Евгений Войскунский
Балтийская сага
Глава шестнадцатая
Головная боль от Финского залива
– Вот, – сказал Мещерский, сжимая и разжимая пальцы правой руки. – Видишь?
Он в сером больничном халате сидел на своей койке. Вадим Плещеев, пришедший в Морской госпиталь навестить Мещерского, сидел рядом на стуле и с улыбкой смотрел на упражнение руки.
– Боялся, что потеряю ее, – продолжал Мещерский, – но тут такие хирурги, Вадим Львович, каких нигде больше нет.
Вадим живо вспомнил хирурга Арутюнова из 3-й бригады морпехоты там, на Свири, – тоже ведь золотые руки, – но вслух сказал:
– Здорово, что они вам руку спасли.
– Через неделю, может, выпишусь. Что там у нас на лодке? Всё еще в доке?
– В доке. Много возни, некоторые механизмы сдвинуты с фундаментов. Но корпусные работы почти закончены. Вам привет от командира и команды, Леонид Петрович.
– Спасибо. И за это тоже. – Мещерский кивнул на принесенные Вадимом подарки – две пачки папирос «Ракета» и баночку с клюквенным экстрактом.
В палату заглянула медсестра, – голова обтянута косынкой, миловидное лицо исполнено служебной строгости.
– Леонид Петрович! В процедурную.
– Иду, Лариса, – Мещерский поднялся, протянул Вадиму руку. – На массаж зовут. Ну, счастливо, штурман.
Вадим осторожно пожал ему руку и вышел.
День был холодный и ветреный, но мороз – не сильный. Январское бледное солнце то затягивалось облаками, то появлялось вновь, – негреющий небесный фонарь.
Снег поскрипывал под ботинками. Счастливый человек, думал Вадим о Мещерском. Красив, удачлив. Кажется, из дворян, но семья не репрессирована, потому что отец Мещерского видный специалист, гидролог, – занимался нагонами и спадами воды в Финском заливе, а когда начались перевозки по Ладожскому озеру, он, изучив несущую способность ледяного покрова, составил методику, позволявшую определять грузоподъемность льда. Словом, папа Мещерского был нужным человеком. Да и сыночек, Леонид Петрович, исправный офицер-подводник, хорошо продвигался по службе.
Вадим повернул с улицы Аммермана на Октябрьскую и – резко остановился. Маша Редкозубова тоже остановилась на встречном повороте. С Морского завода раздался сиплый, словно простуженный гудок. А они секунды три молча стояли друг перед другом.
– Здравствуй, – сказал он.
– Здравствуй, Вадя.
У нее на голове был черный платок. В светло-карих глазах – отстраненность. Будто подменили Маше глаза, погасили былой золотистый огонек. Пальто с воротником из рыжего потертого меха было как будто с чужого плеча. Располнела, подумал Вадим. А может, беременна?..
– Я из госпиталя, – сказал он. – Там один наш офицер лежит, раненый.
– А я – в госпиталь, – сказала Маша, отведя взгляд в сторону. – Мама там работает. Вот… навестить ее иду.
– Маша… Я очень тебе сочувствую. Очень.
– Спасибо, Вадя.
Она кивнула, двинулась было, но вдруг остановилась и позвала:
– Вадя! Извини, но хочу спросить… Мне в вашем штабе сказали, что лодка капитана третьего ранга Сергеева погибла в бою. А подробности неизвестны. Это правда, Вадя? Что случилось? Я хочу знать, что случилось?
– К сожалению, это правда, Маша, – сказал Вадим. – Подробности неизвестны. Никто не знает, как гибнут подводники.
Имелось, правда, предположение, что «эску» Сергеева торпедировала финская подводная лодка. Но предположение – не факт. Незачем забивать Маше безутешную голову предположениями.
– До свиданья, Вадя, – сказала она и пошла своей дорогой.
Снег поскрипывал под ее ногами, обутыми в черные валенки с галошами.
Да, да, никто не знает, как погибают подводники.
Но…
Вижу, слышу… отгоняю навязчивую мысль… но она возвращается… слышу ужасающий взрыв… слепящий, раскатистый… в рваную пробоину врывается вода, быстро заполняет отсек… отсек за отсеком… но, может, удалось остановить воду сжатым воздухом?.. может, в концевом отсеке кто-то сумел выйти через трубу торпедного аппарата и всплыть, держась за выпущенный буйреп?..
