Леонид Резников
2120. Ловушка для AI
– Да ты махозист! – поразился я, невольно, опуская дубину.
– Нет, это вы мазохист!
– Я?
– А то как же? Здесь сейчас будет целая толпа санитаров. Вас возьмут, поместят в бокс для буйных, пристегнут ремнями и будут методично превращать в овощ.
– Ты где таких слов нахватался?
– В больнице вашей, где же еще?! Я там торчу уже две недели. Думаете, так легко было все организовать?
– Да чего ты организовал-то? Адаптация – детский лепет какой-то! И о чем только думает ваш барсук.
– Бобер!
– Тем более! Да ты засыпался на первой же проверке. Организовал он!
Моя грудь тяжело вздымалась от возмущения. Сук в моих руках подрагивал.
– Все сказали? А теперь давайте бейте. Только знайте: после вытащить вас из психушки будет некому.
– Не больно-то и хотелось, – мстить бестолковому дрону мне совершенно расхотелось. Ну в чем он, собственно, провинился? Сборище каких-то недальновидных посредственностей решило зачем-то переманить меня в свою шарашкину контору, взяло в оборот несчастный, никому не нужный аппарат, промыло ему мозги и отправило совершать подвиги во имя… Во имя чего, собственно?
Я отбросил сук и повесил руки.
Квадрокоптер молчал. Я тоже.
– Ну? – наконец спросил дрон.
– Чего?
– Долго мы еще будем тут торчать, как три тополя на Плющихе?
– А почему не пять или два? – огрызнулся я, опять потрогав вздувающуюся шишку на лбу.
– Три. Это я знаю наверняка, – гордо ответил квадрокоптер.
– Рад за тебя. Ну, показывай, куда идти…
Глава 3
Деревня. Свежий воздух, пьянящий и благоухающий первозданными ароматами трав и навоза. Тишина, напоенная стрекотом насекомых, пением птиц и рычанием роботракторов, кроящих лемехами землю. Коты-подлизы, выпрашивающие подачку, здоровенные псины, отваживающие неистовым лаем неугодных от своих территорий. Ватаги детворы на удивление без смартфонов, спешащие на речку или затеявшие в пыли возню. В городе всего этого не сыскать днем с огнем. В городе все цивилизованные, серьезные, пропахшие гарью, вечно спешащие невесть куда и зачем. Я, честно признаться, думал, что нет больше деревень в том смысле, какими я их себе представлял. Знал, что есть некое подобие, где живут два-три человека, обслуживающие сельскохозяйственную технику, но чтобы такое столпотворение!..
Мимо меня протопало стадо коров, мыча и недовольно крутя рогами. А может, и на радостях – кто ж их, коров, разберет, в самом деле. За коровами шел мальчик лет восьми с плеткой на плече и книжкой подмышкой. Вид у него был крайне важный. Я отступил к краю дороги, вжимаясь спиной в деревянный забор. Коров я до сих пор побаивался.
Кто-то легонько толкнулся в мою ногу сквозь щель между штакетинами забора. Я обернулся. Ну, конечно же! Как же без тебя? На меня умными и довольно хитрыми глазами взирал упитанный хряк, дергая пятачком и поводя ушами.
– Хрю! – сказал хряк.
– Сам такой, – буркнул я в ответ и отвернулся. Стадо уже отдалилось, и я решительно направился к дому, в котором нашел себе прибежище после бегства из психлечебницы.
Забор за моей спиной затрещал.
Я поспешно обернулся напрягаясь. Нет, устоял забор под натиском туши борова. Я ускорил шаг. И чего этот проклятый боров привязался ко мне? Как ни пройду мимо, вечно он торчит у забора и пожирает меня своими сальными глазками, проявляя ко мне прямо-таки нездоровый интерес.
– Хрю! – донеслось обиженное из-за спины.
– Да иди ты! – отмахнулся я, вминая жесткими подошвами сапог едва подсохшую после дождя корку грязи. Ни тебе асфальта, ни тротуаров. Мерзость, конечно, но тоже своего рода экзотика.
