Дарья Сергеевна Дядькова
Четырнадцать дней непогоды
Девушки были очень взволнованы – ведь через несколько часов они увидят императора и императрицы и, более того, будут получать награды из рук государыни. А Надя, в числе лучших по игре на фортепьянах, будет участвовать в исполнении пьесы в шестнадцать рук. Как же это ответственно и почетно- демонстрация успехов перед августейшей четою!
И вот, приближается желанный час: сорок выпускниц – гордых, счастливых, сияющих, в одинаковых белых платьях, с одинаково убранными волосами готовятся спуститься в парадную институтскую залу. Она блещет всеми свечами в огромных позолоченных люстрах. Оркестр играет что-то торжественное и волнующе. В центре залы приготовлены места для августейшей четы и большой стол, покрытый красным сукном. Приезда императора и императрицы ждали с минуты на минуту. В волнении пребывали и воспитанницы, и преподаватели, и многочисленные гости торжества. Вдруг глухой и громкий удар колокола, висевшего у подъезда, возвестил о прибытии августейшей четы. Легкий шелест пронесся по зале. Все присутствующие низко склонили головы – входили император и императрица. За ними следовали министр народного просвещения светлейший князь Карл Ливен, пожилая обер-гофмейстерина императорского двора и многочисленные опекуны и попечители института. Девушки присели чуть не до пола и громко и отчетливо, насколько то было возможно в подобном волнении, проговорили: «Nous avons l’honneur ete saluer Votre Majeste Imperial! (Честь имеем приветствовать Ваше Императорское Величество)». Когда Софья подняла голову она увидела уже сидевших императора и императрицу, окруженных сановниками. Александра Федоровна в то время находилась в расцвете своей красоты и представляла, как говорили, идеал русской императрицы, сочетая царственность образа с приветливостью и добротой. А наружность самого императора сделалась почти легендарною – среди институток он считался кем-то вроде сказочного богатыря. Культ августейшей четы был развит в Смольном чрезвычайно, и сейчас ее присутствие вызывало всеобщий восторг и воодушевление.
По знаку императрицы седая обер-гофмейстерина в расшитом кружевами платье дала список со стола князю Ливену, чтобы тот начал вызывать воспитанниц по фамилиям.
– Наталья Вельская – произнес министр, и сияющая гордостью Натали подошла к императрице, чтобы принять из ее рук вторую медаль за успеваемость и заветный шифр.
«Сейчас пойду я», – волновалась Наденька, отыскав в толпе отца и глядя на него, так гордившегося теперь своею младшей дочерью.
И вот – голос министра:
– Надежда Ветровская. Первая ученица приблизилась к государыне и с благоговейным трепетом приняла от нее высшие награды за успеваемость. Вернувшись на свое место подле Софьи, восторженно шептала на ухо подруге: «Ах, Соня, какое это счастье быть удостоенной чести подойти к руке императрицы!..» Княжна что-то отвечала, но сейчас она не могла вполне разделять восторга Наденьки. Софья уже несколько минут пыталась найти в толпе Рунского, но его нигде не было видно: вот Павел улыбается, гордый за сестру, вот подле него стоит Евдокия, которая выглядит расстроенной и отчего-то избегает смотреть Софье в глаза… Не потому ли, что случилось что-то ужасное – что-то, из-за чего здесь нет теперь Рунского, обещавшего прийти, из-за чего Евдокия так бледна и печальна?
– Александра Мильская! – раздался голос министра.
«Ты следующая», – проговорила Надя, взяв за руку Софью. Та, погруженная в свои раздумья, едва не забыла, что ей еще предстоит получать награды. Услышав свою фамилию, княжна нетвердым шагом приближается к императрице, подносит к губам ее прекрасную руку. Возвращается на свое место среди воспитанниц, держа в руках покрытый бриллиантами шифр – все с одною гнетущей мыслью: что, если он арестован?
Выставка рукоделий, пение, исполнение пиес в четыре, восемь, шестнадцать рук… Наденька – гордая, счастливая, сияющая. Софья – изнемогающая под тяжким грузом неизвестности, в ожидании и страхе встречи с Евдокией, что давно стала посредницей между нею и Рунским.