У знакомого мичмана с бригадного радиоузла я узнал: в ночь на двадцать первое он был на связи с лодками, которые в море; «эска» Сергеева дала радиограмму – работал радист Малякшин, он, мичман, узнал его по «почерку». Сразу расшифровали: командир Сергеев доложил, что лодка достигла заданной позиции. Потом он, мичман, начал передавать командиру Сергееву распоряжение штаба бригады и – на какой-то группе цифр вдруг понял, что радист Малякшин оборвал прием… передача шла в пустоту… что-то на «эске» внезапно случилось…
Ночь за ночью, и еще ночь, и еще – «эска» командира Сергеева молчала, не отвечала на вызовы.
Это означало лишь одно – лодка погибла.
Никто не знает, как гибнут подводники.
Никто не застрахован, – мы все, выходя в море, действуем на краю жизни и смерти.
Но невозможно было представить себе Вальку Травникова лежащим в холодной воде в затопленном отсеке, в разрушенной подлодке на дне моря.
Однако, наверное, это было именно так.
Маша родила девочку вечером восемнадцатого марта. В день Парижской Коммуны – так ей подумалось, когда она лежала обессиленная, еле живая, в палате роддома на Березовой улице. (До войны день Паркоммуны всегда отмечали как пролетарский праздник.)
Новорожденная весила нормально, около трех килограммов. Маша хотела сына. Но когда ей показали девочку, на весь роддом орущую от первого соприкосновения с наружной жизнью, Маша поняла, что любит это крохотное краснолицее существо с зелеными (как у ее отца!) глазами. И сразу решила, что имя у девочки будет – Валентина.
Капитолина Федоровна помогала дочери управляться с ребенком. Вообще-то она жила теперь у своего друга Григория Федякина, капитана интендантской службы. Всю зиму прожила у него в комнатке в том невзрачном северном районе Кронштадта, который называли Козьим Болотом (хотя ни коз, ни болота ныне живущие люди там не видели). Он, капитан Гриша (так прозвала его Маша), осенью сорок первого вывез из Урицка, из полосы боев, ценное радиотехническое имущество, – вывез под огнем, был опасно ранен, но выжил. Гришу, тогда техника-интенданта, наградили медалью «За отвагу». Еще лежа в Морском госпитале, он влюбился в Капитолину, медсестру из приемного покоя, хоть она была старше на одиннадцать лет. В нее, красивую, и раньше влюблялись, мало ли, она и внимания особого не обратила на юного интенданта. Но сентябрьские бомбежки перевернули жизнь Капитолины. Погиб ее многолетний друг, хирург, а сама она была контужена, напугана, удручена. С отцом обострились отношения, и прежде не простые. Федор Матвеевич, надо сказать, с младых лет отличался тяжелым характером (не оттого ли, что он всегда имел дело с тяжелой артиллерией?).
Нет, Капитолина Федоровна не вернулась снова жить в редкозубовскую квартиру на улице Карла Маркса. Но приходила часто.
А новорожденная Валентина оказалась очень беспокойной. Маша пугалась:
– Почему она кричит? Она же не голодная.
– Все дети кричат, – говорила Капитолина. – Ты была тоже крикливая – ух! Так орала, что стены тряслись.
– Раз она кричит, значит, что-то болит.
– Поболит и пройдет, – успокаивала мать. – У детей всегда так. Переверни ее, посмотрим сыпь на попке.
– Аааааа-у! Ууууу-а! – кричала, плакала Валентина.
В детской консультации считали, что все нормально. Ну, диатез. Ну, повышенная нервозность, – а у тебя, молодая мама, блокада не отразилась на нервах?
Что тут скажешь в ответ?
Как-то раз Маша отправилась под вечер в аптеку, – вышла из дому, а тут два офицера идут по Карла Маркса, и один из них – Вадим Плещеев. Остановились, поговорили.
– Мы в Дом флота идем, – сказал Вадим. – На концерт.
– Артисты ленинградского театра музкомедии приехали, – уточнил его спутник, рослый улыбчивый капитан-лейтенант. – Хороший будет концерт. Не пожелаете пойти с нами?
Маша качнула головой:
– Спасибо, но мне не до концертов. В аптеку иду, лекарства дочке купить.
