Георгий Апальков
Записки мертвеца
Запись 17
Восемнадцатое октября. Восемьдесят второй день с начала вымирания.
Что ж, похоже, всё обернулось наилучшим образом из возможных, при имевшихся-то вводных. Значит, так тому и быть. Думаю, сегодняшняя ночь будет последней ночью, когда я смогу уделить достаточно времени дневнику, чтобы должным образом закончить историю всех последних дней. Поэтому сон на сегодня отменяется. Если повезёт – закончу всё раньше и выкраду для себя часик-другой.
День 80
Остаток дня после возвращения и после того, как Сергей огорошил меня новостью об уходе Иры добровольцем в Знаменское, я провёл в тишине. Я просто сидел и думал, что делать дальше. Сидел я в нашей с Ирой комнате, в темноте, несмотря на возможность теперь включать свет и жечь его сколько угодно. Мне казалось, что темнота помогает собраться с мыслями. Может, так оно и было. Только толку от этого – чуть. Ничего умного мне в голову так и не пришло. Я решил, что лучше всего будет подождать завтрашнего утра: скорее всего, подумал я, Ира, не найдя меня в Знаменском, смекнёт, что что-то пошло не так и, наверное, догадается уйти оттуда каким-нибудь образом. Вот только каким? Это мне было невдомёк. Я мог только надеяться, что у добровольцев-девушек, вроде Иры, есть возможность передумать, доложить о своём решении тамошнему командованию и просто уйти. И хотя я понимал, что такой вариант маловероятен, верить в него мне, всё же, хотелось. С этой безнадёжной верой в чудо я и уснул, завершив, наконец, тот бесконечный день и впервые за двое суток сомкнув глаза дольше, чем на пару часов.
День 81
Стоит ли говорить, что на следующий день Ира так и не появилась на пороге нашего дома, возвратившись из рядов армии Старкова? А я всё ждал и сходил с ума от ожидания и одновременно – от бездействия. Нужно было чем-то себя занять. Сначала я стал копаться в её вещах и прикидывать, что она взяла с собой, когда ушла. Потом хотел выпытать какие-нибудь подробности у Сергея, но он уже ушёл на работу, строить стену, поэтому я попросил Кристину рассказать подробности её ухода. Говорила она неохотно: видимо, сказалась та последняя громкая сцена между нами, когда они с Сергеем чуть ли не хлопали в ладоши, радуясь, что в «Камень-ножницы-бумагу» проиграл именно я. Я решил не обращать на это внимания: пошла она и вся её затаённая обида куда подальше. В конце концов, это я был жертвой в той ситуации.
– Да нечего рассказывать, – говорила Кристина, – Вещи собрала и ушла, как узнала, что тебя нет. И что ты не попрощался даже, а свалил просто, как…
– Она говорила что-то перед уходом? – спросил я, не дав ей закончить фразу какой-нибудь гадостью, как она наверняка планировала.
– Ничего не говорила. Юле и нам только «пока» сказала, да и всё. Мы её отговаривали, правда, как могли. Говорили, мол, зачем тебе это? Если есть возможность – сиди, не высовывайся. Тут, вроде, нормально пока. Как стену достроят – вообще как в замке будем.
– А она что?
– Не помню. Пробурчала что-то. Вроде: «Зачем теперь это всё?» – или как-то так. Не знаю. Сам-то что думаешь делать?
– Подожду пока, – ответил я, – До завтра. Завтра за ней пойду.
– А чего завтра-то? Что за день изменится?
– Может, и изменится что-то. А если нет – так зачем торопиться, правильно?
Мне не хотелось рассказывать Кристине о том, что я тешу себя напрасными надеждами на Ирино возвращение. Да и вообще не хотелось с ней говорить – хотелось только выведать что-нибудь и закончить на этом наш псевдо-дружеский диалог. Так оно и получилось.
