Егор Викторович Ивойлов
Глаза их полны заката, Сердца их полны рассвета
Вот вам, церкви, мечети, индуистские храмы – жрите! Реальность же мы оставим себе, а вы получайте иллюзии. На эту тему, наверное, невозможно подобрать слова лучше, чем Ленин:
«Бог есть комплекс идей, порожденных тупой придавленностью человека и внешней природой, и классовым гнетом, – идей, закрепляющих эту придавленность, усыпляющих классовую борьбу.»99
«Всякий боженька есть труположество… всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье с боженькой есть невыразимейшая мерзость… самая опасная мерзость, самая гнусная зараза.»100
Ну и конечно же:
«Религия есть опиум для народа…»101
Голос бродяги оторвал Глеба от размышлений:
-Have you had many women?102 – Заговорил индус с набитым ртом, были видны его гнилые зубы. Не дождавшись ответа, он продолжил -I had a lot of them. Foreign women, too. Women love me.103
После этой фразы, Глеб мог сказать, как зовут индуса, не спрашивая. Имя ему Шариков – бездомный пес, которому недавно пересадили человеческие органы покойного алкоголика Клима Чугункина104. Несчастная, вечно голодная, собака в теле человека, мечтающая о крове и немного о тепле. Так его научили ощущать мир господа. «Стремись раб, к любви, а остальное оставь серьезным дядям» Ведь нет ресурса неисчерпаемее, чем секс. Религиозные нормы сделали его дефицитным, а правители вожделенным. Что же, кролики тоже думали, что это любовь, а на самом деле их разводили.
– I know a great hotel with a river view. You'll love it105 – индус закончил есть и перешел к делу.
– How much does it cost?106
– Two thousand.107
– How far to go?108
– Ten minutes.109
-Ok.110
Вышли из закусочной. Индус уверенно свернул с главной улицы в тенистую подворотню. Путь не был прямым, пришлось петлять по довольно жутким переулкам.
– You are a good person, so I want to show you Varanasi a little bit111 – бойко, почти прокричал оборванец, не оборачиваясь и не замедляя шаг.
Глеб промолчал. Подступал очередной приступ хвори, хотелось в отель поскорее.
Город производил странное, почти мистическое и неизгладимое впечатление. Бесконечный лабиринт узких, грязных улиц, которые будто увязли в глубокой древности. Пожалуй, Варанаси – это лучшее место для того, чтобы понять, что такое история, культура и философия Индии. Глеб ощущал, как глубокая древность и современность сплелись в единый водоворот, в котором терялось ощущение времени. Все умирало, чтобы в тот же миг возродиться. Животные, люди, дома и традиции – это уже было в уличном хаосе, или не было, а существует прямо сейчас, или будет существовать всегда.
Коровы, собаки, козы, пешеходы, автомобили, велосипеды, рикши, дети и старики двигались в едином потоке по шумным улицам древнего города. От дикой смеси запахов, пронзительных гудков автомобилей голова шла кругом, а взгляд не мог сфокусироваться ни на чем. Потом поток выбросил их на набережную Ганга, которая стала последним приютом для миллиардов смертных тел. Они яркой вспышкой, подобно гибнущим звездам, отдавали последнее тепло в крематориях, чтобы своей энергией придать новое ускорение вселенскому круговороту.
Запах костров, жаренного мяса. Клубы дыма струились в небо черными, скрюченными ладонями. Оказались среди огромных куч сандаловых поленьев Проводник проскользнул между ними. Глеб, тенью, последовал следом.
Берег, укрытый толстым слоем серого пепла. Чуть в стороне две дюжины мужчин и постамент из полыхающих дров. На нем застывшая, иссушенная временем старуха. Языки пламени уже ласкали воскового цвета плоть, испаряя ее. Черная пелена дыма укрывала берег от солнца, которое иногда мерцало сквозь марево призрачным светом. В тени, огонь создавал длинные подвижные тени, пляшущие, как ведьмы, которые разбегались с хохотом и треском, прикасаясь к свету.
«Ворочались бревна в палящем огне,
Кипела от жара смола.
