Дмитрий Николаевич Таганов
Лотерея смерти
13. Похороны
Когда поезд утром подходил к Питеру, я вышел из купе и позвонил следователю Седову.
– Доброе утро, Сергей Лукич. Я вернулся. Что у вас новенького?
– Николай Иванович, успех! «Лотерейщик» у нас, в камере. Вчера его уже допрашивали с Кашиным. Даже не пытается запираться.
– Мои поздравления! Не ожидал, что так быстро у вас получится! Вы молодцы! О «потрошителе» что-нибудь есть?
– Нечего. Но это не плохо, и не хорошо, лучше бы и не было о нем новостей. Сегодня похороны последней его жертвы – психиатра. В двенадцать, в крематории. От нас поедет туда кто-нибудь.
– Я тоже съезжу. Увидимся сегодня?
– Не уверен, полно разъездной работы.
Мне очень хотелось узнать подробнее о поимке и допросе «лотерейщика», но к Кашину ехать было уже поздно, я забежал домой, умылся и сразу поехал в крематорий.
Я приехал одним из первых. У гроба, судя по глубокой скорби на лицах, находились пока только родные погибшей. Пожилые люди сидели на стульях, рядом с ними чинно и тихо сидели маленькие мальчик и девочка, но скоро их увели. Никто не снимал на видео, но я знал, что записи камер наблюдения ведутся, и наверняка поступят потом в архив полиции. Снимать посетителей таких похорон считается полезным и важным. Даже через много лет, сопоставляя кадры и лица на похоронах с криминальными обстоятельствами смерти усопшего, многое можно потом обнаружить. По той же причине и я непроизвольно рассматривал всех подходивших и обступавших открытый гроб. Была у меня слабая надежда опознать кого-нибудь, кто был на похоронах годичной давности, другой молодой женщины, дочери моей близкой знакомой, и, как теперь выяснилось, убитой тем же маньяком. Иногда ведь эти нелюди освежают себе острые ощущения на похоронах, и появляются на заднем плане.
У гроба собралось уже много людей. Кроме родственников, собравшихся отдельной кучкой, тут были, по виду, и врачи-коллеги, – тихо и скорбно, как давние знакомые, приветствовавшие друг друга, – и, судя по растерянному виду, даже некоторые пациенты покойной.
Начались выступления, каждое по-своему трогательное и горькое. Особенно мне запомнилось одно, седого пожилого человека, по-видимому, тоже врача и коллеги покойной.
– От нас ушел прекрасный человек, любящая и заботливая мать, замечательный врач и наш коллега. Случай, слепой случай унес ее от нас. Или это не был слепой случай? Она ведь хотела помочь этому человеку, вылечить его от психического недуга, и он так с ней поступил. Как будто злой рок иногда нежданно и негаданно вмешивается в нашу жизнь, все переворачивает или обрывает навсегда, и ничто не может этому помешать и уберечь нас от этого ужаса. Как ни горько признать, но такова наша жизнь, и никто не способен защититься от подобного зла. Но нам нельзя отчаиваться. Нельзя впадать в уныние и обреченность. Это ведь только и нужно злу, которое обрушивается порой на каждого и нас, нам надо выстоять, надо выжить, нам надо победить зло и утвердить добро. Для этого бог вдохнул во всех нас жизнь, для этого мы ходим по земле, и мы обязательно победим зло, в каком бы обличье оно ни представало перед нами. Мы уже побеждаем это зло, просто оттого, что живем, и будем всегда его побеждать. К этому призывает нас бог и природа – побеждать несмотря ни на что.
Выступления только начинались, когда я увидал в дверях Алену Юрьевну. Я не был уверен, но надеялся, что она придет, и мы с ней немного поболтаем – во второй раз наедине. В общей скорби, среди незнакомых грустных лиц она показалась мне радостным и светлым лучиком. Когда проводы покойной подошли к концу, и собравшиеся начали расходиться, а у гроба оставались только самые близкие, я поспешил за ней.
– Я скучал без вас, – первое, что я сказал, когда догнал, и мы вышли из ворот крематория.
