Георгий Апальков
Записки мертвеца
Первые минуты в казарме были шоком. Слишком много происходило в один момент, в одной точке пространства. Строго говоря, казарма – это просто слово. Термин, которым местные военные называют жилые помещения – не больше. На самом же деле, меня поселили в трёхкомнатную квартиру в доме, соседствовавшем с местом, в котором жила Ира. В квартире уже жили два других новобранца. Все они были разного возраста, и я не успел толком с ними познакомиться. Весь оставшийся день я провёл в бесконечных ожиданиях: ждал, пока с меня снимут всевозможные мерки, потом – ждал, пока меня примет местный врач и убедится, что со мной всё в порядке. Потом ждал, пока специально назначенный на это дело прапорщик досконально осмотрит все мои вещи. Эти же самые вещи даже после осмотра специальным прапорщиком перетрясли ещё, наверное, раз двести двести разных других людей. Не уверен, что у всех них были на то полномочия, но мне было всё равно. Кто бы ни прикасался к моим вещам – каждому из них мне приходилось рассказывать про дневник и про то, зачем я его веду. Я сразу понял, что угодил в среду, в которой тайн друг от друга ни у кого нет, поэтому не слишком-то сопротивлялся и ничего особенно не скрывал.
На вечернем построении перед нами – новобранцами – выступил Старков и, как и было обещано, предложил изложить наши пожелания касательно нашей дальнейшей службы. Когда он спросил, желает ли кто-то отправиться на передовую – я вышел из строя вместе с Ирой и несколькими другими безумцами. Как мы и договаривались. Старков сказал нам пару добрых слов и напомнил, что окончательное решение по нам будет принимать совет командиров. О нём нам объявят завтра, на утреннем построении, после чего всем нам надлежит пройти курс молодого бойца: научиться ходить строем, выполнять команды, обращаться с оружием и элементами обмундирования. На дворе стоял холодный осенний вечер. Дул промозглый северный ветер. С неба падали редкие снежинки, пока ещё не грозившие вырасти в полноценный снегопад и больше походившие на замёрзшие где-то на пути сверху вниз капельки росы. В воздухе пахло свежестью и большими переменами. И я, пожалуй, был скорее им счастлив.
Уже завтра для меня начнётся совсем новая жизнь. Я не знаю, будет ли у меня время писать дневник или придётся снова забросить его на неопределённый срок. Я постараюсь, тем не менее, от случая к случаю выкрадывать минутку-другую на то, чтобы коротко написать про всё, что случилось за день. Надеюсь, у меня получится.
Запись 18
Девятнадцатое октября. Восемьдесят третий день с начала вымирания.
День сегодня не был богат на события, но почему-то тянулся он нестерпимо долго. Наверное, всё от бесконечного ожидания. Сначала мы ждали оглашения списков тех самых «команд», в которые мы вызывались зачислиться вчерашним вечером. Ира и я с удивлением обнаружили, что нас не отбраковали. Так, на утренней поверке мы узнали, что нам предстоит отправиться в город в третью волну, что бы это ни значило. Перед этим нас ждёт подготовка и так называемые «суточные наряды». О них я где-то слышал и примерно понимал суть: некое дежурство со строго определённой на двадцать четыре часа сферой ответственности. Что ж, посмотрим.
После поверки нас отвели на завтрак. Потом – подбор формы и обмундирования. Я впервые примерил на себя зелёный гардероб и с удивлением заметил, как что-то щёлкнуло во мне, едва я надел на себя китель, штаны и берцы. Я почувствовал себя лучше. Я чувствовал, что полон сил. Чувствовал себя защищённым. Поразительно, но даже будучи в Надеждинском ничего подобного я не испытывал. Будучи под защитой и опекой стен собственной квартиры – тоже. Теперь я ощущал себя частью некоего единого организма: положение, с одной стороны, уничижительное и принижающее, но с другой – до крайности наполняющее сознанием своей важности, нужности и причастности к чему-то значительному, и оттого – возвеличивающее и возвышающее над тем, кем я мнил себя прежде. Ира тоже примерила форму. Я заново влюбился, когда увидел её. Наконец, мы стали единым целым, пусть и случилось это каким-то причудливым, странным образом.