Свистел и порхал по ветвям огонек
Голубой, как стального кинжала клинок.
Но не знал он, чье тело, чье сердце он жег
Это Бунди-царица была.»112
В стороне, там, где еще немного дымил едва остывший пепел, копались сутулые фигуры. Подобно молчаливым грифам они просеивали золу в поисках драгоценностей, которые остались после сожжения покойников. Глеб смотрел и пытался представить их мысли. Это, наверное, невозможно для человека, не принадлежащего к их миру. Скорее всего, их разум состоит лишь из сумбурных религиозных образов. Мистика наполняет их жизнь спокойным равнодушием, успокаивает страхи и сомнения перед конечностью бытия. Хотя, возможно, они ведут вполне обыденный образ жизни. Вечером идут домой, к семьям, вязнут в быту, смотрят вечерние новости, возмущаются политикой англичан…
Еще дальше, спиной к кострам, сидела старуха. Ее усталый взгляд, на, лишенном эмоций лице, был обращен к противоположенному, пустынному берегу Ганга. Она одна из тех, кто пришел в Варанаси умирать и, возможно, много лет уже ждет своего последнего часа. Согласно древним традициям вдова должна разделить костер со своим мужем. Однако, современное законодательство Индии это запрещает. Быть может, поэтому она здесь?
Подошли наконец к отелю. Он действительно находился на самом берегу Ганга. Цены оказались выше, чем обещал индус. Администратор объяснил, что остались номера только с видом на набережную. Они дороже – три тысячи рупий. У Глеба не оставалось сил спорить ни с работником отеля, ни с бродягой-проводником. Достал паспорт, расписался в журнале, заплатил. Поднялся по узкой, плохо освещенной лестнице. Номер оказался под самой крышей. Очень маленький: место только для двуспальной кровати, шкафа и тесного прохода между ними. Как ни странно, санузел очень просторный, сравнимый, по размерам, с основной комнатой. В целом, обстановка вполне устроила Глеба – было чисто и даже уютно.
Подошел к окну – там выход на небольшой балкон. Медленные, желтые воды терялись в пылевой дымке где-то на горизонте. Жаркий ветер доносил едва уловимые запахи дыма, пепла и пряностей. Непередаваемая атмосфера суеты и умиротворения совершенно непостижимым образом возникала на берегу Ганга. Белоликие отшельники садху медитировали и совершали омовения рядом с дородными женщинами в пестрых сари, которые стирали белье, с силой шлепая мокрые тряпки о ступени набережной и расстилая их прямо на камни, чтобы высушить под палящим солнцем.
Брезгливые и избалованные европейцы пытались не вступить в нечистоты, но жадно рыскали глазами, выискивая погребальные костры, чтобы пощекотать свои нервы и собрать несколько ленивых лайков под очередным постом в своем бессмысленном и глупом инстаграме. Щуплые и низкорослые японцы сновали в толпе в медицинских повязках, пытаясь защититься от воображаемой инфекции, не обращая внимания на суетность собственного бытия.
Все тонуло в размеренным, спокойным течением реки. От толпы отделялись люди, чтобы совершить омовение в Ганге и вернуться назад в мир пока живых. Казалось, что река иногда призывала людей, быть может, чтобы утешить, быть может, чтобы успокоить, или просто посмеяться над ними. Где-то, в рюкзаке Глеба лежал недавно дочитанный роман «Сиддхартха» Гессе. Вспомнилось:
«эта река, состоявшая из чужих и близких ему людей, из всех, кого ему довелось повидать, и из него самого; и все эти малые и большие волны спешили, страдали, тянулись к цели, к множеству целей – озеро и водопад, стремнина и море, – и каждая цель была достигнута ими, и за каждой следовала новая, вода обращалась в пар, поднималась в небо, обращалась в ливень, обрушивалась на землю, становилась источником, становилась ручьем, вырастала в реку, вновь спешила, вновь торопилась…И, когда Сиддхартха, отрешившись от всего на свете, кроме этой музыки, слышал тысячеголосую песнь реки, не смех или рыдания, не отдельные голоса – ибо любой из них оборачивался узами для души, заманчивой лазейкой для его Я, – когда он слышал сразу все вместе, внимал единству, тогда великая песнь тысячеголосой реки состояла лишь из одного-единственного слова: «Ом» – «завершение», «совершенство».113
Глеб отвернулся от окна, принял душ, лег в постель. Начался озноб. Ворочался с одного бока на другой. Накрывался одеялом, и скидывал его. Жар сменялся ознобом. Накатывала тошнота, иногда рвота. Проваливался в сон, время от времени. Тогда приходили ведения изматывающие, вязкие, душные.