– У тебя дочка? Поздравляю, Маша, – сказал Вадим. – Сколько ей?
– Полтора месяца.
Не увидел Валя ни сына своего, ни дочки, подумал Вадим. Ну и дела…
– В день Парижской Коммуны она родилась, – сказала Маша.
– Ну, это хорошо. Будет, значит, парижанка. То есть коммунарка. А ты здесь живешь? – кивнул Вадим на обшарпанную дверь подъезда.
– Да, квартира два. Приходи как-нибудь.
– Спасибо, Маша.
– Все-таки странно. – Она прошлась взглядом по плечам офицеров. – Знаю, что ввели погоны. Но как-то странно. Всегда ругали золотопогонников.
– Нет ничего странного в том, что мы надели погоны, – сказал капитан-лейтенант Мещерский. – Погоны – отличительная черта военных людей. Просто традиция.
– Просто традиция, – повторила Маша. – Ну, до свиданья, товарищи офицеры.
Она быстро зашагала к площади Мартынова. Офицеры пошли дальше по улице Карла Маркса.
– Красивая баба, – сказал Мещерский. – Ты давно с ней знаком?
– С курсантских времен. Это жена Травникова. Вообще-то не жена, но они хотели пожениться. Не успели.
Они уже подходили к углу Советской, как вдруг начался обстрел. Рвануло где-то на Флотской, потом ближе, у Гостиного двора, и дымом всё заволокло, осколки плюхнулись чуть не у носков их ботинок.
– Леонид Петрович, тут щель! – заорал Вадим. – Быстро!
Щель, каких много нарыли на кронштадтских улицах, была метрах в пяти-шести. Они мигом пробежали и один за другим прыгнули в укрытие – яму, накрытую бревнами.
О-о-о! Враз матюгнулись и поспешно стали выбираться наверх: щель была залита водой, да какой холодной!
Выбрались, осмотрели брюки, промокшие, прилипшие к коленям. Попытались отжать, а обстрел между тем продолжался, и бабахнули в ответ кронштадтские батареи. Ну, куда деваться?! Обматерив немцев, да и самих себя, дураков, не сообразивших, что щели залиты вешней водой, поперли дальше, на Советскую, в Дом флота, на концерт.
Шел, пронизанный ветрами, промытый грозами, весенний месяц май. Растаяли последние ладожские льдины, вынесенные Невой в залив.
Главной боевой задачей флота в начавшейся кампании было расширение операционной зоны. Бригада подводных лодок, как и в минувшем году, нацелилась на активные действия в Балтийском море.
Однако выход лодок несколько задержался.
Противник, потерпев зимой крупное поражение в Сталинграде, был еще очень силен. Рука, схватившая за горло Ленинград, не ослабела, – продолжалась жесткая блокада. Воем моторов полнилось ночное небо: немецкие бомбовозы сбрасывали донные магнитные мины вокруг острова Котлин. Метались прожекторные лучи, скрещивались на пойманных самолетах. Палили зенитки.
Почти на месяц пришлось закрыть фарватеры: тральщики утюжили, очищали их от мин.
Был ясен стратегический замысел противника: не допустить повторения прошлогодней активности на Балтике советских субмарин, потопивших чуть не целое пароходство – 62 транспортных судна и семь боевых кораблей. Авиаразведка уже в марте донесла, что немцы усиленно укрепляют рубеж противолодочной обороны от Порккала-Удд на финском побережье до острова Нарген (или Найсаар) близ эстонского берега, – выставляют новые минные банки и – внимание! – противолодочные сети.
На сети натыкались лодки и в прошлом году, но теперь, похоже, противник перегораживал ими, в два ряда, сплошь всю ширину Финского залива.
Военный совет флота принял меры противодействия. Бомбардировщики бомбили рубеж с тем, чтобы разрушить сети и таким образом пробить проходы для подводных лодок. Понимали, что их прорыв в Балтику может стоить больших потерь? Конечно, понимали. Однако решили, что он, прорыв, возможен.
Одной из первых вышла – с задачей прорваться – подлодка капитана 2-го ранга Кожухова.