– Как это неожиданно.
– Мы бываем с вами наедине только на похоронах или, наоборот, перед выемкой мертвого тела из могилы. Совсем не располагает к романтике.
– Вы склонны к романтике?
– Я склонен в вас влюбиться.
– Вы мне это уже говорили. Но вы очень не вовремя уехали, Николай, пропустили самое важное и долгожданное. Его не только поймали, но уже и допросили.
Она впервые назвала мое имя без отчества, и я подумал, могу ли теперь ее называть просто Аленой.
– Разве всех их поймали?
– Так не бывает – сразу всех.
– Тогда я еще успею поучаствовать в общей радости.
– Вы оптимист.
– К сожалению. Вы, наверное, тоже были на допросе? Что же это за субъект?
– Странный тип. Скажем так, по первым впечатлениям, – неврастеник и параноик с комплексом неполноценности. Такой букет он приправил мнимым возвеличиванием. Деньги для него – фетиш, – впервые в жизни до них дорвался, как сумел. Но, оказалось, он еще и очень сентиментален, плакал на допросе. Детство без родителей. Вырастила старшая сестра, которая и сама-то была тогда девчонкой. Своего рода – героиня. Но чтобы обоим выжить – с ранних лет воровала. И теперь не остановилась – снова отсиживает. Так юность у обоих и прошла – по колониям.
– Почему плакал?
– Сестру больше не увидит. Та должна скоро вернуться из заключения. Ждал ее очень, а теперь и сам туда же, в зону, похоже, навсегда. Плакал, не стесняясь. Я тоже, знаете, глядя на него, чуть не заплакала. У каждого свое горе.
– Что о сообщниках? Это теперь главное.
– Впутал его в эту «лотерею» дружок по последней отсидке. Сразу имя и фамилию его назвал. Чувствовалось, хочет сотрудничать со следствием. Хотя это уже вряд ли ему поможет. Инструкции от сообщника получал из Польши обычными мейлами, они даже не разговаривали по телефону. Только это, остальное мы уже знали.
– Вы давно ловите маньяков?
– Нет, совсем недавно, и только в вашей компании, – она поддерживала мой шутливый тон, и это меня радовало. – В остальное служебное время я ловлю продавцов наркотиков. Но мне пока попадаются самые мелкие. А вообще, я психолог, поэтому меня и взяли в ФСБ.
– Слишком много в этом крематории собралось сегодня психологов. Самых разных. Наверное, плохо у вас, психологов, со своей наукой получается.
– Душа, говорят, потемки. Никогда в ней ничего не поймем.
Мы подходили уже к стоянке машин.
– Я вас отвезу. Вам куда?
– Спасибо, но сегодня я на своей.
Мы остановились около ее старенького японского автомобильчика, и я спросил:
– Вы думаете, нам не поймать его сообщника?
– Только не в Польше, – она пожала плечиками и открыла дверь своей машины. – Но нам и без него осталось многим заниматься. Второй маньяк еще ужасней. Я с содроганием думаю, что он живет где-то рядом с нами, ходит по улицам города и высматривает…
На прощание она мне только грустно улыбнулась. Я с сожалением проводил взглядом ее машину и побрел к своей. Из ворот крематория выходил пожилой коллега погибшей, который у гроба сказал тронувшие меня слова. Он тоже меня заметил, и на прощание покивал головой. Я подошел к нему.
– Извините, вам в центр? Я вас могу подвести.
– Спасибо, не откажусь.
Мы тронулись.
– Мне кажется, вы из полиции?
– Не ошиблись. От вас, психологов, ничего не утаишь, насквозь видите.
– К сожалению, не всегда. Вы уже знаете, за что и почему была убита Нона Григорьевна?
– Ответ на первый ваш вопрос – ни за что. А вот почему – это я хотел узнать как раз у вас, у психолога. Ваша коллега погибла от руки маньяка, серийного убийцы. За ним тянется длинный шлейф подобных убийств, женщин, возможно, и детей, в самой жестокой и извращенной форме. И пока, к сожалению, мы не можем его остановить.