Глава 12. Мама.
И тогда благословит себя гибнущий, идущий путем заката, ибо так переходит он к тому, что по ту сторону; и солнце его познания будет стоять в зените.114
…Его маме было пятьдесят четыре года. Она хорошо выглядела и правильно питалась. По выходным, она садилась в пригородный поезд и ехала на дачу, чтобы выращивать никому не нужные укроп и огурцы. Однажды, когда Глеб приехал в гости, она положила на стол перед ним клочок бумаги и заплакала. У нее был рак. Отец и сестра сидели молча, не в силах произнести ни слова. Глеб почувствовал, что почти задыхается настолько сильным был страх, сдавивший его грудь:
– Насколько все плохо? – спросил он, стискивая зубы.
Ответом ему было молчание.
Через несколько недель, мама не могла простоять даже несколько минут, чтобы не упасть в обморок. В доме появилась каталка, куча лекарств, чужих людей и больничный запах. Через знакомых удалось записаться к специалисту с мировым именем. Глеб вез маму по белому коридору, видел тени людей, увитых трубками и капельницами. Почему-то все казалось не вполне реальным, прохожим на сон. Перед дверью в кабинет доктора, сел на одну из низких, больничных скамеек, обтянутых зеленой синтетической тканью.
– Сынок. Как же быстро бежит время. Я помню, как была беременна тобой, словно это было лишь мгновенье назад. –она взяла его огромную волосатую кисть своими маленькими, худыми руками и положила себе на живот – ты совсем не хотел выходить оттуда. Почти десять часов ты упирался, пока тебя не удалось выгнать наружу. Но когда я тебя увидела… эти крошечные ручки, я поняла, что теперь ты смысл моей жизни. Я люблю тебя больше всего на свете, мой сынок…
– И я люблю темя, мам – Глеб чувствовал, как ком подступает к горлу.
– Сейчас я очень боюсь, сынок.
Она никогда не называла его «сынок».
Потом ее отвели в смотровую. Вышел врач и сказал, что есть максимум полгода. Он говорил, что сожалеет, что сделать ничего нельзя и лечения нет. Глеб не слушал. «Полгода», «шесть месяцев» и мир перевернется, или уже перевернулся?
Откуда-то играла вульгарная песня: «Мало, мало половин…». Ведь была же нормальная культура, музыка, наука. Почему все скатилось в такое дерьмо. Страна тупых.
Доктор еще сказал, что-то и пожал Глебу руку. Ему нужно было идти куда-то, вершить свое дело, рассказывать о том, что сделать ничего нельзя кому-то еще.
Потом, Глеб с мамой пошли в аптеку. Там была бледная, плохо одетая женина, державшая за руку лысого ребенка и полусумасшедшая старуха с огромными перстнями на каждом пальце. Все ждали чего-то…
Почему-то Глеб вспомнил, как получил тройку и плелся домой, едва переставляя ноги. Нужно было пройти всего двести метров, но Глеб останавливался возле каждого встреченного жука, муравья, или интересной травинки. Он боялся поднимать голову и смотреть в окно своей квартиры, где, как казалось, за стеклом стоит мама и укоризненно смотрит на двоечника-сына, уже зная, от куда то, о произошедшем. Несмотря ни на что, темный портал подъезда неотвратимо приближался, разевая свою черную, беззубую пасть… Мама действительно ждала. Глеб молча стоял в ее тени и не решался ничего сказать, лишь смотрел на носки своих ботиночек и держал в одной руке портфель, а в другой солдатика с оторванными руками. Мама присела перед ним на корточки и обняла… Глеб заплакал, и в тот день и когда стоял в больничной аптеке. Никто не сказал ему ни слова, ни безликая женщина с лысым ребенком, ни полусумасшедшая старуха с огромными перстнями на каждом пальце…
Приехали отец и сестра. Никто не смотрел в глаза друг другу – было стыдно и страшно. Все мысли умерли, лишь звон стоял в ушах…
Потом они поехали в ресторан. Сначала ели молча, потом вспоминали детство. В какой-то момент разговорились, смеялись и держали друг друга за руки. Показалось, что ничего страшного не произошло, что все в порядке, просто еще одно препятствие, которое нужно преодолеть.
