Евгений Войскунский
Балтийская сага
– Эй! Ваши забрали Орел! И Белый Город!
Ага-а, значит, шло наступление! Значит, уже и летом наши наступают… Орел и Белгород взяли! И, по слухам, прорвали в январе немецкую осаду Ленинграда. А значит, и Кронштадта. Маша, тебе полегче стало? – беззвучно кричал он в белую ночь, плывущую за решетчатым оконцем сарая. Маша! – звал он мысленно. – Ты была в моей жизни?..
А зимовали опять в Кеми.
В декабре похоронили самого старого военнопленного – Карпова, у него ночью остановилось сердце. За третьим бараком был ров, в нем хоронили умерших бедолаг. Карпов, уроженец города Мурома на Оке, лег рядом с Ванечкой Лукошковым, земляком самого Чапаева, сигнальщиком подводной лодки-«эски», кавалером ордена Красной Звезды.
Эта зима тянулась особенно долго.
Работали не только в лесу, но и в городе Кеми. Расчищали от снега обширный двор лесопильного завода, шваркали деревянными лопатами. Из здания заводской конторы вдруг высыпала стайка девушек, побежала по расчищенной дорожке – может, в столовую на обед? Звонкие голоса, смех, шапочки с помпонами. «Vankki», пленные, загляделись на девиц. Так давно не видели… Савкин, мимо которого они плыли, широко распахнул глаза, обычно полуприкрытые веками, и выронил из рук лопату. Девицы засмеялись, что-то ему крикнули… щебеча побежали дальше, скрылись за дверью противоположного корпуса. Были – и сплыли…
Вечером в бараке Савкин подсел к Травникову на нары.
– Валя, – проклокотал он, – ты в Русском музее бывал?
– Да, был.
– Помнишь там большую картину, называется «Фрина на празднике Посейдона»? Художника Семипадского.
– Может, Семирадского?
– Да, Семирадского.
– Помню. Ну и что?
– Я много раз бегал в музей – смотреть ее.
– Понимаю. Красивая женщина, стоит голая, на нее восторженно глазеет толпа. Древние греки, кажется.
– Сегодня на лесопилке, когда девки бежали… мимо меня одна – ну в точь эта Фрина…
– То-то ты лопату уронил.
Савкин, понуро сгорбившись, помолчал; должно быть, всматривался мысленным взглядом в ту картину.
– Владик, – тихо позвал Травников, – у тебя с женщинами ничего не было, да?
– Не твое дело, – отрезал Савкин.
Встал, заковылял к своим нарам.
Весна сорок четвертого началась с крупного для лагерного люда события: в обед стали давать в дополнение к супу кусок вареной рыбы. С чего бы этот приварок? А хрен его знает. Что-то происходило, – а хорошее или плохое вызревало в тумане будущего, было, как всегда, неизвестно.
В апреле большую группу пленных посадили – по сорок голов – в теплушки, и поезд повез их на юг от Кеми. О южном направлении свидетельствовала местность, от станции к станции освобождающаяся от снега.
И началось неожиданное. На какой-то станции состав загнали на тупиковую ветку, возле которой вперемешку стояли конные повозки и автомашины. Одну из теплушек выгрузили – пленные вылезли из вагона, – их построили и стали передавать невоенным финнам. Долго записывали что-то в толстых тетрадях, а потом рассадили пленных в повозки и машины, и невоенные хозяева куда-то их повезли.
Ну и ну, прямо работорговля!
На следующей большой станции выгрузили вторую теплушку, и повторилась раздача пленных финским хозяевам – может, окрестным фермерам.
Третья остановка была на станции Паркано. Здесь среди аккуратных клумб с подснежниками тоже стояли повозки и несколько машин, и тут разгрузили третью, последнюю теплушку.
Травников вылез из вагона. Свежий ветер ударил в лицо, сорвал и покатил по сырой земле шапку. Травников побежал за ней, но кашель остановил его. Здоровенный финн, ростом метра два, из группы ожидающих хозяев, подхватил шапку и протянул Травникову. Тот сквозь кашель пробормотал «спасибо». Рослый финн не ответил. Его обветренное лицо с бледными глазами и выдвинутой нижней челюстью было словно замкнуто на всю жизнь.
