Дмитрий Николаевич Таганов
Лотерея смерти
19. Прямой эфир
Через несколько дней покой моей домашней жизни, весьма затруднительной при больной руке, был прерван звонком из секретариата Заксобрания. Милая девушка сообщила, что назначен день предварительного рассмотрения моего дела по инциденту, повлекшему смерть иностранного гражданина. Будет рассмотрен запрос прокуратуры о начале следствия и о возбуждении против меня уголовного дела. Мое присутствие на заседании комиссии, принимая во внимание, что я нахожусь еще на больничном листе, не обязательно, но крайне желательно. Комиссия будет обсуждать представление полиции и прокуратуры о случившемся, чтобы рекомендовать общему собранию депутатов дать свое согласие на возбуждение против меня уголовного дела и на проведение следствия, или, наоборот, отклонить ходатайство прокуратуры.
Я ответил девушке, что, конечно, обязательно буду присутствовать на этом заседании. Мне не нужно было придумывать, что скажу депутатам комиссии, я все давно решил еще в больнице. Я был во всем прав, а это главное, и мне подобало не защищаться, а нападать. С утра перед заседанием я специально не принимал болеутоляющих лекарств, чтобы не замутнить себе голову, но все-таки немного нервничал, и у меня сильно разболелось плечо.
На заседание я приехал много позже, когда уже заканчивался очередной доклад полиции о положении в городе, и его обсуждение депутатами. Этого я слушать не хотел, тем более вникать и обсуждать – я еще не отошел от событий минувших недель. Мое персональное дело по повестке дня должно было рассматриваться в «разном». Поэтому я еще немного посидел в коридоре и зашел в зал только когда председатель объявил это «разное».
Стараясь не привлекать к себе внимание, я прошел в конец длинного стола, занял свободное место и осмотрел присутствующих. Сразу бросились в глаза двое в полной представительной форме рядом с председателем. Это были заместитель прокурора города, и сидевший с ним рядом и.о. начальника полиции города полковник Смольников. Я прислушался и вник, что говорил председатель.
– Товарищи депутаты, члены комиссии Укрепления правопорядка, сейчас мы должны рассмотреть, очень неприятный вопрос внутреннего характера, о разрешении проведения следствия по делу нашего депутата Соколова Николая Ивановича, и возбуждения против него уголовного дела. Прошу членов комиссии учесть в своих выступлениях, что по настоянию большинства депутатов, репортаж с этого заседания нашей комиссии транслируется в прямом телевизионном эфире. Поэтому прошу, так сказать, соблюдать корректность. Первым по этому вопросу выступит и.о. начальника полиции нашего города полковник Смольников. Вам слово, полковник.
– Товарищи депутаты, буду краток, поскольку суть этого вопроса была уже ранее доведена до вашего сведения в печатном виде. Депутат Соколов, рекомендованный вами и допущенный нами к совместной работе в полиции, самовольно, без получения на то разрешения от руководителя группы, вмешался в оперативные действия, на что не имел право, начал преследование подозреваемого, в результате чего им был убит иностранный гражданин. При этом Соколов применил оружие, выданное им только для личной обороны. Полагаю, это крайнее возмутительное преступление должно быть по всей форме расследовано, получить правовую оценку в суде, а виновный понести наказание. На этом у меня все.
– Спасибо, полковник Смольников. Заслушаем теперь по этому вопросу заместителя прокурора города. Прошу вас.
Заместитель прокурора города повторил все сказанное Смольниковым, и из нового добавил только следующее:
– Хочу сразу отмести возможные домыслы, что народный депутат защищен законом от любого задержания, следствия и суда. Это неверно. И данный случай с депутатом Соколовым тому пример. В законе наше страны ясно прописано, что в случае задержания депутата на месте преступления, с неоспоримыми уликами, он подлежит аресту, с последующим проведением дознания, следствия, и так далее, как обычный гражданин. Депутат Соколов был задержан на месте преступления с револьвером в руке, из которого и был убит иностранный гражданин. Поэтому прокуратура города в моем лице официально ходатайствует перед Заксобранием о снятии депутатской неприкосновенности с депутата Соколова, привлечении его к следствию по этому делу, и заключении его по суду под стражу.
