Дарья Сергеевна Дядькова
Четырнадцать дней непогоды
«Степан Петрович Шевырев», – отрекомендовал друга Владимир. Тот сразу обратился к Евдокии: «Княгиня, я был так очарован давешним пением, что не могу не попросить вашего альбома». Владимир невольно улыбнулся – он всегда так радовался успехам Евдокии. Сегодня же, впервые услышав, как она поет, он поначалу даже рассердился оттого, что не знал ее голоса прежде. Но теперь был особенно счастлив слышать приятные слова от друга, которому не мог прямо сказать: «Она моя, я горжусь ею», но всем своим видом невольно давал это понять. – «В таком случае, прошу меня извинить, господа. Я сейчас вернусь», – Евдокия отправилась за альбомом, который лежал в ее карете. Не было больше смятения – после разговора с Владимиром, после его радостных взглядов и неожиданных поцелуев, в ней осталась лишь легкая уверенность в лучшем.
Одоевский долго смотрел ей вслед, даже когда дверь в кабинет закрылась, и обернулся к Шевыреву с нескрываемой радостью на лице. Молодой человек не стал ни о чем расспрашивать Владимира – догадывался, что причина радости друга не только в их встрече, что здесь дело, скорее, в молодой прелестной княгине. «Кто она, эта Евдокия Николаевна?» – спросил он. – «Дочь Николая Петровича, вице-директора департамента, где я служу», – немного сбивчиво ответил Одоевский. – «А кто ее супруг?» – решил задать Шевырев и этот вопрос. На несколько секунд установилось неловкое молчание, но оно было прервано вошедшей Евдокией. «Пожалуйста, Степан Петрович», – протянула она Шевыреву свой старый альбом в кожаном переплете. Обложка его была украшена еще девичьей монограммой – Евдокия не стала менять ее. «Я, с вашего позволения, присяду», – отходя, произнес Шевырев и устроился в креслах у окна с альбомом. А Евдокия, еще не видевшая сегодня никого из гостей, по своему обыкновению стала приветствовать каждого, подавая руку и обязательно о чем-нибудь спрашивая. Одоевский, оставаясь на месте, молча любовался ею. «Ни одна из женщин – тех, что там, внизу, и не посмотрела бы в их сторону… Помню, как первый раз она появилась здесь. Как потом ко мне подошел кто-то… теперь уже не вспомню, кто, и сказал: «Владимир Федорович, что за ангел бы сегодня с нами? Мне никогда не приходилось говорить с дамой большого света, как с равной, а их светлость сами подошли и протянули мне руку». На что я ответил: «Это не дама большого света и никакая не светлость. Ты прав в одном – это, действительно, ангел». В таких случаях я бывал порою неосторожен и забывался – возможно, кто-то догадывается. Думаю, что Сахаров – определенно. С его-то проницательностью».
Владимир подошел ближе к кружку беседующих. Евдокия как раз говорила с Сахаровым: «Как ваши дела, Иван Петрович? Скоро ли увидят свет «Сказания русского народа»?» – «Да, верно, к лету. Если эти типографские плуты опять чего не напутают». Сахаров говорил резко и отрывисто и вовсе не был расположен менять тон на восторженно-подобострастный, когда к нему подходила Евдокия. Именно за это она уважала его особенно. «Будем надеяться, Иван Петрович, будем надеяться», – улыбнулся Одоевский и отошел к окну, где сидел Шевырев. Тот уже поднял глаза от альбома, в который лишь записал стихотворение – его большая часть была готова еще в гостиной, после пения Евдокии. «Можно я взгляну… пожалуйста?» – обратился к другу Владимир. Шевырев с улыбкой протянул ему раскрытый альбом. Чем больше он смотрел на Евдокию и Одоевского, тем сильнее убеждался, что между ними не может быть никаких тайн. Он сейчас не задумывался – радоваться за них или осуждать, поговорить с Владимиром или промолчать. Но, глядя на оживающее и словно свежеющее лицо друга, обращенное на эту прекрасную женщину, по какому-то необъяснимому велению сердца избравшего его, смешно сутулившегося и вечно погруженного в свои занятия Вольдемара, Шевырев склонялся к тому, что именно такого счастья он всегда желал своему товарищу. А Владимир, раскрыв альбом, начал читать:
Три языка Всевышний нам послал,
Чтоб выражать души святые чувства.
Как счастлив тот, кто от него приял
И душу ангела и дар искусства.