Торжественный обед, длинная речь графини-начальницы, прощание с подругами… Выпускные выходили на паперть в сопровождении родных. Счастливая Наденька обнимала отца, Владимира и Пелагею, восхищавшихся ею, не замечая в общем восторге тревоги Софьи. Княжна, только завидев брата с женою, устремилась к Евдокии. Та уже не прятала глаз, она сразу поняла, что Софья обо всем догадалась. «Он в Петропавловской крепости», – чуть слышно произнесла княгиня то, что уже несколько часов стояло в мыслях Софьи. Она не лишилась чувств, только очень побледнела и, сжав руку Евдокии, продолжала шаги к выходу среди огромной движущейся толпы, где останавливаться было нельзя. А вокруг мелькали наряды и звезды, звучали голоса и смех – все ликовало, залитое солнечным светом, отражавшимся в золотых куполах церкви Смольного монастыря.
ЧАСТЬ 2
I
Письмо первое
Прасковья Озерова – Алине Валкановой
Из Царского Села – в М-ский уезд
Здравствуй, ma chere. Пишу тебе уже из Царского Села. Да, мне удалось-таки уговорить maman снять здесь дачу на лето. Додо начала было возражать, дескать, есть у нас прекрасное поместье, но мне совсем не хотелось возвращаться в эту глушь, прости меня! Как идут твои дела – не удается уговорить бабушку перебраться на зиму в Петербург? Мы, думаю, останемся здесь, в Царском, до первого снега – в столице, говорят, беспокойно, холерные бунты, много пострадавших.
Здешнее общество очень приятно, собрались все петербургские знакомые, кто не на островах, город же почти опустел. Мой зять князь Муранов, состоящий чиновником для особых поручений, третьего дня выехал в Тверь, где поступил в распоряжение тамошнего генерал-губернатора. Скажу тебе по секрету, его туда отправил Ветровский, ближайший папенькин друг и сослуживец, безнадежно влюбленный в мою сестру. Он вдвое старше ее, да и Додо так добродетельна, что, думаю, все его старания напрасны.
Мы живем в просторном двухэтажном доме, очень уютном и прекрасно меблированном – я, родители, Додо и Миша с женою. Неподалеку от нас – Ветровский со старшей дочерью Пельажи и сыном Вольдемаром. Вольдемар очень мил и, кажется, заинтересован мною, но, увы, студент и носит форменный мундир зеленого сукну. Эполеты бы больше ему пристали…
Представь себе, в каких-нибудь полуверстах от нас, на Колпинской улице, в даче Китаевой, поселился наш известный сочинитель Пушкин! Додо, страстная обожательница словесности, была ему представлена. Я спрашиваю о нем сестрицу, она начинает говорить что-то о сказках, последней главе «Онегина» и тому подобном. На вопрос «каков он?» отвечает, что невысокого росту, смугл и напоминает арапа, потом говорит что-то о выражении гения, печати таланта, et cetera. «Какова жена его?» – спрашиваю я, прерывая отвлеченную уже восторженную речь Додо. «Собою красавица…но не следовало ему на ней жениться». Я удивилась этому странному ответу, но выяснять ничего не стала – сама вскоре увижу и Пушкина, и жену его – они званы на обед к нам. Ты спрашивала об известиях из Польши; я сама ничего об этом не слышала, но узнала от papa, что после захвата Праги и последнего сражения, произошедшего 14 мая, граф Дибич действует медлительно, чем вызывает всеобщее негодование.
За сим я попрощаюсь с тобою, милый друг, оставаясь в ожидании скорейшего твоего ответного письма, преданная тебе,
Княжна Полин Озерова.