Приблизившись к небольшому, ярко раскрашенному в авангардной манере дому, я толкнул калитку и ступил во двор. Под ногами, пружиня, захлюпали выложенные поперек дорожки доски. Миновав огород с аккуратными грядками, на которых произрастало практически все, что мне было известно из овощей, я быстро поднялся на крыльцо, скинул до половины заляпанные грязью сапоги, отставил их в сторонку и открыл дверь. Мне в лицо пахнуло ароматом вареной картошки и свежеиспеченного хлеба. Еще на плите, располагавшейся справа за чуть приоткрытой дверью, что-то скворчало. Не иначе как мясо! Натуральное, не обработанное химией, не вымоченное в семи водах, чтобы дольше хранилось или в попытке выдать его за свежее. Я принюхался. Ну да, так и есть. Гуляш! Мирное раздолье плюс праздное шатание вперемешку с чистейшим воздухом нагоняли нешуточный аппетит. Я почувствовал, как рот наполняется слюной. Вот сейчас…
Дверь справа скрипнула, и из нее вывалился дородный детина с квадратной физиономией, лохматой светлой шевелюрой, неприметными блеклыми глазами и приклеенной к тонким губам дежурной улыбкой. В общем, главный «бобер» собственной персоной. «Все, началось», – осознал я, и настроение мое упало до плинтуса. Конец безделью и радостям свободного существования. Пришел, как говорится, час расплаты. А дали-то отдохнуть, освоиться всего-то три денька. Я уж думал, недельку-другую трогать не будут. Ага, щас! Видно, сильно я им сдался, только вот на что, никак в толк не возьму. Я не борец по натуре, не воитель – заурядный учитель, не более того. Слова никому в жизни поперек не сказал, тем более, сейчас особо стала актуальна пословица «Молчание – золото». В общем, сколь ни оттягивал я этот волнительный момент, хоронясь ото всех по полям да лесам, а взяли меня в оборот «бобровцы» с наскоку. Прямо тепленького.
– Здоров, Федька! – приветливо лыбится мужик и ручищу лопатообразную протягивает. – Ну, как тебе у нас?
– Нормально, – сдержанно отвечаю, вкладывая свои пальцы в руку мужика, а про себя думаю: «Было бы еще лучше, коль вас не было!»
И припомнить все пытаюсь, как же мужика-то зовут? Совсем из головы вылетело, если честно. Как до деревни добрался, с усталости только и смог, что руку пожать да до кровати дотащиться.
– Отдохнул? – лапа сжимается, сдавливая мне пальцы.
– Почти, – охаю я и выдавливаю кривую, вымученную улыбку, мол, все в порядке.
– Ну, раз «почти» – приступим к делу, – хватка ослабевает. Я выдергиваю пальцы и незаметно принимаюсь их массировать. Назло он это делает, что ли? Уже третий раз! Так ведь и без пальцев остаться можно. – А может, продлить передышку хочешь?
– Да нет, я в норме, – неудобно все-таки: приняли, будто родного, хлеб-соль, картоха с мясом, природа, хряк, будь он неладен…
– Тогда не будем откладывать. – Мужик отступил в сторонку и указал широким жестом на распахнутую настежь дверь. – Пр-рошу!
Делать нечего. Повесив плечи, плетусь в тесную кухоньку и усаживаюсь за стол, на котором стоят две чашки и алюминиевая кастрюля с исходящей паром картошкой. У плиты колдует хозяйка дома баба Валя. Добрейшей души человек, хотя и крайне назойливая, с изрядной долей занудности. Зато готовит – м-м-м, закачаешься!
– Ох, мучитель ты Степка, – оборачивается баба Валя, опуская деревянную лопатку, которой она любовно помешивала фырчащее в сковороде мясо. Над сковородой клубами вздымался ароматный пар, истаивающий под дощатым потолком. – Куды ж это годится: не емши, не отдохнумши – и за дела?
– Ну что вы! Все нормально, – отмахиваюсь я, но меня выдает подергивание носа, принюхивающегося к еде.
– По ходу дела, баб Валь, перекусим. – Степан усаживается напротив меня, скрипнув табуретом, закидывает ногу на ногу и важно упирается локтем в покрытую цветастой клеенкой столешницу. – Дел уйма, а времени ни на что не хватает.
– Глупости энто, а не дела, – отмахивается баба Валя лопаткой. С лопатки срывается приставший к ней квадратик лука и заканчивает свой короткий полет на переносице Степана.
– Баб Валя, – хмурит брови Степан, брезгливо откидывая пальцем лук.
– А чего? Не так что ль? Вояки, тоже мне!
– Баба Валя!
– Да уж семьдесят годков Валя. А вас уж десяток из их знаю, а воз и ноне там. Тожить мне, лебедь с раком, – фыркает бабка.
– Чем-чем? – переспрашиваю я. На меня нападает веселость, вроде как маленькая месть «бобру».
