Дарья Сергеевна Дядькова
Четырнадцать дней непогоды
* * *
Движение теплого воздуха, колыхавшего верхушки недавно отцветших яблонь на фоне прозрачного безлунного неба, вдруг настежь открыло форточку. Евдокия поднялась притворить ее и невольно начала вглядываться вдаль – окна выходили на Парголовскую дорогу. Белые ночи, когда сумерки незаметно сменяет рассвет, и ожидание, не знающее точного часа, заставляли забыть о времени. Но теперь, когда лишь солнце едва скрылось, было не позднее десяти.
Этот день прошел для Евдокии в непрестанной деятельности и оттого непривычно быстро. Солнце стояло в зените, когда она въехала в Парголово и поняла, что после того памятного сентябрьского утра здесь, на даче, никого не было. Это сознание наполнило ее каким-то необъяснимым чувством радостного подъема, в котором весь последующий день она создавала здесь, в этой колыбели прекраснейшего, что когда-либо зарождалось в ее душе, ту обстановку семейного уюта, о которой, она знала, так мечтал он с самого детства. Вспомнила его студенческие дневники, наполненные бесплодными мечтами, вспомнила недавние страницы, на которых забрезжило их мнимое исполнение… Но тут же отогнала от себя удручающие мысли, стараясь все заслонить обещанием самой себе: мы снова будем вместе здесь. Уже одни стены этого простого деревянного дома, окружив ее, пробудили невольный, неподавимый трепет, а заходя в комнаты – его спальню или кабинет – Евдокии приходилось делать серьезное усилие над собою, чтобы не забыться воспоминаньем и продолжить приготовления к его приезду. Взяв себе помощниками двух человек – выписанные Одоевским из его костромской деревни, они постоянно жили в Парголове – Евдокия и сама бралась за работу: протирала мебель и окна, подметала полы. Отыскала в шкафах белую, никогда, верно, не стеленную, скатерть. Распорядилась очистить заросшие тропинки в саду. Все это было так ново, так необычно и увлекательно, питаемое уверенностью в скорой встрече.
Одоевский ничего не объяснял, не говорил даже, когда его ожидать, но Евдокия догадывалась: он писал эту короткую записку, торопясь закончить какие-то неотложные дела, что удерживали его в Петербурге, и вот-вот вырвется, понесется в ее объятия. Она сидела в креслах его кабинета, и окружающая пустота – голые стены, чистый стол и незаполненные книжные шкафы – не ввергали ее в уныние, как когда-то перед разлукой, но, напротив, наполняли надеждой. Все впереди, все лучшее еще только предстоит открывать – целое лето… Хотя это была всего лишь минутная необоснованная мысль – Евдокия понимала, что все здесь так и останется пустым, и в этом доме они пробудут вдвоем не более суток.
Начинало смеркаться, воздух наполнялся мглистою прохладой. В саду отчетливее стали слышны шорохи и голоса ночных птиц. Спустившись вниз за огнем, Евдокия зажгла несколько подсвечников, что были в кабинете, и выглянула в окно. Дорога терялась в спустившемся тумане. Захотелось взять в руки гитару, что она привезла с собою из дома: Владимир так давно хотел слышать ее пение, а возможности все не представлялось…
* * *
Зной стоял над Петербургом. Туманил взгляд, изматывал силы. В первый же день наступившей жары горожане забыли о давешних холодах. Немного легче дышалось на набережных, где с Невы чуть поддувало, а на бульварах и проспектах – неподвижный горячий воздух вздрагивал, лишь когда поднимались облака пыли от проезжавших экипажей.
Тяжело нагруженная карета тянулась по Покровской площади, где не было даже тени, и единственное, что утешало Одоевского, ехавшего верхом впереди, было то, что до городской заставы оставались считанные сажени. Но, приблизившись к выезду за пределы Петербурга, он простоял под прямыми солнечными лучами еще с четверть часа – дежурные проверяли документы у следующего перед ним офицера. Отъехав, наконец, от полосатой будки, Одоевский погнал лошадь скорее, насколько то было возможно на такой дурной дороге. Он не поднимал рук к лицу – стекающий по нему пот уже не мешал так, как в начале пути. Единственной его мыслью было – скакать во весь опор, ни на чем не задерживая взгляд, истрачивая последние силы, не останавливаться до самого Парголова. А зной по-прежнему бил в лицо, на котором оседала дорожная пыль, и все так же падали на лоб мокрые пряди волос.
