Никита Владимирович Чирков
Вектор: Послесловие
52
Отголоски приведших его сюда событий прорываются из небытия, выстраивая перед глазами картинку из неровных и рваных воспоминаний. И если беспорядок в голове превращается в раздражающий кошмар наяву без его ведома, как будто некие третьи силы вынуждают вновь окунуться в безумие, то стоит поддаться странному инстинкту и задать звучащий на языке вопрос: где Атия? Сразу же меняются приоритеты, ставя преграду между прошлым и настоящим.
«Где она?!» – закричал он во все горло с болью и хрипом, в панике бросаясь из стороны в сторону, кидаясь на пустоту вокруг себя, словно зверь. Где она? Почему ее нет рядом?! Жгучее осознание безвозвратной потери провоцировало жестокость к любому, кто подойдет по описанию виновника потери его Атии. Правда, он не знал, кого искать, как и не знал где… Казалось, словно только что она была в его руках, охраняемая от всего зла известного мира, – но вот его пальцы сжимали уже воздух, а отсутствие ее тела напоминало отсутствие части его самого, без которой он не просто не может, а именно не хочет жить. Из глаз текли слезы, все тело было словно чужим, хотелось соскрести с себя кожу из-за непонимания физического состояния, будто бы внутри него есть зверь, желавший вырваться во что бы то ни стало. Эта борьба была всплесками: в один момент он злился и разрушал все вокруг себя, в другой – забивался в угол, мечтая проснуться от страшного сна, где ничего, кроме страдания, не осталось. Но самое страшное случилось чуть позже – он стал забывать ее лицо. Это невозможно, стучит он головой об стену, пытаясь собрать осколки образов в хоть какую-то мало-мальски понятную картину, хоть во что-то, способное не дать ему забыть Атию.
Как же такое может быть, сокрушается он, схватившись за голову и упав на колени. Неужели память дает сбои… неужели он заслужил это?.. Вместе с потерей воспоминаний о ней он лишится и себя. Возможно ли, что такова смерть и есть, думает он, скребясь в запертую дверь, не находя себе места. Неожиданно – а может, так было всегда и лишь сейчас заметил, – он вдруг услышал голоса. Быстро вскочив, начав осматриваться вокруг в поисках источника, его глаза все так же видели одинаковую темноту. Но, пусть и не сразу, он все же принимает факт того, что голоса лишь в его голове. Они говорят ему… говорят многое, большинство из чего понять попросту невозможно. Но это лишь усугубляет состояние, потому что довольно быстро он начинает допускать мысль, что, возможно, она где-то там… находится среди голосов. Вслушиваясь все больше и больше, пытаясь говорить в ответ, безуспешно зовя ее по имени, он инстинктивно забился в угол. Словно услышав все его мольбы и просьбы, самый громкий голос снисходит и напоминает ему то, что было забыто: ее отняли у него. Она ведь была в его руках, он гладил ее волосы и берег от всех угроз, но ее отняли другие люди, забрали от него. Тут он поддается чувству вины: ведь он не смог ее спасти, а значит, возможно, подобное служит ему наказанием за ее смерть.
Горди не справился – и Атии больше нет, а значит, раз ее забрали, то теперь она в безопасности, разве нет? Он больше не станет причиной ее страданий! В ответ же ему доносят, что если он и не справился, то не им, тем людям, судить его! Где они были все это время? Разве не они виноваты в ее гибели? Так какое они имеют право забирать то, что от нее осталось, из его рук? Лишать его самого дорогого и последнего, что есть в его жизни! Голос был уверенным, порой жестоким, порой мягким, а местами даже жалостливым, призывая его сделать то, о чем он думал уже давно: виновные должны быть наказаны, Атия должна быть отмщена.