Позже я достал из рюкзака свой дневник и сел писать его, чтобы хоть как-нибудь отвлечься от томительного ожидания. Я писал, пока не заболели глаза. Потом бросил это дело, как и все напрасные надежды на несбыточное. Она не вернётся. Это было ясно как день уже сегодняшним утром, и вот, когда на улице смеркалось, это стало совсем уж очевидно. А если так – ни к чему сидеть здесь, на месте, и уповать на чудо. Я решил, что выдвинусь завтра утром, с рассветом, а вечером как следует подготовлюсь, после чего – пораньше лягу спать и хорошенько высплюсь, продумав в кровати примерный план того, как я собираюсь всё это дело провернуть.
День 82
Я проснулся не то поздно, не то рано. Решив, что в три часа ночи патрульные будут не такими сонными, как, скажем, в шесть утра, я стал ждать, а пока ждал – чиркнул пару слов в дневнике. Дописав последнее предложение и в очередной раз мысленно попрощавшись с моим воображаемым, несуществующим читателем, я закрыл тетрадь, положил её вместе с ручкой в рюкзак поверх остальных вещей и направился к выходу.
Сергей с Кристиной ещё крепко спали. Юля, казалось, тоже видела десятый сон. Мой путь к выходу лежал через гостиную, в которой располагалось спальное место всех троих. Стремясь пройти мимо них незамеченным, я шагал на цыпочках. И всё же, случайно скрипнувшая половица разбудила Кристинину племянницу.
– Кто это? – испуганно спросила она спросонья, тщетно пытаясь вглядеться в темноту.
– Костя.
Узнав, что я не полтергейст, бродящий по избе в предрассветный час, она успокоилась.
– Ты куда? – спросила Юля.
– За Ирой, – ответил я.
– Она далеко?
– Да.
– Можно с тобой?
– Нет, не надо.
– Почему?
– Да не надо просто. Мы скоро сами оба сюда придём. Снова будете с ней по огороду ходить, жуков ловить.
– Не будем, – сказала Юля, вздохнув.
– Будете, ещё как.
– Нет. Ира насовсем ушла. Она сама так сказала.
– Так и сказала?
– Ага. Больше не придёт, сказала. Ещё сказала, что, когда все выздоровеют, и мы в город вернёмся – там и встретимся. Только потом уже. Когда зомби ходить перестанут.
– Ну, так и будет, значит. Ладно, пошёл я. Тоже ложись, а то дядю с тётей разбудишь.
Я вышел за порог, тут же выбросив из головы всё, что сказала Юля.
Впереди меня ждала неизвестность. Я не знал, удастся ли мне вернуться в Знаменское той же дорогой, которой я пришёл оттуда. Мне не хотелось попадаться на глаза никому: будет лучше, если никто, кроме Сергея, Кристины и Юли не узнают о моём возвращении – так я подумал. В первую очередь, таким образом можно было сэкономить время на объяснениях с каждым встречным и рассказах о том, что со мной приключилось позавчера. Потому путь к трассе, являвшейся самым предсказуемым и безопасным маршрутом до Знаменского, мне был заказан. Вход и выход, въезд и выезд из Надеждинского контролировался, а я не хотел задерживаться на контрольно-пропускном пункте только ради того, чтобы поведать о своих жизненных перипетиях случайному бывшему менту, которому, в общем-то, слушать всё это было совсем неинтересно.
Дело оставалось за малым: обойти патруль, который, как я думал, в столь ранний час окажется особенно сонным и невнимательным. Уж не знаю, вышло ли всё так, как я предполагал, или мне просто повезло не встретить никого за огородами, но до леса я добрался незамеченным, а затем – поспешил углубиться в него, чтобы уж точно стать невидимым для дозорных.
Дальше я шёл по тропе с чётким планом, который брал своё начало в моём видении всего происходящего. Я точно знал, что Ира ушла в Знаменское по ошибке. Что она записалась добровольцем для того – и только для того – чтобы разделить свою участь со мной. Я действительно полагал, что… Не знаю, стоит ли писать об этом здесь или следует приберечь всё это до рассказа о последовавших событиях. Но, раз уж начал – скажу полностью. Те несколько часов, в течение которых я шёл по тропе через лес, были последними часами в моей жизни, когда я всё ещё думал, будто бы мир вращается вокруг одного меня.