Вдруг Владимир почувствовал на губах дождевую каплю – или это лишь померещилось? Не мог он не поднять глаз к небу, где увидел опостылевшее солнце, лишь наполовину сокрытое голубым с позолотою облаком. Но, несмотря на это, дождь нарастал, крупные капли падали на разгоряченное лицо Владимира, на спекшиеся губы, невольно раскрывавшиеся навстречу. Но продолжалось это всего несколько минут – вскоре спасительная туча освободила солнце, и то принялось палить с прежнею силой. Владимир, перешедший было на галоп, с досадою снова погнал коня рысью.
На последующем пути больше не было таких передышек, лишь на Парголовской дороге, когда с закатом в воздухе разлилась долгожданная прохлада, на землю обрушился ливень. Владимир благодарно подставлял усталое лицо теперь уже потоками льющейся воде. Не сдерживая счастливого смеха, невольно рвавшегося из груди, Владимир торопился на маленький оранжевый огонек в окне мансарды – он сразу узнал его. Стараясь как можно бесшумнее спешиться и отдать распоряжения о вещах, он взошел на крыльцо и, напоследок подставив лицо дождю, повернул ручку двери. Уютное бревенчатое тепло окружило его. Как не похоже оно было на зной, отнимавший силы весь прошедший день. Печь потрескивала сосновыми поленьями, на столике перед нею, покрытом скатертью, стояла ваза со скромными дарами северного лета. Нетерпение мешало Владимиру почувствовать всю прелесть того знания, что он наконец-то вернулся домой. И путь к этому был много дольше и тяжелее, чем сегодняшний.
Улавливая еще плохо различимые звуки музыки, доносившиеся сверху, Владимир осторожно ступал по узкой лестнице. Поднявшись, он остановился, лишь сейчас переводя дух с дороги. Прижавшись спиною к стене, он едва сдерживал тяжелое частое дыхание, чтобы явственнее различать звуки голоса Евдокии. Через минуту, когда оно стало ровным, Владимир приблизился ко двери своего кабинета и осторожно заглянул в него. Евдокия сидела спиною к нему – забывшись пением, она и не услышала, как он приехал, как вошел.
Порою кажется: сердечный храм незримый,
Он, силой чувства мной воздвигнутый тебе,
И вправду есть. Там ты, лишь в нем боготворимый,
И я с тобой. Единой преданы мольбе.
Порою благостным безмолвьем все объято,
И в гулких сводах лишь святая тишина.
Нет потолка над нами – небеса Торквато,
А зала солнцем той страны освещена.
Но иногда ее готические своды
Вдруг наполняют звуки дивной красоты.
Им не дыша внимать творения природы
Готовы, с ними и светила высоты.
Кипучей лавою созвучья разливая,
Они объемлют мир и гаснут в небесах.
В благоговении колени преклоняя,
Гляжу на руки, что выводят их; и страх,
И горечь – все на те мгновенья забывая,
Пью жизнь и счастие в увлажненных глазах.
Словно в забытьи повторив последнюю строку, Евдокия начало было играть вступление к следующему романсу. Но Одоевский, как ему ни хотелось стоять у стены и, отбросив все мысли, внимать милому голосу, так прекрасно менявшемуся в пении, не выдержал и приблизился к Евдокии. Та не испугалась, не вздрогнула от неожиданности – уверенность в том, что Владимир непременно придет, не покидала ее ни на минуту. Поставив гитару рядом, Евдокия обняла его голову, склоненную к ней на колени. Он закрыл глаза и молча упивался сознанием этой близости, этой прохлады, мысль о которой сопровождала его на всем сегодняшнем, исполненном зноя, пути. Евдокия не прерывала установившейся тишины, в которой так неуместно слышалось жужжание комаров, летевших на пламя свечей, и совсем по-другому, естественно и гармонично – шорох листвы и голоса соловьев.