Письмо второе
Прасковья Озерова – Алине Валкановой
Из Царского Села – в М-ский уезд
Вновь я обращаюсь к тебе, chere ami, чтобы рассказать о произошедших за последние дни событиях в нашей дачной жизни. Самым знаменательным из них является, несомненно, переезд двора в Царское Село и, вследствие сего, заметное оживление нашей повседневности, до того скучноватой. Небольшой наш кружок расширился с приездом двух молодых фрейлин императрицы, только вышедших из Смольного института девушек, живущих сейчас в Большом дворце: моей родственницы Софи Мурановой и младшей сестры Вольдемара Ветровского, Надин. Софи, сестра моего зятя, который, кстати, все еще остается в Твери, бесконечно грустна и печальна. Молодой человек, собиравшийся просить ее руки, содержится в Петропавловской крепости под следствием по делу о декабрьском восстании. Даже сама императрица, которой, по словам Надины Ветровской, очень дорога Софи, ничего не может сделать для облегчения участи несчастного – в деле декабристов император не внимает никому, даже своей супруге, и г-на Рунского ждет, скорее всего, сибирская ссылка или даже каторга. Ведь он, состоя в тайном обществе, хоть и не принимал участия в восстании, но бежал и скрывался в провинции – выходит, целых пять лет, и это значительно отяготит его участь. Восхищаюсь мужеством этой хрупкой девушки, моей ровесницы, которая готова оставить свое блестящее фрейлинское положение и все богатства своего рода, чтобы последовать куда угодно за человеком, с которым она даже не связана никакими обещаниями. Надина, которая очень дружна с Софи, – девушка веселого и живого нрава; она замечательно рассказывает о дворцовой жизни, к которой сама еще только начала привыкать.
Второе, о чем мне хотелось написать тебе, это о моем посещении дома Пушкиных. Моя сестра уже в приятельских отношениях со знаменитым нашим поэтом, и она решила представить меня ему и его супруге. Домик, который он нанимает, по Колпинской улице, недавно отстроенный с мезонином, верандой, украшенной колоннами и палисадником, хорош и довольно вместителен. Живет Пушкин вдвоем с женою. Наталья Николаевна (так зовут ее), еще очень молодая женщина, немногим старше меня, сидела за работою внизу. Кабинет хозяина был наверху, в мезонине, и он тотчас зазвал нас к себе. У него уже сидели замечательный наш поэт Василий Андреевич Жуковский, о котором я еще напишу особо, и молодая фрейлина Александра Россети. Пушкин начал читать нам отрывки из своих сказок и очень серьезно спрашивал о них мнения. Он восхищался заглавием одной: «Поп-толоконный лоб и служитель его Балда». «Это так дома можно, – говорил он, – а ведь цензура не пропустит!»
В обед нам подали зеленый суп с крутыми яйцами, рубленые большие котлеты со шпинатом, а на десерт – варенье с белым кружовником, как я заметила, очень любимое хозяином. 3
Нельзя сказать, что первый наш поэт красив, но в нем есть какая-то обаятельная сила, действие которой, признаться, не обошло и меня.
Я обещала написать о Жуковском. Додо уже несколько раз встречалась с ним у Пушкина. Представляя ему меня, она сказала: «Василий Андреевич, это меньшая сестрица моя, княжна Прасковья Николаевна Озерова». Услышав фамилию мою, Жуковский оживился, словно вспомнил что-то, и начал расспрашивать меня о родителях. Оказалось, что он хорошо знал маменьку в те времена, когда она принимала у себя музыкантов и литераторов; Додо тотчас же пригласила к нам Василия Андреевича. Он обещал быть сегодня к обеду. Жуковский живет в Александровском дворце, где состоит воспитателем при наследнике Александре Николаевиче. При первой же встрече он показался мне человеком бесконечно приветливым и добросердечным, и меня очень обрадовало его согласие отобедать с нами сегодня.
А сейчас я попрощаюсь с тобою, ma chere, с тем, чтобы одеваться к этому самому обеду; пиши мне поскорее, милый друг, остаюсь с неизменной любовью к тебе,
Княжна Полин Озерова.
