Дарья Сергеевна Дядькова
Четырнадцать дней непогоды
Вошли в небольшую низкую комнату, незатейливо украшенную разными ярморочными безделушками да Глашиным рукоделием. «Милости прошу, барыня», – сказала девушка. Евдокия, не теряя времени, разъяснила ей, куда она отправляется и как хотела бы выглядеть. Смышленая Глаша тотчас же принялась подбирать подходящую одежду, и не прошло и четверти часа, как Евдокия не без изумления разглядывала в зеркале себя, облаченную в широкую пеструю юбку и телогрейку на овчинном меху, надетую поверх ярко-синей блузки. На голове был узорный платок с бахромой, на ногах – красные сапожки с каблуками. «Что, Глаша, похожа я на простую горожанку?» – «Барскую-то стать ничем не скроешь, – отвечала девушка – знаете, Евдокия Николаевна, если бы вы позволили немного вас подкрасить, подрумянить… Тогда уж точно никто не признает!» – «Делай, как знаешь, Глаша, – присела у зеркала Евдокия, – в этом ты лучше меня понимаешь». Обрадованная девушка, растворив дверцы шкафа, начала извлекать оттуда разные склянки и коробочки, расставляя их перед Евдокией. «Немного брови подсурьмить, еще румян – суетилась Глаша – что ж, глядитесь, барыня, как вам?» – вскоре спросила она. Из зеркала на Евдокию глядела щеголеватая, разрумяненная девица, поводившая угольно-черными бровями – было очень непривычно чувствовать на них слой сурьмы. Получившийся образ пришелся по душе княгине, она не ожидала, что так легко станет почти не узнаваемой. В окне за зеркалом она заметила подъезжающую к дому коляску и, поблагодарив Глашу, поторопилась к выходу. Подошла к двери, и тотчас же зазвонил колокольчик – решила отворить сама. Перед нею стоял невысокий мужичок в яркой рубахе, заправленной в шаровары, больших сапогах и глубоко надвинутой на лоб фуражке. «Позовите барыню, Евдокию Николаевну», – проговорил он. По нелепо изменившемуся голосу было ясно, что Одоевский узнал ее, просто решил немного пошутить. «А кто вы такой, что барыню спрашиваете?» – в тон ему спросила Евдокия и, не удержавшись, рассмеялась и подняла козырек фуражки. На мгновение прямо перед собою увидела улыбающиеся глаза, и Владимир привлек ее к себе поцелуем. «Все, ты теперь краше меня разрумяненный, – доставая простой ситцевый платок, говорила Евдокия и вытирала его лицо, – пойдем скорее» – распахнула ворота, взяв его за руку. «Нас ждет извозчик», – сказал Владимир. – «А давай лучше пройдемся пешком – такой случай когда еще представится?» – предложила Евдокия. «Конечно! Как я сразу не подумал, мы же с тобою обычно и шагу ступить рядом опасаемся, а теперь… пойду отпущу извозчика». Евдокия глядела ему вслед – как же смешно он почти побежал в своих огромных нелепых сапогах, и кто теперь смог бы узнать князя Одоевского, главу русской аристократии?
Вышли на Дворцовую набережную. Апрельский ветер – уже теплый, уже готовый отнести к морю невский лед, бил в лицо каким-то новым ароматом. Только река была все так же неподвижна, казалось, только ее не коснулось дуновение наступившей весны. Шли, державшись за руки, ничего не боялись, не оглядывались по сторонам. Впервые за долгие недели чувствовали себя по-настоящему счастливыми и, наверное, впервые в жизни – по-настоящему свободными.
Приближаясь к Адмиралтейской площади, увидели пестрые крыши балаганных построек с развеваемыми ветром трехцветными флажками. Городок был выстроен в несколько линий. Первую занимали самые большие балаганы, обращенные фасадами в сторону Невского, а вдоль Адмиралтейства тянулись более мелкие строения. Подойдя ближе, Одоевский и Евдокия могли разглядеть, как обильно они украшены снаружи: гирляндами ельника, венками, расписными арфами, вымпелами. Ветер был довольно сильный, и под ним не только развевались все эти украшения, но и едва держались крыши некоторых построек, представлявшие собою натянутые полотна. Но он лишь усиливал общее озорное настроение, царившее на площади, передавая его Евдокии. Она исполнилась вдруг какого-то ребячьего задора. «Володя, пойдем скорее», – потянула за руку Одоевского.