После этого председатель предложил депутатам задавать вопросы обоим выступавшим, но, поскольку никто их не задал, выдержал долгую паузу и сказал:
– Теперь я попрошу депутата Соколова ответить на эти очень серьезные обвинения и высказать личное мнение о случившемся. Прошу вас, Николай Иванович.
Я встал и начал говорить, сначала очень неуверенно, но потом, как начал вспоминать все подробности, от заманивания к нам этого серийного убийцы и до выстрелов его в меня, стал все больше распаляться. Но более всего меня злило, что приходилось оправдываться, как будто я сделал что-то плохое и недостойное. Все бумаги, которые Смольников заранее представил депутатам, были насквозь лживы, все в них было подтасовано, перевернуто с ног на голову, по ним я действительно выходил злостным преступником. Поэтому я чувствовал, что любые мои слова кажутся им сейчас жалкой попыткой оправдаться, и было это не только оскорбительно для меня, но и бесполезно, по крайней мере, в этот раз и в такой обстановке. Вообще, для пользы дела, мне нужно было говорить спокойнее, рассудительнее, взывая к логике. Но меня возмущал сам этот факт, что приходится оправдываться из-за хорошего, на мой взгляд, поступка, когда все так очевидно: серийный убийца первым четырежды стрелял в меня, моя рука была перебита, а если я не задержал его, то остановил навечно, и этот нелюдь получил по заслугам. Когда я это говорил, то обращался к депутатам и смотрел только на них, перескакивая взглядом через двоих в форме. Но когда случайно всмотрелся в наглые и ухмыляющиеся глаза полковника Смольникова, меня прорвало.
– Полковник Смольников, вы вообще знаете законы нашей страны? Вы знаете, что такое необходимая оборона?
– Прекрасно все я знаю! – Смольников грубо прервал меня. – Однако, вы сейчас, Соколов, сидите среди нас, уверенный и наглый, а убитый вами иностранный гражданин лежит в морге. Кто из вас стрелял первым?
– Это вам скажет любой грамотный человек, прочитав заключение мед эксперта: человек с пулей в сердце никак не мог стрелять четыре раза подряд, да еще из разных мест и положений. Мог стрелять только первым, а потом уже получить пулю в сердце. Этого вам не достаточно? Вам, полицейскому со стажем, достигшему такого высокого положения! И это, несмотря на свой личный опыт – опыт преступника! – опыт «оборотня» в погонах, на счету которого вымогательства и многие убийства!
Когда я произнес последние слова, сразу краем глаза заметил, как все головы за столом дружно повернулись в мою сторону. Глазок телекамеры в конце стола тоже дрогнул и приподнялся – прямой телевизионный эфир оперативно переносил крупным планом мое лицо и голос в квартиры петербуржцев.
– Вы, Смольников, преступник! Рэкетир и убийца! Ваше место – не в кресле начальника полиции города, а в тюрьме! Я, как депутат, избранный гражданами Петербурга, обвиняю вас в преступлениях, совершенных вами пятнадцать лет назад.
Я взглянул на председателя и по изменившемуся его лицу понял, что он сейчас меня прервет, поэтому поторопился:
– Вы, Смольников, пятнадцать лет тому назад вымогали у предпринимателей сотни тысяч долларов, убивали со своими подручными всех, кто вам мешал или готов был дать показания и привлечь вас к ответственности. Вы недавний «оборотень в погонах», один из тех, кто навсегда замарал честь правоохранителей нашего города, и кто избежал правосудия, а теперь – неизвестно почему! – в двух шагах от занятия высшей должности в полиции нашего города. Только поэтому вы хотите посадить меня и заткнуть мне рот. Но вам это не удастся! Я обещаю вам – вы сядете в тюрьму раньше, чем сможете упечь туда меня. Против вас – свидетели и факты, у вас же – ложь и подлог…
– Достаточно, Николай Иванович! Достаточно! – привстал и прикрикнул председатель, но я еще не закончил:
– Как только у меня заживет рука, я сразу всем этим займусь. Вы понесете, полковник, заслуженную кару за свои преступления. Я вам обещаю это!