Родители никогда не ругались. Лишь один раз мама, почему-то заперлась в спальне, оставив отца снаружи. Они, перекрикивали друг друга через закрытую дверь, отец стучал кулаками, но мама не открывала. Глеб с сестрой спрятались своей комнате и прислушивались. Прижались друг к другу и остолбенело смотрели на стену, словно притворяясь невидимыми. Потом отец ушел из квартиры, но, вскоре, вернулся с букетом цветов. Почему то, мама не открыла, и отец швырнул розы в дверь. Лепестки разлетелись, как красные искры и рассыпались по полу, словно капли крови. Все стихло. Потом Глеб слышал мамины, родители шептались о чем-то. На следующее утро все было как прежде… Глеб был уверен, что мама и папа даже не смогут вспомнить ту ссору и, тем более, ее причины…
– Помнишь, как ты обещал на мне жениться? – усмехаясь спросила Глеба мама.
– Помню.
– Он и мне обещал – сказала сестра и все рассмеялись.
Глеб вспомнил, как стоял в продуктовом магазине, держа сестру за руку. Оба были одеты в нелепые шубы из синтетического меха, напоминающие колокольчики и вязанные шапки с огромными помпонами на макушках. Их шеи и лица были замотаны в длинные шарфы, завязанные сзади узлом так, что наружу торчали лишь глаза. Мама покупала два апельсина, каждому по одному. Глеб видел, как она достает последнюю купюру из кошелька и кладет ее на высокий прилавок. Еще он помнил, как долго ел свой апельсин, медленно обсасывая по одной дольке. Когда осталась последняя, ему стало стыдно, что он все съел и не поделился. Глеб какое-то время смотрел на оранжевую улыбку, в своей руке, а потом сунул ее в мамин рот и быстро отвернулся.
– Спасибо, Глебушка! – мама поцеловала сына в щеку и прижала к себе.
Никто больше не называл его Глебушка.
Мамина любовь никогда не иссякала, чтобы они с сестрой не выкинули. Это любовь была бесконечной, громогласной, всепрощающей. Каждый день она отдавала ее всю, до последней капли, не оставляя ничего про запас. Быть может, поэтому осталось всего на шесть месяцев…
В детстве они не жили в особой роскоши, но дети всегда были чистыми, опрятными и ходили на все секции и кружки. Если не было новой одежды, то мама сама шила, или вязала. Если было нужно, отец сам делал мебель, или игрушки. С детьми каждый день читали, рисовали и делали уроки.
«Какой бы бардак не был там, где ты живешь, ты же всегда можешь убрать, хотя бы, в своей комнате» – говорили родители.
Они по очереди готовили и сидели с мамой. Она пыталась есть, но это получалось очень редко. Мама стремительно превращалась в призрак, который тенью скользит по квартире, словно в древнем, забытом замке. На стенах висели фотографии детей, бабушек и племянников, похожие на осколки прошлого. Через них, как через окошки, можно было заглядывать в параллельную реальность, существующую, теперь, только в воспоминаниях немногих людей…
Потом мама лежала в больнице. Глеб запомнил, как она, в последний раз, шла по коридору их дома, придерживаясь за стены, как пыталась надеть пальто и ботинки, как смотрела в никуда взглядом полным пустоты. Он погасил свет и закрыл за собой дверь. Все опустело, утонуло в океане тишины.