Потом был обед, а после – всеобъемлющее знакомство с пунктом дислокации. Нас провели по всему посёлку и показали всё, абсолютно всё: что где находится, кто и где несёт службу, и за какими точками нужно будет особенно усердно следить, будучи в патруле. После этого нас отвели на ужин, а затем – обратно в казармы, предоставив время для отдыха и личных дел. Одним из таких личных дел для каждого из нас должно было стать рукоделие: этим вечером мы должны были уделить пару минут тому, чтобы каким-нибудь образом нанести на кителя наши фамилии. Именных шевронов для нас изготавливать никто не собирался – да и не смог бы, даже при желании – поэтому нам надлежало самостоятельно пометить грудь, с левой стороны, фамилиями и инициалами. Как мы это сделаем – то была уже наша забота. Я пока так ничего и не придумал. Весь вечер я провёл с Ирой, возле подъезда её дома-казармы. Она славно ужилась с той деревенской женщиной сорока лет, с которой её поселили в одну квартиру. Да и от всего происходящего она получала нескрываемое удовольствие. Она словно бы впервые за долгое время подлинно ощутила себя на своём месте, в своей тарелке. Трудно сказать, разделяю ли я её чувства. С одной стороны, чувство сопричастности, о котором я говорил выше, скорее греет меня, чем наоборот. Но с другой стороны – тревога. Беспрестанная тревога, граничащая со страхом грядущего.
Я не смогу писать много, не смогу рассказывать здесь про каждый свой день так, как я делал это прежде. Как бы мне ни хотелось плотно и сыто заполнить эту тетрадь, самым подробным образом описав всё происходящее, я, всё же, человек, и мне нужно спать. И не похоже, что кроме ночи у меня останется какое-то другое время для того, чтобы заниматься дневником. Потому какое-то время далее здесь будут лишь сухие, лаконичные выжимки из каждого дня. Постараюсь, тем не менее, зафиксировать всё самое важное и ничего не упустить.
День 84
Сегодня ничего особенного не произошло. Половину дня мы сидели в актовом зале местного дома культуры и изучали систему армейских званий. Её в нас вдолбить поручили некоему капитану Смирнову, которого я, кажется, уже где-то видел. Он не был требователен, но был в достаточной степени строг: запрещал нам общаться между собой, пока мы сидели там, в этом зале. Все наши усилия, помыслы и желания, точно планеты, должны были вращаться вокруг этих треклятых звёзд на их погонах: маленьких, больших, очень больших и так далее. Мне не составило труда выучить эту нехитрую градацию. Ира тоже справилась довольно быстро. Кое-кто не смог так шустро запомнить предложенную капитаном информацию, и с ними он действовал по-разному: сначала – устными укорами и публичными унижениями, затем – подзатыльниками, если это были молодые парни, а после перешёл к запугиванию.
– Кто последний выучит – тот всю службу в городе пробудет барабанщиком, – говорил он.
– О, ну так я лучше посплю, а вы, пацаны, учите тут! – сказал на это лысеющий мужик среднего возраста, в форме на три размера меньше его габаритов.
– Барабанщик у нас – это тот, кто приманивает мясо на себя. Звуком ли, криком – да хоть песнями! Если охота – в добрый путь. Только такие пузатые барабанщики обычно долго не живут.
Мужик притих и принялся смотреть в листок, на котором он некоторое время назад своей рукой нарисовал все возможные погоны и подписал их.
После этого мы учились ходить строем и выполнять строевые команды. Знание всего этого каждым из нас упрощало для наших будущих командиров задачу по управлению нами как единой массой. Им не пришлось бы иметь дело с боевыми единицами, ковыляющими туда-сюда, из стороны в сторону, словно молекулы инертного газа в пробирке, по пути на обед или куда-нибудь ещё. В нас вшивали кодовые слова, хорошо знакомые командирам, и тем самым упрощали нашу дальнейшую коммуникацию с ними. Словом, во всём происходящем я пытался отыскать смысл и был очень рад, когда находил его.