Мои слова заметно поразили старика, он надолго замолчал. Тогда я спросил:
– Что в этих людях испорчено внутри. Или это не люди?
Он посмотрел в боковое окно, и как на лекции, сухо перечислил:
– У многих – раковые опухоли в мозге, иногда разрастаются во всю голову. Реже – шизофреники. У остальных – несчастное детство с половыми извращениями от самых близких людей. В результате – стойкие обиды на всех вокруг или исключительно на женщин. К несчастью, ничего из этого не распознать заранее, как и не умеем это вылечить.
– Значит, или родились уродами, то есть от природы такие, или больны, да не сумели им помочь. Сами и не виноваты?
– Никто не знает. Мы вообще ничего о себе не знаем. О звездах знаем, о человеке нет, только вид делаем.
– Вы в бога верите?
– Раньше не верил. Теперь только в него и верю.
– Как же бог на все это смотрит?
– Он не знает каждого. Как не знает и каждую букашку, каждую зверушку. Слишком их много, и каждая из них – ничто, через миг родится новая. Богу важна только общая жизнь на земле, а в отдельности – разбирайтесь сами, на то вам и свобода.
– Очень жестоко.
– Свобода – это не только жестоко, но и очень страшно. Многие от нее сходят с ума, особенно в наше время. Не знают, что с собой делать.
– Интересно с вами разговаривать… А что вы думаете о наказании для таких, о смертной казни? Бог бы это одобрил?
– Вы меня как священника спрашиваете. Не знаю. Если вы о том, подставить ли еще и правую щеку, когда ударят в левую, то пусть в эту секунду ваши руки решат – они умнее головы. Вообще, меньше голове доверяйте, и будете счастливее. Открою вам страшный секрет – мы ничего о себе не знаем, мы – это ученые, которые себя так называют. Мы не понимаем ни жизнь, ни «нежизнь», ни Бога, ни Дьявола. Зачем все это вокруг нас? Никто не понимает. Или, возможно, это не нужно – понимать? Достаточно и того, что жизнь продолжается на земле, все вокруг зелено, птицы поют, солнце каждое утро поднимается…
– Только, чтобы не убивали друг друга.
– Это дьявол убивает через человека. Другого нет объяснения. А если серьезно, в каждом маньяке есть что-то, что за гранью человеческого понимания. Это уже не человек, это что-то другое в его образе, это нелюдь, из другой жизни, или из «нежизни». У него все другое в голове, ведь он внешне вполне нормален, он понимает, что делает зло, и одновременно получает от этого удовольствие. Он чужд нам совершенно, как будто из другого мира, как будто послан сюда для чего-то страшного и непонятного. Разве можно чем-нибудь объяснить, почему такой субъект убивает одного за другим – женщин, детей. Потом оставляет их, уже мертвых, у себя, играет с ними, так сказать, умывает по утрам, занимается с ними сексом, даже украшает их, – наводит косметикой румяна, чтобы укрыть мертвенную бледность, подводит брови, красит губы. И это еще не все. Есть и такие, которые не замечают, – или даже им это нравится – когда тела убитых начинают разлагаться. Другие срезают на память кожу с их лиц, или половые органы, вырезают глазные яблоки. Что это? Сумасшествие? Нет. Такой субъект вполне разумен, очень хитер, избегает возмездия – навсегда или на многие годы, за которые успевает убить десятки, даже сотни ни в чем не повинных людей, никогда не подозревавших об ужасах, таящихся рядом с ними. Эти люди только похожи на нас, но это не люди. В голове у них все по-другому. Они не различают, где добро, а где страшное и бесчеловечное зло. По нашей теории это объясняется уродливым детством или извращенной потребностью в дружбе и ласке, которых были лишены такие субъекты. Это как бы «по Фрейду» сублимировалось у них, в тягу к послушным и готовым на все трупам. Но ведь есть и такие, кто убивает людей просто ради удовольствия самого убийства! Без причины, без повода, наугад. Им нравится сам этот акт, нравится пытать свои жертвы, видеть и слышать их страшные мучения. Они изобретают даже собственные орудия пыток – самые изощренные, которых не было даже у средневековых инквизиторов – они пытают электротоком, долбят череп и заливают внутрь кислоту, снимают кожу с живых. Делают это совершенно осознанно, в здравом, но перевернутом уме, не зная и не желая знать, что это бесчеловечно. Это ведь даже против природы живого существа вообще, это за гранью всего, так не делает никто из животных, это какие-то поступки из другого мира, из другого сознания. Но это еще не весь ужас. Такие задатки могут проявляться у субъекта с четырехлетнего возраста. Сначала ему нравится убивать и мучить животных, а уже в одиннадцать лет он убивает одноклассников в школе.