И когда подошла очередь Травникова, он достался именно этому суровому дяденьке.
Заполучив таким образом бесплатного работника, по сути – раба, двухметровый финн молча расписался в тетради и усадил Травникова в двуколку – на облучок рядом с собой. Взял поводья, дернул, басовито выкрикнул «харра!», и белый, как финская бумага, жеребец-альбинос помчал коляску по красноватой грунтовой дороге куда-то в глубь Финляндии. Лесной опушкой выехали к озеру, оно долго тянулось справа, над ним, уже свободным от льда, носилась стая крикливых чаек. Потом по обе стороны дороги простерлись поля. Ветер бил Травникову в лицо, опять он зашелся в кашле.
Его хозяин всю дорогу молчал.
Проехали поселок и на его краю подъехали к двухэтажному краснокирпичному дому. Его окружали хозяйственные пристройки. Было слышно овечье меканье.
Из дома выскочил подросток лет десяти, соломенноволосый, в малиновой фуфайке, крикнул Травникову: «Хюве пяйве!» Хозяин отдал упряжь мальчику, и тот повел жеребца в конюшню, громко цокая языком.
Травникова хозяин привел в кухню, просторную и теплую. Тут у горящей плиты хлопотала женщина крупного телосложения, в старомодном чепце, в фартуке с изображением играющих котят. А и живая кошка была в кухне, белая, в желтых пятнах, – лежала на подоконнике и неодобрительно смотрела на вошедшего незнакомца.
Травников поздоровался с женщиной. Та кивнула, оглядела его с головы до ног и что-то сказала мужу. Они поговорили, потом женщина указала Травникову сесть за стол.
Все тут было крупное, прочное, вроде бы сколоченное из чистых досок. Хозяин тоже сел за стол. Женщина поставила перед ними большие тарелки с овсяной кашей, масло в квадратной масленке, положила круглый хлеб с дыркой посередине. За едой хозяин вдруг обратился к Травникову на ломаном русском:
– Как тебья завьют?
– Валентин. Валя.
– Валья. Почему ты… а-а… – Не найдя нужного слова, хозяин кашлянул несколько раз.
Травников сказал, что корабль, на котором он плавал, подорвался, и он, сброшенный взрывом, оказался в холодной воде – с тех пор и кашляет.
– Ты морьяк? – спросил хозяин.
– Да, моряк.
– Комюнист?
– Нет.
На этом Алвар Савалайнен – так звали фермера – закончил застольный разговор, выпил большую кружку чая с молоком и вышел из кухни. Кристина, его жена, до краев наполнила кружку, тоже большую, молоком и поставила перед Травниковым.
И началась у него совсем другая жизнь. Спал он теперь не на нарах, а на кровати с тугой сеткой, на чистой простыне. Его обветшавшую одежду и прохудившиеся сапоги выбросили. Дали новое белье и верхнее облачение – фуфайку, куртку, штаны из прочной, как парусина, ткани и высокие ботинки со шнурками на крючках. Ботинки были великоваты, но если в их носки запихнуть комки из газет, то ничего.
Впервые в жизни Травников, человек из коммуналок и общежитий, жил теперь в отдельной комнате.
Но вкалывал он – ну если не как раб, то уж точно как батрак. Вставал в шесть утра и отправлялся чистить хлев и свинарник. Задавал корм лошадям, таскал из траншеи силос коровам (их, дойных, было пятнадцать), бычкам и телятам, потом кормил свиней, обступавших, толкаясь, корыто с варевом. Еще были в хозяйстве овцы, Травников не смог сосчитать, сколько их – не меньше полусотни, наверное. Таскать для овец силос помогала ему Бригита, младшая дочь фермера, двадцатидвухлетняя блондиночка с кофейными глазками и ямочками – от постоянных улыбок – на розовых щечках. Она, Бригита, еще и кошек кормила, их было в доме много. Травникова она учила финскому языку, да он и сам, постоянно его слыша, уже стал не только понимать, но и произносить целые фразы.