День 85
Капитан Смирнов, как оказалось, был назначен командиром нашей учебной роты. Рота, взвод, отделение – все эти единицы измерения единого зелёного вещества – то есть нас, солдат, – откладывались в памяти как-то сами по себе. Я впитывал всё как губка. В основном, потому что не хотел отставать от Иры, вникавшей во всё с хищным азартом. Ей очень нравилась её новая роль. И мне было приятно видеть её счастливой. Только… Только вот что-то всё не давало мне покоя. Чем больше Ира углублялась в эту новую армейскую жизнь, чем больше новых знаний и навыков она получала, и чем больше счастья была на её лице в конце дня, тем больше мне казалось, что я теряю ту Иру, которую знал раньше. Ту Иру, которая, как я думал, нуждалась во мне. Ту Иру, которая, как я когда-то полагал, только и ждала, сидя у себя в квартире, пока я приду и предложу ей и её родителям план того, как сбежать от апокалипсиса. Теперь она становилась тем, кому не нужен никто; не тем, кто ждёт от кого-то помощи, а тем, кто сам приходит на помощь. И от этого мне всё больше и больше тоскливо. Хоть я и понимаю, что тоска эта – не благородная, а постыдная.
День 86
Днём была жара. Не в привычном понимании, нет: скорее – жара по октябрьским меркам. Сколько же ещё нам ждать снега такими темпами? И как они – те, кто принимает решения – поймут, что погода устоялась, и холода наступили надолго? Прогнозов погоды ведь, как несложно догадаться, больше ни по телевизору не показывают, ни в газетах не печатают. Может, у них там какой-то метеоролог есть? Не хочется, чтобы замёрзшие в бетонных джунглях зомби, которых мы приедем уничтожать, точно каких-то вредителей, вдруг в самый неподходящий момент оттаяли и нанесли по нам ответный удар.
В целом же, задача обещает быть несложной. Достаточно будет всего-то соблюдать осторожность при близком контакте с заражёнными и не расходовать боекомплект почём зря, чтобы после очередного выхода на тебя не наорал твой командир взвода. На урегулировании вопросов с преступными элементами и восстановлении законности в городе нас, свеженьких, как я понимаю, привлекать не собираются. Хотя кто знает. Всю эту информацию я черпаю из досужих разговоров с такими же, как я: моими соседями и сослуживцами по учебной роте. В сущности, всё это не больше, чем сплетни.
День 87
Случилось кое-что ужасное. Сегодня, наконец, всплыла та история с Артёмом, его безвременной кончиной и всем, что последовало после. Утром меня вызвал на беседу сам полковник Старков, решивший, по-видимому, лично разобраться в вопросе, едва уловив отголоски информации о произошедшем. До сего момента, видимо, отсутствие младшего сержанта Астахова в его роте либо скрывалось, либо каким-то образом объяснялось: например, самовольным оставлением пункта дислокации. Тот замполит – большой подполковник с двумя большими звёздами – вероятнее всего не доложил всё то, что я ему поведал, Старкову с пылу с жару. Только зачем? Почему? Да, в прочем, кто их там разберёт…
Так или иначе, сегодня утром я сидел уже перед самим Старковым и ещё раз пересказывал ему то, что когда-то сказал подполковнику. Я очень нервничал и боялся сказать что-то, что повлечёт серьёзные последствия для кого-либо. За себя я больше не переживал. Рассказ мой вышел сбивчивым, но последовательным и правдивым: ничего выдумывать, добавлять или поправлять, дабы обелить кого-нибудь, я не стал. Что-то подсказывало мне, что самая безопасная тактика поведения с таким человеком, как Старков – это не врать, не юлить и говорить всё как есть.
– Всё ясно, – отрезал полковник, едва я закончил говорить, а затем добавил: – Свободен.
Я вышел так, как это полагалось по форме. Сам не знаю, почему, но я будто бы хотел каким-то образом произвести впечатление на полковника, как-нибудь умаслив его напоследок. Как будто от этого могли зависеть его дальнейшие действия.