Я представлял себе встречу с Ирой. Не так жадно грезил о ней, конечно, как в те дни, когда приходилось пробираться к её квартире через заражённый город. Я думал, что, когда мы снова увидим друг друга, она бросится мне на шею и начнёт всеми фибрами источать радость по поводу нашей встречи, забыв про всё, что гложело её раньше. Я думал, она только и ждёт, что меня, и только и живёт для того теперь, чтобы быть рядом со мной. Пожалуй, я совсем не воспринимал её как самостоятельного, отдельного от меня человека и… И потому, наверное, так злился на неё за ту депрессию, не отпускавшую её после смерти родителей. Меня больше заботила роль, которую, по моему разумению, она должна была играть рядом со мной, чем она сама. Я не… Не любил я её – вот, что. По-настоящему и беззаветно всё это время – вообще всю свою никчёмную жизнь – я был влюблён только в самого себя. Вот, зачем на самом деле был нужен тот вояж через город к дому Иры: чтобы спасти самого себя от сумасшествия и тоски. И, вытаскивая её тогда из машины после аварии, я тащил самого себя от верной погибели, потому что был твёрдо уверен, что без неё жить я больше не смогу. А потом, после выхода из больницы и заселения в дом, я хотел увидеть привычную, милую, счастливую Иру, и был жутко расстроен, увидев её понурой, унылой и отрешённой. Мне всего-то хотелось, чтобы она играла свою роль как следует, и невдомёк мне было, что она – гораздо больше, чем роль; гораздо больше, чем то, какой я хочу её видеть; гораздо больше, чем картинка в моей пустой, бестолковой башке. Она – человек и живёт своей жизнью: своими мечтами, желаниями и чаяниями. Вот так диво! На двадцатом году жизни уйти от солипсизма, открыв для себя реальность окружающего мира! Оказывается, Вселенная не исчезает, когда я закрываю глаза. Кому расскажи – не поверят.
Обо всём этом я пока ещё не думал, шаг за шагом пробираясь через лес. Думал я только о том, что буду делать, когда выйду из него, и что скажу патрулю, если тот меня остановит на границе Знаменского. В этих мыслях я не заметил, как дошёл до той самой опушки, на которой мы с Астаховым ещё позавчера устраивали привал. Всё те же поваленные деревья, всё то же кострище между ними, всё тот же трухлявый пень, в котором, должно быть, всё ещё была спрятана та бутылка водки. Но было тут и кое-что ещё, чего раньше здесь быть просто не могло.
Труп.
Обгоревшее, скрюченное тело лежало недалеко от кострища, которое выглядело теперь так, словно затушили его совсем недавно. Тело было не узнать: кожа была тёмно-коричневой, покрытой очаговыми вздутиями и волдырями, одежды почти не осталось, за исключением редких лоскутов под спиной, лицо было обезображено огнём, который полностью съел нос, глаза и губы несчастного. Руки и ноги его были скрючены: как у кота, лежащего кверху лапками. Я подошёл чуть ближе. От трупа всё ещё пахло горелой плотью.
«Неужели это он?» – подумал я.
И тут труп шевельнулся. Он всего-то едва заметно дёрнул пальцем, но уже этим страшно испугал меня. Я хотел было броситься бежать, но, отпрянув к одному из деревьев позади и облокотившись на него, готовясь пуститься наутёк, я успел подумать ещё кое о чём.
«Если это он, то…»
«То что?»