Один язык цветами говорит:
Он прелести весны живописует,
Лазурь небес, красу земных харит, -
Он взорам мил, он взоры очарует.
Он оттенит все милые черты,
Напомнит вам предмет, душой любимый,
Но умолчит про сердца красоты,
Не выскажет души невыразимой. –
Другой язык словами говорит,
Простую речь в гармонию сливает
И сладостной мелодией звучит,
И скрытое в душе изображает.
Он мне знаком: на нем я лепетал,
Беседовал в дни юные с мечтами;
Но много чувств я в сердце испытал,
И их не мог изобразить словами.
Но есть язык прекраснее того:
Он вам знаком, о нем себя спросите,
Не знаю – где слыхали вы его,
Но вы на нем так сладко говорите.
Кто научил вас трогать им до слез?
Кто шепчет вам те сладостные звуки,
В которых вы и радости небес,
И скорбь души – земные сердца муки, -
Всё скажете, и всё душа поймет,
И каждый звук в ней чувством отзовется:
Вас слушая, печаль слезу отрет,
А радость вдвое улыбнется....
Родились вы под счастливой звездой,
Вам послан дар прекрасного искусства,
И с ясною, чувствительной душой
Вам дан язык для выраженья чувства.33
Взгляд Одоевского, поднявшийся от альбома, невольно устремился к Евдокии, ища ее среди гостей. Шевырев не сразу позвал друга и вопрошающе взглянул на него, ожидая услышать мнение о стихотворении. «Спасибо тебе, Степан, – неожиданно серьезным тоном произнес Одоевский, – спасибо, что понял ее». Шевырев улыбнулся и молча пожал его руку.
X
Казалось, еще недавно лишь предчувствие весны носилось в воздухе, наполнявшемся забытыми и оттого казавшимися какими-то необыкновенными ароматами, как уже и снега вокруг не стало. И, что самое удивительное, он стремительно растаял даже здесь, в напоминавшем огромный котлован углублении, куда солнечные лучи доходили вовсе не так полно и скоро. Но это было действительно так: впервые на памяти каторжан наступила столь ранняя и дружная весна.
Она пришла и преобразила Сибирь, сперва распестрив проталинами пологие холмы и небольшие сопки, а затем, после недолгого господства воды, обнажив землю – и на лесных тропинках, и в просторном дворе жилища заключенных, где теперь можно было разглядеть отдельный огород со множеством грядок. На темно-зеленом фоне хвойного леса кое-где начали вырисовываться яркие, только распустившиеся листочки редких берез и осин. От едва просохшей земли шел упоительный запах пробуждения, словно призывающий поскорее ее взрыхлить, удобрить, начать посев…
Как легко теперь дышалось, какою отрадой полнило раннее влажное утро идущих на работы, как живо и радостно они отправлялись туда, хотя все было неизменно – то же бесконечное монотонное перемалывание, те же жернова, та же мука…
Рунский чувствовал эту перемену особенно полно еще и потому, что внезапная весна принесла ему, вернее, им – он более не представлял себя отдельно от Софьи – долгожданную радость. Несмотря на то, что сам государь позволил княжне вступить в брак с Рунским, пришлось посылать в Петербург за подтверждающими это бумагами. И лишь три недели назад долгожданное разрешение, наконец, пришло, возвестив наступление весны и для Рунского с Софьей.
Николай Александрович Бестужев теперь всякий день почти выбирался на вершину сопки, откуда был виден Петровский со всеми строениями, и продолжал запечатлевать этот вид на мольберте, который сам же и выпилил. Ручная работа была одним из немногих способов отвлечься от тюремной безысходности. Благо, Бестужев с малых лет, будучи еще воспитанником Петербургского Морского корпуса, обнаружил к ней природную склонность. Единственный среди заключенных художник, он снял множество портретов своих товарищей и их жен. Нарисовал даже Лепарского. Но Бестужев-первый, как все его называли, занимался не только живописью. Он имел интерес к словесности и сам написал несколько повестей, серьезно занимался отечественной историей, был искусным механиком, часовщиком-самоучкой. Когда три года назад с узников сняли кандалы, он слил из их железа кольца для женщин.
Его камера была местом вечерних сборов всех заключенных, своего рода культурным салоном Петровского Завода. Здесь читали свои произведения, выписанные через родственников и друзей новые книги и журналы, и даже письма. Объединенные общими убеждениями, общим трудом и хозяйством, заключенные не имели тайн друг от друга.