Вечерняя поверка, которая обычно проходила отдельно у каждой роты, в этот раз была общей. Всех, за исключением нёсших службу в суточном наряде, собрали на главной площади перед зданием администрации Знаменского, фронтом на фасад здания. Через некоторое время на балконе второго этажа появился полковник Старков. Позади него стояли две понурые фигуры, сокрытые тенью. Лица их трудно было разглядеть издалека, но я отчего-то сразу понял, что это рядовой Громов и ефрейтор Абидин. И не ошибся.
Старков начал свою речь с рассказа об инциденте.
– Оставшись наедине с пойманным в Надеждинском дезертиром, рядовой Громов воспользовался своим положением, чтобы выместить на бывшем боевом товарище свои старые обиды. Мы все помним, что поступок тех, кто бросил оружие, бросил свои подразделения и бежал из расположения, в конечном итоге не остался безнаказанным. Каждому было – или ещё будет – воздано по тяжести его деяния. Убитого рядовым Громовым солдата, скорее всего, ждало бы самое суровое наказание по итогам разбирательств. И это было бы справедливое наказание. Однако рядовой Громов позволил себе совершить самосуд и самолично, без санкции командира или начальника, определить наказание для своего бывшего товарища. В итоге это, в совокупности с попыткой сокрытия акта самосуда в сговоре с другими солдатами, повлекло за собой потерю ещё одного бойца – младшего сержанта Астахова. Также, сговор бойцов: Астахова, Громова и Абидина, едва не повлёк за собой потерю потенциальной боевой единицы в виде мобилизованного из Надеждинского. Сознательность последнего позволила этой потери избежать. Однако младшего сержанта Астахова, не раз отличившегося во время боевых действий в городе – да и вообще за всё время службы – уже ничто не вернёт. Это – невосполнимый ущерб, нанесённый всему нашему соединению одной лишь вспыльчивостью, мстительностью и нетривиальным эгоизмом рядового Громова. Вина также лежит и на ефрейторе Абидине: за отсутствие попыток воспрепятствовать преступному сговору, повлёкшему за собой людские потери. Ефрейтор Абидин, рядовой Громов!
– Я!
– Я!
– Выйти на два шага вперёд для заслушивания наказания!
– Есть!
– Есть!
Абидин и Громов подошли к самому краю балкона, оставив Старкова позади себя.
– Наказание за умышленное сокрытие преступления – назначение в дисциплинарную роту: туда же, где проходят службу ваши бывшие боевые товарищи, сделавшие неверный выбор в пользу самовольного оставления пункта дислокации. И, само собой, строгий выговор. Ефрейтору Абидину понятно всё сказанное?
– Так точно, – сказал понурый Абидин, испытавший, как мне показалось, некоторое облегчение, несмотря на видимую суровость судьбы, которую ему прочил Старков. Затем он добавил, уже чуть более бойко: – Я – есть строгий выговор!
– Наказание за самосуд, нанесение побоев дезертирам, содержащимся в пункте временного размещения, за убийство одного из них, а также за сокрытие преступления и вовлечение других солдат в преступный сговор – расстрел. Приговор будет приведён в исполнение мною лично, немедленно.
Казалось, Громова убаюкал тон, которым говорил Старков, и те пресные, канцелярские, казённые формулировки, которые он использовал в своей речи. Будучи недалёким, да и, по правде сказать, глуповатым парнем, бедняга Громов не сразу понял, что вообще только что сказал полковник. Он всё стоял там, на краю балкона, и старался выглядеть виновато: действительно, было заметно, даже издалека, что он скорее делает вид, чем в самом деле чувствует за собой какую-либо вину. И вот, спустя секунду после того, как до него, казалось, дошёл смысл сказанного Старковым; в момент, когда ему в затылок уже смотрело чёрное дуло пистолета полковника, Громов вдруг выпучил глаза, открыл рот и попытался было что-то сказать:
– Ка…
А потом – «Бах!» И для Громова всё закончилось.