А старшая дочь фермера, двадцатисемилетняя Хильда, на Травникова смотрела холодно, чтобы не сказать – сурово. От Бригиты он узнал, что муж Хильды в сорок втором году погиб на фронте, на реке Севири. Не сразу дошло до Травникова, но когда понял, что имеется в виду река Свирь, он оторопел. Вот же военная судьба – занесла в дом финского солдата, в которого он стрелял там, на Свири, и который палил в него… Вспыхнул в памяти лыжный рейд… бой в лесу… ладожский лед, на который он рухнул, сраженный осколком финской мины… Не был ли муж Хильды минометчиком?.. А может, тебя свалила моя пуля? – смятенно думал Травников. – А теперь я в твоем доме… ношу твою одежду… твои ботинки… Япона мать!..
Коров доили Хильда и Бригита, им помогал десятилетний сын Хильды Вейкко. Надои были большие, часть шла на стол для каждодневного питания, и очень хорошая получалась у Кристины простокваша, также и сливки (по утрам Кристина давала Травникову выпить стакан сливок, и, может, поэтому перестал его мучить кашель). Но бóльшая часть надоев выставлялась в бидонах на обочину дороги, и стояли там бидоны без всякого присмотра, пока их не забирал на телегу кто-либо из соседних фермеров (или сам Алвар, если подходила его очередь) и отвозил в город на молокозавод.
Вообще, все огромное хозяйство было нацелено на продажу. Кроме молока, продавались свинина, картофель, баранина и овечья шерсть, также и урожай пшеницы, выращиваемой на обширных угодьях, – не менее пятидесяти гектаров пахотной земли имел Савалайнен.
Марксистские учебники, по которым Травников учился понимать жизнь, показывали, что Алвар был типичным капиталистом – такой собственностью владел! Но смущало Валентина то, что Алвар не пользовался наемным трудом – не эксплуатировал никого с целью извлечения, как указывали учебники, прибыли в виде прибавочной стоимости. Какой-то он был нетипичный.
Правда, приходил через день некто Олави, сорокалетний крестьянин из соседней деревни. Ага-а, подумал Валентин не без злорадства: все-таки есть у тебя, господин Алвар, батрак, которого ты эксплуатируешь. Но и батрак был не совсем типичный. Он имел дом с огородом и садом, но своей земли у него не было, и поэтому этот Олави арендовал у Алвара две сотки под картофель и что-то еще. За аренду безземельный Олави расплачивался своим трудом – работал трактористом, да и стригалем, когда приходило время стрижки овец.
Теперь, в майские дни, когда по-северному медленно шел поворот к теплу, а значит – к полевым работам, Олави готовил к пахоте трактор, менял топливный фильтр, ворчал, что карбюратор никуда не годится. Травников слышал, как Олави настаивал, чтобы хозяин купил новый трактор, непременно дизельный, для которого и топливо еще есть в продаже, а для карбюраторного двигателя где теперь купишь бензин. Алвар сердился, утверждал, что трактор еще хорош и бензина на этот год хватит. Он отменил все поездки на автомобилях – грузовом и легковом, ездил на лошадях, жестко экономил бензин для трактора.
Обедать садились всей семьей, и Травников тоже. Еда была простая, но – сытная. Супов Кристина не варила. Но всегда был большой кусок тушеного мяса, свинина или баранина, с картофелем или овощами. И кружка парного молока на десерт. Алкоголя – никакого. Алвар не пил и другим не давал пить за столом. Только когда Тойво приехал, он закрывал глаза на бутылку синебрюховского пива, без которой сын, привыкший на фронте к выпивке, не садился за стол.
Травникова удивляло, что дом не запирается. Даже и по воскресеньям, когда Савалайнены уезжали в город, в кирху, послушать проповедь пастора, двери в доме не запирались. Только двери сараев, где жил скот, закрывались снаружи щеколдой, – чтобы какая-нибудь любознательная свинья или овца не выскочила посмотреть на окружающую жизнь.
Воскресными вечерами собирались в гостиной – большой комнате на втором этаже. Тут был удивительный музыкальный инструмент, неизвестно в каком веке сделанный, – фисгармония. Кристина, принарядившаяся, в шелковом розовом чепце, ставила на стол поднос с кофейником, молочником и чашками. Хильда, в темном, как всегда, платье с кружевным воротником, прямая и строгая, садилась за фисгармонию – руки на клавиатуре, ноги на педалях. Звук был своеобразный, не похожий на фортепианный, – как будто со вздохами, с жалобой. Пели псалом. Алвар, глядя в книжку молитвенника, сдержанно гудел, как паровоз. Женщины пели ладно, созвучно, а у Бригиты голосок взлетал до небес. После псалмов пели песни нецерковные. Некоторые слова Травников улавливал, – похоже, что были эти песни о красоте природы и о любви.