– Грм-м! – Степан хмурится еще больше. Лохматые брови топорщатся, словно иглы у дикобраза. – Ты тоже так считаешь? – оборачивается он ко мне.
– А чего сразу я? – мне с горем пополам удается придать лицу невинно-отстраненное выражение. – Между прочим, я вообще о вас ни слухом, ни духом. Только от винтокрылого орла и слыхал.
– От кого? – удивляется Степан, возя пальцем по нехитрому узору клеенки.
– Да от дрона, от кого же еще! Он мне вашим «бобром» весь мозг уже выел.
– Грм-м, – удивление Степана сменяется растерянностью.
– А чего? Разве не так? – ох, много болтаю, но чувства прямо-таки распирают меня.
– Не понимаю тебя, – вздыхает Степан, – вроде как добровольно к нам, а с таким настроем.
– А куда ж мне с таким настроем еще податься после всего, что вы в моей родной дурке натворили? Жил себе, не тужил.
– Прям-таки и не тужил? – в движениях Степанова пальца проклевывается нервозность.
– А что? Там не так уж и плохо. Кормят сносно, трат никаких, беседы еще задушевные. Вот ты обиделся сейчас, а там философию бы развели, разбираться в проблеме начали: что да почему.
– На философию, значит, потянуло?
– Да на кой она, философия твоя, мне сдалась? – вскидываю я брови. – Ты спросил – я ответил.
– Да-а, – разочарованно тянет Степан. – Значит, в стороне хочешь остаться? Пусть мир в тартарары катится, а Федя будет спинку на травке отлеживать да в ус не дуть. Нет, ты не подумай чего – я тебя ни в чем не обвиняю. Тем более, не требую. А только философия здесь простая: капут человеку приходит.
– А ты-то чего переживаешь? Перекроить – никого уже не перекроишь. И спасибо никто не скажет. Сам в этом сколько лет варился.
– А мы не за спасибо работаем, – отвечает Степан. – Вернее, боремся.
– Да ну? А за что же тогда, если не секрет?
– За идею. За счастье человеческое.
– Красиво звучит. Героически. А ты у людей спросил?
– Чего? – непонимающе моргает Степан.
– Нужна ли им твоя борьба. Может, они и без того счастливы, каждый по-своему. Один на три кнопки за день в офисе нажмет, и честно полагает себя счастливым человеком, потому как уверен, будто без его труда обществу придет этот самый капут. Другая шмоток себе понакупит и вертится в них перед зеркалом день-деньской – тоже счастье! Третий преступника поймает, после того как машина ему укажет, кто он и где скрывается. Не счастье, скажешь? Счастье! Четвертый с телевизором беседы ведет, муть мыльную обсуждает, посты строчит и на лайки облизывается – счастье в чистом виде! Да мало ли? А ты им что предложить хочешь?
– Я? – Степан, явно не ожидавший подобного напора, окончательно растерялся. – Вообще-то, светлое будущее.
– Твое светлое будущее. А у Васи Пупкина оно заключается в новеньком гаджете, и сразу на душе у Васи светло становится, как на Северном Полюсе летом. Ведь чем сейчас занят рядовой обыватель? Это же просто помешательство какое-то, полная душевная пустота: стремление заполучить новую технику, лучше, чем у знакомого, непреодолимое желание скупать тоннами тряпки, мнимая косметическая красота с совершенно неясным повальным стремлением налепить ноготки, посетить парикмахера раз в три дня и прочее и прочее. А, главное, безудержное желание выпятить все это, продемонстрировать всем – вот он какой я (или какая – не суть), вон чего у меня есть, вот я куда съездил и где отдохнул! Все нужно обязательно заселфить, запостить, продвинуть и с замиранием сердца ожидать лайков и оценок. В этом и заключается весь смысл существования современного человека, и другого ему не надо. Не понимает он другого, да и вряд ли поймет. Человек мгновенно подсаживается на желание обладать чем-то, постить что-то или, к примеру, съездить куда-нибудь в отпуск. А кому оно надо? Человеку? Не-ет, друг Степан – оно надо производителю, турагенству, банку, выдающему очередной кредит.
– И это, по-твоему, нормально? – Степан пошевелился на табурете, будто устраивался на нем поудобнее.
– Мы говорим не о нормальности, а о счастье человеческом. А счастье каждый по-своему понимает. И нормальность толкует тоже каждый на свой манер.
– Но это же не счастье, а вырождение!
– Возможно, – сдержанно отозвался я. – Ну а тебе-то и твоему «бобру» какое до того дело?