Письмо третье
Прасковья Озерова – Алине Валкановой
Из Царского Села – в М-ский уезд
Здравствуй, ma chere. Прости, что задерживалась с ответом, сама понимаешь, какие хлопоты обыкновенно предшествуют именинам. Благодарю тебя сердечно за поздравления, mon ami! Итак, мне семнадцать лет… Подарки все были прелестны, как и прием, устроенный maman. Он получился весьма оживленным еще и потому, что маменька, по совету Жуковского, возобновила традицию принимать музыкантов и литераторов. Теперь у нас ежедневно собираются различные таланты, да и я могу показать свое искусство в игре на гитаре. Еще я говорю об этом и потому, что одним из именинных подарков стало мое первое альбомное стихотворение, вписанное поэтом Василием Ивановичем Туманским. Там есть прелестные строки:
Блеск утренний ланит, густых кудрей струи,
Уста цветущие с двойным жемчужным рядом,
И черные глаза с победоносным взглядом. 4
Кажется, альбому положено замечательное начало, ты не находишь?
Я играла италианские канцоны, вызывая восхищение множества гостей, среди которых, кроме известных Пушкиных и Жуковского, присутствовали все Ветровские – старший, не сводящий печального взора с Додо (это вовсе не прилично его летам!), младший, продолжающий ухаживать за мною, Пельажи, подруга сестрицы, и фрейлина Надин, с которой я сблизилась в последнее время. Также пригласили, конечно же, Софи Муранову и ее тетку Веру Федоровну Загряжскую, которая, оказывается, приходится дальнею родственницей Натали Пушкиной – ее двоюродная бабка и Вера Федоровна были замужем за братьями. Также присутствовали дерптские студенты, которые сейчас здесь на летних вакациях: сыновья знаменитого историка Андрей и Александр Карамзины и их приятель граф Вольдемар Соллогуб, очень остроумный молодой человек, подружившийся с Мишелем.
От Надины я узнала новость: фрейлина Россети, одна из постоянных наших гостей, подруга сестры моей, получила от государыни разрешение на брак с неким Николаем Смирновым. О нем говорят, что богат, служит по дипломатической части и имеет чин камер-юнкера. Но я слышала также, что Александр Иванович Кошелев, чье предложение Россети отвергла в начале лета, человек более достойный. Никогда не видела ни того, ни другого, потому как Смирнова сейчас нет в Царском Селе, а Кошелев, говорят, от расстройства пустился странствовать по Европе, и лишь пересказываю тебе, что говорят в обществе.
День именин прошел, но я не скучаю: у нас в Царском Селе все суетятся, ждут новостей из Польши, разрешения от бремени Ее Императорского Величества и, наконец, когда в столице прекратится холера. С моей стороны, жду твоего письма, остаюсь, ma chere, с неизменной любовью к тебе,
Княжна Полин Озерова.
II
Раннее солнце заливало высокую залу Александровского дворца, минуя тяжелые шторы. На барельефах у потолка играли причудливые тени листвы. Луч, прочертивший комнату от угла до угла, высвечивал рисунок паркета, конторку, усыпанную бумагами, и облачко пылинок над нею.
Василий Андреевич Жуковский только что провел урок российской словесности с великим князем и решил немного отдохнуть перед завтраком. Вдруг спокойствие расчисленного дня его прервал шум в прихожей – кто-то позвонил и теперь разговаривал с его камердинером. «Кто же поднялся в такую рань? Или, быть может, это Россети?» – привставая с кресел и невольно глядя в сторону двери, подумал Жуковский. Тут она отворилась, и вошел молодой человек.
Он был невысокого роста, изящен и хорош собою. Мундир выдавал в нем чиновника, но высокий лоб и внимательные светлые глаза принадлежали, скорее, мыслителю.
– Владимир Федорович! Какими судьбами? Прошу вас, проходите, сейчас прикажу самовар, – обменявшись приветствиями с вошедшим, засуетился хозяин.
– Благодарю, Василий Андреевич – от чая я, пожалуй, не откажусь, – отвечал гость, присаживаясь в кресла – только что из Петербурга, сейчас все расскажу.
Если в этой комнате дворца он был впервые, то с Жуковским давно состоял в коротких отношениях и в его присутствии чувствовал себя не стесненным светскими приличиями.