– Что же нам делать?
– Не знаю.
– Но что-то ведь надо делать!
– Только помнить, что они живут среди нас. По виду, вполне нормальные, но каждый поджидает новую жертву, и обязательно рано или поздно ее находит. А это уже кое-что, или даже очень много – знать и быть настороже.
– Всегда быть настороже – тоже страшно.
– В природе все живое настороже. Всегда и во всем. Расслабишься – и конец. Только так.
В центре я высадил психиатра и позвонил Кашину. Спросил, могу ли к нему приехать через полчаса, тот ответил, что ему удобнее встретиться со мной через час, тогда я нашел кафе, перекусил и затем поехал к нему.
14. Конфликт с майором
Когда я поднялся в кабинет Кашина, меня попросили подождать – у него шло совещание. Минут через десять из кабинета вышли насколько возбужденных незнакомых мне мужчин, и я зашел в кабинет. Тут было душно, как всегда бывает после долгих заседаний, и Кашин выглядел усталым. Мы, молча, пожали руки, и я привычно сел напротив него.
– Петр Васильевич, поздравляю вас с успехом. Похоже, я пропустил в отъезде самое важное.
– Да, с «лотерейщиком» покончено. Вчера мы его допросили. Мерзкая тварь. Раскололся сразу. Столкнул на рельсы девушку намеренно. Выбрал из нескольких стоявших в первом ряду на платформе женщин – подходящую под описание, придуманное и переданное сообщником. Признался, что на эти внешние признаки они и ставили деньги, даже сам играл в это, – поэтому почти весь банк уходил им в карман. Он даже с десяток поездов пропустил, выбирая подходящую под это описание жертву. Об остальном ничего толком не знает. Дружка своего по последней отсидке, который эту «лотерею» придумал и который заправлял всем из Польши, он даже не встречал после заключения, и по телефону-то всего несколько раз разговаривали. Мейлами тот руководил, и биткойнами расплачивался. Прочее – одни слюни. Ничего существенного больше мы не узнали.
– Алена Юрьевна сказала, что он плакал.
– Ревел. Дошло, наконец, до этой мрази, чем это закончится. А плакал потому, что сестру свою любимую никогда больше не увидит. Ждал ее, когда она вернется после отсидки. Да вот разминулись. Бывает.
– Ваши дальнейшие действия, Петр Васильевич?
– Ах, комиссар, комиссар… какие могут быть еще с ним действия!
– Не с ним – вы меня понимаете. Я говорю – по сообщникам, что замешаны в этом деле.
– Если вы, Николай Иванович, спрашиваете меня, как депутат, то я вам отвечу так, вопрос с серийным убийцей, которого мы называли «лотерейщиком», окончательно закрыт. Осталась только нудная писанина для суда, а потом с плеч долой.
– А известный нам сообщник?
– Как вы хорошо знаете, он живет не в Питере, а даже совсем в другой стране. К тому же, в очень недружественной к нам стране.
– Но его жертвы были здесь, наши граждане. Его надо найти и привлечь!
– Вы говорите совершенно справедливо, и я с вами полностью согласен. Но это верно, так сказать, юридически и отвлеченно. А если поднимать вопрос о его уголовной ответственности и возмездии, то мы живет в разных, что называется, юрисдикциях. Им, в Польше, плевать на жертвы в нашем городе, чем больше – им даже лучше. Вы только послушайте, что говорят их политики!