Внезапно, во что ему совершенно не поверилось сначала, голоса были услышаны вне его головы. Из-за двери он услышал имя «Горди», четко и ясно, несколько раз это было произнесено уверенно и громко. Голоса в голове не обращались по уже почти забытому им имени, а этот человек обратился. Зачем? Для чего? Ответы эти были ему неизвестны, как и неизвестно, правдивы ли сейчас события – или же это игра иллюзий, созданная голосами ради испытания его веры в недавно найденную цель. Нельзя сдаваться, как и нельзя сомневаться, утверждает он про себя скрипя зубами. Яркий свет от фонарика бил прямо в его глаза – пришлось прикрыть лицо рукой, но, разглядывая свои пальцы под холодными лучами, он не мог не думать о том, как хорошо ему было в темноте. Луч фонаря был опущен на пол, мужчина подошел почти вплотную, лицо его сильно напоминало кого-то, но с каждой попыткой вспомнить следующая становилась все больнее и больнее.
Прислонившись к стеклу головой, он видит мужчину, высокого, в светлой длинной куртке, но главное – у него не оружия, а значит, нет угрозы.
– Горди, – голос этот отличался от других, казался знакомым, – ты понимаешь, что я говорю? Ты узнаешь меня?
Так странно видеть другого человека для него сейчас, будто бы все ненастоящее.
– Атия, – с трудом смог он выговорить хриплым, почти еле живым тоном, желая увидеть реакцию на имя, с которым этот человек либо связан, либо нет.
– Я обещал, что позабочусь о ней, и я сделал это. Она в заморозке, тело сохранено, мы сможем похоронить ее. Ты слышишь меня? Ты… ты узнаешь меня? Стас, так меня зовут. Горди, я могу помочь тебе, слышишь?
Утраченные вспоминания болезненно прорывались сквозь пелену забытья: как остался один с мертвым телом на руках, как оказался здесь, рядом с другими людьми, как отдал Атию. Отдал в руки этого человека… Но кое-что он все не мог вспомнить, что-то важное, основополагающее, возникшее еще до голосов в голове… Это напрямую касалось всего здесь, как и Стаса, так и всех остальных, не только его и Атии… но что же это? Голоса молчат, не дают подсказку, ушли в тишину – чему он на самом деле рад, как минимум сейчас, так как, ища потерянный фрагмент, он забрел в лабиринты разбитого разума, где нет смысла от гнева или жажды мести. Оно там – она знает это, почти нащупывает ниточку, но она убегает от него, играя без правил и поддавков, издеваясь над несостоятельностью, мучая его и измываясь над ним так, будто бы это лишь развлечение. Не так давно именно эти, утерянные ныне знания ценнейшей истины дали ему сил не наложить на себя руки.
– Ты слышишь меня?! – Стас терял терпение, ему казалось, что говорить с Горди все менее обретает смысл и значение. – Горди?!
Его сестра умерла, а он здесь – это понимание вдруг немного отрезвляет.
– Помоги… – проронил криво он в ответ, пытаясь избавиться от зуда в голове.
– Я не могу просто так выпустить тебя. Прими лекарство – оно должно помочь тебе, должно стать легче. И я оставлю наручники с шейным креплением – по-другому я не смогу провести тебя в медблок. Мы оба должны быть уверены в безопасности друг друга. Если в тебе еще осталось человеческое, то сделай это. Недавно ты сам заперся, отдав мне Атию, – это был правильный поступок. Сделай еще один. Твоя сестра хотела бы, чтобы ты выжил, чтобы помнил ее и чтил ее память. Я помогу с этим.
Стас оставил все на полу и ушел, заперев за собой входной шлюз. Голоса вдруг вновь дали о себе знать. Вернувшись, они распахнули дверь с грохотом и гневом, яростью и властью они запрещали ему, кричали и угрожали: если он сделает это, то попадет в ловушку этих людей и не сможет отомстить за Атию, сделав ее смерть бессмысленной. Смерть на его руках – смерть, которую он не смог предотвратить, которую он допустил из-за своей же ошибки.