– Я прибыл по поручению министра со срочною депешей для его превосходительства Ветровского. Дмитрий Васильевич по распоряжению государя помогает пострадавшим от эпидемии, и ему необходима помощь.
– Да, Егор Ильич здесь, в китайской деревне. Я, право, надеялся, что ему удалось выбраться на заслуженный отдых, но что же – служба есть служба, а он всегда был человеком долга. Князь, расскажите как вы сами, что творится в городе?
– Я уже был у Ветровского, он собирается ехать. А мне, признаться, министр позволил немного отдохнуть.
– О, это замечательно, князь! Оставайтесь у меня – здесь теперь чудесно, все лучшее общество. И почти ежедневно, признаться, чувствую, словно возвращаются наши с вами субботы – Пушкин, Россети, Карамзины, молодой Гоголь, теперь еще милейшее семейство Озеровых. Только вашей музыки и чтений не хватает.
– Благодарю вас, Василий Андреевич. Я, признаться, последнее время в Петербурге ничего толком не мог писать и читать – все наблюдал происходящее в городе. Сomme dans Decamerone5: всюду радостные гробовщики, ищущие наживы, испуганные лица, траурные одежды, уксусные губки и склянки, у церквей собираются толпы, каких не встретишь и в праздник. Зрелище печальное, но отчего-то притягательное.
– Оттого что вы – художник, Владимир Федорович. В широком смысле этого слова, – с обыкновенным добросердечием улыбался Жуковский. – Что ж, вот и самовар. Надеюсь, вы остаетесь? Тогда велю приготовить вам комнату.
Одоевский благодарно кивнул и вытянулся в креслах, щурясь от солнца.
* * *
Евдокия пересела в другой угол беседки, ища тени. Начинало светить в глаза, и читать становилось сложнее. Услышав шорох листвы и шаги, княгиня встала и взглянула прямо перед собою, против падающего луча. Его поймали пуговицы мундира, и затем из-за света выступило лицо Ветровского. Евдокия затрепетала, поспешила положить книгу на скамейку – руки ее ослабли – и в смятении поклонилась. Егор Ильич приветствовал ее с обыкновенною плохо скрываемой нежностью, но теперь было в его прикосновении что-то еще, что заставило ее сердце сжаться сильнее обычного: он будто ничего не искал, а прощался. Служебный мундир, в который он, вопреки дачным привычкам, был облачен, также навел ее на какие-то догадки. Но более всего Евдокия боялась объяснения – это был первый случай, когда они остались наедине.
– Прошу простить меня, княгиня, что нарушаю ваше уединение. Но обстоятельства таковы, что мне более может не представиться случая сказать вам то, что я должен.
– Вы куда-то уезжаете? – спрашивала она, надеясь отложить решительный момент.
– По долгу службы я еду в Петербург.
– Прошу вас, примите все необходимые меры против заражения. Я слышала о хлорной извести, уксусе… в «Северной пчеле» много подробных указаний на этот счет, – говорила Евдокия, стараясь не глядеть на Ветровского. Ее мучило то, что обыкновенную заботу он может воспринять как неравнодушие, но и молчать не могла. Она глубоко уважала этого человека, а его отношение внушало ей чувство вины и какую-то убежденность, что она за него в ответе. – Мы с Пелагеей будем молиться о вас.
Ветровский, забывшись, снова склонился к ее руке и зажмурился, силясь отогнать картины, возникавшие в его уму. Евдокии стало не по себе, она не хотела грубо отнять у него руки, но и позволить оставаться так не могла.
– Ваше превосходительство, – вынужденным этим обращением попыталась она охладить его.
– Прошу вас, не называйте меня так, – невольно поднялся Ветровский.
– Егор Ильич, прошу вас, не надо, – в растерянности говорила она – вы прошли войну. Вы… руководите людьми.
– Но я совершенно беспомощен перед вами, – глядя ей в глаза, произнес он.