И опять всё из-за меня.
Что же я, чёрт побери, наделал?
День 88
Ира не разделяла моих сокрушений по поводу смерти рядового Громова. Более того, она вообще не считала, что я в ней виноват.
– Он сконструировал свою смерть, – говорила она, – Сам. Надо было соображать, что делает. Ты здесь ни при чём, слышишь? Представь, что ты был бы свидетелем по делу об убийстве, и убийце грозила бы смертная казнь. Неужели ты стал бы его выгораживать и врать про то, что видел своими глазами? Стал бы ты спасать убийцу в прежнем мире?
– Наверное, нет.
– Вот и здесь – то же самое. Этот Громов – жертва цепочки обстоятельств, которую он сам же и запустил. А если ещё он, как ты говоришь, издевался там ходил над всеми над ними, то я считаю, что он получил по заслугам.
Ира стала моим голосом разума. Даже нет, не совсем разума – голосом холодного рассудка. В моменты, когда я по своему обыкновению стремился упасть в водоворот чувств, тревог и треволнений, разговоры с ней успокаивали меня и приводили в равновесие. Её было не узнать. Всего несколько дней, всего-то – смена одежды и пара уроков солдатской выправки, и она, будто глина в руках умелого гончара, приняла совершенно другую форму. Я же, по моим ощущениям, пока остаюсь рыхлой, бесформенной кучей, крутящейся на кругу в надежде вскоре стать хотя бы подобием какого-нибудь горшка или чашки – да хоть чего-нибудь. Нужно придумать себе какую-нибудь цель для нахождения здесь. Пока я здесь только ради неё.
День 89
Сегодня тех из нас, кто хоть какое-то время пробыл в городе во время разгула мертвецов, вызвали на отдельное мероприятие, на время сформировав из нас отдельный взвод. В нём были только новоприбывшие. Солдаты, нёсшие службу с самого первого дня апокалипсиса, а также те из гражданских, кто последовал за ними во время их отступления, в нашу компанию не попали. Сначала мы гадали, для чего нас собрали вместе по такому странному критерию. Чуть позже всё встало на свои места.
Нас вызвали на беседу в штаб, в самую ставку командования, где планировалась вся будущая городская операция. Полковник Старков вместе со своими заместителями хотел опросить каждого, чтобы получить больше информации об актуальной обстановке в городе. Командирам рот и взводов он это поручать не стал: вероятно, хотел услышать всё из первых уст, чтобы ничего не исказилось, как в игре в «глухой телефон». По одному мы заходили в кабинет и отвечали на вопросы больших начальников. Можно считать, что нам повезло: для остальной части учебной роты в это время продолжались изнурительные тренировки по строевому шагу, подходу к огневому рубежу, рукопашному бою и всякому прочему.
Меня позвали одним из последних. Я вошёл и удивился, увидев внутри кабинета абсолютно киношную картину: несколько больших шишек-генералов в полумраке тускло светящей настольной лампы, при задёрнутых шторах, склоняются над огромной картой, расстеленной во весь письменный стол, с видом глубочайшей задумчивости. Мне было любопытно, создали ли они такой антураж для себя нарочно или оно само так вышло. Возможно – и то и то. Чтобы лучше что-то делать, весьма продуктивно окружать себя атрибутикой этого процесса. Для писателя, наверное, хорошо сидеть в каком-нибудь мрачном кабинете с чашкой кофе и сигаретой – даже если ни кофе, ни сигареты он на дух не переносит – и ваять что-нибудь, вдохновляясь одним лишь образом самого себя, своей собственной картинкой. Художнику, наверное, приятно окружать себя всякой вырвиглазной чепухой и одеваться как пугалу, лишь бы походить на расхожий образ художника в своей голове. Так и цвет ровнее ложится, и вообще всё идёт как по маслу. Вот и полковнику с его заместителями, наверное, думалось лучше, когда они ощущали себя теми самыми двигателями миниатюрных фигурок по картам из военных фильмов. А может, я просто ничего не соображаю, и меня все эти командиры с их лаем беспрестанных команд так достали, что я при любом удобном случае унижу их в своём воображении.