На широкой площадке перед одним из балаганов плясал народ. Нарядный мужичок, сидя на перевернутой бочке, каких немало валялось вокруг, растягивал гармошку, в такт постукивая каблуком по мостовой. Ничего не говоря, Одоевский и Евдокия смешались с толпою и, переглянувшись, сначала несмело, начали танцевать. Они, особенно Владимир, не знавший деревни, почти не имели представления о народной пляске. Но теперь, оказавшись вдруг будто в другом мире без страха и условностей, они, глядя по сторонам, невольно подхватывали ритм окружавшей их толпы и в незамысловатых этих движениях находили исход своей радости.
* * *
С наступлением сумерек Адмиралтейская площадь, пестревшая балаганами, потеряла свою дневную разноцветную яркость и вся зажглась одною огромной иллюминацией. Городок осветился многочисленными плошками, шкаликами слюдяными и керосиновыми фонарями. Но Одоевский и Евдокия глядели на это великолепие уже издалека. Около восьми пополудни представления окончились, и балаганы опустели, разошелся народ. Сидя на ступеньках здания Конногвардейского манежа, откуда открывался прекрасный вид на иллюминированную площадь, они вспоминали, как славно, как необыкновенно провели этот день. Как слушали прибаутки и анекдоты хрипловатого балаганного деда, который при рассказе непрестанно щелкал семечки и стряхивал с бороды шелуху. Как, сидя на деревянных скамьях, следили за кумачовым занавесом, а после его открытия в детском восторге внимали пантомимному представлению известного артиста Лемана. Как одна неожиданная встреча все же не смогла омрачить безотчетной радости, переполнявшей обоих: в зрительном зале Владимир заметил сидевших невдалеке Виктора Вревского и его спутницу, совсем по-столичному разряженную Алину, – Евдокия едва узнала ее. Но более они не встречали этой пары и, вполне спокойно чувствуя себя в мещанских костюмах, продолжали веселье. А Виктор узнал их и внутренне злорадно улыбнулся. Его замысел относительно княгини на какое-то время отступил – теперь он был увлечен Алиной и все силы ума и обаяния полагал на приближение очередной победы. Но уязвимость Евдокии, дававшая ему власть над нею, будоражила воображение Виктора, и он был намерен, когда придет время, употребить эту власть в свое удовольствие.
А Евдокия и Одоевский упивались пойманными на лету часами, а порою и мгновениями своего счастья, сейчас, голубым с позолотою апрелем, не казавшимся таким обреченным. Особенно теперь, когда, услышав пушечный выстрел с Петропавловской, шли по набережной к дому и знали, что могут не расставаться еще несколько часов.