Прошли несколько минут, и к ним вернулись обычные чувства. Евдокия лишь теперь ощутила, что волосы и рубашка Одоевского мокры насквозь. Отведя со влажного лба налипшие пряди, она приподняла к себе его лицо. «Отчего ты никогда не пела мне прежде?» – спросил Владимир. – «А разве есть на нашей памяти другой такой день, принадлежавший только нам?» – спросила Евдокия спокойно, без горечи глядя на Одоевского. В сознании его пронеслась череда воспоминаний: все случайные или, напротив, долгожданные встречи, на лету пойманные минуты, секунды единения, рукопожатия украдкой, мучительные вальсы, короткие записки – и вправду, не было ни единого дня, который бы полностью… оба одновременно подумали об одном. «Помнишь, когда мы обедали у Смирдина – тогда нашим был если не весь день, то его половина», – поднял глаза Одоевский. Евдокия, невольно улыбаясь, потянулась к гитаре. «У меня и о нем есть песня», – произнесла она. Владимир, поднявшись с коленей, присел рядом с нею, охваченный каким-то восторгом удивления; даже искра самолюбия возникла в нем: когда-то он и не мыслил для себя такого счастия, а теперь прекраснейшие его моменты запечатлены для него, запечатлены ею.
Ты помнишь тот розово-желтый закат –
Он золото счастья в нас лил безотчетного.
Ты помнишь, как был позлащен Петроград,
Как в золоте таяли образы четкие?
Как на поворотах морозная пыль
Нам в лица летела пыльцою медовою,
Опять – золотой. Непохоже не быль
Теперь, когда вышли на полосу новую.
Чей цвет так далек от того, что тогда
Нам щедро лился с неба в санки открытые,
На серую прежде гладь невского льда,
На наши объятья, ничем не прикрытые.
Ты помнишь тот радостно-шумный обед,
Как кто-то за тостом назвал нас супругами,
Как, тщетно пытаясь решиться на «нет»,
Лишь молча глядели с тобой друг на друга мы?
Ты помнишь, как мы возвращались домой?
Стемнело. Весь город был иллюминацией.
И зная: час-два – быть мне снова одной,
Нельзя было все-таки не улыбаться ей.
Вернулись. Темно было в доме пустом.
Еще два часа мимолетного счастия.
Не хуже меня это знаешь о нем:
Оно – не случайность, но все из случайностей.
«Я написала это в один из томительных дней без ожидания, без надежды видеть тебя, но когда свежи еще были воспоминания тех часов, – закончив петь, произнесла Евдокия, – если сложить все, что мы провели вместе…» Владимир не дал договорить, приложив пальцы к ее губам. «Не стоит. Впереди часы, принадлежащие нам без остатка». Теперь, когда так живо, так полно все пели для него дивные звуки, когда ему передавался трепет Евдокии, целующей его руку, почти вырвалось: вся будущность – наша. Остаться здесь, дома, в Парголове, и пропади все… Но Владимир не стал говорить напрасных слов и поддаваться порыву. Сейчас главное было – отогнать от себя все мысли, оставить одну: впереди целый день.
Нельзя было определить – поздний вечер теперь или предрассветный час. Нельзя было выпить без остатка прозрачную северную ночь: ей все не было дна.