– Это меня и пугает. Я сейчас, как видите, так же осталась без поддержки мужа, – Евдокия говорила неуверенно, прибегая к словам, которые диктуют приличия, оттого, что не могла дать себе отчет в собственных чувствах. Тяжелый трепет ее перед Ветровским более всего был вызван тем, что теперь она совсем не думала о Павле, даже боялась мысли о нем. Помнила только, как он, заметив однажды внимание Ветровского к ней и ее смятение, сказал: «Полно, у светской женщины должны быть поклонники. К тому же, он – мой начальник, не будь к нему слишком сурова». Слова те ужаснули ее и еще сильнее заставили задуматься, способна ли она любить своего мужа теперь, когда лучше узнала его? И было ли вообще любовью то, что она испытывала к нему? А когда Павел уезжал в Тверь, он так холодно и грубо вел себя с женою, будто она была виновата в его срочной отправке. Ветровский не мог не понимать этого внимательным своим сердцем, а искренность его и храбрость в выражении чувств еще больше располагали к нему Евдокию и одновременно заставляли ее бояться встреч с ним. – Вы – благородный человек, и, я уверена, не станете пользоваться этим, – проговорила она.
– В вас говорит теперь воспитание, а не сердце. Прошу вас, не ради меня, но ради лучшего, что есть в вас – не дайте ему замолчать. Я вижу, что присутствие мужа не сделало бы вас счастливой. А мне – просто не видеть его рядом с вами – уже счастье. Он не стоит вас, и вы прекрасно это понимаете.
– Вы слишком много знаете обо мне. Прошу вас, не нужно больше слов, мне и так нелегко принимать, какую ошибку я совершила. Простите меня, – с этими словами Евдокия вышла из беседки и поспешила в сторону дома. Минуя тропинку, она шла сквозь заросли пижмы, отчего на платье оседали облачка желтой пыльцы. В воздухе смешались запахи трав и дыма – июль был засушливым в этом году, и где-то вдалеке горели леса.
Ветровский опустился на скамейку и сжал ее подлокотник, за который держалась Евдокия в продолжение их разговора. В нем остались не выговоренные слова: «Но все же еще можно исправить», но он усмехнулся, осознавая их нелепость. Однако, думал он, она проговорилась, и это давало ему пусть призрачную, но надежду. А в его положении она составляла большую часть всего существования.
Проводив взглядом едва заметную светлую точку, все удалявшуюся в глубину парка, Ветровский заторопился к своей даче, где уже ждал заложенный экипаж.
* * *
– Браво, княжна!
– Великолепно, Прасковья Николаевна!
– Спасибо вам, в Петербурге непременно познакомлю вас с графом Виельгорским, если вы окажете честь. Ваша игра стала бы чудесным украшением его вечеров, – среди многих восторгов и похвалы вставшая от фортепьян Прасковья услышала тихий голос не знакомого ей прежде молодого человека и задержала на нем взгляд. – Князь Одоевский, Владимир Федорович, – поспешил представиться он. Княжна улыбалась, польщенная таким вниманием – Я очень ценю Бетховена, его не так хорошо еще знают в России. Ваше исполнение было просто бальзамом для моей души, m-llе Pauline.
– Благодарю вас, князь. Знакомством с этой музыкой я обязана маменьке. Моя сестра не так давно все искала какого-то последнего квартета Бетховена, о котором прочла в русском альманахе. Но, увы, до нашей провинции эти ноты еще не дошли. Прошу прощения, князь.
Прасковью увлекла за собою Россети, которая затеяла игру в фанты. Взволнованный Одоевский так и стоял, изучая собравшихся в попытках отгадать среди них сестру княжны, когда к нему подошел Жуковский.
– Владимир Федорович, вы не скучаете?
– Что вы, Василий Андреевич, благодарю вас за чудесный вечер. Просто немного задумался.
– Понимаю, князь. Уверен, вас не оставила равнодушной Пасторальная симфония в исполнении Прасковьи Озеровой.
– Да, я уже выразил свое восхищение княжне. Могу я просить вас представить мне ее сестру?
– Евдокию Николаевну? Конечно, как же я рассеян сегодня. Варвара Александровна, ее мать – моя старинная приятельница. С радостью познакомлю вас со всем их семейством. Только вот незадача – все занялись фантами. А княгини Мурановой я и вовсе не нахожу, – вглядывался Жуковский в собравшийся кружок – Как же, я встречал их всех вместе.