Так и сегодня, в один из прозрачных майских вечеров, когда прогретый за день воздух наполнился благоуханной прохладой, некоторые из жителей Петровского, уже надышавшиеся им за работою в огороде или прогулками, начали собираться в семнадцатом нумере, где жил Бестужев.
Комната его был убрана очень скромно: небольшой диван, комод, письменный стол, напротив – кресло и перед ним стул, где любил расположиться брат Михаил. На стенах – несколько видов Петровского и автопортрет хозяина. Небольшие зарешеченные окошки под самым потолком: одно – в общий коридор, другое – во внутренний двор, были прикрыты легкими занавесками. Но, разглядев комнату подробнее, можно было заметить и много необычного: все поверхности уставляли различные макеты, заготовки каких-то приборов, всевозможные инструменты, а на небольшом и, вероятно, тесноватом для Николая, столе, в беспорядке лежало множество чертежей, эскизов, набросков.
семи пополудни у Бестужева можно было видеть почти всех обитателей Петровского. Сейчас, когда они с четверть часа уже были в сборе, небольшая комната так наполнилась людьми, что, казалось, здесь едва ли найдется место еще одному. Несколько человек устроилось на небольшом ковре – пол уже не был столь холодным, как прежде; некоторые из жен присели на колени к своим мужьям. Внимание всех было обращено на одну из них, невысокую женщину с полноватым добрым лицом и тяжелыми косами, уложенными вокруг головы. Каташа, так называли ее друзья.
Тогда еще княгиня, Катерина Ивановна был первой, последовавшей за мужем в Сибирь. Как только стало известно о приговоре Сергея Трубецкого, он поехала, и именно ей пришлось тяжелее всех – задерживали и уговаривали остаться почти на каждой остановке, условия выезда, как и жизни заключенных, в первое время были много суровее, чем теперь.
Каташа читал вслух письмо матери, графини Лаваль, известной своим богатством и роскошными светскими приемами. Александра Григорьевна рассказывала дочери о своих петербургских встречах: «…Вы меня спрашиваете о литературных вечерах у кн. Одоевского. – Это обычные вечера, там очень часто музицируют и очень редко читают, например, какую-нибудь повесть, которая занимает не более получаса. Теперь я опишу эту супружескую пару. Кн. Одоевский моложе своей жены, он получил безупречное воспитание, и его ум из числа самых выдающихся. Он много занимается литературой и еще больше своими служебными обязанностями, которые считает священными. Он страстно увлекается музыкой: сочиняет, аккомпанирует, играет вариации, фантазии с таким чувством и такой выразительностью, что даже те, кто не понимает музыку, слушают его с удовольствием, как, например, Сухозанет.
Княгиня превосходная женщина, очень приятная в обществе, с прекрасной душой. Я с ними очень дружна, и самые приятные дни моей жизни это дни, которые я провожу с ними. Их характеризует необычайная простота, которая почти всегда сопровождает достоинство. Вы понимаете, насколько эта манера мне близка и мне нравится…»34
– Спасибо, Катерина Ивановна, за весть о моем брате. Я так давно не получал его писем, – раздался голос Александра Одоевского, что сидел около печки в тени. Он не был похож на Владимира. Высокий, крепкий, с выправкой гвардейского офицера, Александр, казалось, совсем не изменился за каторжные годы – его выносливость и сила были поразительны. Он оставался все тем же красавцем с большими серыми глазами – единственное сходство с братом – и темными вьющимися волосами.
Лицо его, всегда оживленное и даже восторженное, при упоминании имени Владимира подернулось тенью глубокой задумчивости. Невольно обернувшись к Рунскому, Александр встретил его взгляд, в котором стояло то же чувство, что наполняло сейчас его – недоумение. Евгений не мог понять, как столь сильная страсть, которой он успел удивиться и поверить, может ничем не выдавать себя? Как, несмотря на все угрозы разоблачения, на все мелкие сплетни, носящиеся вокруг, чета Одоевских по-прежнему остается образцом счастливого супружества?
Тихий, но ясный голос Софьи, лицо которой едва различал даже он, здесь, в полумраке камеры, заставил Рунского обернуться и прогнать задумчивость. Он продолжала читать письмо Евдокии, вчера ими полученное:
Прозрачным сумраком объят
Неугомонный Петроград…
А что у вас? какое время -
Для пробужденья или сна?