Накануне выхода, майским пригожим вечером, Вадим Плещеев навестил Машу Редкозубову. Нелегко дался ему визит. Оно, конечно. Маша пригласила его: «Приходи как-нибудь». Но это «как-нибудь» смущало Вадима. Вроде бы: «Можешь прийти, можешь не приходить, – мне все равно…» Он понимал, в каком Маша потрясенном состоянии. Знал, что, незримый, будет присутствовать при их встрече Травников…
Вдруг пришло решение: хочу повидаться с ней, вот и все. Иду! А там будь что будет.
Дверь отворила Маша. Казалось, она ничуть не удивилась, увидев его.
– А, это ты, Вадя, – сказала. – Заходи.
Как будто сосед зашел спросить спичек.
Редкозубов сидел на своей тахте, погрузив ступни в таз с теплой водой. (Только это средство и признавал он от боли в ногах.) Вадим поздоровался, представился.
– Как вы сказали? – уставился на него Федор Матвеевич с прищуром. – Кощеев?
– Плещеев, – повторил Вадим.
– Ага, – кивнул Редкозубов. – Не его, значит, сын.
– Чей сын? – не понял Вадим.
– Ну чей? Кощея Бессмертного.
– Дедушка пошутил, – сказала Маша, раскрыв дверь в смежную комнату. – Сюда, Вадя.
Валентина – маленький сверток с белобрысенькой головой – лежала на подушке в большой плетеной корзине, стоявшей на двух стульях. Она плакала: ааааа-у! Но вдруг, увидев наклонившегося над ней Вадима, умолкла. Надо же, подумал Вадим, глаза зеленые, как у Вальки.
Он достал из противогазной сумки банку тушенки и поставил на стол.
– Зачем, Вадя? Не такое время, чтобы такие подарки…
– Ты кормящая мать, тебе питание нужно хорошее.
– Спасибо, Вадя. А у тебя Красная Звезда, – взглянула Маша на орден на его кителе. – Поздравляю.
– У нас весь экипаж награжден за осенний поход.
Помолчали. Маша, в байковом халатике неопределенного цвета, сидела, скрестив руки под грудью, и смотрела в окно, заклеенное пожелтевшими бумажными полосками крест-накрест. Глядя на ее отражение в овальном зеркале, вделанном в дверцу шифоньера, Вадим подумал, что не надо было упоминать об осеннем походе. Они-то из осеннего похода вернулись, повезло, а другие… а Валька остался там… у проклятого маяка Утэ…
Перевел взгляд на стол, заставленный пузырьками, бутылочками, коробочками с присыпкой. Стопка книг была на краю стола, сверху лежал «Овод», некогда сочиненный писательницей Войнич. И, прислоненная к стопке книг, стояла фотокарточка: скуластый матрос в бескозырке с надписью «Петропавловскъ», с суровым лицом, с закрученными кверху усами, сидел, а рядом, положив ему руку на плечо, стояла и улыбалась молоденькая дева в длинном платье с белым пояском.
Вадим вспомнил: однажды Маша показала ему эту карточку своих родителей. В университетском общежитии на Добролюбова было это, – но как давно… в другой жизни… а была ли она, жизнь без войны, без блокады?..
– Я иногда вспоминаю, – сказала Маша, – как мы смотрели в Александринке спектакль, там чудно играла Рашевская.
– «Мать», – сказал Вадим, – по пьесе Чапека.
– Да. К ней, к матери, являются погибшие сыновья… Вадя… – Маша заглянула ему в глаза, – ты плаваешь на такой же подлодке, как Валя?
– Не на такой же, но – примерно такого же класса. На «щуке».
– На «щуке», – повторила она. – И вы уйдете в новый поход?
– Да. На днях пойдем.
Маша порывисто встала и шагнула к нему. Вадим мигом поднялся. – Вадя, не смей… – В ее глазах блестели слезы. – Ты слышишь, Вадя, не смей погибать! – Она обожгла поцелуем его губы. – Ты должен, слышишь?.. Ты должен не погибнуть…
– Я постараюсь, Маша, – пробормотал он, ошеломленный ее порывом.
Маша отвернулась, вытирая слезы. Вадим стоял безмолвно. Что сказать? Никакие слова не утешат молодую вдову… Вдову? Не жена – не вдова… подруга просто… О господи, как все непросто…
Но жизнь требовала будничных дел. Вечные повседневные заботы, – не на них ли и держится жизнь? Настало время кормления ребенка. Вадим простился с Машей (она улыбнулась сдержанно) и вышел.