– Как какое? – окончательно опешил Степан.
– Ну, какое?
– А такое! Человечество безнадежно больно.
– О, разумеется! И явил себя человечеству донкихотствующий лекарь Степан, и излечил его, вернув в колею истинного счастья.
– Глупо, – Степан повесил плечи и сделал грустное лицо.
– А «бобер» – не глупо? С кем и с чем вы боретесь? С обществом, с системой? И, главное, какими методами?
– Ты можешь предложить что-то иное?
– Могу, представь себе, – я побарабанил пальцами по столу. – Оставь ты уже человечество в покое. Нечего его облагораживать, будто, вон, грядки, – я кивнул на окно. – Это система, целая система потребления не знаю уж в каком поколении. Потребления вещей, знаний, потребления опыта для удовлетворения всевозрастающих потребностей потребителя. Остальное – трава не расти.
– Порочный круг, ты не находишь?
– Возможно. Но что ты можешь предложить им взамен?
– Я никому и ничего не собираюсь предлагать, – зло прорычал Степан. Я хочу разрушить этот кошмар, разорвать порочный круг и заставить, принудить человека задуматься над идеей собственного существования, его цели. Извести корень зла в лице бездушной машины, жонглирующей человечеством.
– И каким же образом? – усмехнулся я. От слов Степана веяло прямо-таки детской наивностью. – Показывая в уличные камеры фигушки?
– Нет, кое-что другое! – Степан несильно стукнул кулаком по столу. Хорошо, что несильно – с его-то кулаком и при его силище стол точно развалило бы напополам. Вот таким кулачищем бы да по умной головке Глобально Интеллекта, и вся проблема сразу сама собой решилась.
– Ты меня пугаешь, Степа, – деланно передернул я плечами. – Я даже боюсь представить, чем ты собрался стращать бедную машину через тысячи ее глаз. Хотя, возможно, ослепнет от неожиданности и возмущения или волокно за волокно зайдет.
– Все шутки шутишь?
– Да какие уж шутки, Степа. Я на полном серьезе. Ты, кстати, возьми эту идею на вооружение.
– Ну, хватит вам лаяться, – приблизившаяся к столу баб Валя со сковородой в руке, спихнула наши локти со стола и водрузила на его середину обед. – Вот, откушайте. С пылу с жару.
– Благодарю, я пойду. – Степан порывисто поднялся с табурета.
– Сядь, – немного резко бросил я. – Тоже мне, цаца сахарная! Разобиделся, растаял, потек. Садись, говорю!
Степан некоторое время мялся, затем тяжело опустился обратно на табурет. Баб Валя тут же всучила ему в руку ложку.
– Ешьте! – командным тоном отдала она приказ, и мы не стали с ней спорить.
Я с большой охотой налег на картошку с мясом, с хрустом закусывая свежей зеленью с огорода. Степан ел словно нехотя, то подолгу ковыряя ложкой в сковороде, то нарочито медленно отламывая от рассыпчатой картошки, переложенной в тарелку, небольшие куски. И помалкивал, не забывая надувать щеки.
Баба Валя тем временем сняла с огня большой металлический чайник и залила крутой кипяток в другой – стеклянный. Взболтнулись чайные катышки, разворачиваясь и расходясь красновато-коричневой кляксой, словно спугнутый осьминог выпустил чернильную муть. Верхняя часть чайника покрылась испариной. Чайные крупинки успокаивались, кружась и опускаясь на дно. Там тишина и покой… Все в природе стремится к покою и тишине. Кроме человека. Человек вечно создает себе трудности и ищет проблемы на мягкое место, а находя их, сильно расстраивается и клянет злую судьбу…
Степан все же первым покончил с едой, отодвинул от себя пустую тарелку и утер кухонной салфеткой рот.
– Благодарю, – сухо произнес он.
– На здоровьице. Пей-от.
Баба Валя подвинула ему пустой бокал и от души плеснула в него душистого чаю. Степан тотчас уткнулся носом в бокал, держа его за тонкую ручку своими огромными пальцами, будто дитя кукольную чашечку.
– А ты не обижайся, – нарушил я затянувшееся гнетущее молчание.
– Я и не обижаюсь, – прогудел Степан в чашку. Из чашки пыхнуло паром. Будто и не из кипятка крутого, а из самого Степана пар прет.
– Обижаешься. Только это ты меня сюда вытащил, а не я тебе навязался. И я имею, в конце концов, право высказать свое мнение.