– Нельзя закрывать это дело. Его надо задержать.
– Это нам-то, питерским полицейским? У нас мало тут другой работы? Он же в другой стране, Николай Иванович!
– Когда-то мы умели расправляться и не с такими преступниками, не считаясь с границами.
– Очень и очень давно, три четверти века назад. Или вы хотите спровоцировать международный скандал? Тогда они все это переврут и раструбят на весь мир о русских террористах. Вы – идеалист, Николай Иванович.
– Но оставлять на свободе убийцу – как это называется? При неоспоримых доказательствах его преступлений, и который заслужил высшую меру.
– Называется, Николай Иванович, суровой реальностью или жизнью. Вы витаете в облаках. У вас небольшой опыт в области практики правопорядка.
– Небольшой. Но как вы знаете, я пытаюсь его укрепить, а его практику выпрямить. Для этого здесь и нахожусь.
– Это я уже слышал. Поэтому и помогаю вам, чем могу.
– Я хочу сам допросить этого человека. Лично.
– Зачем?
– Майор Кашин, я все-таки не ваш подчиненный. Видеться с подследственным – одно из моих депутатских прав. О чем я буду его допрашивать – пока еще не знаю, не решил.
– Полковник Смольников, которому я подчиняюсь – а теперь и исполняющий обязанности начальника Управления, – распорядился закругляться с этим делом, а не ворошить его, как вы собираетесь делать. Это слишком чувствительное для общественного спокойствия дело. Мы только-только его успокоили. Кроме того, у нас еще один маньяк на свободе! Вы это забыли?
– Опять полковник Смольников! Как-то он слишком жестко опекает мои действия у вас. Вам не кажется это подозрительным? Хорошо, Петр Васильевич, тогда так. Вам требуется новый депутатский запрос, чтобы допустить меня к этому задержанному? Я его завтра получу и привезу.
– Что вам от него надо?
– Я уже вам сказал – пока не знаю. Запишите в своей бумаге, если это потребуется для Смольникова, что в порядке надзора и укрепления правопорядка депутатской комиссией.
– Как вы мне надоели со своим укреплением правопорядка… Извините, конечно, – ничего личного.
– Петр Васильевич, у вас своя ответственность, у меня – своя. Но это не только ответственность, когда серийные убийцы остаются безнаказанными и на свободе. Это еще и здоровье общества, и даже личная совесть. Этот выродок не должен уйти от расплаты, я хочу до него добраться, во что бы то ни стало.
– До поляка?
– Он гражданин этой страны, или им был. За что, кстати, он сидел?
– Возил синтетические наркотики из Польши. Фуры гонял оттуда с яблоками. Был мелким предпринимателем. Фруктовый бизнес с дурью в тайниках.
– Петр Васильевич, я не могу это так оставить. Половина дела ведь вами сделана!
– Неужели только половина? Преступного игорного сайта больше нет, серийного убийцы тоже, угроза следующих якобы случайных убийств снята. Но депутату, понятно, и этого мало… Ладно, укрепляйте правопорядок дальше. Но только своими силами и под свою ответственность. Потому что я должен выполнять приказ полковника Смольникова. Никакого отношения ни я, ни моя группа иметь к этому не будут. И во всех ваших вылазках по укреплению правопорядка вас всегда теперь будет сопровождать следователь Седов. Если вас это не устраивает – ничего иного сделать или разрешить вам не могу.
На этом мы с Кашиным разговор закончили и на прощание, молча, пожали руки.
15. После шоу
Шоу в клубе «Мачо-стрип» уже заканчивалось. Артистам оставался последний номер, самый эффектный и совершенно неожиданный, после чего всегда начинались восторженные крики и аплодисменты. Шестерка танцовщиков отступала тогда назад вглубь сцены, вперед выбегал Ураев, затем по лесенке он сбегал в зал, к столикам, и тут происходило нечто совершенно неожиданное для зрителей. Он подбегал к девушке, сидящей у столика, высоко ее поднимал вместе со стулом, прижимал к себе, ее ноги в чулках оказывались за его спиной, и, не отпуская стул с девушкой, он вбегал с ней обратно на сцену. И тут, под громкий всплеск музыки, он начинал свои коронные «перекаты» бедрами, когда только от них, даже без девушки, публика заходилась в восторге, здесь же на сцене происходила еще и откровеннейшая имитация полового акта с партнершей. Публика, отойдя, наконец, от радостного изумления, с ликованием вскакивала из-за столиков и бурно аплодировала. Разумеется, девушкой на стуле была «своя» танцовщица Люба.