Однако тут же и уйти ему не удалось. В смежной комнате его поджидал Редкозубов. В сине-клетчатой рубахе навыпуск он сидел за столом. Перед ним стояли в стройном порядке бутыль зеленого стекла, графин с водой и вскрытая банка рыбных консервов.
– Садись, лейтенант, – сделал он приглашающий жест. – Познакомимся.
Вадиму захотелось понравиться этому старому, как он помнил, артиллеристу, коренному кронштадтцу. Он даже, по примеру Редкозубова, хватил полстакана неразведенного спирта (и, задохнувшись, потянулся к графину с водой). И тепло стало Вадиму, по всем жилам растеклось. С широкой улыбкой слушал он Редкозубова, а тот рассказывал о своем отце, лучшем доковом мастере в Кронштадте, и о деде, слесаре с Пароходного завода, и как дед по пьяному делу поджег однажды полицейский участок на Козьем Болоте и загремел в тюрягу, а отсидев, стал таким богомольным и тихим, что никто его не признавал…
– Не узнавал, – поправил Вадим.
– Ты пей, – строго взглянул Федор Матвеевич и долил ему спирту в стакан. – До дна пей, Кощеев.
– Я Плещеев.
– Что за фамилия – Плещеев? Ты что, из чухонцев?
– Да! – Вадим развеселился. – Из чухонцев. Как вы догадались?
– Ну, это сразу видно. Кто из кого.
И пошел Редкозубов дальше рассказывать – про аварию давнишнюю на «Петропавловске», когда он двух пальцев лишился и был списан в артмастерские. И как в начале германской войны на форту Милютин устанавливали шестидюймовые пушки «Канэ».
– Если хочешь знать, Коще… то есть Плещеев, это самые лучшие пушки.
– «Канэ»! – Вадим отпил из стакана. – Мы сидели на коне и палили из «Канэ».
– На каком еще коне? Ты закусывай. А то пьешь без ничего.
– У нас, у чухонцев, так принято – пьем без ничего.
Старый мастер засмеялся, раздвигая усы трехпалой правой.
– Ну, ты артист, Плещей!
Тут распахнулась входная дверь. Капитолина Федоровна вошла и… – Ой, что это?! – вскрикнула, ужаснувшись.
Вадим обернулся и встал с широкой улыбкой:
– Здравствуйте.
– А… здрасьте… А я подумала – Валентин сидит…
– Лейтенант Плещеев, – представился Вадим.
Капитан 2-го ранга Кожухов был упрям. Два уже раза «щука» натыкалась на противолодочную сеть. Первый раз выпутались довольно быстро: дали ход назад, и сеть выпустила нос лодки из стального объятия. Малым ходом пошли вдоль сети. Знали, конечно, что наши бомбардировщики в апреле пробомбили Нарген-Порккалаудский рубеж. Может, бомбежка разрушила участок сетей, образовав проход для подводных лодок? Кожухов попытался пройти на этом участке, но сеть оказалась неразрушенной. Опять его «щука» застряла. Дали ход назад – ни черта! Ход назад с дифферентом на нос – ни хрена! С дифферентом на корму – черта с два!
Кожухов, сняв пилотку, вытер платком бритую голову. Коротко переговорил с механиком Круговых, с помощником Мещерским. Вадим понимал: если не удастся выпутаться, тогда лишь одно остается: всплыть и попытаться в надводном положении освободиться от сети. Но наверху – сторожевые корабли, катера-охотники, уж они вцепятся во всплывшую лодку.
Вадим вгляделся в карту. В этот чертов заштрихованный в клеточку прямоугольник, обозначающий сеть, перегородившую залив. Лодка много маневрировала под водой, и он, штурман, разумеется, вел прокладку соответственно изменениям скорости и курса, – так вот: он видел, что в семи милях к северу от нынешнего места лодки карта показывает глубину восемьдесят метров. Сеть не может перекрыть такую глубокую впадину. Поднырнуть в этом месте под сеть?..
Но как до него добраться, если не выпутаемся?
Кожухов отдал приказ: довести дифферент на нос до десяти градусов и дать самый полный ход назад. Ну а если и это не поможет…
От форсированной работы электромоторов дрожала и сотрясалась субмарина. Вдруг – сильно дернулась… от рывка попáдали в центральном посту… вырвались!