– Николай Иванович, хватит! Это выглядит как уличный скандал. Нас смотрит сейчас весь Санкт-Петербург. Так нельзя! Мы здесь укрепляем правопорядок, а не разбалтываем его! Я понимаю ваше состояние после ранения, но мы не можем тут начинать судить и оскорблять, кого бы то ни было.
Председатель сделал длинную паузу, и над столом повисла неловкая тишина. Никто не понимал, как реагировать на все это, и что можно после этого сказать или спросить. К моему удивлению, после паузы председатель добавил следующее:
– Тем не менее, я против лишения Соколова депутатской неприкосновенности и возбуждения против него уголовного дела и следствия, меня не убеждают предоставленные полковником Смольниковым факты. Более того, я полагаю, мы должны обратиться в Москву с просьбой направить к нам по этому делу своего независимого следователя.
Я не стал дожидаться выступлений депутатов по всему тому, что они здесь услыхали, их голосований и вынесенных решений, я встал из-за стола и направился к выходу. Заметив, как глазок телекамеры повернулся и стал провожать меня, я обернулся к нему и помахал нашим телезрителям на прощание рукой.
На следующий день после открытого эфира вдруг раздался звонок телефона с неизвестного мне номера:
– Я извиняюсь, это Николай Соколов? Вы меня не знаете, а если видели в суде давно, то, конечно, не помните. Я вам звоню по тем делам пятнадцатилетней давности, об «оборотнях», о которых вчера упоминалось в репортаже. Я вас сразу узнал вчера по телевизору. Ночью не спал, все вспоминал… Я знаю всех, кто работал тогда со Смольниковым, я сам работал в его отделе пятнадцать лет назад. Это такая гнида! Я знаю всю кухню этих «оборотней»!
– Слушаю вас. Очень рад вашему звонку! У меня сразу вопрос – на суде выступите? Вы очень этим поможете!
– На суде? Вот этого не знаю… Но если что другое… расскажу.
Я его поблагодарил, и номер телефона этого человека у меня остался.
20. На детской площадке
После воскресного шоу, перед выходным днем, Ураев привез Любу к себе домой. Утром, после позднего завтрака он спросил:
– Ты мне поможешь?
– Ну, конечно. Что нужно?
– Тут, недалеко, по дороге к газпромовскому небоскребу. Там есть детская площадка…. Ты мне поможешь увести оттуда девочку.
– Зачем?
– Ты знаешь зачем!
– Никогда!
– Люба… – сказал он угрожающим тоном и подошел к ней. – Ты это сделаешь. И чтобы все получилось тихо и без криков.
– Оставь меня в покое! Тебе нужно в больницу!
– Я знаю, что мне нужно. И ты мне поможешь! – он взял ее выше локтя и сильно сжал.
– Мне больно! Я не пойду с тобой, отпусти!
– Мы пойдем с тобой на площадку, выберем там маленькую девочку, и ты уговоришь ее сесть в мою машину.
– Ты – зверь!
Ураев размахнулся и сильно ударил ее сбоку по лицу. Люба опрокинулась, как пластиковая кукла упала и ударилась головой о пол. Она даже не попыталась встать, а перевернулась на грудь и затряслась в истеричном рыдании. Ураев присел на кровать рядом.
– Не реви, хватит, успокойся. Не ори, тебе говорю, соседи слушают!
– Я уеду, я не могу больше тебя видеть!
– Уезжай. Сейчас же! И чтобы в клубе я тоже больше тебя не видел! Гуляй себе дальше по панели!
Люба затряслась на полу еще сильнее, но уже тихо, зажимая себе рот руками.
– Ну! Долго ты еще? Или убирайся отсюда!
– Я не могу это, пожалей меня! Я все сделаю для тебя, только не такое. Пожалуйста, не делай этого!
– Успокойся. Просто отвезем ее на дачу. И ты можешь сразу уезжать.