Песнопения завершались кофепитием, и казалось Валентину, что еще долго звучит фисгармония, – возможно, из какого-то регистра запоздало выходил воздух, нагнетенный мехами, ножными педалями.
Кофе был скверный, не настоящий, а эрзац. Да где теперь взять настоящий кофе? Война…
А война – после прошлогодней победы на Курском выступе – решительно переломилась в нашу сторону. Теперь Травников знал, как она идет. В гостиной, на шкафчике рядом с фисгармонией, стоял радиоприемник – солидный лакированный ящик. Он был постоянно настроен на Хельсинки. Но по воскресеньям, когда Савалайнены уезжали в город, Валентин поднимался в гостиную и настраивал приемник на Москву или Ленинград – ловил сводки Совинформбюро. Наступление продолжалось! Почти всю правобережную Украину очистили, взяли Одессу, прорвались в Крым!
В то воскресенье утром прогремела гроза и лил дождь. Кристина предложила не ехать в город, но Алвар все же решил: поедем в крытой повозке, а лошади не промокнут. Не такой он был человек, чтобы остаться без воскресной проповеди.
Как только Савалайнены уехали, Травников поднялся в гостиную и настроил приемник на Ленинград. Передавали репортаж об открытии в Соляном парке выставки, посвященной героической обороне Ленинграда. «Мы наконец-то увидели, – не без пафоса вещала женщина диктор, – из каких чудовищных пушек били фашисты по нашему городу. Вот оно стоит у входа на выставку – осадное четыресташестимиллиметровое орудие. Оно умолкло навсегда. Враг отброшен от Ленинграда, девятисотдневная блокада окончательно снята. Но разве мы сможем забыть ее ужас, пережитые муки? На выставке шестьдесят тысяч экспонатов хранят память о ней. Вот, к примеру, макет блокадной булочной. Обледенелое окошко, весы, на одной их чаше четыре маленькие гирьки, на другой – сто двадцать пять граммов хлеба…»
Репортаж был хорош. Но печалью отозвался в душе Травникова. Разве не он и братья морпехи в тяжелых боях у Лигова остановили немцев на пороге Ленинграда? Разве не он и братья морпехи остановили на Свири финнов, не дали им соединиться с немцами, сомкнуть за Ладогой второе блокадное кольцо? Не он, Травников, пролил кровь на ладожский лед? Не он, в составе экипажа подлодки-«эски», топил на Балтике корабли противника? Разве не он, как в песнях поют, свою жизнь положил, чтобы защитить Ленинград?.. Чтобы стала возможной эта выставка в Соляном парке?..
Теперь передавали сводку Совинформбюро: наши взяли Севастополь! Здóрово, братцы, здóрово! Немцы пытаются уйти морем, но наша штурмовая авиация топит их корабли… большими группами фашисты сдаются в плен…
Плен… плен…
«А мой-то плен когда кончится?!!»
Скрипнула приоткрытая дверь. Кошка, наверное, вошла, много их в доме. Валентин не обернулся. Продолжал слушать сводку.
– Валья, – вдруг услышал он знакомый высокий голос и вскочил, уставившись на вошедшую Бригиту.
– Почему ты дома? – спросил по-фински.
Из ответа Бригиты он понял, что у нее болит голова и поэтому она не сможет воспринять проповедь.
– Валья, ты не рад, что я осталась дома?
Он и раньше замечал, как ласково посматривают на него ее улыбчивые глазки. Знаки ее внимания были Валентину приятны, – но и тревожили. Бригита подстригла ему давно не стриженную бороду и усы. «Валья, ты похож на Алексиса Киви», – сказала она. «А кто это?» – спросил Травников. «О, ты не знаешь? – улыбалась Бригита, на ее розовых щеках возникли ямочки. – Это наш писатель. Мы в школе учили его стихи». Теперь, с наступлением теплой погоды, Травников с помощью шустрого Вейкко выгонял поутру овец на луг у лесной опушки, там уже пошла в рост трава. В полдень Бригита приходила на луг, приносила бутерброды и молоко в термосе. Кудрявое овечье стадо на зеленом лугу, молодой пастух пьет молоко, рядом улыбающаяся юная пастушка, – как называлась прежде такая умилительная картина? А-а, пастораль, вот как она называлась, – иронизировал про себя Валентин…
– Валья, ты не рад, что я дома? – спросила Бригита. На руках у нее был котенок, белый, в желтых пятнах.