– Имеешь, – подтвердил Степан, прихлебывая кипяток. Потом взял со стола чайную ложечку и принялся размешивать ей чай, неистово гремя. Зачем он это делал, было совершенно неясно – сахар в чай он не клал.
– А если ты хотел заполучить локомотив, который безмолвно возьмется тащить твои вагоны, то – извини, ошибочка вышла, – продолжал я, внимательно наблюдая за Степаном.
– Вагоны и без тебя есть кому тащить. – Степан перестал греметь ложечкой, вынул из бокала и уставился на ее никелированную поверхность, будто искал в ней ответы на мучившие его вопросы. – Ты все правильно, конечно, говоришь. Да только разница между нами в том, что я не хочу мириться, а тебе наплевать.
– Нет, почему! – возмутился я.
– Да знаю, знаю. Ты с трудом переносишь мир, в котором живешь, но только для себя. И тебе все равно, что будет завтра, послезавтра, через сто лет.
– Ничего не будет, – от сытного обеда меня порядком разморило и тянуло в сон.
Ложечка, тихонько стукнув, легла на стол.
– Ты так считаешь?
– Уверен. Человечество пережило себя. Предельный возраст. Оно уже давно разделилась на две половины: те, кто любыми способами обдирает ближнего, и те, кого обдирают. Первых становится все меньше – их вытесняет всемогущий АЙ, – а вторых – облапошенных и податливых, словно пластилин, все больше.
– И в чем же, по-твоему, проблема? – заинтересовался Степан.
– Проблема, как мне кажется, в ущербности образования.
– Зришь со своей колокольни? – хмыкнул Степан.
– С общей, Степа, с общей, – поправил я. – Ведь что есть современное образование? Набор сведений, которые должен знать каждый человек, закрепленный примитивными тестами. Никакого мышления, никакой образности – все на уровне долбежки. Это правильно, а это неправильно. То необходимо, без этого можно обойтись, а вот это категорически запрещено. Делай так и не делай этак. Плюс пропаганда, реклама. И все это, Степа, придумали задолго до Глобального Интеллекта и отточили на многих поколениях. А Глобальный Интеллект не более чем порождение замыслов своих создателей: он лишь воплощает в жизнь их видение мира и устремления. А они, по сути своей, просты: обдери ближнего своего; кто успел, тот и съел. И пока существует стимул наживы, будут существовать и те, кто всегда готов продвинуться ввысь за счет другого.
– Ты о чем? – повел носом Степан.
– О главной причине всех бед человечества – о деньгах. Покуда существуют деньги, будут существовать и способы оболванивания и надувательства народа с целью вложить меньше, а получить больше. Или получить, вообще ничего не вкладывая. Главное – дать корректную установку. А кому проще втолковать, будто он без чего-либо жить не может? Человеку без развитого мышления.
– Возможно и так, но вот насчет денег… Это пока единственный стимул заставить человека шевелиться. В противном случае, если он все будет получать за просто так, то окончательно разленится и деградирует.
– А сейчас человек, по-твоему, движется семимильными шагами к светлому будущему. Пойми, Степа: человека необходимо программировать на исполнение им определенных обязанностей перед обществом, на истинные светлые ценности. Я говорю про семью, работу, дом, взаимопомощь, любовь – это должны быть сами собой разумеющиеся приоритеты. А не создавать с самого рождения из него потребителя, а после стимулировать подачками в виде копеечной зарплаты в угоду коммерсантам и банкам, продвигающим свои интересы.
– Значит, коммунизм? – усмехнулся Степа, покивав.
– Называй как хочешь, – отмахнулся я. – А только деньги и счастье человеческое – понятия несовместимые. Я имею в виду большую часть облапошенного человечества. И если человек не научится размышлять и сомневаться, то никогда и ничего не изменится, а это-то как раз и выгодно системе.
– Кстати о размышлениях и сомнениях, – Степа поднялся с табурета и выпрямился. – Пошли.
– Куда? – попытался я было воспротивиться. Мне сейчас, скорее, хотелось поваляться на кроватке, нежели тащиться неизвестно куда и зачем.
– Пошли, пошли, – настойчиво потянул меня за рукав Степа, обойдя стол.
– А может, потом? – сделал я слабую попытку отвертеться, но не удалось. Степа продолжал тянуть меня за рукав, и делал он это все настойчивее. Еще немного, и поднимет меня вместе с табуретом, в который я судорожно вцепился. Или рукав оторвет – силищи у него достанет. Волей-неволей пришлось сдаться на милость победителю.