IX
В одну из суббот, на исходе апреля, как обычно, сразу после театра, Одоевский принимал у себя. Княгиня в салоне заваривала чай – она всегда подавала и развивала его самостоятельно. Несколько карет уже подъехало ко флигелю; гости собирались с разных концов города, из Каменного и Малого театров, где представления сегодня закончились почти одновременно. Стоя у окна, Владимир следил за огоньками приближающихся экипажей, где среди роскошных карет с гербами и гайдуками попадались и скромные пролетки, и извозчичьи брички. Одной из таких Одоевский ждал с особым нетерпением – знал, что сегодня приедет друг Шевырев, с которым они не виделись вот уже более трех лет. Степан Петрович остановился в Петербурге проездом из Италии. В двадцать девятом году он принял приглашение княгини Зинаиды Волконской стать учителем ее сына и уехал с ними за границу. Теперь возвращался на родину, в Москву, но не мог не заглянуть в столицу, где жил сейчас один из немногих оставшихся в России членов старой московской братии, соученик по Благородному пансиону. Владимир не мог назвать Шевырева своим близким другом, но настолько сильна была их общая память, так объединяли поредевший кружок редкие письма и известия друг о друге, что он искренне рад был предстоящей встрече. «Она же никого еще не знает из наших», – невольно подумалось Владимиру. Не мог он забыть о Евдокии, даже когда вспоминал юность и старых товарищей – особенно теперь, когда отдал ей свой пансионский дневник и читал вслух письма этих же самых друзей. «Владимир Федорович, вас ждут внизу», – услышал и отошел от окна, за которым уже совсем потемнело беззвездное пасмурное небо, немного смятенный, как всегда перед долгожданной встречей, но уверенный, что сейчас его по-настоящему будут рады видеть. У подножия лестницы встретил Евдокию, она ожидала его. Быстро прошептала: «Тебя ждут в гостиной, там Степан Петрович уже приехал», и отошла так же неожиданно, как и появилась, то ли случайно, то ли намеренно, задев его плечо. «Конечно, кто же, как ни она, первая делит со мною эту радость, кто, как ни она, понимает ее?» – радостным порывом поднялось в Одоевском, и он вошел в переполненную гостиную с озаренным невольной улыбкою лицом. И сразу, с порога: «Шевырев!» Обернулся высокий русоволосый молодой человек в скромном штатском. Тотчас несколькими шагами он преодолел разделявшее их расстояние: «Одоевский!» Друзья обнялись крепко, по-пансионски. Владимиру показалось, Шевырев за эти годы еще вытянулся, поздоровел. «Рад приветствовать первого друга на родине! Надеюсь, остальные вскоре последуют твоему примеру». – «Не сомневайся, вот-вот Рожалин будет в Москве». – «Что же, господа, не будем дожидаться, пока остынет чай?» – произнесла княгиня, сидевшая за большим серебряным самоваром. Через несколько минут чашки были разобраны. Одоевский с Шевыревым отошли к одному из окон, да и весь княгинин салон заполнили кружки беседующих.
Жуковский разговаривал с давнею приятельницей Варварой Александровной:
– Вот вы, Василий Андреевич, давеча говорили, что нет в нынешнем обществе прежнего очарования. Я сначала было согласилась с вами, но теперь здесь, у Одоевских, думаю, что не может быть более приятного и любезного обхождения. Вы не находите?
– Я тогда, верно, немного не то хотел сказать. Видите ли, дорогая Варвара Александровна, я иногда просто тоскую по прежним временам – видимо становлюсь стариком. И дело не только в ушедшей молодости. Мне не хватает тех песен, тех стихов, тех людей – как много ушло за какие-нибудь двадцать лет.
– Вы правы, Василий Андреевич. А мы с вами все живем, живем, только что стареем, – улыбнулась Варвара Александровна.
– Княгиня, прошу вас. Я уже и не рад, что начал этот разговор. Хотя, знаете, что я еще скажу, вы, наверное, посмеетесь: после сегодняшнего спектакля я вдруг заскучал по старой моде.
– Что вы, Василий Андреевич, и в моей памяти всегда те дни начала александровского царствования… Что за восторг тогда был в обществе, будто победа или какой праздник – помните, когда разрешили круглые шляпы и жилеты!
– Ах, Варвара Александровна, а теперь нам остается только вспоминать о тех золотых днях.
– Когда вы были первым петербургским романтиком, – сказал княгиня.
– А вы – петербургской Аспазией!29 – закончил Жуковский, улыбаясь.
– Да будет вам, Василий Андреевич! Вы лучше глядите, как оживут теперь ваши воспоминания – загадочным тоном сказала Варвара Александровна. – Миша, поторопи, – обратилась она к сыну, стоявшему неподалеку.
Князь быстрыми шагами вышел из гостиной.
– Княгиня, вы меня интригуете! – говорил Жуковский, уже начинавший догадываться, что для него приготовили.