– Почему не рад, – пробормотал Травников, выключив радио и переводя настройку на Хельсинки.
– Смотри, какой красивый котенок.
Бригита подошла к Валентину. Синее платье с короткими рукавами обтягивало ее стройную фигуру; белокурые волосы, обычно заколотые, были рассыпаны по плечам.
– Да… – Валентин погладил котенка. – Очень красивый…
Бригита еще придвинулась, почти вплотную.
– У тебя борода желтая, а глаза зеленые. – Она засмеялась.
Котенок ухватил беззубым ртом палец Валентина.
– Ты чего кусаешься? – сказал Валентин по-русски. – Кто тебе разрешил?
Ему не по себе было.
Бригита вдруг бросила котенка на пол. В следующий миг она закинула руки Валентину за шею и легко коснулась губами его губ.
Ох, как приятно… как давно не было женщины в его жизни… Он обнял Бригиту, прижал, ответил долгим поцелуем. Ее глаза затуманились. Она взяла его за руку:
– Пойдем ко мне.
Они направились к двери, – тут Валентин опомнился, остановился:
– Нет, Бригита, нет. Извини… Нельзя…
– Нельзя? – Она вскинула на него удивленный взгляд.
И, засмеявшись, пошла к двери.
Котенок, обнюхивавший педаль фисгармонии, бросил это пустое занятие и мелкими скачками устремился за ней.
Теперь Бригита, принося на пастбище бутерброды и молоко, не улыбалась Травникову. Не оставалась поболтать с ним.
Кончилась пастораль.
Вот такие дела. Он был теперь сытым, и спал не на нарах, а на кровати в отдельной комнате, но душа у него была не на месте.
Да, его потянуло к этой милой улыбчивой девушке. Но если б естественное влечение переросло в физическую близость, то это не осталось бы незамеченным в доме, где столько зорких глаз (разве укроешься, скажем, от Вейкко?). И тогда грянет гром. Алвар не станет церемониться, – позвонит в полицию. А оттуда сообщат в военное ведомство, и приедут на ферму вооруженные люди и сцапают донжуана, забывшего, что он бесправный военнопленный, и отвезут его обратно в лагерь, в Кеми. Опять под палку капрала Ялонена?! Нет!!!
А еще жгло душу воспоминание о Маше. Ей, разумеется, сообщили из штаба бригады о гибели подлодки, уже больше полутора лет прошло. Маша, конечно, его, погибшего, не ждет. Может быть, вышла замуж за кого-то… за более удачливого, чем он…
* * *
Тойво, двадцатипятилетний сын Алвара и Кристины, приехал в двухнедельный отпуск в конце мая. Рослый, похожий на отца, с такой же выдвинутой нижней челюстью, он сразу заполнил собой дом: топал солдатскими сапогами по чистым доскам пола, излишне громко (как казалось Травникову) смеялся, отпускал грубоватые шутки. Бригиту, хлопнув по заднице, допрашивал, почему она не вышла замуж за Карла, сына бакалейщика Скугберга, – ведь он сделал ей предложение. «У твоего дружка Карла, – вскричала Бригита, – пахнет изо рта!»
На Травникова Тойво смотрел не то чтобы враждебно, но с холодным прищуром. Однажды за обедом, осушив стакан пива, Тойво искоса взглянул на Валентина, положившего себе на тарелку кусок свинины, и спросил:
– Ванья, вкусное мясо?
– Меня зовут не Ваня, а Валя, – спокойно ответил Валентин. – Да, вкусное.
– Ты плавал на корабле? Там давали кушать мясо?
– Давали.
– Ты врешь, Ванья. В Пиéтари голод. Люди кушают людей.