«Мама, а правда, что люди умирают?» – однажды спросил Глебушка, когда шел по старому городу, держа маму за руку. Его ладошка удобно лежала в теплой материнской руке. Почему-то, он боялся старого города.
«Правда»
«И ты тоже, когда-нибудь умрешь?»
«Да, но ты не думай об этом, ведь впереди еще океан времени»
Интересно, у всех людей есть такое воспоминание? У Глеба было. Наверное, тогда ему стало впервые страшно…
Вскоре все спуталось. Мама лежала в больничной палате спала, разговаривала, смеялась и кричала от боли.
«Она умирает, остались недели, быть может, дни» – сказал какой-то доктор.
Несмотря на это, врачи старались давать как можно меньше морфина, будто берегли его для себя. Сначала мама начинала беспокоиться, потом она просила, умоляла, а в конце превращалась обезумившую собаку, которую затащили на живодерню. Отец не мог смотреть и уходил…
Последние дни она провела дома.
– Глеб, мама кричит, я не знаю, что делать! – Глеб услышал рыдающую сестру, в трубке своего телефона.
-Так дай ей обезболивающее, чего ждешь?
– Все закончилось!
Неделями они обивали пороги, зажравшихся чиновников, пытаясь получать рецепты на обезболивающие, но их постоянно не хватало, периодически приходилось отказывать, ревущей от боли, матери в уколе. В тот день, все зашло слишком далеко.
По улицам бродили подвыпившие люди. Они сбивались в небольшие компании и громко приветствовали окружающих. Глеб быстрым шагом проходил мимо них. Видел, как люди вокруг обнимаются, машут руками выносят их магазинов банки дешевого пойла. Сдерживал раздражение.
«Как же все это отвратительно!» – думал Глеб.
Кто-то поздравил его с «днем города», Глеб угрюмо промолчал. Впал в задумчивость, смотрел из-под лобья на отвратительных, скачущих от радости, словно козлы, взрослых людей. Хотелось облить все бензином и поджечь.
Свернул в темный переулок. Перед ним молчаливой громадой возвышалось старое здание, служившее при СССР домом культуры, теперь же превратившееся в омерзительный базар, для мелких торгашей. Он обошел постройку по периметру, отбрасывая длинную, черную тень в свете редких фонарей. Из парка, расположенного неподалёку доносились пьяные вопли и взрывы пиротехники.
– Скоты! – думал Глеб про себя.
Он подобрал пустую пивную бутылку, швырнул ее в окно первого этажа и отступил в тень старого, раскидистого тополя. Минут десять Глеб наблюдал за зданием и прислушивался. Ничего не происходило. Похоже, охраны не было.
Он влез в здание через разбитое окно и, очевидно, оказался в одном из кабинетов администрации – на столах лежали стопки бумаги, компьютеры и канцелярские принадлежности. Глеб подошел к двери – она была заперта снаружи. Ударом плеча выбил замок. По помешенною разнеслось гулкое эхо ломающейся древесины. Глеб затаился, но никаких признаков присутствия людей, по-прежнему, не было.
Он двигался спокойно и неторопливо. Глебу совершенно не казалось, что он совершает нечто значительное. Страха тоже не было, только злость. Он шел мимо закрытых, на пластиковые роль ставни, магазинов одежды, продуктов и прочего барахла, пока не оказался возле аптеки. Глеб не хотел разбивать стекло так как опасался производить лишний шум, но вскрыть замок долго не получалось. Через несколько минут дверь была открыта. В темном помещении располагались белые стеллажи с сотнями разноцветных банок и упаковок, но то, что ему было нужно находилось в недрах подсобного помещения, в металлическом шкафу с навесным замком и табличной «наркотические препараты» …
– Как себя чувствуешь, мам? – вопрос был глупым, обезболивающие помогали все хуже.
– Сейчас почти хорошо. Принеси мне зеркало.
Глеб, впервые, за много часов отошел от кровати матери. Он раскрыл дверцу навесного шкафа и взял в руку маленькое, круглое зеркало на металлической подставке.