Мысль переросла в подобие диалога. Я всё спрашивал себя, стоит ли мне добить несчастного или он и так уже мёртв, и чуть уловимое движение его пальца мне лишь привиделось. Осторожная часть меня говорила уносить ноги и не искушать судьбу, но сентиментальная часть призывала представить себя на месте бедолаги. Он здорово обгорел, и мышцы его как следует прожарились вместе с суставами, сухожилиями и всем прочим. Стало быть, нормально двигаться он не может – и не сможет. Но, если никто не прострелил ему голову перед сожжением – а никакой раны в его черепе я не заметил, – то он, может быть, всё ещё жив. Жив в мертвецком смысле, разумеется. Жив, но не может никак контактировать с этим миром. Он обречён пролежать целую вечность на этой опушке, если, конечно, мозг мертвеца функционирует вечно, и… И ничего! его мозг продолжит работать в том же режиме, в котором работаем мозг заурядного заражённого, а его тело не сможет никак ответить ни на какие его импульсы. Это ли не ад? И, если этот несчастный – тот, о ком я думаю, заслужил ли он ад? Или можно считать такое состояние сродни обыкновенной, заурядной смерти в том виде, в каком мы знали её до вымирания? А если это – то же, что и смерть, то к чему беспокоиться? Пусть лежит себе да лежит тут – какая разница? Я чувствовал себя зависшим компьютером, который задействовал всю свою оперативную память для решения какой-то простейшей задачи, и близко того не стоившей. Опомнившись, я решил без лишних размышлений сделать то, что считаю правильным, хотя и не понимаю пока, почему это кажется мне правильным. Я достал из-за пояса нож и подумал, что, если моё предположение по поводу личности сгоревшего человека верно, то настало время вернуть подарок. В конце концов, всё равно его у меня отобрали бы при первом же досмотре в Знаменском.
Когда нож оказался во лбу у обгоревшего трупа, подобно миниатюрному крестообразному надгробию на могиле, я встал, отряхнулся и отправился дальше. Уходя, я, кажется, слышал, как тело издало звук, похожий на облегчённый выдох.
На выходе из леса Знаменский патруль встретил меня грубым окриком и звуком вздёрнутого автоматного затвора. Двое ребят направили автоматы прямо мне в лицо, отчего мне, разумеется, стало не по себе. Я сказал им, что я не заражённый, и что я – человек. Они услышали и поняли это. Но продолжили целиться в меня, жестом приглашая подойти поближе.
– Руки за головой держи! – рявкнул один из них и добавил, – Медленно подходи, не дёргайся!
В одном из патрульных я сразу узнал того рядового, которого Астахов позавчера отчитал на моих глазах во время нашего отхода из посёлка. Теперь, видимо, парень стал подходить к своему делу ответственнее.
– Оружие есть? – спросил он и принялся ощупывать мою одежду.
– Нет.
– В рюкзаке что?
– Вещи. Тетрадь. Вода.
– Кто такой? Как сюда пришёл? Погоди… Ты что ли опять? А я думал… Так ты это…
– Долго рассказывать. Веди меня сразу… Не знаю, к кому. К кому они там добровольцев ведут? – сказал я.
– Отведёшь? – спросил рядового другой патрульный, всё ещё державший меня на прицеле.
– Ага. Ну пошли давай. Доброволец.
Рядовой жестом указал на тропинку, соединявшуюся с гравийной дорогой, служившей, в свою очередь, началом пути к стадиону в центре посёлка окольными, обходными путями через дворы и проулки. Я не знал, каким путём поведёт меня патрульный, но сомневался, что это будет тот же путь, которым мы пришли сюда позавчера с Астаховым. Так и вышло. Почти всю дорогу мы шли по центральной улице посёлка, пока в конце концов не оказались у здания администрации – того, с флагом. Дорогой рядовой говорил.
– А я подумал, тот сержант тебя того… В расход, – делился своими соображениями он.
– А оно вон, как оказалось.
Рядовой шёл позади. Я – впереди, под прицелом и надзором. Весьма унизительное положение.
– Так он же, помню, говорил, мол, ты тоже мобилизованный, – вспомнил рядовой.
– Говорил?
– Говорил.
– Ну, значит, было дело.
– А чё ты щас тогда говоришь, что доброволец?
– Да какая тебе разница? Твоё дело отвести меня к старшим вашим, и всё. Им всё и расскажу. У них потом спросишь.
– А чё ты разговариваешь так дерзко?
Я и сам не понимал, зачем огрызнулся на патрульного. Наверное, после той сцены с Астаховым я решил, что тоже могу вести себя так с этим парнем. Но зачем мне нужно было так себя вести? Неужто ни с того ни с сего превратился в одного из тех, кто грубит всем, кого заподозрит в слабости духа, тем самым самоутверждаясь и чувствуя себя лучше? Неужели я стал той жалкой, вредной женщиной в автобусе или в какой-нибудь очереди, которая ошибочно принимает способность нагрубить за превосходство? Или, может, я попросту был не в духе?