Голова болела, тело ныло, ему было ужасно плохо и до этого, но сейчас все стало в разы хуже, будто бы его изнутри мучают самой страшной болью. Но чем более его пытались сломать созданные безумием голоса, тем усерднее он хотел сделать то, о чем просил Стас. Упрямство спасало его не раз – а тут ему кричат обо всех последствиях попадания в руки этих людей, хотя ни слова про его поиски, которыми он становится просто одержим, как недостающая часть механизма, плохая работоспособность которого равнозначна смерти. Голоса все пронизывают его разум болезненными иглами, озвучивая самые ужасные сценарии грядущих событий, требуя не верить другим людям. Они лишь доказывают свою, ненавистную ему правоту, жестоко играя с его эмоциями, пробуждая сильнее чувство вины за гибель Атии… Но он оказался сильнее, как и в тот раз, когда отдал тело Атии. Сейчас ему хочется сделать что-то правильное. Вопреки крикам и ярости внутри его головы, он уверен: Атия точно хотела бы сделать все правильно. Да и разве это не единственный быстрый способ увидеть ее лицо, вспомнить, как она выглядит…
Выйдя, хромая и корчась от борьбы внутри себя, он взял капсулу и с трудом поместил в отсек для инъекций на костюме. Не прошло и пары минут, как от ощущения странного опьянения тело становится немного ватным, но это не мешает ему накинуть металлическое кольцо на шею, после чего просунуть кисти в наручники, связанные общими тросами в единую систему. Как только он это сделал, механизм стянул трос вокруг шеи и кистей, притянув их к груди, пальцы уперлись в подбородок, более он не мог шевелить руками.
За этим наблюдал Стас, заранее установив портативную камеру слежения на стеллаже рядом. Через нее же он сказал Горди:
– Это Стас, ты молодец, все хорошо, не беспокойся. Иди к шлюзу, пройди дезинфекцию и выходи ко мне, я стою сразу у выхода.
Как ни странно ему осознавать, но почему-то страха перед Горди у него не было – даже наоборот, он ощущал себя нянькой в хорошем смысле слова. Сейчас Горди – это потерянный человек, на удивление хорошо переносивший заражение иноземной Жизнью, а с учетом того, что тот ничего плохо не сделал, Станислав всецело верит в шансы на его выздоровление. Немного наивно – да, он это понимает, но Мойра всегда учила его ставить разум выше эмоций, отчего те редкие моменты послабления в адрес пациента еще более выделялись своей уникальностью и важностью. Не просто так он ранее сказал Горди, что надо совершить правильный поступок, потому что он сам хочет сделать все правильно. Прямо сейчас Наваро и Света идут к Мойре и Курту, рискуя жизнью, они делают так, как должно. Только вот он сам не может делать иного, веря, что самый трудный путь – самый верный, как минимум в нынешнее время.
Шлюз открылся, Стас осмотрел находящегося в тени Горди, и, вытянув руку в сторону коридора, произнес:
– Тут недалеко.
После первого же шага в общий коридор он сразу спрятал лицо, опустив голову, прикрыв маску по возможности пальцами, прячась от яркого света, давно забытого его глазами. Будто подневольное создание, он медленно зашагал вперед, доверяясь Стасу, положившему левую ладонь на левое плечо Горди, не позволяя тем самым сбиться с курса. Вроде бы тут и недалеко вовсе, прямо. Но если для Стаса путь казался довольно уверенным и быстрым – все же податливость Горди давала ему уверенности в реализации своего замысла, – то для него, боявшегося не только света, но и открытого пространства, подобный маршрут стал испытанием. Он все еще слышал голоса, пусть и приглушенные, но они пытались доказать свою важность снова и снова. Однако ныне их власть угасла на фоне шанса увидеть лицо Атии. Так они и прошли весь коридор до шлюза, выглядев со стороны мирными и покорными людьми, на деле же скрывая внутри себя сложнейшую метаморфозу чувств, знаний и страхов. Стас отключил в шлюзе контрольную проверку: все же он сам вел Горди весь путь, да и хочется уже поскорее его закрыть в камере ради обеспечения безопасности всем и каждому. С виду Стасу казалось, что наручники даже помогают Горди сдерживать себя и отсекать на подходе любые сценарии неблагоприятной для всех активности. Таковым оно было и на самом деле.