Через несколько минут в гостиную вслед за Михаилом вошли сестры. Князь поставил два стула посреди комнаты и вернулся к улыбающейся матери и удивленному Жуковскому. Да, это были Евдокия и Прасковья, но в первую минуту едва ли их узнал кто-то, кроме посвященных в затею. Даже Одоевский не сразу понял, кто перед ним, пока не разглядел родного лица. Сестры были одеты в наряды времен юности их матери, высоко подпоясанные платья: Прасковья – в голубое, Евдокия – в зеленое. Княжна склонилась к гитаре, и едва слышный восхищенный шепот пронесся по гостиной – великолепные волосы Прасковьи, предмет всевозможных комплиментов, были мелко завиты и уложены в высокую античную прическу по моде александровского времени. Евдокия невольно улыбнулась, радуясь за сестру, и обратилась к присутствующим: «Мы бы хотели посвятить этот романс Василию Андреевичу Жуковскому». Тот кивнул в недоуменной благодарности, а Варвара Александровна взглядом дала понять: «Начинайте». Евдокия присела, взяла гитару, и полились стройные звуки вступления. Одоевский и не пытался отвести глаз, – теперь это не могло показаться предосудительным. До того момента он знал лишь радостное чувство того, что его слушают, теперь же исполнялся нового, неведомого прежде: Евдокия начала петь.
Минувших дней очарованье,
Зачем опять воскресло ты?
Кто разбудил воспоминанье
И замолчавшие мечты?
Шепнул душе привет бывалый;
Душе блеснул знакомый взор;
И зримо ей в минуту стало
Незримое с давнишних пор.
О милый гость, святое Прежде,
Зачем в мою теснишься грудь?
Могу ль сказать: живи надежде?
Скажу ль тому, что было: будь?
Могу ль узреть во блеске новом
Мечты увядшей красоту?
Могу ль опять одеть покровом
Знакомой жизни наготу?
Зачем душа в тот край стремится,
Где были дни, каких уж нет?
Пустынный край не населится,
Не узрит он минувших лет;
Там есть один жилец безгласный,
Свидетель милой старины;
Там вместе с ним все дни прекрасны
В единый гроб положены.30
Да, она пела для Жуковского, но Владимир знал: все, что бы она ни делала – и для него. В этих звуках ему слышалось что-то, принадлежавшее только им: воспоминания о днях, проведенных в Парголове. Раздавшиеся аплодисменты прервали раздумья Одоевского, и он невольно отвел взгляд от Евдокии. Жуковский благодарил сестер, Аглая в голос восхищалась их нарядами, гости наперебой хвалили игру Прасковьи, пение Евдокии и оригинальность замысла Варвары Александровны. Бросив взгляд на дверь к лестнице в свой кабинет, Владимир с улыбкою заметил несколько выглядывающих лиц. То были его знакомые – литераторы, ученые и музыканты, чуждые большому свету, которые никогда не входили в княгинин салон, зная, какие взгляды будут посылать в их сторону некоторые дамы и господа. Но сейчас, не удержавшись, они скромно заглядывали в гостиную, верно, заслушавшись романса. Одоевскому вдруг стало жаль этих людей, многие из которых встречали интерес и уважение к себе только в общении с ним – в его небольшом кабинете слушали их речи, читали их сочинения, радовались их успехам. Но, в то же время, Владимир считал себя много несчастнее их: как хотелось ему иногда стать таким вот бедным музыкантом в гороховом сюртуке, живущим в безвестности, но на свободе, без обязательств главы русской аристократии.
Подойдя к двери и поприветствовав своих гостей, Владимир сказал: «Простите, что я задерживаюсь, господа. Поднимайтесь, пожалуйста, в кабинет, я скоро подойду». – «Да мы подождем, Владимир Федорович, не стоит беспокоиться», – произнес подошедший Иван Петрович Сахаров, высокий господин с длинными светлыми волосами и густыми бровями, из-под которых он отнюдь не робко смотрел в сторону светских щеголей. Пожалуй, один только Сахаров не обращал внимания на усмешки и перешептывания, которые вызывал среди общества его длиннополый сюртук. Он всегда проходил гостиную княгини медленно и с полным достоинством.
Владимир подошел к Жуковскому, приглашая его по обыкновению подняться наверх, в кабинет. «И правда, князь, пора», – произнес Василий Андреевич, кивая Плетневу и еще нескольким постоянным гостям салона Одоевского. Вслед за ними поднялась и Евдокия, но неожиданно ее удержал за руку Павел.