И наступила ли весна
С чредой живительных явлений?
Как полнит счастьем ваша весть,
Как я спешу ее прочесть
В семье – родным, в кругу – знакомым.
Сбылись надежды давних лет:
Пусть брата свадебный обет
Я не услышу, пусть в суровых
Лесах Сибири будет он
Для неразрывности скреплен,
Я, через версты и заставы,
Сольюсь ликующей душой
С одной немолчною хвало
Сердец, что счастливы и правы
Перед лицом Его. За вас!..
Жаль, неизвестен точный час
Грядущего соединенья,
Когда б молиться я могла,
Благодарить за те дела,
Что принесли осуществленье,
За ваш благословенный май.
Да не оставит Бог ваш край,
Людьми забытый, полудикий,
Где на забвенье, тяжкий труд
Обречены и все несут
Безмолвно сотни душ великих.
О, как же твой удел счастлив:
Все без остатка разделив,
Себя отдать тому, кем дышишь.
И пусть в безвестности глуши,
Была бы сила – для души,
Была б над головами крыша.
А мне…и далее идти
По безотрадному пути,
Нести, что непереносимо…
Но не об этом речь. Прощай!
Ему известье передай…
И да пребудет с вами сила!
Софья опустила глаза. Рунский заметил, как она украдкою смахивает слезы, потянулся обнять ее и услышал за собою голос Одоевского: «Кажется, я понимаю, за что Володя любит эту женщину», – произнес он. Рунский, с искреннею радостью услышавший это, улыбнулся и кивнул Александру. Софья уже не прятала глаз. В полутьме она не могла разглядеть, что не сдерживают слез и остальные женщины.
XI
Ее легкая летняя коляска отъезжала от здания Святейшего Синода, направляясь к Петергофской дороге. Форточки были раскрыты, и благоуханный воздух был упоителен после долгого ожидания в душной зале.
На все вопросы она отвечала сразу же, без затруднений, с какою-то даже пугающей прямотой и легкостью – так, что расспрашивающий чиновник отпустил ее неожиданно быстро. Он только сказал, что прошение о расторжении брака принято к рассмотрению, и от себя добавил, что, вероятно, вскоре будет удовлетворено. Нельзя было не заметить той пылкости и искренности, с какими эта молодая женщина сама, в лицо незнакомому мужчине, признавалась в супружеской измене. То была непреодолимая воля к свободе, для которой не существует преград и, тем более, условностей.
Они договорились встретиться в Екатерингофе в начале второго часа. Проезжая Красный Кабачок, Евдокия заметила, что многие кареты останавливаются у него, не следуя дальше, а со стороны Петергофа тянутся в город вереницы экипажей. Время гуляний подходило к концу, а значит, в екатерингофских парках теперь было не так многолюдно.
Вскоре вдали показались купола церкви и крыша дворца Екатерины Первой, обступленные цветущими деревьями. У широких ворот коляска внезапно остановилась. «Что такое?» – спросила Евдокия. – «Карета князя Одоевского здесь», – услышала ответ и тотчас открыла захлопнутое ветром окно. «Конечно, он уже здесь, он же всегда старается предупредить меня – всякое слово, желание, даже самую мысль». Встретила его взгляд – кареты стояли почти вплотную. Обыкновенно Одоевский легким кивком головы давал ей понять, что все в порядке, что они одни, но сейчас он оставался неподвижен. Глаза его показались Евдокии подернутыми какою-то тенью необъяснимой и мрачной задумчивости. Убедившись, что вокруг никого нет, они почти одновременно сошли с подножек.
– Как там? Все в порядке? – подняв глаза на Владимира, спросила Евдокия, когда они вошли в одну из аллей парка, показавшуюся пустою.
– Да-да, все в порядке, – его голос с первых слов звучал как-то странно, словно из-за стены – двести семьдесят пять душ в Тверской губернии Вышневолоцкого уезда, с угодьями, всем прочим в сто тысяч рублей ассигнациями35, – произнес Владимир и внезапно рассмеялся каким-то диким и неестественным смехом.
Евдокия невольно отшатнулась.
– Тебе страшно, да? – тот же чужой, пугающий голос – а каково мне было все это слушать, подписывать?
Евдокия не знала, что отвечать, она впервые видела его в таком отчаянии.
– Мы же столько пережили… было еще сложнее, а теперь… я почти свободна, брак скоро будет расторгнут, – нерешительно произнесла она и тут же поняла, что лучше было промолчать.