Он все так же прятал лицо от всего вокруг, позволяя себе не отвлекаться от борьбы с голосами, призывающими убивать в отместку за случившееся с Атией. Но пока ему удавалось держать себя в руках, уцепившись и не отпуская мысль: если кровь и будет пролита, то это лишь помешает ему найти ту потерянную истину, ибо мертвые не разговаривают. Вдруг он услышал еще голоса – другие, инородные, но не узнавал их, да и не хотел знать. Люди говорили что-то в его адрес, как и обращались к Стасу, но источник этих голосов он не видел, попросту не хотел. Кажется, ловит он краткие обрывки фраз и слов, те люди недовольны его приходом, как и опасаются за жизни… Неужели он заслужил такого отношения, разве он плохой человек, спрашивает он сам себя в слишком уж трезвой манере. Правда, отвечают ему те самые иные голоса в голове, блокируя возможность мыслить самому. В этот раз они орудуют намеками, ранее игнорировать которые было бы просто, но сейчас сработал правильно подобранный момент: он виноват в ее смерти больше, чем казалось ему изначально… Они знают всю неспроста забытую им правду относительно ее гибели, и они расскажут ему сразу же, как он сделает то, о чем они просят. Но возникает вопрос, мучающий его настолько сильно, что приходится вбежать в открытую камеру и уткнуться в угол головой, качаясь, издавая лишь стоны: хочет ли он знать всю правду? Неожиданно все меняется, и даже вопрос о том, как он смог все это пережить, отпадает на второй план из-за… из-за чего? Он не понимает, откуда у него силы и трезвые мысли, не дающие иному в голове поставить свое мнение выше его личного. Неужели лекарство и правда помогает? Его то бросает в жар, то в холод, порой кажется, что начнется рвота, после в одно мгновение все отпускает – но ненадолго. Ранее он не замечал изменений: уж слишком сильна была борьба с невидимым противником. Но стоило заметить, как подобные перескоки превратились в подобие опор, перехватываясь с одной на другую, у него получалось осознавать понятие времени.
Стас закрыл за ним дверь в изолятор, видя паническое состояние Горди, он сразу же приглушил все освещение внутри. Тот все так же прикрывал лицо, боясь даже смотреть по сторонам, и, словно ребенку, попавшему в непонятное и страшное окружение, ему предстояла долгая и неприятная адаптация. Прежде чем убедиться, работает ли лекарство, необходимо подключиться к системе его костюма, который, как он надеется, все еще работоспособен и даст показатели состояния здоровья Горди. Но, как ему кажется, судя по поведению, некая реакция все же произошла, и для того, чтобы проверить свою гипотезу, через удаленное управление Стас ослабил механизм, позволив Горди свободно двигать руками, но сам механизм остался на месте.
Не успел Стас среагировать на вопросы Ханны и усмешки Тобина насчет привода сюда Горди, как неожиданно появился Наваро. Он шел целенаправленно в дальнюю камеру – ту самую, где нескольким ранее сидела Света. А она, что занятно, сейчас шла позади него, через силу отыгрывая роль надзирателя. Наваро никому и ничего не сказал, все его мысли были глубоко закопаны в безжизненном взгляде и зажатом виде: без костюма, в его морально-эмоциональном упадническом состоянии он казался непривычно маленьким и хлиплым. Неожиданно для всех он остановился у камеры, куда Стас только что поместил Горди. Внутри почти не было света, что мешало Наваро посмотреть в его глаза и извиниться, – правда, он сам не знает, за что конкретно. Гибель Атии не на его руках, но ему очень хотелось произнести нечто подобное, то ли разделив общую трагедию, то ли найдя для себя силы со стороны. Несмотря на понятные преграды, у них получилось увидеть друг друга, пусть и без близкого контакта, но оба неожиданно были уверены в незримом контакте друг с другом. Каждый из них двоих потерял самого близкого в своей жизни человека, думал Наваро. Так и не произнеся ни слова, он молча пошел вперед.
53
Наваро зашел в камеру и сел на койку лицом к остальным. Все его мысли были далеко отсюда: не просто же так ему удавалось сохранять преобладание над самыми ужасными для человека чувствами. Уж такую задачу он себе поставил – держаться до последнего, ожидая момента, когда останется один. С другой стороны, подобный ультиматум позволял отсрочить окончательное принятие смерти его любимой, предотвращение чего было попросту не в его силах, ибо сам он был далеко в этот момент… момент, когда она умирала на Векторе, неспособная ни попрощаться с ним, ни даже увидеть или услышать. Последние моменты ее жизни, скорее всего, были наполнены одиночеством.