– Куда вы? – сухо спросил он.
– Вы позволите мне подняться в кабинет князя с Василием Андреевичем? – спокойно проговорила Евдокия, и это ее спокойствие внезапно разозлило мужа.
– Нет, вы явились со мною и изволите оставаться при мне, – отрезал он.
Обыкновенно не придававший значения присутствию жены в кабинете хозяина или попросту не замечавший ее, теперь Павел с неожиданным упорством удерживал Евдокию: внимание к ней в обществе после пения было приятно самолюбию князя. Ему хотелось теперь слышать комплименты в адрес своей жены, княгини Мурановой, которая этим блестящим светским положением была обязана ему.
– Но вы же никогда не препятствовали мне, отчего же теперь? – попыталась возразить Евдокия. Голос ее еще оставался спокойным, но вся она, исполненная какого-то ледяного трепета, едва скрывала дрожь в руках. Ей вдруг показалось, что муж может о чем-то догадываться. Павел же был просто разозлен ее непокорностью.
– Оттого что вы – моя жена и изволите оставаться при мне, – князь говорил вполголоса, но в тоне его уже слышна была ярость.
Евдокия вдруг поняла, что это перешло предел ее терпения и сделалось невыносимым, ее оставил страх, была лишь уверенность, что пришло время решительного объяснения: «Среди переполненной гостиной его жены? – Ну и пусть». Это еще усилило ее порыв: желание поскорее уйти отсюда, чтобы не видеть самовара Ольги Степановны, не слышать льстивых речей чуждых, ничего не значащих людей или разговоров о поступлении к мадам Мальпар…31
– Что же, тогда будет лучше, если я более не стану называться вашею супругой, – тихо, но четко произнесла Евдокия и, кивнув, развернулась к выходу из гостиной. Знала, что он не побежит за нею, не остановит – условности всегда были у Павла на первом месте, и скандала он не допустит ни при каких обстоятельствах. Евдокия ускорила шаги, а за дверью почти побежала и остановилась перевести дух только на верхней площадке лестницы. Она дрожала, как в лихорадке, чувствуя, как горит лицо, как стучит в висках, как силы, все вылитые в этих немногих словах, стремительно покидают ее. Опасаясь, что закружится голова, Евдокия села на ступеньку и закрыла лицо руками.
Павел так и стоял в одном из уголков гостиной, пораженный скорее не словами Евдокии, а их внезапностью. В таком немного странно глядевшемся положении, с невольно разведенными руками, застал князя его короткий приятель Виктор Вревский.
– Уж каким-каким, а растерянным я тебя, брат, вижу впервые, – произнес молодой человек, заглядывая в лицо Павлу – или случилось что?
– Кажется, от меня только что ушла жена, – ответил князь, решив преподнести это в шутливой форме.
– Не вынесла измен? Понимаю – в тон другу отвечал Вревский.
– Ты что, думаешь, она о чем-то догадывалась? Такая простота…
– Справедливости ради, не такая уж и простота, – многозначительно произнес Виктор.
– Что ты имеешь в виду? – заинтересованно поднял голову Павел.
– А то, что супруга твоя, теперь уже, верно, бывшая, – лукаво улыбался Вревский – тоже не без греха.
– Что ты хочешь этим сказать? – Павел недоумевал все больше и больше.
– А то, дорогой друг, что добродетельнейшая Евдокия Николаевна и столь же добродетельнейший хозяин этого дома… – понизил голос Вревский, но Павел прервал его, рассмеявшись:
– Выбрал ты время для шуток!
– Не веришь? – Виктор произнес это так серьезно, что Павел невольно еще прислушался.
– Откуда тебе это известно? – проговорил он.
– Долгая история, друг мой, но ты и здесь посмеешься: с нее началось наше знакомство с очаровательной Aline. Любопытно вспомнить. А теперь, признаться, меня она начинает утомлять. Все они одинаковы, друг мой, через пару месяцев эта деревенская наивность так наскучит, что снова потянешься к Софье Остафьевне.32
– Ты неисправим, – улыбнулся Павел. Но Алина – право, такое прелестное созданье, я бы не желал ей встречи с тобой. Уверен, найдется тот, кто сможет составить ее счастье.
