюду таскавший с собою дневник, нашёл свою погибель. Хорошо бы только история вышла мотивирующая и бойкая: как я сгинул, до последней секунды стремясь к своей цели. Было бы забавно, если б он сделал это и так и не написал бы здесь ничего о себе, и получилось бы так, словно я рассказал о своей кончине с того света. С того света, х-ха… Все мы уже давно на том – том, том, том самом «Том» – свете.
К писку в ушах я уже привык. Я судорожно глотал спёртый, дурно пахнущий воздух вокруг себя, и от этого голова моя кружилась, и слышал я теперь только тот самый звук, сопровождающий ночную профилактику на телевидении. Всё, что творилось снаружи, теперь стало белым шумом. Мне вдруг показалось, что я готов, и тогда, словно бы в ответ на моё смиренное принятие своей судьбы писк в ушах стал пульсирующим, прерывистым и превратился во что-то вроде азбуки Морзе. «Та-та та-а-а та-та та-та; Та-та та-а-а та-та та-та», – и так по кругу, и так – раз за разом, словно мелодия на заевшей пластинке. Моё сердце билось в едином ритме, и писк в ушах теперь не должен был изменить своего облика до того самого момента, как меня начнут жрать. А вот воображение напоследок проделывало с этим писком чудные штуки: то представляло его сознанию морзянкой, то облекало его в форму завывания стационарных сирен, то в ритмичные сигналы автомобилей, стоящих в пробке, то в заунывный, нудный и надоедливый писк сигнализации – из тех, что орёт у кого-то ночью под окном, и которая всё никак не заткнётся. Видимо, сознанию образ сигнализации очень понравился, и оно остановилось на нём, слыша теперь в этом писке только его и ничто иное. «Та-та та-а-а та-та та-та; Та-та та-а-а та-та та-та». Я постепенно терял рассудок. А рассудок словно бы перед тем, как потеряться, завещал ушам перестать воспринимать весь этот белый шум на фоне, в реальности представлявший собою вой мертвецов. И его не стало. И салон наполнился светом. В преддверии необратимо надвигающейся истерики я решил, что ловлю последний предсмертный приход от вещества, которое организм вырабатывает перед мучительной кончиной для того, чтобы хозяин его меньше страдал и отвлёкся от мыслей о бренной плоти на наблюдение ярких красок и фракталов. Цвета и впрямь стали ярче. Света – больше. И мне в самом деле кажется, что тогда я был в секунде от того, чтобы сойти с ума и залиться истерическим, ничего не значащим смехом, который стал бы моим последним приступом бесконтрольной и буйствующей эйфории. Если бы за эту «секунду до» искрой в моём мозгу не мелькнула бы мысль: «О, ушли», – я бы так и не понял, что произошло, и так и остался бы хохотать тем своим предсмертным гомерическим хохотом в душном салоне машины.
«О, ушли».
Достаточно было просто отвлечься от фееричного съезда с катушек и посмотреть по сторонам, чтобы понять, о чём было это простейшее, не в полной мере на первых порах осознанное наблюдение. Кто ушёл? Да вот, они. Те искалеченные полулюди, избивавшие твою машину своими тщедушными, истерзанными, держащимися на одних сухожилиях руками. Они ушли! Машина по-прежнему стояла на костях их собратьев, в ушах всё ещё завывала эта сигнализация, но они, готовившиеся вот-вот полакомиться тобой, ушли! Куда? Самое время привстать в кресле, выглянуть в окно и выяснить это.
Увидел я лишь толпу, медленно отходящую от моей тачки, словно бы влекомую чем-то более интересным: какой-то более лакомой добычей. Что это было, я не видел, но вскоре понял. До меня дошло, что сигнализация не только была метафорой, описывающей пульсирующий свист в моих ушах, но и буквальным звуком противоугонной системы, звучавшим где-то чуть поодаль – как раз там, куда ломились теперь зомби, минуту назад стремившиеся добраться до меня. Как это произошло? Неужто вмешательство всевышнего?