– Закрывай, – сказала Света удивленному Стасу, стоявшему рядом с ней.
– Что произошло? Где остальные?!
Он осматривался вокруг, ища глазами Мойру, Курта, Анну и Третьего, но встречал лишь отрицательно мотающего головой Кросса и ошеломленную, уже все осознавшую Ханну. Только он хотел вновь обратиться к Свете, как энергично и строго появилась Октавия. Она не взглянула ни на кого, сразу встав между Стасом, отошедшим в сторону в недоумении, и Светой.
– У тебя был приказ! Почему ты ослушалась?
Света не среагировала, она была в своих неизвестных никому мыслях, все глядя на Наваро, даже не заметившего появление начальницы.
– Он представлял угрозу? Нет! Он был на грани смерти? Нет!
Стас не выдержал:
– ЧТО ПРОИСХОДИТ?!
Света повернула голову:
– Они все мертвы. Мне очень жаль. Это случилось еще до нашего возвращения.
– Почему Наваро…
– Он убил Курта, – с претензией вырвалось из Октавии, все так же не сводившей гневного взгляда со Светы. Та лишь сейчас посмотрела в ответ, на удивление спокойно и смиренно.
– Мы закончили.
Слова эти удивили всех, кажется, даже самого Наваро. Света начала обходить Октавию, желая уйти, но та остановила ее рукой:
– Ты должна сидеть рядом с ним! За неподчинение приказу, приведшее к хладнокровному убийству одного из сотрудников Улья!
– Оно было не хладнокровным.
Не желая дальше ждать, Света просто пошла вперед, откинув руку Октавии. Ханна хотел остановить ее, резко подойдя и почти уже отдернув предплечье Светы, но Кросс помешал ей в последний момент. Октавия же встала напротив Наваро, строго и разгорячившись, внутри нее кипел огонь, контроль над которым порой сдавал позиции.
– Станислав, изолируйте задержанного.
Его мысли были уже не здесь – перед глазами крутились моменты их общения с Мойрой, с Куртом, то, как все они держались друг за друга, почти семья.
– Я ЖДУ!
Только он услышал с запозданием Октавию, как Ханна уже отводила его в сторону, дав Кроссу исполнить приказ.
– Заражение – не повод убить человека, если от него не исходит прямая угроза чьей-либо жизни. Было многое сделано, чтобы вернуть контроль над Ульем, Сферой и Вектором! Заражение Курта – не приговор. Даже при условии безвозвратно утерянного рассудка он идеально подходил для проведения экспериментов с лекарством, создание которого – наша главная цель!
– Что ты от меня хочешь?
– На каком основании ты принял самостоятельное решение, игнорируя прямой приказ?
Наваро некоторое время молчал. Как раз Стас, Ханна и Кросс чуть приблизились, но не стали вмешиваться, сторонясь конфликта.
– Я спас его от мучений. Это уже был не Курт.
– Вранье! Ты так поступил из мести. Считая его виновным в ее смерти.
Наваро молчал.
– А может, дело во лжи? Он был твоим другом, но лгал тебе все это время, заставляя верить в безопасность Мойры, а потом и вовсе объявил, что она заразилась, чего никогда не было.
Наваро неспешно встал и подошел к стеклу почти вплотную, ровно напротив Октавии.
– У тебя же есть семья, я видел фотографии. Неужели тебе так трудно поставить себя на мое место? Молчишь? Значит, в этом вопрос: что чувствует человек, потерявший все и вся?
Молчание продлилось слишком долго, и, видя ожидание Наваро, она все же заговорила:
– Я – руководитель, моя задача…
– Надеюсь, ты никогда этого не узнаешь, – игнорируя ее слова, закончил мысль Наваро.
– Может быть, именно поэтому здесь руковожу я, а не ты? – Ее подобное разозлило, но ему было уже все равно, это видели и понимали все.
– И я очень рад этому.