Мама посмотрела на себя в последний раз.
– Глебушка…
Они смотрели дуг другу в глаза, слово хотели сказать, что-то. Но говорить было больше нечего. Сын взял мамину маленькую ладошку и поглаживал ее своим большим пальцем.
– Глебушка, скоро опять начнется. Помнишь, как мы договорились? – она все-же договорила. По щеке ее скатилась слеза.
– Помню, мама.
Глеб набрал в шприц весь морфин, который еще оставался и пустил его по вене своей мамы. Так Глеб убил ее…
Он положил голову на материнский живот, в котором еще оставалось немного тепла и зарыдал. Он чувствовал глухие удары сердца в своей груди. Больше в комнате не было звуков, только звенело, что-то. Потом оборвалось. Тьма, пустота и тишина. Огонь погас. Пепел еще теплый немного.
Где-то, в пространстве зарождались частицы вещества и антивещества. Когда они сходились, то исчезали моментально. Сумма всегда была нулевой. Вечный вакуум, вечная пустота и фантомы, рожденные из ничего, поэтому и сами они ничто. В тот день, Глеб понял, что его, на самом деле нет и не было никогда.
Через несколько недель, он сидел в аэропорту Домодедово и сжимал в руке билет Москва-Дели…
***
Сквозь сон, фоном услышал песнопения, молитвы, барабанный бой. Поднялся с трудом. В номере стемнело, только мерцающее зарево из окна. Заливало пространство бледным, красноватым светом. Тени призраками скользили по стенам. Вышел на балкон. Набережная заполнена неисчислимой толпой. Сизый дым благовоний поднимался от сотен кадил, стелился над рекой, прижимаемый едва ощутимым ветром, окутывал Ганг густым, сумрачным туманом.
Люди склонялись над поверхностью воды и запускали маленькие чаши с цветами и желтоватыми огноньками свечей. Течение подхватывало их и уносило в черную даль, скрытую мглой. Мерцающие языки пламени сливались в созвездия, казалось, поднимались в высь, укрытые туманом. Походили на звезды, восходящие к небесам. Черная, вязкая вода казалась космосом, излившимся в русло священного Ганга. Завораживало.
На помосте молодые брахманы тянули монотонные мантры, окуренные клубами призрачного дыма. Протяжные звуки не давали ухватиться за мысль, мешали сосредоточиться. Глеб всмотрелся в толпу. Многие стояли, прикрыв глаза, раскачивались немного, отбрасывали от себя тени. Казалось, что призраки стоят у них за плечами, наблюдают, ждут чего-то.
Зачаровывающие, гипнотизирующие звуки, отупляющие, безвкусные, бессмысленные, но назойливые, бесцеремонные, вытесняющие все, вспышки во тьме и дым. Потрясающее сходство с богослужениями любых религий. Цель одна: навязать человеку радость бездумья. Отсутствие мысли приравнять к мудрости.
При этом возникает любопытный эффект: окутанный туманом иллюзий человек мнит себя мыслителем, постигающим мир в искании творческом. Это же просто оруэлловское «Война – это мир, свобода – это рабство, незнание – сила»115, надо только дополнить еще одним пунктом: «бездумие – это мудрость».
В толпе стояла группка европейских женщин в нелепых этно нарядах. Беззвучно шевелили губами, повторяя бессвязные молитвы. Медитировали, наверное. Добровольно выгоняя мысль из головы. Что-же, наверное, мысль – это тяжкое бремя для многих. Особенно, придавленных нищетой, несправедливостью, безысходностью, тяжким трудом, увечьями, дряхлостью. Вот и получается, что спокойнее уподобиться скоту, отказаться от знаний в пользу иллюзий. Однако, ум будет сопротивляться, не захочет гибнуть, настойчиво внутренний голос будет стучаться в пустые головы. Ведь существовать – это значит мыслить. Только это, и ничего более. Мозг устроен так, что будет до последнего цепляться за собственное бытие. Поэтому брахман, священник, пастырь, имам научит правильным техникам. Постись, молись, медитируй – души разум, пока не издохнет!