– Расскажи, что ты видел в городе, – начал Старков, обратившись ко мне после того, как я выполнил все формальности при входе, – С самого начала своего пребывания там и до момента, когда ты оттуда выбрался. Особое внимание удели местоположению. Не стесняйся подходить к карте и показывать всё на ней. Мы с коллегами будем задавать тебе уточняющие вопросы, чтобы помочь всё как можно более подробно нам изложить.
И я рассказал им всё, что рассказывал в этом самом дневнике, с того самого дня, как вообще взялся за него. Правда, чуть более лаконично: по-военному. Свои переживания, пустопорожние размышления и рефлексию я, разумеется, опустил, оставив лишь вереницу событий, локаций и персоналий.
Узнав про Радугу, Старков покачал головой.
История про тех детишек из спорткомплекса покорила всех.
Потом – орды бродячих трупов в центре, редкие выжившие, которых я встречал, и всё такое прочее.
В конце моего рассказа один из замов попросил меня вернуться к тому моменту, где на меня напала толпа мертвяков, прыгавших прямо из окон многоэтажного дома на землю, а потом – встававших и бежавших за мной как ни в чём не бывало.
– Что их тогда заставило выпрыгнуть? – спросил он.
– Шум, думаю, – ответил я, – Сначала я наткнулся на одного. Он лежал, облокотившись на дерево. Потом увидел меня и… Не знаю, как будто бы залаял. Он ещё на четвереньках бежал за мной. Странный, в общем, какой-то.
– Может, у них вожаки есть определённые? – спросил какой-то другой большой офицер.
– Определённые кем?
– Никем. Природой. Как у хищников. И у вожака есть свой клич, который сородичи слышат издалека. Даже через закрытое окно.
– Да нет, это, скорее всего, был просто шум, – перебил одного из офицеров Старков.
– Парень сказал, там была авария. Почему шум аварии не выманил тех тварей повыпрыгивать из окон? Или какой-то другой шум? И почему тот, облокачивавшийся на дерево, один из всех на четвереньках был?
– С позвоночником что-то. Да и ты не видел их что ли таких? И на четвереньках, и чёрт знает, как ползут. Ладно, с этим разберёмся. Боец, где, говоришь, все те места, про которые ты говорил? Меня интересует спорткомплекс с детьми и тот торговый центр, где мародёры засели.
Я показал на карте все интересовавшие полковника и подполковников места, после чего мне было разрешено уйти.
День 90
Сегодня суббота. День, когда нас централизованно водили в общественную баню для того, чтобы там мы могли смыть с себя недельный пот и получить свежее нательное бельё. Душ есть и у нас, в наших квартирах-казармах, но баня почему-то всё равно считается здесь делом обязательным, причём для всех, безотносительно срока службы или статуса. Что ж, пусть будет так: мне, в общем-то, всё равно.
На местную пищу тоже грех жаловаться. Всё питательно, всё в сносных количествах, всё по-своему вкусно, но пресно. Худшее в здешней пище – это её беспощадное однообразие, но после трёх месяцев в апокалипсисе оно меня вовсе не смущает. Вспоминаются блюда, которые я готовил себе там, в квартире, когда только начал этот дневник. Здесь оно всё как-то поприятнее.
День 91
Нам анонсировали завтрашние стрельбы. В честь них-то мы сегодня весь день и отрабатывали подход к огневому рубежу, разборку-сборку автомата и всякие прочие радости. Патронов нам обещали дать совсем мало: меньше десятка на человека. Ни о какой меткости и точности стрельбы речи тоже не было. Капитан Смирнов прямо сказал, что целью завтрашнего мероприятия будет дать нам ощутить вес оружия в руках и почувствовать его в действии. «Понюхать пороху», так сказать. Признаться, меня всё это интригует. Всегда мечтал всласть пострелять. Все эти игры, шутеры, военные симуляторы, за которыми мы любили проводить время, когда были детьми… Всё это будто бы заталкивало в нас это самое азартное желание когда-нибудь выстрелить из чего-нибудь в реальной жизни. Тогда я этого не понимал. Да и сейчас не до конца понимаю, что вообще такое есть успешная компьютерная игра про войну: коммерческий проект, играющий на базовой тяге человека к разрушению, или акт пропаганды, эту самую тягу в человеке культивирующий. Может, какое-то тайное мировое правительство при помощи всей этой цифровой ерунды с раннего детства подготавливало нас к большой войне: к её принятию и осознанию её как данности? Всякая чепуха на ночь глядя в голову лезет, пойду-ка я лучше спать.