– Отпусти ее потом! Пожалей!
– Хорошо. Я отвезу ее потом с разрезанным животиком к доктору.
Люба распласталась по полу и снова затряслась в беззвучном рыдании. Потом приподняла к нему лицо и дрожащим, срывающимся голосом попросила:
– Убей меня лучше, убей, я не хочу больше жить! Убей!
Ураев встал с постели, прошел в кухню и заварил кофе. Через пять минут он крикнул в дверь:
– Кофе хочешь?
Люба еще несколько минут лежала, но все-таки тяжело поднялась и прошла в ванную. Когда она умылась и присела в кухне за стол, Ураев сказал.
– Я ничего не сделаю ей сегодня, я тебе обещаю. Просто отвезем ее на дачу. Ну, мир?
– Но потом ты ее убьешь?
– Опять начала! Да, я такой, я зверь, я не знаю, кто я, но я не могу без этого! Не могу! Ты это понимаешь!
– И не хочу понимать, не хочу… – она уже не плакала, просто неподвижно сидела за столиком и смотрела в окно. – Лучше мне умереть. Правда. Лучше всего.
– Еще успеешь, все там будем. Я, может, тоже хочу, все этого хотят. И что!
– Отпусти меня, пожалуйста, не заставляй меня это делать, я не смогу после этого жить, это же ребенок!
– Один только раз. Ты ничего не будешь знать, тебя с нами не будет, и ты ее больше никогда не увидишь. Ну, договорились?
Люба не могла ответить, ни согласиться, ни отказать, она даже не могла решить, что ей теперь делать, внутри у нее все остановилось и оцепенело. Если бы сейчас рядом оказались рельсы и поезд на них, она бы не раздумывая, бросилась под него. Это было бы самое лучшее, самое простое и верное.
– Ну, пойдем? Одевайся. Возьми что-нибудь теплое на вечер, и для нее тоже.
Как во сне, в ступоре, она оделась, пошла за Ураевым, и тот крепко держал ее за руку. Они проехали на машине два квартала, вышли, и, не доходя детской площадки, присели у дома на скамеечке. Минут десять Ураев внимательно наблюдал за игравшими детьми. Потом, не поворачиваясь и не отрывая глаз от детей, сказал:
– Видишь ту, в зелененьком, около качелей? Она одна. Видишь? Я тебя спрашиваю! Видишь?
– Вижу.
– Возьми эти конфеты, – он вынул из кармана горсть шоколадных конфет, – угости ее, поговори о чем-нибудь, сама придумай о чем! Скажи, мама просила за ней заехать и отвезти домой. Улыбайся, не реви! Приведи ее к машине. Никто из взрослых не смотрит, все будет хорошо. И не торопись. Успокойся и делай все тихо – наверняка! Если тут не получится – придется ехать в другое место. Поняла?
Неуверенной и шаткой походкой Люба подошла к этой девочке. Присела перед ней на корточки, протянула на ладони конфеты, заговорила с ней. Ураев внимательно следил за несколькими взрослыми, что сидели невдалеке – никто не обращал на них внимания, все были заняты своими детьми. Он не ошибся, девочка была тут одна, а это было самое главное. Он несколько раз уже приходил сюда раньше, подолгу сидел, наблюдая за детьми, и уже мог легко определить, кого из детей тут оставили одних, пока их взрослые уходили по своим делам. Самого Ураева в детстве бабушка часто оставляла одного в одном или другом дворе с песочницей и незнакомыми детьми, и он считал это нормальным, привычным, а теперь еще и лучшим местом для своей цели.
Когда издали Ураев заметил улыбку на лице Любы, ему стало спокойнее – с утра он видел только испуг и слезы на ее лице. Когда же она начала показывать девочке рукой на их машину, Ураев поднялся со скамеечки, и очень спокойным шагом направился туда же.
Когда Люба привела девочку, Ураев уже сидел за рулем и наблюдал в боковые окна за взрослыми на детской площадке. Никто из них не встал и не показался ему чем-либо встревоженным. Задняя дверь машины была им уже открыта, Люба впустила девочку и села рядом. Ураев еще раз оглядел детскую площадку и тронулся.