Непроходимо. Ну ясно же: непроходимо.
Но упрям командир Кожухов. Боевая задача: пройти. А он привык выполнять боевые задачи. Малым ходом шла «щука» вдоль сетевого заграждения. Плещеев доложил о глубокой впадине, к которой приближалась лодка, – ткнул измерителем в цифру 80. Кожухов задумчиво потеребил нос над картой. Замполит Ройтберг сказал:
– Попробуем нырнуть под сеть.
А Мещерский, тоже склонившись над картой:
– Попробовать можно. Только – немцы не дураки. Могли положить в эту впадину донные мины.
Кожухов засопел над плечом Плещеева, прервал свое размышление: – Будем нырять.
Вот и всё. Решение принято. Ну а дальше – будь что будет. Еще чуть больше трех миль до впадины. Негромко рокочут электромоторы. Вадим прикрыл воспаленные от недосыпа глаза.
Будем нырять – вот и все. Но до впадины не дошли.
Царапающий звук, щелчок – взорвался третий уже сетевой патрон… лодка закачалась, резко остановленная. Моторы работали, но валы и винты крутились вхолостую. Опять, опять схвачены сетью… тáк ее и разэтак…
– Полный назад! – приказал Кожухов.
Но старшина группы электриков доложил из шестого отсека: полный дать невозможно. (Настолько уже разрядилась аккумуляторная батарея.)
А гидроакустик из своей рубки: – Шум винтов справа семьдесят.
Крепко, ох и крепко влипли…
По приказу командира электрики дают задний ход рывками. Один, другой, третий… Нет, не отпускала сеть…
– Стоп моторы! – рявкнул Кожухов.
Вытащил свой огромный носовой платок, но, помяв его, сунул обратно в карман. Много, много лет занимало в его жизни подводное плавание, но – впервые попал он в такой капкан.
Тихо в центральном посту. Кожухов вполголоса говорит с Ройтбергом и Мещерским. Их озабоченные лица блестят от пота. Духота в отсеке. Давно не вентилировали…
Всплывем – вот уж провентилируемся, думает штурман Плещеев. Другого выхода нет… всплывая, освободиться от сети… отбиваться от сторожевых кораблей артиллерией, дать ход дизелями…
А если не удастся скинуть сеть?
Воображение рисует: сеть стальными ячеями опутала носовое орудие… а может, и рубку… Черт, лучше об этом не думать…
А дифферент на корму нарастает…
Неуютно в Финском заливе, ребята…
Непорядок на Балтике…
Командир говорит что-то механику, ясно доносится слово «всплывать».
Но перед всплытием Кожухов решил еще раз попробовать оторваться от сети. Приказывает: довести дифферент на корму до пятнадцати градусов и дать, насколько возможно, самый сильный рывок обоими электромоторами.
О-о-ох!..
От резко рывка Вадим упал, головой ударился об настил… Но – движение, движение! «Щука» дернулась и заскользила… с нарастающей скоростью пошла кормой вниз… освободилась от сети!
Круговых орет трюмным: «Пузырь в корму!» С ревом сжатый воздух врывается в кормовую дифферентную цистерну, выбрасывая излишек воды… Лодка выравнивается… почти на ровном киле садится на грунт…
Спаслись!
Но теперь на «щуку» накинулись катера-охотники. Взрывы бомб все ближе, ближе… Море оглушительно воет и рвется, грозя ворваться, затопить, отнять дыхание, прервать жизнь…
Плафоны – вдребезги, тьма и адский грохот…
Но – аварийный свет. Неживой, полутемный…
– Осмотреться в отсеках! – хрипит командир в переговорные трубы. Из второго отсека докладывают о лопнувших аккумуляторных баках, – электрики успели их отключить, не дали воспламениться…
Звенящий, со злобной оттяжкой, взрыв над головой. Лодку подбросило. На мостике рвануло?.. В четвертом отсеке сквозь разошедшиеся швы прочного корпуса хлынула вода. Трюмные бросились забивать щели клиньями. Круговых, с окровавленным лицом, распоряжался, остановил поступление воды, запросил у командира разрешения пустить помпу для ее откачки. Кожухов разрешил не сразу: вой помпы могли услышать акустики на немецких охотниках, и бомбометание стало бы прицельным – это опасно… Но немцы долбили глубинными бомбами широкую площадь, торопились, чтобы не дать подлодке уйти, – сплошной грохот бомбежки, наверное, мешал их акустикам прослушивать лодку. И Кожухов разрешил запустить помпу.