– Я не вру. – Травников хмуро посмотрел на Тойво, наливающего из бутылки пиво в стакан. – Голод в Ленинграде потому, что немцы и ваша армия… – Валентин запнулся, не зная, как сказать по-фински «окружили». – На корабле еда была нормальная, – сдержанно закончил он.
– Нет! – Тойво со стуком поставил бутылку. – Ты врешь! В Пиетари скоро все умрут…
– Замолчи, – строго сказал ему Алвар и добавил еще что-то, чего Травников не понял.
И Тойво замолчал с недовольным видом. Ослушаться отца он не смел.
В те дни началась пахота. Олави вывел на поле трактор с навесным четырехкорпусным плугом, и первые борозды врезались в отдохнувшую под зимними снегами землю. Они чередовались: день пахал Олави, день – Тойво. За работой у Тойво исчезала нагловатая усмешка; его взгляд, устремленный на плывущую под колеса землю, делался серьезным. В белой майке и черных финках сидел за рулем трактора как бы другой человек. Проще говоря, Тойво становился тем, кем и был от рождения, – крестьянином, человеком земли. Только солдатский картуз на его белобрысой голове напоминал о том, что Финляндия воюет.
Пахали с очень раннего утра до девяти вечера. Дни стояли длинные, медленно перетекающие в белые ночи.
Начали сев. Алвар велел Травникову сесть на сеялку. Работа была нетрудная. Трактор волочил сеялку, и Травников, сидя на ее раме, должен был следить, чтобы сошники исправно укладывали семена в борозды. Ну и знать надо, как регулировать количество высеваемого материала. Нетрудно, да. Вот только жара и пыль, пыль…
Непыльную работу – пастьбу овец – он передал Бригите. Да вообще-то и Вейкко с ней управлялся, непоседливый пастушок.
В полдень на поле появился Алвар – принес пуллу (белую булку) и бидончик с холодным молоком из погреба. Тойво остановил трактор и, соскочив с сиденья, заговорил с отцом. Были они необычно разговорчивы, чем-то явно озабочены. Травников слез с рамы сеялки и, вытирая обрывком ветоши потный лоб, подошел к ним, спросил:
– Что случилось?
Тойво отвернулся, молча поставил бидон на сиденье трактора. Его округлые плечи влажно блестели на солнце. Алвар, в длинной белой рубахе навыпуск и белых штанах, мрачновато взглянул на Травникова и проворчал:
– Ваши начали наступать на Виипури.
И, надвинув на брови козырек голубого картуза, пошел прочь по вспаханной мягкой земле.
Жаркий был день. Но еще жарче стало Валентину от внезапного прилива радости. Наступление на Выборг! Наконец-то взялись за Финляндию! Эй, эй, вперед, ребята! – захотелось крикнуть из финской глубины, – мы заждались вас…
– Эй! – крикнул Тойво. – Кушать не будешь?
– Буду.
Травников налил молока в свою кружку, откусил от пуллы.
– Что, обрадовался, Ванья? – прищурился на него Тойво. – Ну, почему молчишь? Обрадовался?
– Да! – кивнул Валентин.
– Не радуйся, сатана перккала! Мы не отдадим вам Виипури. Это всегда был наш город.
– Не всегда. – Валентин припомнил слышанную в училище лекцию. – На месте Выборга первое поселение сделали новгородцы.
– Кто?
– Люди из древнего русского города Новгорода. В двенадцатом веке.
– Нет! Крепость Виипури построили свеи.
– Кто?
– Люди из Сведен.
– А-а, шведы. Ну да, крепость они построили. Но первые были там новгородцы…
– Врешь, Ванья!
Угрожающе выпятив нижнюю челюсть, Тойво шагнул к Валентину и схватил его за ворот рубахи. Валентин резким взмахом отбросил руку Тойво. Несколько секунд они стояли лицом к лицу, схлестнувшись взглядами. Потом Тойво усмехнулся и сказал что-то, чего Травников не понял.
Молча они доели пуллу, допили молоко и сели на свои места. Снова взревел трактор и поволок сеялку, снова пошли семена в борозды, снова пыль, пыль…
Вечером приняли душ, поужинали, и Тойво, как обычно, отправился в поселок, – там была у него зазноба. Травников в своей комнате повалился на койку. В раскрытое окно вливался запах пионов из сада. Сирень уже отцвела, теперь пионы были в цвету – вспышки пламени среди зеленых кустов.