– Извини. Нервничаю просто.
– Да ладно. Бывает. Ты не нервничай только больше. А то башку прострелю.
– Не надо.
– А вот прострелю – так и знай! Тот, вон, тебе не прострелил, видать, а за мной не заржавеет. Чё у вас там с ним вообще было-то такое? Расскажи хоть, интересно! А то он приходил потом, автомат зачем-то отдал, сказал какому-то Абидину передать. Зажигалку отобрал ещё. И ушёл опять потом главное! Извинялся ещё, хрень какую-то говорил – я так ничё и не понял.
Из монолога патрульного я уяснил несколько вещей. Во-первых, Астахов выполнил обещание и действительно вернулся в посёлок, чтобы проверить бдительность патруля. Во-вторых, Астахов предпочёл вернуть автомат своим товарищам вместо того, чтобы не париться и умереть вместе с ним. В-третьих, младший сержант Астахов – это совершенно точно один из тех людей, на кого я когда-нибудь хочу стать хоть капельку похожим. И, наконец, в-четвёртых, рядовой, конвоировавший меня, был не самым умным на свете человеком.
– Ты не самый умный у нас пацан, да? – спросил рядового напрямую какой-то офицер на проходной в здании администрации.
– Разрешите уточнить?
– Фамилия твоя как?
– Лопатин, та-щ капитан.
– Вот оно и видно, что Лопатин. Недалеко ты от лопаты ушёл. У тебя начальник патруля есть?
– Так точно.
– Где он?
– Несёт службу, та-щ капитан.
– Он про этого… Добровольца, которого ты только что привёл, в курсе?
– Не могу знать, та-щ капитан.
– Х-ха! Вот молодец! А кому ты докладывать должен обо всём происходящем на границе посёлка до того, как сюда припереться?
– Так это…
– КОМУ?!
– Начпату, та-щ капитан. Так он ведь не там был…
– Кто?!
– Начпат.
– А нафиг бы ты ему докладывался, если б он сам там был и всё видел?
– Так…
– Подсказку тебе дам: чего у тебя сейчас нет с собой?
– Разрешите уточнить?
– Ну, чего у тебя нет вот сейчас прям, с собой?
– Не могу знать, та-щ…
– Рация, – вздохнув, сказал офицер, явно уставший от разговора с патрульным, хотя поначалу было видно, как он неприкрыто потешался над ним, – Рация у тебя всегда с собой должна быть. Они у нас под счёт, на деревьях они, видишь ли, не растут. А ты свою где-то прошляпил и, мало того, припёрся ко мне и припёр неизвестно кого сюда, в штаб. Кто тебя надоумил-то хоть? Или сам догадался?
– Та-щ капитан, это он всё! Это он сам сказал его сюда привести! – патрульный заметно оживился, полагая, что сказанное им теперь восстановит его поруганную честь в глазах дежурного офицера.
– Какой-то шкет пересёк границу посёлка, сказал тебе привести его сюда, и ты послушался, и так и сделал? Молодец, боец, как хорошо, что ты на свет родился! Вечером самому Старкову доложу о твоей службе! А теперь иди и на глаза мне не попадайся.
– Есть, та-щ капитан! – ответил на это патрульный, выполнил воинское приветствие, улыбнулся, развернулся и ушёл, совершенно искренне уверенный в том, что офицер таки похвалил его, и что он и впрямь может теперь быть доволен собой.
– Ну а ты? – обратился офицер ко мне.
Я сообразил, что лучше бы мне теперь начать говорить, коротко сформулировав цель своего визита. Иначе я сразу окажусь в глазах офицера на уровне лопаты или Лопатина.
– Я доброволец.
– Откуда?
– Из Надеждинского.
– Опоздал на набор? Или подумать как следует решил? Вообще это правильно. Пошли, отведу к замполиту, он, вроде, у себя.
Дежурный офицер провёл меня сквозь тёмные и мрачные коридоры здания администрации. В конце концов, мы оказались перед дверью на первом этаже. Дверь была приоткрыта. Капитан постучал и вошёл. В комнате было двое мужчин. Один – майор, которого я уже видел во время своего первого визита сюда. Другой – тоже человек в военной форме, имевший на погонах на одну звезду больше, чем майор. Капитан представил меня и оставил в комнате, а сам ушёл.