– Тебя как зовут? – спросил Ураев, когда они немного отъехали.
– Леночка.
– Вот и познакомились. Сейчас мы остановимся у магазина, накупим с тобой шоколадок, пирожных, конфет. Какие твои самые любимые?
– Не знаю. Всякие, А где моя мама?
– Мы едем к твоей маме, будем с ней пить чай с пирожными и конфетами. Как папа зовет твою маму?
– У меня нет папы.
Они остановились у магазина, и Ураев вышел. Когда он вернулся с двумя свертками, в машине было тихо. Девочка глядела в окно, Люба невидящими глазами смотрела куда-то перед собой. Чтобы разогнать гнетущую тишину, Ураев включил радиоприемник и нашел музыку.
– Сейчас мы поедем на дачу, и там нас ждет твоя мама. Ее сегодня рано отпустили с работы.
– Из школы?
– Да, мы с ней вместе работаем. Сегодня у нас будет праздник. Будет весело, тебе понравится. Скоро приедем, это недалеко. Ты знаешь, что еще я купил для тебя? Куклу. Держи. Тетя вынет ее сейчас из коробки.
Через час они въехали в ворота дачи. В доме было прохладно, и Ураев включил сразу все электронагреватели.
– А где моя мама? – спросила девочка и начала всхлипывать.
– Она опаздывает, мы начнем кушать торт без нее, и она как раз приедет.
Он тихо и раздраженно сказал Любе:
– Поиграй с ней!
– Не могу.
Ураев включил старенький телевизор, нашел что-то детское, и усадил девочку в кресло.
– Поставь чайник, собери на стол, не будь такой мегерой!
Люба непослушными, как будто ватными руками занялась хозяйством. Когда доставала из колодца воду, заглянула вниз, в глубокую холодную темень. На несколько мгновений задержала там взгляд, вздрогнула и отпрянула. Принесла полное ведро, поставила чайник на электроплитку, накрыла скатертью стол.
По телевизору шли забавные для девочки мультики, она оживилась, чему-то радовалась, смеялась, хлопала в ладоши. Ураев подсел к ней рядом, обнял за плечи, прикладывал к ее волосам лицо, как будто вдыхая ее запах. Потом он начал ее гладить, сначала волосы, затем тоненькую шейку, спину, легко обнял за талию. За столом Ураев усадил девочку рядом с собой, угощал, смешил, и та заливалась счастливым смехом. Люба следила за ними краем глаза, и думала, ужасаясь, – кто перед ней? Счастливый папочка с дочкой или страшный сумасшедший человек, который ее убьет через час в этой же комнате? Даже понимая и зная, чем это неминуемо закончится, у нее в груди не угасала надежда, что все обойдется, он не мог так искренне радоваться этому ребенку, если бы в нем не оставалось хоть немного человеческого, доброго, такого, как у всех людей. Ведь в нем есть хорошее, но скрытое и несчастное, недаром она его полюбила, она не могла ошибиться в своих чувствах, она его любит, по-настоящему, как никогда и никого не любила. Если бы эта девочка – только бы представить такое чудо! – была их ребенком, как бы они были счастливы, как бы у них все хорошо сложилось, как бы она заботилась о них, как любила! Она ведь так всегда хотела свою семью, сидеть вот так же втроем или вчетвером за чайным столом и так же беззаботно смеяться, как эти двое…
В комнате было уже жарко от нагревателей. Ураев разделся до футболки и стал расстегивать кофточку у девочки.
– Давай это снимем, Леночка, стало так жарко!
– А где моя мама?
– Твоя мама позвонила сейчас по телефону, просила тебе передать, что ее в школе опять задержали. И чтобы ты после чая легла в постельку, как всегда. А проснешься – она уже с нами. Ну, давай баиньки на часок, давай?