Кстати, сегодня похолодало. Днём шёл мокрый снег, который, правда, успел растаять под вечер. Не похоже, что завтра будет значительно теплее. Такими темпами совсем скоро начнётся то, к чему мы здесь каждый день старательно готовимся, и чего мы, если говорить честно, даже немного ждём, пусть и с тревогой.
День 92
Один идиот решил не дожидаться, пока его отправят в город. Дождавшись, тем не менее, пока в руки к нему попадёт заряженный автомат, он подошёл к огневому рубежу вместе со всеми, но после команды «Огонь!» не стал стрелять по установленным вдалеке мишеням. Вместо этого он упёр автомат прикладом в землю, положил голову на дуло и нажал на курок. Переводчик огня был установлен на режим стрельбы очередью, поэтому голова его попросту разорвалась на куски. Все десять пуль, что выдавали каждому из нас, он впустил в свою бестолковую башку. Не знаю, кто он такой был. Вроде какой-то деревенский паренёк лет семнадцати. Невозможно теперь угадать, что на него нашло. Да и не наша это забота. Замполит, конечно, будет разбираться во всём, поскольку Старков захочет услышать подробный доклад об инциденте. Но меня, по-честному сказать, итоги этого расследования совсем не заботят. Всё, о чём я думаю сейчас – это еда, сон и то, как бы побольше времени провести с Ирой наедине. Жаль только капитана Смирнова. Ему за этого бестолоча точно достанется.
День 93
Меня снова вызывали в штаб. Просили, чтобы я подробно описал спорткомплекс и Радугу. Потом попросили максимально подробно рассказать про контингент, удерживающий торговый центр: кто они, сколько их, чем вооружены, возраст, телосложение и всё такое прочее. Это у меня уже спрашивали и в прошлый раз, но, наверное, тогда информация нужна была для некой общей картины. Теперь же каждое моё слово тщательно фиксировалось и записывалось. Я почувствовал себя важным и нужным.
В остальном – всё по-старому. Всё те же тренировки, с оружием и без, всё та же каждодневная рутина. Что касается стрельбы, то теперь мы тренируемся в точности поражения мишеней с пневматическими ружьями, найденными когда-то в кладовых у местного населения. Если говорить о рукопашном бое, то я могу похвастаться тем, что до автоматизма отработал навык пробития головы манекена штык-ножом. Целиться нужно было точно в нарисованную на мешке-голове точку, символизировавшую глаз. Кажется, теперь я смогу справиться с зомби-одиночкой, если тот посмеет на меня напасть. Невольно вспоминается моё оцепенение перед одним таким мертвяком тогда, во время вылазки из Радуги с полицейским, Лёхой и тем парнем, который убил Юру вместе с его отцом. Тохой его звали, кажется. Сейчас проверю по старым записям… Да, точно, Тоха. Так вот, я совершенно не знал тогда, что делать с тем зомби-толстяком: я просто выставил вперёд себя копьё и надеялся на лучшее. Кошмар. Сейчас, владея этой джедайской техникой вышибания мозгов ножом через глаз, я бы точно справился с ним на раз-два сам, без посторонней помощи. А может, я только так думаю. Не узнаю, пока снова не встречусь с кем-нибудь из заражённых. Думаю, что это случится уже совсем скоро.
День 94
Перечитал свои старые записи. Вернее – их часть. Ну и стыд! Первая мысль – всё сжечь, чтобы никто не узнал, каким я был слизняком, пока был жив. Разум возобладал. Я вспомнил, что тот я – это тоже я, и что именно благодаря тому себе я оказался здесь, сейчас: живой и невредимый.