– Ты свободна! Свободна! – никогда он не обращался к ней так – в повышенном голосе звучала откровенная издевка – а когда я буду свободен?
Тишина после этих слов испугала Евдокию, она отвечала что-то только, чтобы прекратить ее.
– Ты же сам всегда говорил, что это невозможно.
– А почему тебе можно быть свободной, а мне нельзя? – он остановился, и, заглянув ей в лицо, повторил – почему?
Евдокия приблизилась к его чуть дрожавшим губам, на которых замер этот нелепый вопрос. Разгоряченные, но неподвижные, они не подались навстречу. Поднялась к глазам – неузнаваемым, беспокойным, отчаянным. Поняла, что теперь нужно действовать не словами.
Не прошло и минуты этой безмолвной мольбы влажнеющих глаз – и сознание собственного бессилия уже не давило так невыносимо, а желание выговориться, даже повиниться склонило его голову к ней на грудь. Она молча обвила ее руками и прижала к себе.
– Прости, у меня совсем не осталось сил держать все это в себе, – произнес Владимир, теперь пряча глаза.
– Ты же пришел сюда не для того, чтобы держать это в себе, – говорила Евдокия, твердя про себя благодарственную молитву – она впервые так испугалась за него, но теперь это было позади, все снова становилось выносимым и понятным – пойдем, – сказала она, – не будем стоять на дороге.
Уголок парка, в который они зашли, был пустынным, и вскоре впереди показалась свободная беседка. Ветви цветущих деревьев, в благоухании которых купался Екатерингоф, клонились под ветром – теплым, но порывистым.
Евдокия вдруг отпустила руку Одоевского и, сойдя с дорожки, потянулась к одной из яблоневых ветвей.
– Взгляни, там и сирень! – раздался ее голос, уже отдаленный на несколько шагов.
Оказавшись в окружении яркой зелени и казавшегося таким острым цветочного аромата, ища глазами перед собою светлое платье Евдокии, Владимир все с большею легкостью отгонял мрачные мысли и начинал забывать об утреннем оформлении рядной записи. Тогда, зная, что она подает прошение о разводе, он особо остро почувствовал бессилие и невозможность сделать то же – следствие тяжкого выбора, изменить который он не находил в себе сил. Это казалось ему чудовищным – она отсекает все, связывающее ее с мужем, он подписывает документы на имение жены. Он сам не знал, что нашло на него, когда от встречи с Евдокией почувствовал не радость, но раздражение. Потом под ее умоляющим и испуганным взглядом пришло внезапное чувство вины. Теперь же его медленно наполняли успокоение и блаженство. «Раз нет во мне воли что-то переменить, – думал он – не стану омрачать хотя бы нашего настоящего – Бог знает, когда еще случится нам так вот встретиться, не считая минут». Начали подступать мысли и о том, что он решил сообщить сегодня Евдокии – о том, к чему ее стоило подготовить заранее. Но пережитое потрясение склоняло Владимира промолчать теперь и отдаться этому блаженству покоя, которое уже овладевало его усталым сознанием.
Углубившись в парк, вскоре они вышли к беседке совсем с другой стороны. Евдокия, смеясь, стряхивала яблочный цвет с плеч Владимира, он осыпал ее благоуханными лепестками. Гнет тяжелых мыслей, казалось, не потревожит более. Забвение все-таки захватило обоих в свое полное владение.
* * *
Нева была непривычно близко. Это чувствовалось от промозглости совсем не летнего ветра, постоянно открывавшего форточку. Евдокия поднялась и с силой захлопнула ее.
Третий день в Петербурге стоял холод, небывалый для лета даже здесь, на невских берегах. Весь вчерашний день по плотно-серому небу, по яркой зелени земли пролетали снежинки, а то и кружила настоящая метель. Как странно было наблюдать за этим даже привыкшим к непредсказуемой погоде петербуржцам. А на Каменном острове, где еще с конца мая нанимал дачи весь большой свет, холодное дуновение с реки не позволяло и выйти на прогулку, не простудившись. Никто не переезжал в город – вещи на все лето были перевезены, и отправляться обратно, да по такому холоду, никому не хотелось. И каменноостровские обитатели, пившие чай в своих холодных домиках и изредка навещавшие друг друга, вынуждены были забыть о своих летних планах на неопределенный срок. Так и Прасковья, с начала мая настойчиво просившая маменьку снять дачу где-нибудь на островах, мечтавшая о пикниках, гуляньях и лодочных прогулках по Неве, загрустила и велела отвечать гостям, что никого не принимает.