У Любы после этих слов внутри похолодело. Она пристально всмотрелась в радостное лицо Ураева, силясь понять, что он задумал. Было ведь еще совсем светло, неужели он начнет с девочкой делать что-то прямо сейчас, в этой единственной в доме жилой комнате, при ней, совершенно не беспокоясь, как она сможет это видеть и слышать, а потом и жить с ним, как будто этого никогда не случилось. Что со мной происходит! Как я до этого дожила!
– Люба, ты нам постелешь кроватку? Мы так хотим спатеньки.
– Я не хочу спать. Я хочу к маме. Где моя мама? – и девочка тихо всхлипнула.
Люба молча начала стелить широкую кровать. Она уже ни о чем не думала, не надеялась, не ждала. Хотелось скорее уйти, убежать отсюда как можно дальше, никогда больше не видеть ни его, ни этой дачи со свежими могилами у забора, ничего не знать, и все навсегда забыть.
Ураев поднял девочку на руки и уложил в кровать, но та продолжала всхлипывать, размазывать по лицу слезы и крем от торта. Когда Люба постелила простыни, положила подушки и одеяла, отошла и остановилась, не зная, что ей после этого делать, Ураев очень тихо ей сказал:
– Постели еще сверху полиэтиленовую пленку, как в прошлый раз.
Люба очень медленно и аккуратно постелила пленку, разгладила ее ладонями, отошла от постели, повернулась и в последний раз взглянула на девочку.
– Ты не хочешь поиграть с нами в постели? – спросил ее Ураев еще тише, сидя уже на кровати и снимая брюки.
Люба не ответила. Она вышла из комнаты в сени, потом на крыльцо, опустилась на ступени, но посидела тут недолго. Вернулась обратно в сени и подошла к лестнице на чердак. В детстве она часто лазила туда играть, а когда повзрослела, помогала матери и поднималась на чердак с тазом мокрого белья, потом развешивала его там на веревках.
Она взглянула вверх, в проем на потолке, и, как будто решившись на что-то, быстро забралась туда по шаткой лесенке. Все тут было ей знакомо с детства, но теперь захламлено старыми вещами и очень пыльно. С толстой поперечной балки свисали никому теперь не нужные и потемневшие от сырости бельевые веревки. Люба распутала две самые длинные, отцепила бельевые прищепки, сложила вдвое и проверила их на прочность, подергав за концы. Перекинула сдвоенную веревку через балку над головой и на свободном конце завязала петлю-удавку. Проверила веревку еще раз, ухватив петлю обеими руками, повиснув и приподняв ноги.
Под Любиными ногами, под несколькими слоями досок, находилась комната, где остались Ураев с маленькой несчастной девочкой. Люба прислушалась, девочка успокоилась, не плакала, и Ураев ей что-то ласково говорил, но слов было не разобрать. Люба отошла в угол, ухватила рукой старый, знакомый ей с детства сундучок, и подтащила его под петлю. Взобралась на сундучок, надела себе на шею удавку, затянула ее потуже, закрыла глаза и прыгнула вниз.
Как только Люба повисла в петле, от неожиданной боли из-за врезавшихся в шею сдвоенных тонких веревок она испугалась, стала биться, раскачиваться, пытаясь ногами подтянуть обратно под себя сундучок. Но она прыгнула от него слишком далеко. В глазах начало туманиться, а боль от веревки уходить, как и все остальное из ее жизни. Она почти перестала уже биться, будто получила, наконец, то, что желала, взобравшись на этот чердак – вечный покой. Однако старые гнилые веревки не выдержали ее предсмертных рывков и оборвались, сначала одна, за ней и вторая. Уже потеряв сознание, одной ногой в другом мире, Люба упала и очень сильно, громко ударилась головой о доски.
Внизу, в комнате, от неожиданного удара в потолок, девочка вскрикнула и стала громко плакать. С этой минуты она плакала, уже не переставая, умолкая только, когда совсем выбивалась из сил.
Ураев вскочил с кровати и задрал голову к потолку, откуда сыпался из щелей мелкий сор. Он так увлекся тем, чем занимался, что не мог сразу сообразить, что там могло стрястись, и как туда залезть, чтобы это выяснить. Когда, наконец, он пришел в себя, то выбежал в сени и сразу полез по лестнице наверх.