Дни кажутся однообразными. Совершенно нечего рассказать здесь. Но в то же время, тянутся они так долго, что кажется, будто бы за один такой день я проживаю целую маленькую жизнь. Оттого и трижды более нелепо чувствую я себя в конце дня, сидя перед чистым листом и ловя себя на мысли о том, что я совершенно не знаю, что написать здесь про сегодня. Гораздо более продуктивным кажется отправиться спать, вовсе не притрагиваясь к этому дневнику. Но мучает какое-то чувство обязанности самому себе и этой безликой книжке. Вроде как, я пообещал себе, что буду писать сюда по чуть-чуть, каждый день. Что ж, пусть это и будет моим сегодняшним «чуть-чуть».
День 95
Последний день октября. Сегодня нас привели к присяге. Правда, церемония несколько отличалась от того, какой я её себе представлял. В частности, нам самим не пришлось ничего говорить перед строем в индивидуальном порядке, произносить какую-то пламенную речь и клясться защищать конституционный строй, народ, отечество и всё такое прочее. Вместо этого полковник Старков сам будто бы поклялся за нас: поблагодарил нас за то, что мы достойно прошли через все тяготы обучения и обретения боевой формы. Потом – выразил надежду на то, что мы с тем же достоинством пройдём через горнило войны с живыми мертвецами, когда окажемся в городе. То ли он каким-то образом сгустил краски, то ли просто выразился слишком мрачно, но мне вдруг стало страшно. Прямо там, в строю, на площади перед главным зданием посёлка, у меня случилось что-то, что, кажется, называют панической атакой. Я стал потеть, руки мои затряслись, и захотелось во что бы то ни стало убраться отсюда как можно скорее. Какое, к чёртовой матери, «горнило войны»? Мне всего девятнадцать лет! Я должен учиться в университете и распутствовать на студенческих вечеринках в перерывах между бездельем и игрой в комп! Как я, чёрт побери, здесь оказался? Почему я хотя бы не строю забор в Надеждинском? Это ведь гораздо безопаснее! Нужно срочно убедить Иру, что всё это – глупость и, если она не захочет слушать – утащить её обратно в наш домик в деревне!
К счастью, паника вскоре отступила, и я пришёл в норму. И почему-то мне показалось, что то была последняя попытка старого меня, которого я теперь всей душой презирал, выбраться наружу и заявить о себе. Как только полковник Старков закончил речь, и весь наш строй хором прокричал троекратное «Ура!», тот прежний я, наконец, умер. После себя он оставил только телесную оболочку, которая раньше принадлежала ему, и кипу записок со своими переживаниями и треволнениями о том, как страшный мир не давал ему покоя, стремясь сожрать его, бедного-несчастного, с потрохами. Спасибо ему хотя бы за это.
День 96
Первое ноября войдёт в мою личную историческую хронологию как день, когда мне выдали оружие. Моё собственное, личное оружие! Ещё утром мы выстроились перед комнатой для его хранения, представлявшей из себя помещение бывшего здания суда с решётками на окнах. Было холодно. Выдача тёплого флисового белья была запланирована на вторую половину дня, что лично мне виделось досадным упущением. Но да и чёрт с ним. Главное – стояние в этой бесконечной очереди, под промозглым ветром и мокрым снегом, я пережил и, в конце концов, получил свой автомат. Было сразу видно, что автомат этот раньше принадлежал кому-то ещё: уж очень потасканный и потрёпанный он был. Но, будем честны, дурак тот, кто на полном серьёзе мог бы ожидать получить здесь новое оружие с конвейера. Да и зачем? Главное, чтобы оно справлялось со своими функциями и в нужный момент не подвело. Прапорщик, ответственный за выдачу оружия, вручил мне мой автомат, точно олимпийскую медаль. Одной рукой я взял его за ремень, который показался мне знакомым. Надев его в положение «на грудь», я принялся осматривать своё новое приобретение прямо там, перед лицом прапорщика.