– Я тебя видел, вроде… – задумчиво проговорил майор, когда мы остались в комнате втроём.
– Присаживайся, – сказал человек с двумя большими звёздами и указал на стул рядом со своим столом. Я сделал, как он велел.
– О, так это тот парниша, который сначала добровольцем записался, а потом убежал! Когда? Позавчера вроде? – вспомнил майор.
Мне стало страшно. Я помнил про легенду, которую мне поведал Астахов, и которой они с его друзьями – свидетелями расправы над Артёмом – договорились придерживаться. Но я боялся того, что со мной может быть, реши я тоже сейчас придерживаться этой легенды. Когда мы виделись в последний раз, Астахов строго-настрого запретил мне возвращаться сюда, потому что так я «подставлю пацанов». Но я уже вернулся. И совершенно не думал ни о каких «пацанах», когда планировал своё возвращение. Возникли новые обстоятельства, и вернуться мне было необходимо – конец истории. И что же теперь делать? Сейчас, после возвращения? Соврать этим офицерам и постараться держаться легенды, рискуя впасть в немилость с самого начала, а то и – чего доброго – нарваться на какое-нибудь наказание? Или наплевать на всё и сказать правду, тем самым обезопасив себя?
Я выбрал второе. Не потому, что желал зла друзьям Астахова. Я желал добра себе, я желал поскорее найти Иру, и это всё, о чём я мог думать. Я рассказал офицерам всё по порядку, в точности описав, как всё случилось на самом деле. Слушали они внимательно и даже с некоторым наслаждением. Ещё бы: действительно ведь почти киношная история вышла. А если её ещё и правильно преподнести… Словом, я выложил им всё. И про Иру – тоже. Честно сказал им, что вернулся сюда только за ней, и что если бы она не ушла сюда позавчера, то и я бы не вернулся, и всё было бы так, как планировали Астахов, Громов и Абидин. Там, в лесу, найдя тот обгоревший труп и впав в ступор от незнания того, что с ним делать, я, кажется, сформулировал для себя некое подобие жизненного кредо, которому и впредь постараюсь следовать неукоснительно: если не знаешь, что делать – делай то, что считаешь правильным. Не думая, не анализируя – просто делай, положившись на интуицию и на врождённое чувство того, что хорошо, а что плохо. И будь что будет. Так я и поступил.
– Ну дела, – ответил на это офицер с двумя звёздами и покачал головой.
– Н-да, – вторил ему уже знакомый мне майор.
– Так. Так-так-так… Значит, сейчас… Как же поступить-то нам… Хм-м… Ладно. Так: сейчас солдата позову. Он тебя отведёт к женской казарме. Там девчонку твою позовут. Как её звать, говоришь?
– Ира.
– Там разберутся. Увидишься с ней, покажешься, убедитесь, что друг с другом всё нормально. Поговорите там, решите, в какую команду пойдёте, если, конечно, оба захотите в одну. Жить вместе не будете – сразу говорю. По крайней мере пока, первое время. Но, если в одной команде окажетесь – будете на подготовке видеться. Долго там не стойте, не милуйтесь: не свидание. Как закончите, солдат тебя в казармы для новобранцев отведёт. А там уже в курс дела въедешь по ходу пьесы. Вопросы?
– Нет.
– Нет?! Нет, н-да… Ладно, ты пока гражданский человек у нас. Пусть будет «нет». Одно только тебе скажу. Девчонке твоей это, наверное, уже доводили.
Человек с двумя звёздами пристально посмотрел мне в глаза, чуть придвинувшись, отчего я машинально отпрянул.
– Назад больше дороги нет. Больше номер такой не пройдёт: захотел пришёл, захотел – ушёл. Имей в виду. А о том, что за побег и за самоволку бывает, тебе ещё расскажут. Это понятно?
– Да, сэр.
Не знаю, какого лешего я так сказал. Переволновался, наверное. Да и в фильмах, которые я обычно смотрел, так, вроде бы, было принято говорить с военными.