Люба лежала навзничь, на ее груди – кольца бельевой веревки с туго затянутой петлей, врезавшейся глубоко в шею. Припав на колени рядом с ней, Ураев попытался ослабить удавку, но ничего не получалось. Только глубоко вдавив пальцы в ее тонкую шею, он сумел ослабить узел и растянуть петлю. Под ней, на посиневшей шее, багровели сдвоенные полосы от веревок. Он приложил ухо к ее сердцу, затем щеку к полуоткрытым губам, начал ритмично надавливать на грудь, – как видел, такое делали в кино с утопленниками и раненными. Люба не подавала признаков жизни, и он не мог понять, жива ли она, но потащил ее к лестнице. С трудом и не сразу, сумел спустить ее вниз по шатким ступенькам, – и все это происходило под несмолкаемый крик и плач девочки за дверью комнаты.
Спустившись, он понес Любу не в эту комнату, из-за бесящего его детского плача, а на крыльцо. Положил ее на верхние ступени и снова старался разобраться и понять, жива ли она, и что делать с ней дальше. Увидав Любу на чердаке с петлей на шее, Ураев испытал сначала одновременно и шок, и панику, и страх за ее жизнь. На крыльце же она теперь лежала такой тихой и бледной, что он почувствовал жалость к этому худенькому неподвижному телу. Она была единственной, кто его любил и жалел, с кем он даже дружил, рассказывая иногда о себе, обо всех своих горестях и радостях. Теперь он остался совершенно один, ему не с кем перекинуться даже словом – он будет всем страшен и отвратителен, если расскажет что-нибудь про себя, и лишь она, зная все это, любила его. Только в эти минуты он понял, как было ему это нужно, и он всего вдруг лишился.
Он понес ее на руках с крыльца в машину, и, прижавшись к ней, чувствовал, что она еще не похолодела, мертвенное оцепенение не наступало. Он хотел верить, что она жива, ей нужно только чуть-чуть помочь, и она придет в себя. Он уложил ее на заднее сидение, сбегал в дом и принес ее одежду, одеяло с постели, бережно укутал ее. Она была теплой, глаза ее были закрыты, и Ураев окончательно поверил, что она жива, и надо было ее куда-то везти, а не закапывать тут, у забора, о чем он уже успел подумать.
Ураев побежал в дом за своими вещами, и опять в комнате ему по ушам хлестнул детский крик и плач. У него в голове мелькнуло – что теперь делать с этой девочкой? – было уже не до игр, да и плач ее, наверное, будет уже никогда не унять. Он открыл люк в подвал рядом со столом и заглянул вниз – из темноты на него пахнуло холодом и вонью гнилой картошки. Отпихнув на постели девочку, он вытянул из-под нее простыню, одеяло, и сбросил их в люк, то же самое – со вторым одеялом и подушкой. Из холодильника вытащил все оставшееся от чаепития, и, свалив все в коробку от торта, опустил туда же. Морщась от несмолкаемого плача, он кое-как одел девочку, на руках опустил ее вниз, в холодную темень подвала, и захлопнул крышку люка. Плач прекратился, и Ураев с облегчением побежал к своей машине.
Когда включил там тусклый свет, и снова рассмотрел Любино лицо, чтобы понять, жива ли она, в глаза ему опять бросились полосы от петли на ее шее. Теперь они выглядели, как темно синие сдвоенные борозды, похожие на жуткое ожерелье. От этого в голове у него понеслись беспокойные мысли – если им ехать сейчас в больницу, это означало разбирательство и неминуемое привлечение полиции. Любому врачу сразу станет ясно, что с ней произошло, а в больницах имеются инструкции для подобных случаев. Как бы ни было сейчас важно для Любы, но теперь это отпадало – чем бы для нее ни закончилось. Однако если ехать с ней к нему домой – тогда, возможно, придется через некоторое время расчленять ее труп, чтобы вытащить и избавиться от него – ведь она может умереть без медицинской помощи и завтра, и послезавтра. Поэтому Ураев, выехав на шоссе, поехал к Любиному дому.