Евдокия много времени проводила с сестрою, стараясь помочь ей развеяться, а сама не находила себе места. Павел уехал в деревню и не давал вестей о себе, что затягивало начавшийся бракоразводный процесс. А Одоевский остался в городе, и лишение привычного чувства его близости сказалось для Евдокии внезапным и горьким одиночеством. Оно было невыносимо теперь, когда потребность поговорить с ним стала особенной – Евдокия решилась, наконец, прочесть последнюю тетрадь дневника Одоевского. Он отдал ее уже давно, после того вечера с Шевыревым: «Ты давеча сказала, что не хотела мешать моей встрече с другом юности, – говорил Владимир, – я хочу, чтобы ты знала: ни одна сторона моей жизни не может быть скрыта от тебя. Иногда мне кажется, что я чувствовал твое незримое присутствие на протяжении всего существования души моей… Но, – нерешительно начал он и остановился – ты должны прочесть это. Тебе будет больно, но я хочу, чтобы ты приняла меня всего, без остатка». Евдокия тогда молча кивнула и взяла дневник, ни о чем не расспрашивая Владимира. Именно такого понимания он ждал.
Тетрадь месяц пролежала в столе – Евдокия не решалась открыть ее, боясь какого-то откровения, что могло бы вдруг заставить ее усомниться во Владимире. Но там было совсем иное.
«4-е марта 1826. Что за чудо со мною делается? Я наконец увидел наяву то существо, которое являлось ко мне во сне, пред получением известия об окончании моего дела с Оболенским, которое я видел накануне того дня, когда матушка отдала мне имение в управление, которое явилось мне пред 14-м декабрем, это сестра Сергея Степановича – я узнаю это существо, точно такая же уборка волос, точно то же образование лица, та же улыбка, тот же взор. Я едва мог скрыть свое смущение, смешанное с каким-то ужасом; неужели это дело случая?»36
Евдокия невольно отвела взгляд от страницы. Первым ее чувством при беглом прочтении была радость, что он пишет о ней, но потом она взглянула на дату, увидела «сестра Сергея Степановича»… Хотелось закрыть дневник и убрать его с глаз, чтобы не чувствовать этого нового, пугающего, отчего холод проходит по сердцу. Евдокия еще не давала себе отчета в том, что впервые ощущала ревность. Но она продолжала читать – оттого, что обещала ему и еще потому, что тяжкое чувство это взяло какую-то власть над ее душою, заставляя пройти эту муку до конца и внушая даже какое-то чудовищное наслаждение.
Одоевский полагал, что открыв Евдокии ту далекую часть собственной жизни, сделается еще ближе с нею, но она предпочла бы ничего не знать об этом. Описывая, как он был очарован будущей женой, Владимир сомневался: вдруг все то, что так пленило его в ней – только «светская уловка – умение со всяким заговорить о его предмете». «Что ж, вполне возможно, что так оно и было – ему немногим больше двадцати, но он уже называет себя разочарованным в пустоте света, и вдруг встречает сочувствие – рассуждала Евдокия в смятении – Но сны – не проявление ли они воли Божьей?»
Она спрятала дневник в стол, будто это могло избавить ее от тяжелых мыслей, и зареклась снова брать его в руки. Хотелось думать, что все описанное произошло с другим человеком, не с тем, кто стал ей родным. Ей необходимо было видеть Владимира – в настоящем, в их общем сегодняшнем дне, и чтобы он не спрашивал ни о чем, что ей пришлось узнать.
* * *
«Нашел здесь круг знакомств очень приятный. Баратынского люблю, как душу свою – редкий человек! Я николь не подозревал в нем по его стихам такой глубины чувства и ума. Я с ним видаюсь ежедневно. Киреевский все так же мил и так же ленив. Свербеев мне сперва не нравился, но теперь очень с ним сошелся и вижу в нем весьма хорошего. Жена его прелестная. Если бы все женщины были на нее похожи, то все бы в пеленках переженились. Шевырев готовится профессорствовать. Мельгунов предполагает издавать журнал «Переводчик», в котором помещены будут лучшие статьи из иностранных журналов. Раз в неделю (по пятницам) мы собираемся у Свербеевых, по понедельникам то у нас, то у Елагиных. – Одним словом, нам всем очень приятно. Есть с кем душу отвести…»37
Повеяло Москвой. Знакомый, кошелевский, почерк, знакомые имена. Еще неделя – и он увидит старых друзей, со многими из которых не встречался с пансиона. А в Москве, как пишет Кошелев, жара, не то, что теперь в Петербурге. Особняки родных и знакомых, некоторые еще допожарных времен, верно, окружены ярко-зелеными садами. И купола золотятся солнцем, и все так же звонят сорок сороков, в звуке которых – бездна воспоминаний.