После этого заключительного номера, и после того, как Ураев бережно принес Любу на стуле обратно к ее столику, она, разыгрыв перед соседками смущение, еще недолго посидела, но потом незаметно вышла из зала. Мужчины еще обходили столики, иногда подсаживались к гостьям по их приглашениям, получали под «резинку» шортиков сотенные купюры. Люба быстро умылась, спустилась к служебному входу и присела здесь в закутке, чтобы ожидать Ураева. Мужчины после шоу освежались в душе, и она терпеливо сидела в полутьме, ни о чем не думая, слушая отдаленную музыку и глядя на мелькающие тени вверху лестницы.
Она любила Ураева. Любовь ее была одновременно и страстной, и какой-то жалостливой, почти материнской. Ей хотелось заботиться о нем, во всем ему служить, лечить, утешать. Она чувствовала и знала, что с ним что-то «не так», ему нужно совсем другое, но и она ему нужна, и только поэтому он с ней, а не с другими, которые повсюду вешаются ему на шею. Она даже не ревновала к нему всех этих голодных до секса женщин в зале. Она давно понимала, что он их не видит, они для него не женщины, они не способны возбудить в нем ни малейшего желания, – чтобы они для этого ни делали, как бы ни кривлялись перед ним. Только она знала, что ему было нужно, она одна умела удовлетворить его, а потом приласкать, пожалеть и успокоить, как ребенка.
С кем он встречался, чем тогда занимался, когда исчезал, она знала, он не скрывал этого от нее. Он даже рассказывал ей иногда подробности, и она терпела это в ужасе, с трудом удерживаясь, чтобы не зажать себе уши. Но она чувствовала, что это ему нужно, как тяжело больному, и только так ему становилось легче. Она знала, что когда его больная страсть утихнет и удовлетворится, тогда он, как ребенок, снова уткнется ей головой в грудь – весь в ее любви, беззащитный и несчастный – и будет вздрагивать от какого-то своего скрытого от всех ужаса.
Когда она оставалась одна, тогда просто запрещала себе об этом думать, как будто этого ничего не было, и она об этом ничего не знает, что он не мог такое в здравом уме делать, не мог так поступать с этими женщинами. В те ужасные минуты, без нее, он был совсем другим, чужим и далеким, и она не хотела его таким знать. С ней же, в постели, он был всегда нежный, и какой-то очень виноватый и неуверенный. Тогда она не верила ничему, что он иногда рассказывал о себе, не хотела верить, что он такой больной, страшный и очень опасный. Но все равно эти мысли просачивались ей в голову, и даже иногда будили в ней ревность. Но ревность эта была неживой и тоже страшной, которую тоже хотелось гнать из себя, – ревность к тем женщинам, которые все-таки сумели привлечь и удовлетворить ее любимого, но только ценой своей ужасной смерти.
Ураев сбежал к ней по лестнице к выходу, оставив наверху остальных танцовщиков, подмигнул ей, взял за руку, и они вышли на улицу.
– В магазин будем заезжать? – спросил он, открывая свою машину.
– Я утром все купила, ничего не нужно. Поздно приедем.
– Какая нам разница? Завтра отдыхаем. Ты ее покормила? Или это он?
– Конечно, кормила. Девочка.
– Милая?
– Очень.
Когда они выехали из города, Люба подвинулась и прижалась к Ураеву. Тот обнял ее за шею, держа ладонь на руле, и она притиснулась к нему еще ближе.