Острое любопытство, загоревшееся в нем после слов Вревского о жене, уступило место мыслям об Алине, которая с недавнего времени завладела его вниманием. В ней он видел тот идеал супруги, который не сбылся для него в Евдокии – женщина веселая, живая, любящая свет и умеющая искусно обращаться в нем, которая могла бы по достоинству оценить его положение и богатство и еще приукрасить его собою. Он не стал говорить ничего Вревскому, чтобы не оказаться перед ним в двусмысленном положении, но про себя подумал, что сложившиеся обстоятельства очень кстати. После развода свататься к девушке с хорошим приданым и репутацией он бы не решился, а вот Алина в ее положении могла бы составить ему партию. Она уже так нравилась ему, особенно теперь, когда мысль о Евдокии вызывала лишь досаду и даже презрение, что он почти закрывал глаза на предрассудки. Напротив, он сможет стать для Алины спасителем, что даст ему еще большую власть над нею – то, на что он рассчитывал в своем браке и горько ошибся.
– Так что же с князем Одоевским, ты собираешься мне рассказать? – прервав свои раздумья, напомнил Павел собеседнику.
– Пойдем на крыльцо, становится невыносимо душно, – ответил Вревский, и они вышли из гостиной.
А за колонной, где они только что стояли, навзрыд плакала, утирая слезы и откидывая с лица спутанные локоны, молодая девушка, чувствующая себя сейчас, пожалуй, самою несчастною на свете. Прошло несколько минут, и она смогла остановить слезы и выглянуть из своего укрытия. Улучив момент, когда в ее сторону никто не смотрел, Алина незаметно вышла из гостиной и, не глядя, почти побежала по коридору. Хотелось уйти как можно дальше отсюда, но на крыльце, она знала, стоят двое, которым сейчас никак нельзя показываться на глаза. У девушки, которою владела теперь мучительная смесь стыда и разочарования, было только одно желание: укрыться ото всех, будто бы это могло помочь ей спрятаться от собственных тяжелых мыслей. Случившееся еще не вполне было принято ее рассудком, только вдруг вспомнилось, как знакомые пытались ее уберечь от сближения с Вревским, и как он внушил ей такое доверие к себе, что она никого, кроме него одного, не желала слушать. И Алина думала, как горько теперь ей приходится расплачиваться за то, что она отдала себя этому подлому человеку. Вревский показался ей открывателем неведомого нового мира, так пленившего после скучного взросления в деревне. С ним девушка впервые узнала радость мужского внимания, которым он окружил ее вместе с вихрем светских удовольствий. Ему несложно было заметить в Алине маленькую склонность к тщеславию и, развив ее в свою пользу, сделаться через это для нее необходимым. Наговорить лживых обещаний и вскружить девушке голову не составило ему труда, Вревский был искусным соблазнителем. И теперь, среди всех этих мыслей, вспоминая первую встречу с ним, когда она была представлена в свете, Алина вдруг подумала о своей бабушке. На мгновение жалость к себе уступила место беспокойству о другом существе: девушка решила, что ей, единственному родному человеку, который у нее остался, она ни за что не расскажет о случившемся. Это было большое усилие для нее теперь – желание уберечь другого, прожив свою боль в одиночестве. Во многом благодаря ему Алина теперь твердо держалась на ногах, поднимаясь по узкой лесенке, которая попалась на ее пути.
Она едва не вскрикнула от неожиданности, увидев сидящую на ступеньках Евдокию. Та, услышав шаги, подняла голову.
– Алина? Как ты здесь? – не менее удивилась она – слишком невероятным было явление m-lle Валкановой у входа в кабинет Одоевского.
Поднявшись навстречу девушке, Евдокия только теперь обратила внимание на ее заплаканное лицо, спутанные волосы и смятенный вид
– Что-то случилось?