Что же теперь будет? – думал Травников, закинув руки за голову. Знать бы, сколько дивизий наступают на Выборг. И что же дальше? Наступление на Хельсинки? А что немцы – смогут они помочь финнам, перебросить в Финляндию хотя бы несколько дивизий? Вряд ли… у них свои заботы… сдержать наше наступление на юге и в центре… Да и, судя по обрывкам разговоров Алвара с сыном, союзники на днях высадились во Франции, – второй фронт наконец-то…
У Тойво оставались еще три дня отпуска, но он решил, что должен срочно возвратиться в свою часть, на фронт. Проводы были спокойные, без сантиментов. Тойво всем сказал «до свиданья», надел на спину ранец и сел на облучок пролетки. Отвезти его на станцию Алвар поручил Травникову.
Жеребец-альбинос резво бежал по красноватой грунтовке. Двое сидели рядком на облучке, издали на них взглянешь – два друга сидят, огорченные предстоящей разлукой. Какое там! Всю дорогу молчали они, враги непримиримые. Но на станции, соскочив с облучка, Тойво взглянул на Травникова с такой, что ли, полуулыбкой и сказал:
– Ванья, ты советский, и я тебя не люблю. И ты меня не любишь. Но мы вместе работали. Как два человека. Верно?
– Верно, – кивнул Валентин.
– Ты не хочешь плохого для нас. Для Суоми. Да?
– И это верно. Не хочу плохого.
– Я тоже не хочу тебе плохого. Прощай.
Он протянул Валентину руку.
– Желаю тебе, Тойво, вернуться живым и жить дальше, – сказал Валентин.
И они, непримиримые, пожали друг другу руки.
Тойво пошел к зданию станции. Обернулся, крикнул:
– А Виипури мы вам не отдадим!
Выборгом войска Ленфронта овладели 20 июня – на одиннадцатый день наступления.
В доме Савалайненов внешне ничего не изменилось. Посевная работа как шла, так и продолжалась, только теперь управлял трактором, чередуясь с Олави, сам Алвар. А Травников сидел на сеялке, следил за укладкой семян, глотал пыль. Как и прежде, чистил хлев и свинарник. По воскресным вечерам, как обычно, Савалайнены пели в гостиной псалмы.
Но – ощущал Валентин в устойчивом быте фермы некую тревогу. Скорее затаенную, чем явную. Алвар и его семья опасались, что после падения Виипури-Выборга советская армия пойдет на Хельсинки. Оккупации Финляндии опасались.
В воскресенье, когда пели псалом, Хильда вдруг прервала игру, – фисгармония словно дух испустила.
– Что такое? – спросил Алвар. – Что с тобой?
Хильда на крутящемся табурете отвернулась к окну и – будто не отцу, а заоконному голубому вечеру сообщила:
– Если русские придут, я буду в них стрелять.
Алвар сердито сказал ей что-то, чего Травников не понял. Хильда провела рукой по рыжеватым кудрям, медленно повернулась и возобновила игру. Псалом был допет до конца.
А что же Травников? Понятное дело: он томился от нетерпеливого ожидания. Выборг взят – а дальше? Почему Совинформбюро (сводки Валентин ловил по воскресеньям, когда Савалайнены уезжали слушать проповедь) не сообщает о боях в Финляндии? Ну да, развернулось огромное наступление в Белоруссии, это замечательно, но почему исчез из сводок финский фронт? Почему наши не продвигаются к Хельсинки?
Томительный июль был полон важнейших событий. Вот взят Минск, взят Вильнюс, вот вошли в Польшу, взяли Люблин. Покушение на Гитлера! Трудно понять, кто покушался, и ужасно жалко, япона мать, что не удалось этого гада укокошить. А вот взяли Брест, и вся Белоруссия теперь очищена от немцев. Здóрово!
В начале августа Травников из разговоров болтливой Бригиты с Хильдой понял, что ушел в отставку финский президент Рюти. Что это означало? Рюти был, как знал Валентин, верным сторонником Гитлера. Президентскую должность парламент возложил на Маннергейма. А это что значило? Маннергейма в Советском Союзе не любили, ругали за измену России, – был при дворе Николая II, а стал главнокомандующим враждебной армией…
Что происходило? Травников терялся в догадках.