Два года назад Ураев подобрал ее на Невском, в такое же ночное время, после шоу. Люба занялась проституцией еще в школе, для «интереса», а когда осталась без родителей, и было уже не до учебы, то этим кормилась и жила. Отца она помнила только, как он насиловал ее с двенадцати лет. Мать это знала, но она почти не жила с ними – всегда на своей плохонькой, сколоченной и горбылей и старых ящиков даче. Дочь она к себе забирала только на лето, или когда отца опять приходилось помещать в больницу – когда у него обострялась его шизофрения, – и жить с ним становилось невозможно. В пожилом возрасте он часто бывал буйным, давно нигде не работал, денег в доме, кроме его пособия, не было, да и это он пропивал. Кончилось все ограблением им винного магазина в компании с бомжами, судом и его заключением, ставшим для него бессрочным. Через несколько месяцев он был убит там в драке. Это они узнали, когда мать вызвали в отделение полиции, передали под расписку свидетельство о смерти мужа, объяснили, что он был убит, ведется следствие, и ей будет позже извещено о результатах. Ничего больше об отце они не узнали, потому что даже не интересовались этим. Мать окончательно переселилась на дачу, Люба осталась одна в их запущенной «двушке», бросила школу, но проработав с месяц продавщицей, бросила и это, и пошла на панель.
На улице, она легко сумела получить себе «нишу» – садомазохизм. Она предлагала любителям извращений не только широко известную роль «хозяйки» с плеткой, приковавшей за руки к кровати партнера, и разыгрывающей истязание. Она предлагала другое, что ей и самой неожиданно понравилось. Она была готова за деньги сама стать рабыней у партнера и испытывать от него самую настоящую боль, от которой могла даже «искренне» закричать. Она была некрасивой, худенькой, ее никто бы не выбрал, сравнив с подружками, но то, что она обещала, не могла дать ни одна из них. Самое неотразимое, что было в ней, – она не разыгрывала свою страсть, – ей само это нравилось под наркотиками. Она позволяла сечь свои ягодицы плетками, связывать себя веревками, чтобы они глубоко и больно впивались в нее, пережимать себе груди петлями, и чуть ли ни подвешивать себя за них, пережимать соски зажимами, зажигать над гениталиями свечи, чтобы с них капал расплавленный воск. И все это с неподдельным интересом и удовольствием, которые распаляли клиента еще больше. Люба готова была на любую новинку, предлагаемую клиентом, но только чтобы без крови, и чтобы никаких следов потом не осталось.
Наркотики ей охотно давали сами клиенты, но позже она и сама стало их покупать, а позже и приторговывать ими. У нее всегда они были с собой – для клиентов и изредка для себя – амфетамин, гашишь, эксатази. Из-за них она чуть не попала за решетку год назад. Всех девочек с улицы тогда неожиданно отловили и замели в местное отделение. И это, несмотря на то, что их «папа» исправно платил местным ментам, и все было до этого тихо. Но кто-то что-то потребовал, или проверил, или появились новые лица, и прошел этот шмон. У Любы нашли в сумочке несколько доз, совсем немного, но, главное, разнообразных – явно на продажу, – и возбудили дело. Пошли допросы, угрозы, обвинения, довели дело до суда, но Любе повезло – для первого раза ограничились условным сроком.
После первого с ней знакомства Ураев стал ее постоянным клиентом. У Любы все клиенты были какими-то странными и ущербными, она к этому привыкла, но этот был красавец, мускулистый и крупный. Но в первый же день она поняла, что с ним что-то не так. С сексом у него совсем ничего не получалось. Она чувствовала и видела, что он почти не возбуждался, когда она раздевалась и принимала свои обычные позы, как будто чего-то ему не хватало, как будто «мотор» у него сразу глох. Первый раз она намекнула ему попробовать причинить ей какую-нибудь боль. От начал ее мять и тискать, пальцами впиваясь в ее плоть, и она даже вскрикнула от неожиданности. Тем не менее, она сразу ощутила, что ей это тоже приятно, даже через боль, и она разрешила ему продолжать, и стала от него вырваться, только когда почувствовала, что еще чуть-чуть, и он ей что-нибудь сломает или порвет. На этом все тогда и закончилось. Но как только он ее отпустил, так сразу весь будто обмяк, все в нем остановилось. Она попробовала его возбудить руками, но ничего не получалось. И только когда он начал опять больно мять ей ягодицы одной рукой, а другой начал мастурбировать, так сразу громко задышал, потом задрожал, выгнулся, и, наконец, у него все получилось, он брызнул ей в бедро, потом привстал и омочил ей семенем живот.