* * *
Но рассвет все же наступил, застав обоих своей внезапностью. Он откинул волосы с ее лица и, глядя в глаза, никак не мог представить себе, как проведет предстоящие три месяца. «Сначала Москва… Москва! Отчего же она не может также поехать туда? Да, в Варино и Дроково ей никак нельзя попасть, но в Москву…» – «Что с тобою? – спросила Евдокия, протягивая к нему руку, – ты будто вспомнил что-то». – «Ты права, я хотел рассказать тебе о сфинксах», – неожиданно для самого себя произнес Владимир, решивший немного отложить то решение, что еще не окрепло в его уму. Встретив удивленный взгляд Евдокии, он продолжал. «Третьего дня поутру я гулял по правому берегу, неподалеку от Академии Художеств. И, представь себе, приближается довольно большой парусный корабль. Вскоре я смог разглядеть итальянский флаг и название – Bueno Speranza. Я, конечно, заинтересовался и последовал туда, где он готовился пристать, и попал в толпу. Там стояли суета и волнение, на палубе тоже все были в движении. Натянутые канаты что-то долго пытались поднять из трюма – я все недоумевал, что бы это могло быть такое, как показалась огромных размеров человеческая голова, высеченная из камня, затем – туловище, напоминавшее львиное, и понял, что это ни что иное как изваяние сфинкса! Вскоре в толпе раздались возгласы, подтверждающие это. Я поспешил в Академию Художеств, пока не начался переполох там, куда было назначено переправить колоссальные фигуры. И выяснил, что сфинксов целых два, что изваяны они из розового гранита, добытого в Ассуанских каменоломнях в 15 веке до нашей эры… И что возвышались они до того на берегу Нила у Великих Фив… Не знаю, как мне удалось мне это запомнить – верно, чтобы тебе рассказать, – улыбнулся Одоевский, – но самое главное то, что вскоре они будут установлены у нас, на невских берегах!» – «Вот это да! Вот обрадую Мишеля – это же все наши детские мечты: путешествия, сокровища, египетские пирамиды…», – проговорила Евдокия. – «А теперь ты о чем мечтаешь?», – внезапно спросил Владимир, обыкновенно избегавший таких вопросов. – «Сейчас – ни о чем, – ответила Евдокия, прижимая к себе его руку, – если чего-то мне и хотелось бы, так это поехать в Москву». Она будто отгадала мысли Владимира, и именно сейчас ему следовало сказать о важном.
Он не решался оттого, что боялся ставить Евдокию в такое положение: он поедет с женою, будет всюду с нею, а там – постоянные выезды, визиты, уже не отсидишься в кабинете, не назначишь тайного свидания. А она… она ни словом, ни взглядом, ни мыслию даже не обвинит его в том, что он попросит всюду следовать за ним, бывать в тех же домах, что и он. Незримая тень моя, отражение души моей – он сам называл ее так.
«Увидеть дом, где ты родился, побывать в церкви, где тебя крестили, прикоснуться к табличке с твоим именем на почетной доске Благородного пансиона, а твой флигель в Газетном переулке…» «Милое дитя! – думал Одоевский, – это теперь ты говоришь так, а через минуту в твоем воображении встанут картины унижения и насмешек толпы. Но что они тебе? Разве для меня ты не пренебрегла всем и не отказалась от доброго имени, положения и богатства?» – «Я не менее твоего хочу, чтобы ты увидела все это, – начал он, – и как раз теперь представляется такая возможность – завтра я выезжаю». – «В Москву? – Евдокия даже приподнялась – один?» Владимир невольно опустил глаза, и она тотчас поняла, что нет. – «Но разве это что-то меняет?» – заглянула в его лицо. «Нет. Конечно же, нет» – удивив самого себя твердостью голоса, ответил Владимир.
II
Прозрачный невский вечер опустился на острова, окутав прохладою их ярко-зеленые берега. Аллеи Елагина заполнили гуляющие.
Надя Ветровская глядела из окна дворца на подруг-фрейлин, оживленно беседующих у фонтана во дворе, и чувствовала, как смыкается над нею острое и непривычное одиночество.
Она знала, что еще третьего дня Пушкин и Вяземский проводили доброго Василия Андреевича до Кронштадта, что пароход везет его теперь к немецким берегам. Но лишь теперь, когда таким пустым показался ей этот светлый вечер, Надя поняла, как не хватает ей этого человека и его уютного, доброжелательного дома.