И ведь, казалось бы, в наше время жить стало проще, но каждая московская дура медитирует. Мы, буквально, наблюдаем зарождение новой религии. Все известные учения типа христианства, ислама, индуизма, буддизма объединяются в одно. Выкидывается весь культурный, исторический, философский багаж и остается лишь самый примитивный скелет. Вселенная рисуется механизмом по выклиниванию. Больше не нужно соблюдать заповеди, читать, учиться или, хотя, просто быть хорошим человеком. Делаешь только то, что нравится, общаешься только с теми, кто «подходит», отказываешься от всего к чему «душа не лежит» и медитируешь, «заглядываешь внутрь себя». Это максимальное потреблядство для примитивного быдла. Это религия в высшей точке своего развития.
Глеб вернулся в постель, провалился в сон снова.
Проснулся рано, наверное, с рассветом. Чувствовал себя лучше. От лихорадки осталась лишь небольшая, ватная слабость и горькая сухость во рту с кислой, вязкой слюной. Постель была влажной, липкой. Распахнул одеяло, поднялся. Пошел в душ, немного неловко – координация не восстановилась окончательно. Попробовал включить свет, оказалось электричества не было. Открыл кран – вода только холодная.
Спустился к стойке администратора:
– Why is there no electricity and no hot water in the room?116
– There is no electricity in the whole city. What kind of breakfast will you have, European or Indian? 117
– European.118
-It will be delivered to your room in fifteen minutes.119
Вернулся в номер. Настроение было хорошим, завтрак принесли быстро. Глеб обрадовался еще больше, когда увидел овсяную кашу, яичницу, тосты и кофе. Вынес на балкон стул и устроился завтракать.
На соседнем балконе пара престарелых туристов крошили хлеб, привлекая стаи голубей. Заметили Глеба, поприветствовали взмахом руки, он кивнул и приподнял чашку с кофе в ответ.
На берегу было свободно, но жизнь кипела. Толстые женщины мылили простыни, скручивали их и лупили по камням. Затем расстилали на ступенях набережной. Ступени тонули в Ганге. Наверное, постельное белье на, котором спал Глеб, было постирано этим же способом.
Чуть в стороне умывались немолодые мужчины, укрытые белыми набедренными повязками. Там же ремонтировали лодки и промазывали черной смолой их деревянные днища. Коровы замерли у кромки воды. Некоторые животные заходили в реку, смотрели задумчиво в даль.
На реке вереницы лодок. Рыбаки выставляли сети. Другие с туристами, которые жадно впивались глазами в экраны своих телефонов, пытаясь поймать удачный кадр, сделать очередное селфи. Порывы ветра приносили скрип уключин и детский смех, почему-то. Пахло рыбой. Река несла мутные воды, насыщенные песком и илом. Течение прибивало оранжевые лепестки цветов, после вечерней церемонии.
Над всем высокое небо. Не ясное, но бесконечное. Облака серые, медленные, торжественные, грандиозные. Светло уже, но солнца было не видно за розовеющей дымкой, устелившей горизонт. Несколько минут, и край алого диска всплыл над туманом, размытый и мерцающий в утренней мгле. Облака окрасились, стали еще величественнее, ползли по бесконечному небу.
«Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме него. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава богу!..»120 – так думал Андрей Болконский, взирая на небо Аустерлица.
Закончив завтрак, вышел прогуляться. Набережная тянулась долгой дугой вдоль желтоватых ашрамов, храмов, гхатов, и гостиниц. Иногда на стенах попадались яркие, но какие-то наивные, примитивные изображения богов. Шел по направлению к крематориям, хотелось взглянуть еще раз, почему-то.
Проследовал мимо рынка. Вытерпел шум, запахи и попрошаек. Потом видел мрачную громаду хосписа закопчённую, темную, молчаливую. Черные, бездонные провалы окон без остекления. Похожи на глазницы черепа. Хотел заглянуть в раскрытую дверь, но там бесконечная, засасывающая, вязкая тьма.