После этого он уткнулся ей головой в грудь, затих, и через несколько секунд начал всхлипывать, как маленький ребенок. У Любы тогда сразу пробудилась к нему жалость, она его обняла, начала шептать ему на ухо ласковые слова, успокаивать, как дитя. А он, всхлипывая, еще теснее к ней прижимался, как будто ища у нее защиты, несчастный и одинокий. В тот раз Люба впервые и совершенно неожиданно почувствовала к нему любовь, какую-то материнскую, жалостливую и горькую.
Каждый раз, когда они встречались, Люба делала все, чтобы угадать его желания, доставить ему радость, чтобы он опять прижался к ее груди, как ребенок, и всхлипывал, а она бы лежала и гладила его, успокаивала и жалела, рассказывая, что все хорошо, все у него получилось, и он молодец, он такой красивый, сильный, ему не нужно плакать, она его любит и никому никогда не отдаст. Для нее это были самые радостные минуты, лучше всякого секса. Однако каждый раз она чувствовала, что ему по-прежнему чего-то не хватает, и он знает что, только не решается ей сказать.
Люба увидела, как он убил женщину только один раз, зато рядом с ней, ее подругу, но получилось это случайно. Они были уже несколько месяцев знакомы, она уже не остерегалась его, как других клиентов, возила его к себе домой, и они встречались через день. Один раз поздно вечером он забрал ее с улицы, как обычно, на своей машине, и она села рядом с ним, но он не тронулся, а смотрел в окно на ее подружку, тоже стоявшую у дверей бара. Заметив его внимательный взгляд, Люба почувствовала укол ревности, но промолчала.
– Слушай-ка, заберем ее с собой, – вдруг сказал Ураев.
– Зачем?
– Заберем. Пожалуйста. Пересядь назад. Пусть она мне это сделает по быстрому. А ты сзади посмотри на это. Давай?
Люба, молча, открыла дверь и перешла на заднее сидение. Ей это очень не понравилось, было противно, но она стерпела.
– Как ее звать?
Люба назвала имя, тот окликнул ее в окно и рукой пригласил в машину. Подружка села рядом с ним, и они тронулись, через пару кварталов заехали в темный двор и остановились. Ураев молча расстегнул ремень и приспустил брюки. Подружка поняла все без слов и нагнулась к нему под руль.
Люба сначала отвернулась, но потом нагнулась через спинку переднего сидения и на все это смотрела. Впервые она тогда почувствовала, как это все отвратительно, что делает она сама и все другие девчонки с улицы. Но это длилось слишком долго, подружка начала уставать, но как профессионалка виду не показывала, разыгрывая страсть. Но Ураев – и Люба это сразу заметила, – начал раздражаться, на себя самого, начал царапать ногтями сидение, потом даже спину подружки. Та вздрогнула, не ожидая этого, подняла голову, и тут случилось страшное, отчего у Любы пережало горло. Ураев выхватил нож и ударил той сбоку в горло. Она коротко визгнула, и сразу визг смешался с мокрым хлюпаньем крови в ее горле и стих. Люба оцепенела и смотрела на это из-за спинки сидения, не веря глазам, не осознавая, что произошло. Ураев отбросил в сторону нож, рукой из-под руля схватил ту за волосы, потянул вбок, а пальцы другой руки засунул ей глубоко в распоротое горло. Кровь лилась по его руке, и он шевелил там с наслаждением пальцами, и вдруг отдернул окровавленную руку, прижал между своих ног и начал мастурбировать. Люба не выдержала, она зажала себе рукой рот, чтобы не закричать, выскочила из машины и побежала по улице.