Прежде субботнего вечера она с нетерпением ожидала целую неделю – с тех пор, как однажды весною, когда двор еще жил в Зимнем, Саша Смирнова уговорила ее пойти к Жуковскому. «Там, верно, собираются литераторы, очень умные люди, – пыталась отговориться Надя, – я даже не знаю, о чем говорить с ними». – «Пока будешь слушать, – не отступалась Александрина, – а потом поймешь, что там очень весело». Россети – так продолжали называть ее и после замужества – умела убеждать, и Надя все-таки поднялась вслед за ней по узкой изогнутой лесенке в семьдесят ступеней, на чердак Шепелевского дворца, где занимал комнаты Василий Андреевич. Он жил здесь, в одном из флигелей Зимнего, уже пять лет – с тех пор, как был назначен воспитателем великого князя Александра Николаевича.
Жуковский встречал их в кабинете, где сидели пока лишь Крылов, которого Надя несколько раз видела и потому узнала, и еще несколько не знакомых ей человек. Василий Андреевич радостно приветствовал Россетти, его постоянную гостью и близкого друга, немного недоуменно – Надю и пригласил их присесть на кожаный диван подле камина. Низкая, но очень большая комната была перегорожена конторкой красного дерева – Жуковский любил писать стоя – по стенам стояли несколько книжных шкафов, вмещавших его обширную и богатую библиотеку. На каминной доске располагалось несколько изящных бюстов белого мрамора, привезенных Василием Андреевичем из-за границы. Разглядывая их, Надя не обернула головы к дверям, где уже встречали новых гостей. Не хотела верить себе, услышав за спиной голос, произнесший приветствие. Лишь когда Саша позвала ее, девушка поднялась, в полном смятении кивая головою и приседая в реверансе: перед нею стоял Плетнев. Учитель российской словесности поклонился, взял ее руку…
Нет, то определенно было не традиционное в институтах «обожание», когда воспитанницы избирали себе «предмет», который тайно боготворили, осмеливаясь лишь поднести к празднику вышитый кисет или встретить лишний раз в институтском коридоре. Надино чувство, выросшее из такой полудетской восторженной привязанности, ничуть не угасало, напротив, крепло, несмотря на то, что Плетнева она не видела уже более полугода.
«Надежда Егоровна, – произнес тот столь же удивленно, как и Жуковский, – я рад видеть вас здесь». «Здравствуйте, Петр Александрович», – едва слышно ответила Надя. «Василий Андреевич, это же моя ученица, Надежда Егоровна Ветровская», – обратился он к другу. – «Знаю-знаю, – отвечал тот, – имею счастье быть знакомым еще с одной твоей ученицей». Жуковский улыбнулся Россетти – та тоже когда-то слушала лекции Плетнева в Екатерининском институте.
Вскоре Петр Александрович отошел к кружку беседующих литераторов, и Надя вздохнула свободнее. А Жуковский, со свойственным ему радушием, принялся расспрашивать ее о дворцовой жизни, об отце, которого неплохо знал, но редко видел. Хозяину дома, конечно же, хотелось присоединиться к завязавшемуся разговору, но ни он, ни Россети не оставляли Нади, которая была заметно смущена в новой обстановке.
Кабинет наполняли все новые гости, среди которых она узнала князя Одоевского, не раз виденного ей в доме подруги Полины. Неожиданно рядом присела и Евдокия, ее старшая сестра.
– Софья писала вам? – спросила та, когда они обменялись приветствиями.
– Нет, все еще не могу дождаться письма и очень тревожусь, – ответила Надя. Евдокия хотела еще что-то отвечать, как к ней обратился какой-то господин и спросил:
– А вы читали «Чернеца», Евдокия Николаевна?
– Перевод госпожи Елагиной? – отозвалась она.
– Так это была Авдотья Петровна?! – отчего-то вдруг удивился господин, – Василий Андреевич, что же вы молчали, что автор этого блестящего перевода – ваша племянница? – обратился он к подошедшему Жуковскому. – Я хотел поглядеть, кто догадается, – улыбнулся Василий Андреевич. – И что же вы, Евдокия Николаевна, догадались? – с недоверием обратился к княгине тот господин. Наде он начинал казаться суровым. Она заметила, что вопрос этот смутил Евдокию, которая хотела было что-то отвечать, как раздался негромкий голос князя Одоевского:
«Мне писал об этом Иван Васильевич, господин Киреевский». Любопытный господин как-то странно поглядел на Евдокию и отошел к кругу беседующих. Княгиня обернулась к Наде, на лице которой было какое-то детское недоумение и нетерпение – она слышала столько новых имен, новых названий.