Перемирие было подписано 19 сентября. И уже через несколько дней на ферме Савалайнена раздался телефонный звонок: двадцать седьмого числа доставить русского военнопленного Травникова на станцию к полудню, к приходу поезда.
В наземной траншее, чьи стенки были облицованы красным кирпичом, Травников и Олави занимались закладкой силоса. Тарахтела машина-трамбовщик, уплотняя измельченную зеленую массу из кукурузы и бобовых трав, источая приятный запах свежести. Вдруг в траншею просунулась голова Алвара в неизменном голубом картузе.
– Валья! – позвал он. – Послезавтра поедешь на станцию.
– Зачем? – Валентин напрягся в ожидании важной новости.
– Не знаю, куда тебя повезут. Сегодня будешь работать. И завтра утром. – Алвар прищурил бесцветные глаза, вгляделся в силосную зеленую массу. – Плотнее трамбуйте, – велел он и отодвинулся от траншеи, ушел.
– Ха-а, он не знает, куда повезут! – усмехнулся Олави, растянув глубокие складки на лице, коричневом от летнего загара. – Кончилась война, домой поедешь, Валья.
– У вас кончилась, у нас еще не кончилась.
Они подали в машину новую порцию зеленой массы с транспортера. У Валентина душа трепетала от радости. Кончается плен – снова свобода! – снова Кронштадт, бригада подплава…
Маша, я возвращаюсь! – кричала его душа. – Машенька, милая!..
Прощание было недолгим. Травников уже знал, что у Савалайненов (а может, и у финнов вообще) не приняты прощальные сантименты. Он просто сказал:
– Спасибо за хорошее отношение.
Алвар кивнул. И Хильда, гордая и строгая, слегка кивнула. Бригита улыбалась, ее кофейные глазки смотрели на Валентина, можно сказать, с затаенным сожалением. Кристина, с улыбкой на круглом лице, увенчанном старомодным чепцом, вручила Валентину коробку с несколькими бутербродами и двумя яблоками. И только Вейкко, резвый пастушок, подскочил и дурашливо потряс ему руку, выкрикнув: «Валья, приезжай к нам еще!» Валентин засмеялся, потрепал мальчика по белобрысой голове.
На станцию его повез Алвар, – он был обязан лично сдать военнопленного, под расписку. Моросил мелкий дождь, но вскоре перестал. Жеребец-альбинос бежал, не нуждаясь в подхлестываниях. Травников, сидя рядом с Алваром, глядел на зеленые поля, на лес, тихо смотревший в синее озеро на свое отражение. Не в первый раз ехал Травников этой дорогой, но, кажется, впервые залюбовался природой. Мысленно прощался с проклятой, прекрасной страной – с тихой Суоми.
– Ты опять будешь плавать на корабле? – спросил Алвар после долгого молчания.
– Да.
– И топить наши корабли?
– Ваши – нет. У нас с вами теперь мир.
– Плохой мир. Придется платить вам большую… как это называется…
– Репарации.
– Да. Триста миллионов долларов. Это очень много.
– Ну, в рассрочку же.
– Все равно много. Правительство где возьмет? У нас возьмет – повысит налоги.
Травников промолчал. Его это не касалось. Репарации всегда платит страна, проигравшая войну. А за то, что в плену нас голодом морили… за умерших от пеллагры… за Ваню Лукошкова, забитого зверем-капралом… За это платить не хотите?.. Нет, Алвар, этот вопрос не к тебе. Ты хорошо ко мне относился. Ну и я… Разве плохо я, бессловесный раб, чистил твой хлев и свинарник? Нет, нет, ты не виноват, в голове у тебя только ферма, хозяйство, я понимаю твое беспокойство о налогах. А кто виноват?
Япона мать, как сложно все переплетено…
Ну, вот и станция. На ухоженных клумбах перед ее зданием покачивались на ветру пестрые цветы. У входа сидели за столом военные чиновники, к ним и направились Алвар и Травников. Один из чиновников полистал толстую тетрадь, нашел нужную запись и предложил Алвару расписаться. Тот взял ручку и неторопливо вывел свою подпись.