По дороге он остановился, сбегал в магазин и купил еду, молоко. Когда они въехали во двор ее дома, наступили уже сумерки. Людей вокруг было мало, и не обращая ни на кого внимания, он на руках отнес ее в квартиру. Когда он укладывал ее в кровать, ему показалось, что она пошевелила руками, повернула голову. Он сел рядом с ней, и стал тихо ждать, когда она придет в себя. Так прошло несколько часов. Иногда он засыпал, но начинал сползать со стула, и тогда сразу просыпался. Уже на рассвете, когда он так очнулся, увидал, что она смотрит на него. Первой была у него мысль, что она все-таки умерла – так неподвижно глядят только мертвецы, и сразу сонливость отлетела. Он близко нагнулся к ее лицу и почувствовал легкое дыхание на ее губах.
– Люба… ты меня слышишь?
Она чуть заметно кивнула и закрыла глаза, из сжатых ее век выкатились слезы. Еще через несколько минут она попросила:
– Помоги мне встать. Мне нужно в ванну.
Ураев бережно довел ее до двери. Он остался стоять и ждать, когда она выйдет, он не мог поверить, что так легко этот кошмар для него закончился.
– Я бы что-нибудь съела, – сказала Люба, когда вышла из ванной. Он пошел с ней на кухню, присел и смотрел, как она с аппетитом ела. Когда вернулись в комнату, она снова легла.
– Еще полежу. Ложись рядом, ты не спал…
Ураев разделся, неловко лег рядом и сразу отодвинулся от нее, но потом потянул руку и легко тронул ей волосы. Через минуту он заснул на несколько часов, и проснулся от шума воды в ванной. Испуганный, он вскочил: спросонья ему показалось – петля и вода могли означать одно и то же. Но послушав прерывистый плеск воды, он успокоился. Через полчаса Люба вышла, и он прошел в коридор, чтобы взглянуть на нее.
– Как ты себя чувствуешь?
– Лучше. Голова только болит. Что ты на меня так смотришь? Ужасно выгляжу? Вернулась с того света? Не ожидал?
– Нет… эти синяки на шее. Надо будет как-то объяснить их в клубе. Нельзя тебе на сцену.
– Повяжу что-нибудь сверху, никто не увидит. Я не могу тут сегодня сидеть одна.
– Отдохни. Я что-нибудь скажу менеджеру.
– До вечера долго, я отдохну. Пожалуйста, не отговаривай меня…
– Как хочешь. Но мне надо еще домой.
Ураеву хотелось побыть одному, он очень устал от всего вчерашнего. И надо было переодеться перед клубом – вчера он уехал из дома, одевшись в старое, для поездки на дачу.
Они посидели еще полчаса, выпили кофе, и он стал собираться. Только тогда Люба решилась спросить:
– Где девочка?
Ураев долго молчал, надевая туфли, потом ответил:
– Я оставил ей еды, все, что там было. И одел.
– Она же маленькая, она ничего сама не может! Где она?
– В подвале.
– Господи…
– Ничего страшного, я сегодня к ней поеду.
– Чтобы убить?
– Не знаю.
Когда Люба осталась одна, она села за стол, охватила голову руками и, уже не сдерживаясь, громко зарыдала.
Вернувшись домой, Ураев позавтракал, – он любил и умел готовить себе еду. Затем поставил будильник, прилег и заснул на несколько часов. Каждый вечер танцы на сцене требовали полной отдачи, всех его эмоций и всех сил.
Вышел он из дома, как обычно, за два часа до начала шоу, свежий и отдохнувший. Но как только он открыл дверь на лестничную площадку и сделал шаг за порог, он чуть не столкнулся с молодой женщиной. Она осматривала его дверь, или, возможно, ждала кого-то около его квартиры. Она явно смутилась, когда их глаза встретились. Несколько мгновений они пристально смотрели друг на друга, но затем женщина быстро отвернулась, и постучала каблучками вверх по лестнице. Это было тоже необычно – все жильцы здесь поднимались на лифте. Ураев проводил взглядом ее спину, и только потом запер свою дверь.