– Что это за повесть, о которой все говорят? – нерешительно спросила она. Евдокия, сразу разгадав, что сейчас чувствует Надя и узнав прежнюю себя в этой наивности, улыбнулась и проговорила:
– Замечательная немецкая повесть, переведенная племянницей Василия Андреевича, госпожой Елагиной. Она была опубликована в последнем «Европейце».
– Европейце? – вопрошающе глядела Надя.
– Это журнал господина Киреевского, ее сына. Недавно он был запрещен высочайшим указом. Пойдемте, об этом теперь все говорят.
Надя только того и ждала. Она благодарно подала руку Евдокии, и они присоединились к беседующим.
Как давно она мечтала войти в его круг, стать частью того общества, где ему интересно. Мечтала, но совершенно не представляла себе, что есть современная русская литература. Она восхищалась «Онегиным», которого еще в институте превозносил Плетнев, она знала, что первый поэт на Руси – Пушкин, что есть еще Жуковский, Крылов… Теперь же здесь, в салоне знаменитого писателя, перед нею была самая настоящая, животрепещущая русская литература. Но то оказались вовсе не сказки Пушкина и басни Крылова, а какие-то запрещенные журналы, горячие споры, незнакомые господа…
– Булгарин мнит себя гигантом мысли, а между тем мышление его примитивно и не поднимается выше уровня платного агента Третьего отделения, – неторопливо говорил Крылов, сидящий в широких креслах. Новая неожиданность для Нади – она читала нравоучительные и исторические романы Булгарина и находила их довольно занимательными, а тут вдруг оказалось, что он агент Третьего отделения. Девушка прислушивалась к каждому слову, боясь пропустить еще что-нибудь интересное, тем более, что заговорил Плетнев:
– Он всех поучает на страницах своей газеты и преподает там и теорию стихосложения, и историю искусств. «Скажу папеньке, чтобы никогда больше не выписывал «Северную пчелу», – решила про себя Надя.
– У нас в Твери на рынке был дурачок, – с улыбкой продолжал Крылов, – и, надо вам сказать, отменный плут. Так вот, стоило ему стянуть у булочника калач или у торговки пятак, как он сразу начинал всех уверять, что он не вор, а честный человек. Иван Андреевич остановился и, серьезно глядя на слушателей, добавил – Никак не возьму в толк, с чего бы это Булгарину понадобилось уверять нас, что он честный человек?
Это было произнесено с таким искренним недоумением и без малейшей доли иронии, что все расхохотались. Нечаянно встретив смеющиеся глаза Плетнева, Надя поняла, что отныне не пропустит ни одного субботнего вечера у Жуковского.
А потом… Надя и теперь не могла вспомнить об этом без невольной улыбки удовольствия – на одном из вечеров она пела «Черную шаль», и аккомпанировал ей ни кто иной, как Глинка, подающий большие надежды молодой композитор. Этот маленький невзрачный человек преображался за вдохновенною игрою, пел он и сам, и всех удивляла сила и выразительность его голоса. Но, что самое главное – Глинка, восхищаясь ее пением, предложил Наде стать его ученицей. Она и не предполагала в себе кого-то особого таланта, хотя постоянно слышала похвалы подруг и самой государыни. Теперь же ее одобрил Глинка, уже получивший композиторскую известность, ею восхищались гости Жуковского и он, Плетнев – пусть с отеческою нежностью, которую всегда к ней питал, но восхищался! Тогда Надя поняла, что она выйдет из тени, в которой до того пребывала, безмолвно тая свое чувство, и будет добиваться – нет, не ответа, но права любить такого человека, как Петр Александрович. Она войдет в круг его знакомств и интересов, она будет видеть его часто – пусть не каждый день, но всякую субботу у Жуковского. А потом… кто знает? Но она не хотела загадывать. Знала, что Плетнев – человек семейный, у него есть жена и маленькая дочь. Надя старалась не думать об этом – не думать ни о чем дальше ближайшей встречи с ним.