– Василий Андреевич, просим вас! – подошла Россети, а ей Жуковский никогда не мог отказать. Одоевский, который не был расположен теперь к игре, воспользовался этой минутой и незамеченным вышел из гостиной.
Уже почти стемнело, только светлая полоса у горизонта осталась воспоминанием о догоревшем солнце. После шума многолюдной залы вечерняя природа поражала безмолвием, но затем и в ней начинали разворачиваться звуки. Вскоре сверчки и ночные птицы заставили забыть о тишине, наполнив холодеющий воздух своими голосами. Обостренный слух музыканта и воображение художника подсказали Одоевскому фантастическую мысль: а что, если человек получил бы вдруг способность все слышать? Тогда бы, верно, он не выдержал этого стрекотания; хор насекомых и движения трав оглушили бы его, как грохот литавр и барабанов…
Подойдя ближе к свету, что падал из высоких окон дворца, Владимир достал из кармана фрака карандаш, чтобы записать пришедший ему образ, но при нем не оказалось ни листка бумаги. Он развернулся было к крыльцу, но вдруг заметил женскую головку в беседке, стоявшей невдалеке. С усилием надавив на карандаш, Одоевский написал что-то на ладони и направился туда.
– Евдокия Николаевна? – внезапный голос заставил княгиню вздрогнуть и обернуться. Перед нею стоял незнакомый человек, отчего-то назвавший ее по имени. Она заметила облачко пара у его губ, невольно подумав о том, как похолодало, и только потом вгляделась в лицо, обратив внимание на мыслящие глаза и наклон головы, в котором было что-то таинственное и внушавшее покой одновременно.
– Здравствуйте, – кивнула она – боюсь, я не имею чести знать вас.
– Возможно. Но у меня есть надежда, что вы ошибаетесь. Мне стоит, наверное, отрекомендоваться, как подобает, но взгляните сначала на эти буквы, они вам о чем-нибудь говорят? – с этими словами Одоевский протянул Евдокии свою ладонь, на которой было написано: «Ь,Ъ,Й».
– Это вы? Автор «Последнего квартета Бетховена»? – невольно склонившись к его руке, чтобы убедиться, проговорила Евдокия.
– Князь Владимир Федорович Одоевский, – произнес молодой человек и взял ее руку. Прикосновение его и теплое дыхание на мгновение согрели начинавшую замерзать Евдокию.
– Княгиня Муранова, Евдокия Николаевна.
Еще от Жуковского услышав «княгиня», Владимир не придал этому значения, перебирая в воображении различные образы и будто прикладывая их к ее имени. Теперь же все они рассыпались перед женщиной, руки которой пахли травами, стоящей здесь, рядом с ним, наяву.
«Ей ужасно не идет быть княгиней, – думал он – она принадлежит этому вечеру и дуновению, от которого едва заметно дрожат ее плечи, туману, что вскоре окутает нашу беседку, квинтам из Пасторальной симфонии, еще тающим в воздухе, голосам сверчков и запахам росы после душного дня, но никак не князю Муранову. Каким бы замечательным человеком он ни был, я решительно не готов принимать этого обстоятельства».
– Давно вы здесь? – спросил Владимир, чтобы не увлекаться своими мыслями. Там ваша сестра чудесно играла небезразличную мне симфонию.
– Да, я слушала ее, конечно. Сама я не так прилежно занималась фортепиано, поэтому теперь остается наслаждаться игрою других. Как только Полина закончила, я сбежала сюда – в гостиной сделалось невыносимо душно.
– О, в этом я готов тысячу раз с вами согласиться, княгиня. У меня на этот счет даже есть небольшая сказка.
Евдокия рассмеялась невольно – ей отчего-то так легко стало на душе. Все тревоги последних дней будто отступили перед этим не совсем обычным разговором – и не дружеским, и не светским.