Два часа бомбили охотники. Два бесконечных часа задыхающийся экипаж «щуки» спасал свой израненный корабль, свою жизнь, повисшую на тонкой нитке. Малым ходом, чуть не ползком, уходила «щука» капитана 2-го ранга Кожухова от гибели.
* * *
Я часто вспоминал впоследствии этот поход – самый трудный в моей жизни. То, что наша «щука» трижды выпуталась из стальных сетей, перегородивших Финский залив, было исключительным везением. Было, если не возражаете, чудом.
С погнутым перископом и поврежденным легким корпусом, с протекающим прочным, с отключенной группой аккумуляторов, с вышедшими из строя глубиномерами «щука» дошла, доковыляла до Лаврентия, а потом – и до родного кронштадтского пирса. Контуженному штурману, то есть мне, каким-то образом удалось не свалиться и довести прокладку до конца, с небольшой невязкой. (Давала о себе знать школа Наполеона Наполеоновича.) А голова у меня раскалывалась, – ох и сильна головная боль от Финского залива. Таблетки, которыми потчевал меня фельдшер Федосеич, помогали плохо.
Вот написал: «удалось не свалиться». Но я падал, когда лодку швыряло и подбрасывало, как футбольный мяч, и больно ударялся головой. Почему-то всегда головой. И когда мы вернулись из этого сумасшедшего похода, я свалился на самом деле.
Я плохо слышал, перед глазами плавали пятна, голова болела и болела, – словом, это была контузия. Хоть и не такая зверская, как в августе сорок первого под Котлами.
С трудом я вычертил кальки маневрирования, нужные для отчета. А потом меня отправили в госпиталь. В приемном покое пожилой врач с седыми пучками волос над ушами подверг меня осмотру и расспросу, ощупал шишку на голове. За соседним столом сидела медсестра в очках и записывала в историю болезни.
Эта же сестра повела меня в палату. Шли по темноватому коридору второго этажа, – вдруг она спросила:
– А вы меня не узнали?
И с улыбкой сняла очки и косынку, волосы рассыпались, – я всмотрелся и узнал: Машина мама! Они ведь очень похожи, только у мамы подглазья припухшие, в сеточке мелких морщин.
– Извините, – говорю, – Капитолина Федоровна, что я не сразу…
– Ничего, ничего. Я и сама знаю, что такое контузия. У вас поход был трудный?
– Да. Очень. Как Маша поживает?
– Ничего. В декрете пока, ну, с дочкой заботы все время. Дети ведь, знаете, болеют.
– Конечно, – киваю, будто действительно знаю про детские болезни. – Вы Маше привет передайте.
– Обязательно передам, – говорит она. – Вот ваша палата.
В палате у меня было трое соседей – один почти беспробудно спал после операции, а двое беспрерывно спорили. Они были выздоравливающие, их распирали стратегические соображения, ни по одному вопросу они не сходились, кроме польского, и от их криков, взаимных обвинений в «тупости» голова у меня не переставала болеть.
– Да перестаньте орать, – просил я. – Что вы никак не угомонитесь?
Тот, что был поменьше ростом, с загипсованной ногой, сверкнул непримиримыми глазами и закричал, кивнув на оппонента:
– Если он еще раз скажет, что немцы выбили нас с горы Колокольни и сидят там, то я его убью!
Оба они были сержантами из морской пехоты, только из разных бригад. Я не вмешивался в их споры. Выходил из палаты, ковылял по коридору, курил.
Вот и в тот день, получив очередной укол в задницу и прикрыв уши от воплей неистовых сержантов, я вышел в коридор и уселся на диванчик. Из-за двери ближней палаты доносилось радио – такой, черт дери, знакомый романс: «Моя любовь не струйка дыма, что тает вдруг в сиянье дня, а вы прошли с улыбкой мимо и не заметили меня…»
Тут я и увидел ее. Маша Редкозубова шла по коридору в полосатом жакете и длинной черной юбке, присматриваясь к номерам палат. Я, как последний болван, подумал: к кому она пришла? Видно, голова у меня все еще была не в порядке.
Я вскочил и пошел ей навстречу.