Так она постепенно входила в литературные круги Петербурга. Робкая, несмелая, еще не изжившая своих детских представлений. Но с твердым желанием – стать достойной. Евдокия однажды пригласила ее на вечер к Одоевским – оказалось, они также принимают по субботам, только поздно вечером, после театра. И Надя стала видеть Плетнева еще и там, в небольшом кабинете князя, наполненном и вовсе не знакомыми ей людьми. Она удивлялась той свободе и легкости, с которою Евдокия говорила с хозяином дома на совсем не понятные ей, Наде, темы, с какой внимательностью она прислушивалась к его речам. Князь Одоевский всегда казался Наде настолько ученым человеком, что она и заговорить с ним не решалась. А втайне мечтала о такой близости с Плетневым, что так поражала ее между теми двоими. И пусть не явно пока, но осторожно и вдумчиво, она совершала к ней свои первые шаги.
Надя отошла от окна, за которым, несмотря на то, что время подходило к полуночи, небо было все так же серо и прозрачно. Лишь у фонтана уже никого не было. Она знала, что сейчас следует спуститься к государыне, которая собирается к балу, что через полчаса Елагин весь осветится, приедут гости, будут танцевать. И она будет…
Со вздохом захлопнув томик Плетнева, Надя потянулась за своею фрейлинской красною лентой.
III
Дилижанс резко качнуло. За перегородкою возмущенно зашептали. Задремавшая было Евдокия открыла глаза: ее соседка успокаивала сына, мальчика лет семи. «Все в порядке, Александра Ивановна? Где мы?» – обратилась она к женщине. – «Ну вот, вы проснулись, а Егорка и вовсе перепугался. Что за дорога! А мы только подъезжаем к Пулково». Евдокия повернулась к окну – еще можно было различить вдалеке очертания города.
Как отговаривали ее родные от путешествия почтовым дилижансом! Маменька, привыкшая ездить не иначе как на своих, на долгих, по старому обычаю: с обозом и походною кухнею, в просторном дормезе со спальными местами, боялась дилижансов как немыслимой диковинки. А папенька, напротив, поддерживая желание дочери, шутил, что в поездках по казенной надобности всегда предпочитал перекладных путешествию на своих, как предпочитают жестокую и кратковременную болезнь долгой и изнурительной. Именно это обстоятельство и определило решение Евдокии, стремившейся как можно скорее попасть в Москву – почтовый дилижанс обещал проделать путь всего в трое суток. Что же это было: низкий, длинный возок, обтянутый кожей, с двумя небольшими оконцами сзади и спереди. Помещалось в нем четыре человека – лежать, естественно, было невозможно. Разделенные перегородкою, они сидели спиной друг ко другу: с одной стороны – пожилая чета Олсуфьевых, с другой – Александра Ивановна, молодая дама, с сыном Егором, и Евдокия. Последняя не могла избавиться от чувства некоторого неудобства: два положенных места в дилижансе были заняты, и не предложи ей госпожа Антонова ехать рядом с ними, говоря, что Егорка ее много места не займет, Евдокии пришлось бы прождать следующего дилижанса до шести часов пополудни. Желание как можно скорее оказаться в Москве побороло в ней смущение. И теперь она внимала раннему июньскому рассвету, заливавшему широкое небо над равниною, сквозь мутное оконце дилижанса.