Рядом дряхлые старики с застывшими лицами и зрачками, все в лохмотьях, пыли. Между ними покойник, завернутый в белое и осыпанный оранжевыми лепестками. Глеб читал где-то, что подобные заведения предназначены для нищих, которые готовятся к смерти. Что-же, там пахло именно смертью, а еще пожухшими цветами, плесенью, старческой мочой и золой.
Подошел индус почти подросток, похожий на цыгана с Ярославского вокзала грязный, наглый, опасный как будто.
– I know everything here.121 – сказал юноша, смотрел в глаза, с вызовом
– I don't need a guide122 – Глеб почувствовал непреодолимое желание выбить ему зубы.
– I'm not a guide. My family is responsible for the fire and the care of the dead. I know everything here.123
Глеб сделал вывод, что парень, если не врет, принадлежит к специальной касте, которая заведует погребениями.
– Can you get me inside?124
-Yes125
– How much will it cost?126
– I don't need any money. I care about karma, not money127
– And who needs money?128
– You can give someone from the dying-for firewood.129
– How much?130
-As much as you want.131
-Ok.132
Прошли к свалкам дров, они уже были знакомы Глебу по прошедшему дню. На берегу пылали три костра, всюду дрова, люди, зола. Да, именно ради этого стремятся в Варанаси миллионы скучающих обывателей. Покрытые толстым слоем пепла древние храмы молчаливо наблюдали за никогда не гаснущим огнем, который пожирал человеческие тела. На почтительном расстоянии жадно, но испуганно и немного смущенно глазели иностранцы. На секунду их сытые тела охватывал ужас и осознание неизбежного, а ленный ум забывал остатки обрывочного, но вполне научного мировоззрения и входил в подобие мистического транса. В этот момент, туристы оказывались в кольце местных дельцов, которые подобно шакалам, пытались урвать немного чаевых, посвящая туристов в особенности погребальных ритуалов.
Поспешил за проводником. Поднялись по ступеням серым, покрытым пеплом. Небольшая ниша, стены с сантиметровым слоем сажи, костер с прозрачными языками пламени. Старик рядом, почти обнаженный, с цветочными венками и бородой окрашенной хной.
– This fire has been burning for hundreds of years and never goes out. It is used to light funeral pyres133 – проводник сказал шепотом, торжественно.
Вернулись к нагромождению дров. В углу сидела старуха, полусумасшедшая с виду. Индус подвел Глеба к ней. Женщина предложила сесть рядом. Глеб сел. Женщина принялась бубнить, смотрела в глаза Глебу из-под тяжелых, старческих век пристально, сосредоточенно. Изображала опасную ведьму, очевидно.
-She's a nurse, helping old people who are waiting to die. Give her money for firewood for the poor people.134
Глеб достал из кармана банкноту в сто рупий и протянул старухе. Она возмутилась отвернулась рассержено и скрестила руки на груди. Деньги не взяла.
– That's too little to help. You have to give more.135 – пояснил проводник реакцию старой ведьмы.
После этих слов Глеб поднялся. Скомкал банкноту и швырнул к ногам женщины. Посмотрел мрачно на индуса. Кажется, проводник, смутился. Открыл рот, чтобы сказать, что-то, но звуков не было. Глеб оттолкнул его довольно грубо и ушел.
По дороге увидел обнаженного человека, покрытого с головы до ног серой золой. На шее связка амулетов с человеческими черепами. На голове ворох черных, спутанных волос, глаза ястребиные, глубоко посаженные. Наверное, один из Агхори, Глеб читал о них недавно.
В индуизме нет общепринятого канона, четкого свода «заповедей», единых норм отправления религиозных обрядов, нет даже стандартного перечня «богов» и централизованной церковной иерархии. Эти особенности порождают множество сект, религиозных течений и локальных культов. Нередки случаи, когда единственный человек принимает свой собственный способ поклонения богам и, в одиночестве, следует своему решению. Фундаментальной целью индуиста является желание вырваться из цикла перерождений, чтобы слиться с божественным началом. К этому можно прийти различными способами, например, через смиренное служение и принятие собственной «судьбы».