– Знаете, я представляла вас кем-то вроде старого настройщика фортепьян. Такого лысоватого, в потертом пиджаке, с усталыми руками, живущего среди нотных томов и старинных инструментов.
– Вы недалеки от истины, Евдокия Николаевна. Более того, мне кажется, я теперь не смогу отделаться от чувства, что вы знаете обо мне чуть больше, чем другие. Не удивляйтесь – вы стали первым человеком, который узнал меня не как князя, или служащего министерства, или племянника моего дядюшки, но как автора новеллы. Которая, признаться, самому мне очень дорога.
– Уверена, таких, как я, вскоре будет множество. У вас есть дар говорить о сокровенных возможностях души, и каждый может узнавать через это больше о самом себе.
– Вы молоды еще и, кажется, слишком хорошего мнения об этом мире, – радостно польщенный Одоевский невольно скрывал свои чувства за напускным сомнением. – Едва ли большинству присуще желание узнавать себя лучше. Мне чаще приходится видеть, как люди стремятся представить из себя невесть что.
– Возможно, я мало знаю о жизни и могут сказать только о себе. Но посудите сами – зимою я была еще дитя и прочла ваш рассказ. Исполнилась сострадания и не могла без трепета глядеть на портрет Бетховена, только и всего. Теперь же, когда Полина играла, я думала о судьбе вашего героя и понимала, что завидую ему. Да, и ему, и Луизе. Оттого, что один хотел передать другому последние мысли и чувства из сокровищницы души своей, а этот другой готов был его услышать. Если остальные ваши читатели не ужаснулись собственной жизни на этих строках, что ж, они – счастливые люди!
Евдокия вдруг повысила голос на последних словах и почувствовала, как, несмотря на холод, запылало ее лицо. Она уже жалела о своей несдержанной откровенности и прятала теперь глаза, разглядывая мелкую сеть трещин на мраморной колонне. Одоевский в смятении не знал, что отвечать – он был поражен ее словами. Эта замеченная Евдокией мысль вовсе не была главной из тех, что он хотел донести. Но тем более он понимал, как невольно проговорился о том, что волновало и его самого. И в теперешних обстоятельствах, кажется, взволновало еще сильнее.
– Прошу прощения, князь, я вернусь в дом – холодно, – проговорила, наконец, Евдокия и повернулась идти.
– Евдокия Николаевна, постойте, – очнулся от своих раздумий и Владимир, – скажите, мы сможем с вами продолжить этот разговор? – сказал он и тут же пожалел, что неточно выразился – княгиня явно была смущена собственными последними словами.
– Я без того, кажется, увлеклась своими мыслями и отдалилась от темы вашего сочинения.
– Я не то имел в виду. Не будем о Бетховене – поговорим о пустяках.
– Что ж, о пустяках можно, – улыбнулась Евдокия, радуясь, что недоразумение разрешилось само собою – я у Жуковского почти всякий вечер. Прощайте, князь.
III
В Царском селе стоял август – щедрый, густой, уже начинавший пестрить желтизной тяжелые кроны над головами гуляющих его жителей. Яблок в садах теперь созревало так много, что их не успевали собирать. Ими лакомились и крестьянские ребятишки, и дамы большого света; на каждой дачной веранде стояла неизменная ваза, наполненная плодами различных сортов. Где-то она становилась просто украшением, к которому все привыкали и не замечали вовсе, и только приезд городского гостя давал о себе знать – яблок становилось чуть меньше, и хозяева, будто заметив в этом какой-то непорядок, тотчас спешили вновь заполнить блюдо до краев.
Блики играли на дне кувшина с водою, меж стебельков срезанных цветов в прозрачной вазе, по краям широкого блюда, стоявшего посреди стола. Аромат же зрелых плодов разносился по всей комнате, а на улице делался еще острее, только там к нему примешивался запах остывающей земли – первый признак исхода лета. Окна были открыты, и наслаждаться великолепием позднего утра можно было, не прерывая разговора. Точнее – монолога, потому что говорил теперь один Василий Андреевич Жуковский, а собравшиеся – кто с простым интересом, а кто и с благоговением, слушали.