– «Сэр»?! Х-ха-ха-ха! Нормально, молодец, попытка хорошая! Х-ха! Хоть что-то. Давай, «Сэр», иди, в коридорчике подожди. Солдат сейчас придёт. Всё, свободен!
Я вышел из кабинета, скорее преисполненный положительных чувств, нежели наоборот.
Через некоторое время подошёл человек с автоматом. Он отвёл меня к двухэтажному кирпичному дому, в небольшом отдалении от здания администрации. Я старался запоминать дорогу, но там и запоминать было нечего: женские казармы находились буквально в двух шагах от штаба. Солдат вошёл в дом, побеседовал там с кем-то и попросил позвать Иру. Затем он вышел и сказал мне первую фразу за весь наш путь:
– Жди.
Через несколько минут из подъезда кирпичного дома вышла Ира. Я был без меры счастлив снова видеть её лицо и убедиться, что с ней всё в порядке. Она тоже улыбнулась мне при встрече. То была первая улыбка на её лице за долгое, долгое время.
– Привет!
– Привет! Ты где был?
– Да я… Долго рассказывать.
Но я, всё же, рассказал. Поведал ей всю эту безумную историю восьмидесятого дня и попросил прощения за то, что ушёл тогда по-английски. Слово за слово, и я уже просил прощения за всё на свете: за её мать, за отца, за то, что меня не было рядом, чтобы поддержать её как следует, за то, что я так и не отважился поговорить с ней по душам, пока мы были в Надеждинском.
– Ничего. Всё нормально, – ответила на это она, стараясь сдержать слёзы, душившие её всякий раз при упоминании родителей.
– Так что, получается, здесь теперь остаёмся? – спросил я.
– Ну да. А что тут уже поделаешь? Теперь назад уже никак. Я ведь знала, что так будет. На это и рассчитывала. Думала, во-первых, вместе тут будем, а во-вторых… Во-вторых, в деревне там всё равно без толку сидеть. Для чего? Зачем? А здесь – действительно дело какое-то, действительно можно как-то помочь.
– Наверное. Ты как тут вообще? Нормально? Я думал, ты в Надеждинское вернёшься, ждал там тебя. Как понял, что ждать бессмысленно – сразу обратно пошёл.
– Я тоже ждала. Спрашивала всех тут про тебя, но никто ничего не знал и сказать толком не мог. Думала, ладно, найдёмся когда-нибудь. Вот и нашлись.
– Тут мне про какую-то команду говорили. Что, мол, надо с тобой обсудить, куда идти, чтобы на построениях всяких видеться или типа того. Вместе нам тут жить не дадут.
– Понятно, что не дадут. А про команду – да, главный их что-то говорил вчера. Мол, подумайте до завтрашнего вечера – до сегодня то есть.
– И что это за команды?
– Это так условно называют сферы задач, как я поняла. То есть, где тебя будут задействовать. Тем, кто без военного опыта – а особенно девушкам, – настоятельно рекомендуют оставаться здесь. Тут всякие тыловые работы будут, вроде как – бытового плана. У кого права есть – тех в водители берут, тут без вариантов. Подвозить там что-то надо будет, отвозить – какая-то такая история. Новоприбывшим по желанию можно записаться и в боевые отряды: те, которые в город пойдут, когда зима уляжется. Там тоже разные задачи будут, вроде как. Но суть одна: запись в них означает возвращение в город.
– И когда нас распределять будут?
– Вечером сегодня. На построении большом, общем. Там наши пожелания спросят и учтут, но по факту распределять эти большие командиры всё равно сами всех будут.
– И куда попросимся? Хотя, можно, наверное, и не спрашивать…
Я был уверен, что Ира, как и я, предпочтёт остаться в тылу и заниматься всяческой приятной бытовухой. Это же очевидно: нужно оставаться там, где безопаснее всего – вот ключ к выживанию. Среди всех этих больших, сильных, вооружённых до зубов мужиков так ли нужно пытаться корчить из себя героя и бросаться на амбразуру вместе с ними, чтобы… чтобы что? Я искренне не понимал, что может надоумить человека в здравом уме изъявить желание отправиться на передовую. Зато Ира, по всей видимости, поняла в последнее время что-то такое, что мне было невдомёк.