Алина, не отвечая, еще несколько секунд неподвижно глядела перед собою, но, не в силах сдерживать подступавшие рыданья, опустилась на ступеньку и закрыла лицо руками. Часто бывавшая в доме Озеровых, она привыкла к Евдокии, как к старшей сестре, несмотря на то, что они не могли бы сойтись дружески. Потому сейчас Евдокии, которая без того догадывалась о причине слез девушки, не составило труда узнать о случившемся.
– Мне показалось, что Павел Сергеевич совсем не презирает меня теперь, а напротив… – решила высказать Алина робкое, еще не вполне самой понятное предположение.
– Что же, я давно заметила его внимание к тебе. Полно, не смущайся, я подумала даже, как нелепо все у нас сложилось – встреть он тебя раньше, вы могли бы стать славной парой. И все были бы тогда много счастливее, чем сейчас. Но теперь стоит подумать о настоящем, – задумчиво проговорила Евдокия, для которой собственный развод был уже делом решенным, – я готова сделать все необходимые заявления и поскорее дать Павлу Сергеевичу свободу от обязательств ко мне.
– То есть, вы сами признаетесь, что князь Одоевский… – в каком-то детском страхе проговорила Алина, для которой все еще была значительная разница между утаенным и обличенным грехом.
– Это неважно, кому и в чем я признаюсь, – строго сказала Евдокия, – но развода добиться постараюсь. И, как бы все у тебя ни сложилось дальше, ты всегда можешь рассчитывать на помощь нашей семьи. Мы представили тебя в свете, значит, нам и отвечать за дальнейшее устройство твоей судьбы. Только очень прошу тебя, не говори ни о чем Полине. Моей сестре не стоит знать о случившемся. Хорошо?
Алина кивнула и опустила голову, подавленная смыслом последних слов княгини. Евдокия поняла, что невольно задела чувства девушки, и взяла ее за руку.
– Хочешь, прямо сейчас отведу тебя к нам? Можешь отправить записку домой и гостить у нас, сколько понадобится. Понимаю, тебе теперь, наверно, нелегко было бы видеть бабушку.
– Благодарю вас, – отвечала Алина, спускаясь по лестнице вслед за Евдокией, но у подножия вдруг замерла в испуге – Нет! Там, на крыльце ваш муж… и он.
Княгиня поразилась тому ужасу, что был теперь написан на ее хорошеньком личике, и сердце ее сжалось от сострадания. Так увлеченная в последнее время собственными переживаниями, она редко находила душевные силы для других. Но несчастье Алины так потрясло ее теперь, что Евдокии захотелось принять в ней всякое возможное участие.
– Хорошо, останься пока здесь, я схожу одна.
Через несколько минут она вернулась, застав девушку все так же сидящей на ступеньке.
– Не беспокойся, и пойдем. На крыльце и в гостиной никого из них нет.
– Спасибо вам, спасибо, Евдокия, – шептала девушка, – простите меня… это я рассказала Вревскому о вас. Поверьте, я не желала вам зла, это вышло случайно… теперь я понимаю, какой это был дурной поступок.
– Полно, не стоит об этом. Теперь ты понимаешь, какую неосторожное слово может сыграть злую шутку. Оставим это, – говорила Евдокия, поднимаясь по ступенькам уже своего дома, – хотя, впрочем, – задумалась она, остановив шаг, – весь тот страх и тревога последних месяцев… во многом помогли мне принять сегодняшнее решение. А ты не думай об этом, забудь. Отдыхай, я велю приготовить тебе комнату и чай и скажу Полине, что ты неважно себя почувствовала и будешь ждать ее к вечеру. Алина благодарно кивнула, устроившись в креслах, и Евдокия, велев слугам позаботиться о ней, вышла из комнаты.