Во второй день пути солнце совсем не показывалось. Непрестанный ропот старичков-соседей, дающие о себе знать рытвины да кочки, невозможность переменить положение или забыться посреди постоянного шума – все это утомляло и изматывало силы от станции до станции. Но зато остановки были настоящею отрадою – с детским восторгом выбегая на простор из тесноты дилижанса, Евдокия жадно упивалась свежестью деревенского воздуха, свободным взором оглядывала незнакомую местность. Затем, торопливо поднявшись на низкое крылечко станционного домика, она находила своих спутников уже за беседою и чаем. Но, минуя обеденный стол, Евдокия тотчас находила смотрителя, думая: сразу он отдаст ей письмо, как пулковский, или будет расспрашивать об имени, как окуловский? Но этот раз хозяин станции, едва взглянув на Евдокию, догадался, что она и есть та госпожа, которой наказывал передать письмо несколько дней назад проезжавший барин. Редко ему доводилось встречать благородную даму, путешествующую дилижансом в одиночестве. И уже через минуту, спрятав на груди небольшой конверт, Евдокия пила чай с Александрой Ивановной. А четверть часа спустя, вновь предавшись тяготам дороги, разворачивала записку: «В Вышнем Волочке. Июня, 30 дня. Жара стоит несносная. Набрал флягу воды и еду далее. Целую очи твои». Да, Владимир не оставлял ее и тогда, во время своего пути, который начал четырьмя днями ранее. На каждой станции Евдокия находила известие от него – сперва радостно удивившись, а затем коротая нелегкий путь чтением полученного и ожиданием следующего письма. И дорога уже не казалась такой несносной.
Как все влекло к себе, хоть был ненастен день:
И в зелени – овраг, и в дымке – вид равнины,
И пестрая чреда домов и деревень.
В своей бескрайности простор необозримый
Владел душой, и все объять хотелось ей
Там, за пределами охваченного взором…
Но первой мысли с этой не было простора:
Я приближалась к месту родины твоей!
* * *
Последняя ночь пути была беспокойной. Александра Ивановна, ехавшая до Клина, куда, по расчетам, должна была прибыть около трех пополуночи, вовсе не засыпала. Часто просыпаясь, вертелся на руках матери Егорка. Евдокия, как не пыталась уснуть – тоже невольно бодрствовала вместе с ними. Наконец, в Клину, где ямщик остановился по просьбе Александры Ивановны, Евдокия, сердечно простилась с попутчиками и, вытянувшись на освободившемся месте, впервые за три дня забылась крепким сном. Ее разбудил ощутимый утренний холодок. Поднявшись и выглянув в окно, Евдокия поняла, что приближается к московской заставе – дорога заполнилась обозами, запестрели частые дома. Как непривычно было встречать ранних прохожих, не слыша барабанного боя, к которому привыкла в Петербурге. «В Москве ты найдешь разительные отличия от нашей северной столицы», – вспомнились слова Владимира. Невольно улыбалась собственной мысли – она, наконец, у цели.
Проезжая невдалеке от Калужской заставы на извозчике, которому приказала в Хвостов переулок, Евдокия снова и снова убеждалась в правдивости всех рассказов, что когда-либо слышала о старой столице. Если какой-то порядок домов здесь и существовал, то проследить его было не так просто, как в строгом Петербурге. Жилища москвичей напоминали скорее не городские особняки, а барские усадьбы со своими порядками, обычаями, целым патриархальным миром. Фруктовый сад, более или менее обширный и ухоженный, был принадлежностью почти каждого дома. Так что Евдокия не удивилась, когда, свернув с Якиманки в Хвостов переулок, оказалась перед небольшим, едва проглядывавшим из-за густой зелени, одноэтажным домом.
– Eudoxie, ma cherе! – через несколько мгновений услышала она и, оглянувшись, оказалась в объятьях тетушки.
Катерина Петровна Новосельская входила в круг многочисленной родни Евдокии и виделась с племянницею всего один раз – когда новобрачная княгиня, следующая из родной губернии в Петербург, останавливалась в ее подмосковном имении. Но и за одну встречу Евдокия успела проникнуться к ней чувством глубокой симпатии. Катерина Петровна обладала удивительной мягкостью и при этом живостью характера. У нее был талант поддерживать любую беседу, и оттого в ее доме могли встречаться и юные барышни, и дипломаты, и военные, и почтенные дамы в летах, и для всех она находила приветливое слово, всех успевала выслушать. Оттого Евдокия была уверена, что, если обстоятельства сложатся так, что ей нужно будет открыться Катерине Петровне об Одоевском, она не встретит никакого осуждения с ее стороны, напротив, найдет редкое и необходимое сочувствие.