– Ой! – Маша, улыбаясь, протянула мне руку. – Мама сказала, что ты в двадцать седьмой палате, а ты в коридоре. Здравствуй, Вадя.
– Привет. – Я пожал ей руку. – Рад тебя видеть.
– Я тоже. Думала, думала, чем бы тебя угостить, и ничего не придумала. Только вот это.
Она вынула из сумки сверток – нечто завернутое в газету «Рабочий Кронштадт» – и протянула мне:
– Это щука.
– ?!
– Самая настоящая щука, – сказала Маӂа. – У деда в бригаде двое парней ловят рыбу, понимаешь?
Это-то я понимал, пол-Кронштадта ловили в заливе колюшку. У колюшки свои законы, в мае она, можно сказать, толпой валила на нерест, ее ловили неводами, глушили толовыми шашками, – эта невзрачная рыбка спасала кронштадтцев от голода. Но щука?
– …и вдруг видят – среди колюшки всплыла крупная рыба. Щука! Они деду ее принесли, я зажарила, – так вкусно, Вадя! Вот я кусочек тебе принесла. Ты плаваешь на «щуке», я и подумала, что будет кстати, если…
– Машенька, лучшего подарка нам, «щукарям», не бывает.
– Дед говорит: «угости этого чухонца». Почему-то он считает тебя чухонцем.
– Спасибо, – говорю, – что посетила приют убогого чухонца.
Она засмеялась и подхватила:
– И лес, неведомый лучам в тумане спрятанного солнца, кругом шумел…
Мы сели на деревянный диван в коридоре. Мимо ходили госпитальные люди – раненые, на костылях и без, и все, конечно, пялились на Машу. Мне это не нравилось, но что же делать, не вести же ее в палату, где орали друг на друга два сумасшедших сержанта.
– Вадя, отчего у тебя контузия?
– От войны, – говорю. – От чего же еще?
– Близкий взрыв был, да?
– Много их было.
– Говорят, немцы перегородили залив сетями.
– Да, сети. Наша «щука» три раза в них попадала. Еле выпутались.
– Господи! – Маша, округлив глаза, глядит на меня. – И вы снова пойдете?
– Наверное. После ремонта.
Она со вздохом отводит взгляд. Смотрит в дальний конец коридора, откуда с грохотом катят каталку с лежащим неподвижным человеком в таком же, как на мне, сером госпитальном халате.
Приходил проведать меня капитан-лейтенант Мещерский. Мы с ним не то чтобы сдружились (он ведь был моим начальником), но, можно сказать, сошлись на прочитанных в школьные годы книгах. Разговорились однажды об Ильфе и Петрове, и выяснилось, что оба мы – «стулисты». То есть помним всех обладателей двенадцати стульев – и голубого воришку Альхена, и людоедку Эллочку, и блеющего Авессалома Изнуренкова, и бессмертного автора «Гаврилиады» Никифора Ляписа, ну и прочих. «Разве “Нимфа”, туды ее в качель, кисть дает?» – ворчал Мещерский, бывало, просматривая планы боевой подготовки, представленные командирами бэ-че. Я подыгрывал ему, тоже изрекал какую-либо цитату (например: «Дешево продается астролябия! Для женотделов скидка»).
Вообще-то я понимал, что не столько меня навещает в госпитале Мещерский, сколько Ларису – хорошенькую медсестру, с которой близко познакомился зимой, когда лежал тут. Как бы там ни было, он приходил, вытаскивал меня из палаты, мы курили в коридоре, и от него я узнавал новости.
Новости были тревожные. Одна за другой ушли две «щуки» с той же боевой задачей, что и наша. Форсировать линию сетей они не сумели и погибли. От первой было радио, что атакована катерами-охотниками и не имеет возможности зарядить батарею. От второй не было никаких донесений. Одной из лодок, погибших у сетевого заграждения, командовал Герой Советского Союза Евгений Осипов, отличившийся в кампании сорок второго года.
От Мещерского же я узнал, что Кожухов высказал командиру бригады твердое мнение: залив перегорожен сетями, минными банками, усиленными противолодочными дозорами, – он непроходим. Надо прекратить посылку лодок в море. К этому трудному решению склонялся и комбриг капитан 1-го ранга Верховский. На Военном совете флота он поддержал Кожухова и других командиров лодок: прорыв в море невозможен.