Он медленно развернулся, полностью отдавая себя напирающей с момента раскрытия большой лжи Курта раскаленной боли и рвущего на куски отчаяния. Дорога до койки казалась целым шоссе, где не было попыток сохранить рассудок ради адаптации, как и не было желания пережить этот момент, как минимум на время, чтобы продолжить работу на Улье. Наоборот, он хотел просто остаться с ней наедине, выкинуть все лишнее из головы: долг, ответственность перед другими и за других, не говоря уже о важности доделать работу. Наваро сдался, потому что не знал, ради чего ему жить… потому что он всего лишь человек.
Возможно, все это временно, но сейчас он хочет просто остаться один на один с жизнью и смертью Мойры: они никогда не смогут уйти на пенсию, создать полноценную семью, как и более он не увидит ее и не услышит… И вот тут родилась безумная идея, испугавшая его по-настоящему не меньше, чем смерть Мойры, – пришлось даже позвать Стаса и вынудить вколоть ему успокоительное, посадив под капельницу и в изоляцию. Тот послушался – разумеется, с разрешения Октавии. Его подключили к постоянному мониторингу состояния, дверь заперли, позволив уткнуться в угол, лежа на кровати. Теперь Наваро лишь надеется, почти молит неизвестно кого о том, чтобы впредь он думал лишь о Мойре, видя ее во сне до самого пробуждения, а когда это случится и ему станет легче, то более не будет отчаянного желания заразиться инопланетной Жизнью.
Октавия смотрела на него еще какое-то время: сломленный человек, ранее хотевший взять на себя слишком многое, чему она так удачно оперативно помешала. В каком-то смысле ей хочется похвалить себя за дальновидность, ибо будь он тут главным, то влияние эмоций, как позитивных, так и негативных, принесло бы куда худшие последствия. С другой же стороны – она не может не признать его правоту. Ей и правда было интересно его состояние с личной точки зрения. Ей была знакома смерть – но не более чем как явление угасания биологической жизни. Эмоциональная составляющая, подобная или близкая той, которая вынудила Наваро совершить убийство непричастного к причинам его скорби человека, – тайна для Октавии с самого детства. Разве не логично бы было сохранить Курту жизнь? Как минимум они смогут провести испытания лекарства, тем самым создав лучший штамм, а максимум – излечить его, что даст им лишние рабочие силы. На самый крайний случай, Курт должен сидеть в тюрьме или лечебном заведении. Лично он никого не убил.
Но за всеми этими скоротечными размышлениями, тянущимися с момента их недолгого диалога, она прячет недовольство от знания, что Наваро и Света видели ее семью. Пусть лишь фото – но даже это было уже выше дозволенного по меркам Октавии. Да, у нее есть семья, гордо подпитывает она собственное осознание в этом месте, среди этих людей. Семья, единственная за всю жизнь, семья любящая и заботливая, совершенно близкая и доверенная, вновь она гордо повторяет себе снова и снова. Ее семья – самая лучшая, но не потому, что она высокого о себе мнения, чего объективно она не может отрицать, главный критерий – она не боится их смерти. Никогда не боялась – и, глядя ныне на полуживого Наваро, она в очередной раз, так и не добравшись через дебри эмоций и страданий, радуется, что сама выбрала семью, а не случай или чувства, некий аналог судьбы или же человеческий фактор.
Октавия неожиданно для себя упустила счет времени. Повернув голову налево, она увидела Ханну и Кросса, стоявших недалеко от смиренно ожидающего Тобина. Стас же был дальше всех, у самого шлюза – сложив руки на груди, он переваривал новые вводные. Октавия подошла к ним, игнорируя совершенно не подающего вида Горди.
– Продолжайте дальше разработку лекарства. Наваро остается под стражей до дальнейшего распоряжения.
– Может, обсудим все, что произошло? – Кросс чуть вышел вперед.
– Ты был там, ты все сам видел. Нечего обсуждать.
– При всем уважении я не согласен.
Все молчали. Атмосфера была упадническая, даже странная для многих, искренне не понимающих ориентиры для продолжения работы, которая превращается скорее в выживание, нежели в труд.