Как была, в легком платье, она сбежала по ступенькам крыльца и, подойдя к одной из яблонь, растущих во дворе, прижалась лицом к ее стволу. В лицо ударил влажный теплый воздух, напоенный таким новым каждую весну ароматом распускающихся почек. Какая-то радость полнила душу, столь же не объяснимая, как это внезапно брошенное решительное слово. Можно было сказать это много раньше: Павел давно жил своей жизнью, она – своей, иногда они вместе выезжали, и казалось, такой порядок вещей устраивает обоих. «А теперь эти несколько слов разорвут опостылевшие цепи, избавят от неопределенности, обязательств, чужого имени, наконец!» – Евдокия остановилась у набережной и, опершись на ограду, глядела вниз на Неву. Крупные сизые льдины, ломаясь и наталкиваясь друг на друга, торопились к морю. С реки сильно дуло, но Евдокия не чувствовала холода – словно порывом ветра, ее накрыло сознанием близкой свободы. Успокоив Алину, отвлекшую ее на какое-то время от собственных мыслей, она снова могла предаться им вполне. Среди восторга и лучших ожиданий было место тревоге и даже страху – Евдокия не была уверена, что предстоящий развод обойдется легко, и не знала, чего ожидать от Павла: чем, возможно, придется пожертвовать, на какие уступки пойти.
Вдруг ей сделалось необходимым видеть Владимира, говорить с ним, даже если прямо сейчас не получится всем этим поделиться. Евдокия покинула набережную и свернула в Мошков переулок. Войдя во флигель, тотчас направилась к узкой лестнице на второй этаж и, тяжело дыша после быстрой ходьбы, остановилась у дверей. Из кабинета слышался многоголосый разговор, иногда прерываемый смехом. «Как не хочется теперь входить и отвлекать его на свои переживания, ведь он, верно, счастлив сейчас так же, как в юности, с приездом Шевырева словно вернувшись в ту полосу жизни, где еще не было меня», – думала Евдокия, в нерешительности стоя у входа. Вдруг дверь открылась, и на пороге она столкнулась с Владимиром. «Мы уже заждались тебя, – прикрывая дверь, вполголоса произнес он, – я хотел пойти распорядиться о чае». Ничего не говоря, Евдокия взяла его за руку и, отойдя на шаг от двери, они слились поцелуем. Одоевский удивленно улыбался: «Может быть, ты всегда теперь будешь задерживаться, а я – спускаться за чаем?» – не выпуская Евдокию из объятий, сказал он, и вдруг заметил, как неожиданно серьезно она смотрит на него снизу вверх. «Я теперь свободна. Я больше не буду женою князя Муранова», – внезапно для себя самой произнесла Евдокия. Она говорила убежденно не из-за уверенности в том, что это обязательно произойдет, нет, она не услышала еще даже ответа Павла. Но обещала себе, что сделает со своей стороны все, чтобы добиться развода. «Что же я тебя так обнадеживаю, – встретив радостное изумление в глазах Одоевского, проговорила она – я всего лишь решилась сказать ему об этом. Но теперь дело за малым», – улыбнулась Евдокия. Владимир молча прижимал ее к себе. «Ты прости, я не хотела отвлекать… с тобою теперь друг юности». – «Как ты можешь отвлекать? Я так хотел скорее представить тебя Шевыреву! – ответил Владимир и пропустил было Евдокию вперед, думая вернуться в кабинет. «А как же чай?» – оглянулась она. Не могла тихо не рассмеяться увидев, как Владимир почти побежал вниз по лестнице – он весь был в этой рассеянности, суетливых движениях и милом ребячестве. Евдокия глядела ему вслед и осознавала счастье того, что скоро она будет принадлежать только этому человеку. Пусть так было уже давно, но теперь никто не сможет упрекнуть ее в этом, а ее расторгнутый брак укрепит их невенчанный союз.
Через несколько минут в кабинет вошел Одоевский и следом за ним Евдокия. Шевырев, оглянувшись и заметив их, сразу вышел навстречу. «Позволь представить тебе княгиню Озерову», – обращаясь к другу, произнес Владимир. «Какие же мы все-таки дети! – смеялась про себя Евдокия – Что я, что он. Радуемся каждой мелочи, пользуемся всякою возможностью… «Е.О.» в «Северных цветах», «княгиня Одоевская» на обеде у Смирдина, и вот теперь моя девичья фамилия – никто не стал бы придавать подобному значения, а мы так бережно собираем эти крохи, будто их них может сложиться полное счастье».