– Да, слушай, я тут подумала вообще-то…
Я не верил своим ушам. Я отказывался слушать. Это была не моя Ира: моя Ира не могла – просто не могла! – сказать всё это. Она не могла хотеть вернуться в этот проклятый город после всего, что с нами там было!
– Зачем?! Ты чё?! Ты серьёзно сейчас?! – спрашивал её я, не веря своим ушам. Я не понимал её. Даже больше – я понял, что совсем её не знаю. Всё это время я воспринимал её как Иру той поры, когда мёртвые ещё не бродили по земле; когда мы вместе гуляли по условным паркам и ели условное мороженое, а когда не хотели никуда идти – сидели дома и переписывались в интернете. Ошибочно, но я всё ещё считал Иру той самой Ирой образца двадцать девятого июля. Или двадцать восьмого. Или любого другого дня до всего этого кошмара. Удивительно: ведь у меня так славно получалось до сей поры отслеживать изменения в самом себе, что я совершенно забыл, что новый мир меняет абсолютно всех и всё вокруг, без исключения. И что изменения эти могут происходить очень быстро.
– Серьёзно, Костя. И только пожалуйста, не переубеждай меня. Попробуй понять. Просто… Не знаю, мы там, в деревне этой, сидели, вроде бы и в тепле, вроде бы и всё у нас получилось, как мы хотели… А там люди гибнут. Там м… ма… – Ирин голос дрогнул, и она прервалась на секунду, чтобы собраться с духом, – Там мама с папой, в конце концов.
– Ира, они умерли!
– Я знаю! Вот именно! – крикнула она, отчего я малость опешил, – Они там бродят как… Как… Не так они хотели умереть – я точно знаю! И я не хочу, чтобы они ещё кого-то там убили, понимаешь?!
Ира заплакала. Солдат, который проводил меня до казарм, и который всё это время стоял рядом, явно смутился, не зная, как ему реагировать на происходящее. В конце концов, он решил вмешаться:
– Так, давайте там, побыстрее. Не свидание.
Я не обратил на него внимания. Мы оба не обратили. Мне хотелось поспорить с Ирой, хотелось попытаться внушить ей, что затея её – глупая и неоправданно рискованная. Что военным хватит людей и без неё, чтобы разобраться с мертвецами в городе, когда придут холода. Но я вспомнил, что мы не можем провести здесь весь день, выясняя отношения. А затем меня вдруг охватило чувство безразличия. Такого приятного, фаталистического безразличия, когда ты отпускаешь себя, перестаёшь пытаться контролировать всё на свете, плюёшь на всё и говоришь: «Ай-й, будь что будет!» – и следующий вдох вдруг даётся тебе так легко и свободно. Если она хочет этого – так тому и быть. Должно быть, она хотела чего-то такого с самого начала – в этом было всё дело. Отсюда и произрастала её подавленность и нелюдимость той поры, когда мы были в Надеждинском. Никакое Надеждинское ей было даром не нужно. Она, в отличии от меня, имела внутри что-то такое, что заставляет людей идти на большие поступки, не щадя самих себя. Но так уж вышло, что раньше ей не представлялось возможности поддаться ни одному из своих благородных порывов. В старом мире такие возможности разглядеть было сложно. В мире новом же её сначала подавлял отец, не пускавший их за стены их собственной квартиры, а потом – я со своим Надеждинским и постоянно внушаемой мыслью о том, что она должна быть рада тому, что имела там. Как же я не разглядел в ней этого раньше? Наверное, я просто не хотел узнать её как следует. Мне было настолько комфортно со сложившимся в моей голове образом Иры, что я не хотел ничего в нём менять, а значит и не хотел лучше узнавать саму Иру, чтобы ничего в этом самом образе не испортить. Каким же я был идиотом!
Не помню, как мы попрощались. Всё произошло как-то стремительно. Я помню, что обнял её и сказал ей, что всё хорошо, и что я пойду вместе с ней, куда бы она ни решила отправиться. Помню, что она плакала. Потом помню, как солдат всё настойчивее предлагал нам закругляться, и мы, в конце концов, сделали так, как он велел.