– Будем честны: мы утеряли силу и саму ситуацию. Сколько уже погибло людей? – Кросс переглянулся с каждым. – А сколько еще погибнет? Тут еще до нашего с Ханной прилета все не по плану пошло, или я ошибаюсь? Вы туда отправили людей, а они погибли. Потом ушло четыре человека – и вновь все мертвы.
– Ты привез Тобина. Сделайте лекарство, тогда и на Вектор не надо будет идти.
– Да в этом и проблема! – Кросс подошел ближе. – Мы держим важнейшего человека в борьбе с этой иноземной Жизнью в самом опасном месте!
Ханна единственная посмотрела на Тобина, который выглядел именно так, как она и боялась увидеть, – наслаждающимся зрелищем, выжидающим худшего исхода.
– Ты высказался – отлично. Все остается, как и было. Делай свою работу!
– Какую? – Кросс держался крепко, хотя не переходил черту. – Помочь Стасу сделать рабочий штамм лекарства? – Вопрос был риторическим, Октавия ждала. – Почему здесь? Что мешает нам свалить из этого гиблого места?
Октавия не успела ответить: Станислав уже подошел, нарушив их борьбу характеров.
– Ты все правильно говоришь. Так будет проще, но вот безопаснее ли? Вдруг что-то вновь выйдет из-под контроля? Например, вакцина сработает не так, как должна и как мы рассчитываем, сделав заразившегося сильнее или… да я даже представить боюсь. Что если Жизнь вырвется там, на другой станции, где тысячи мужчин и женщин, которые всецело не знают, с чем столкнулись? Ты готов рискнуть, зная, что мы можем все делать здесь, отвечая лишь за свои жизни, рискуя лишь собой, но не другими? Мы уже проделали много работы, не в последнюю очередь благодаря тебе, Ханне, Алдену… Возможно, на обратный путь уже не будет времени, а значит, делаем все до конца. Лучше мы, чем кто-то другой. Себе хотя бы доверяем.
В наступившей тишине после речи Стаса каждый внимательно проследил за другими, укрепляя уверенность в важности продолжить их труд здесь, на Улье. Даже Кросс поверил в то, что, возможно, так и правда будет лучше. Если начать оплакивать, то разве это позволит правильно их почтить и сделать то, ради чего они и погибли? Почти каждый понимал это по-своему, всерьез желая дальше заняться делом, нежели позволять себе окунуться не только в апатию, но и в безысходность, которая так и пронизывает все вокруг.
Только Октавия сделала пару шагов мимо Кросса и Стаса в сторону выхода, как до ее ушей дошел негромкий, но очень отличительный, самодовольный смех. Если Ханна, Кросс и Стас вполне сносно на него среагировали, прекрасно зная источник, то Октавию подобное почти оскорбляло. Она моментально подошла к Тобину, сидевшему все там же, на этот раз наклонившемуся чуть вперед, запрокинув голову. Он смотрел на Октавию с любопытством, ни разу не пугая или уважая, – казалось, он даже понятий таких не знает.
– А перед глазами у меня все то же, что я видел уже не раз. Как люди в комнате начинают терять терпение, медленно идя к тому, чтобы рано или поздно взять все в свои руки, поставив себя на пьедестал, с которого любая жертва приемлема. Меня забавляет то, что я проспал десять лет, а словно день. Ничего не изменилось. Люди остались все теми же. Ваши люди уже совершили ошибки, подобные тем, на чем в мое время погорели очень многие, сокрушая в конце о том, что не послушались меня. И я…
– Мы так и не нашли на тебя ни одного досье. – Октавия словно и не слышала его долгой речи. – Это странно, это интригует, это подозрительно. Но главное, это означает, что тебя некому искать. Ты один. Тебя не существует. Кроме нас никто о тебе не знает. Скорее всего, и не узнает.
Октавии хватило лишь пары секунд превосходства над ним, после чего она молча развернулась и ушла так, словно и не было никакого диалога, словно Тобин для нее никто. Все вновь на него обернулись, Ханна даже кратко улыбнулась, видя, как с его лица исчезли ухмылка и самомнение, показав пусть и ненадолго, но обычного человека, нехотя осознавшего свое истинное, незавидное положение.