Одоевскому все эти шесть лет в столице так хотелось вернуться в город детства, и прежде радость в предчувствии встречи была бы полной и безоблачной. Но теперь здесь, в этом странном, безумном городе, в июне сыплющем снег, оставалась его душа. Владимир сам не заметил, как за прошедший год он привязался к Петербургу, который был свидетелем их с Евдокией радостей и тревог. И теперь ему приходилось оставить ее здесь одну.
Оставалось всего три дня, в которые Владимиру предстояло сделать распоряжения перед своим трехмесячным отсутствием. Нужно было заехать и на дачу. Ольга Степановна собирала вещи и не была расположена к поездке за город. Одоевский спокойно выехал в Парголово один. Только он знал, что предупрежденная письмом Евдокия уже ожидает его там.
ЧАСТЬ 5
I
Дневник Прасковьи Озеровой
14 июня
Как же давно я не вела своих записей! Это оттого, что третьего дня появилась на свет моя племянница! Да, Аглаэ благополучно разрешилась прелестною девочкой, огромные голубые глаза и все образование лица которой необыкновенно живо напоминает отца. Мишель – отец! Это так непривычно звучит, ведь, несмотря на то, что он – старший брат, летами он еще так молод, а Аглаэ – и того моложе, и она – мать. Это к тому, что себя, пусть даже через несколько лет, я совсем не могу представить на их месте.
Жизнь наша, в последние дни всколыхнувшаяся появлением маленькой Александрин, постепенно вошла в привычную колею. Наша дача очень мне нравится, ее окружают домики, занимаемые Фикельмонами, Вяземскими, Строгановыми, да и весь Каменный остров теперь заселен нашими знакомыми. Погода стоит замечательная, ветра почти нет – так чудно глядится ничем не волнуемая Нева, что теперь совсем близко от нас. Давеча мы катались верхом с графинею Фикельмон и, разговорившись, не заметили, как объехали весь остров. Дарья Федоровна рассказала мне историю Обресковых. Я была так поражена ею, что не могу не предать бумаге.
Супруги Обресковы вместе вот уже более двенадцати лет и всегда являли собою образец счастливого супружества, у них пятеро детей. И вот, несколько месяцев назад г-н Обресков был назначен гражданским губернатором в Вильно, куда последовало один, оставив супругу и детей в Петербурге. И вот становится известно, что им скоро и неожиданно завладела одна полька, которой, видимо, хотелось оказать помощь своим соотечественникам через нового губернатора. Вскоре г-н Обресков был отозван. Жена его, введенная в заблуждение нежными письмами, с радостью ждала возвращения супруга. Но как только он сошел с экипажа, как сразу и заявил, что больше не любит ее, а полюбил другую. Несчастная госпожа Обрескова! Через некоторое время муж ее получил новое назначение и, заподозрив жену в том, что это она его выхлопотала, осыпал ее упреками, заявил, что навсегда покидает ее и детей… вышел в отставку и уехал в Вильно…Человек погубил семью, карьеру… и самого себя, только последнего, верно, пока не признает.38
Рассказ графини невольно напомнил мне о другом «образце» счастливого супружества. До сего момента я и не задумывалась о том, каково приходится княгине Одоевской. Часто вижу ее в обществе: всегда мила и приветлива, замечательная хозяйка, жена… Бог им судья – никак не могу их осуждать, когда всякий день вижу страдания сестры моей. Одоевские остались в городе, и она, отделенная от князя теперь не только стенами, но и водою, почти не выходит из своей комнаты. Ведь всю зиму и весну Евдокия бывала в обществе только затем, чтобы искать встреч с ним. Павел Сергеевич отчего-то уехал в деревню, что было для всех большою неожиданностью. И почему она не могла жить с ним как прежде, что ей помешало, что увлекло к князю Одоевскому? Она не объясняет, да и я, верно, не пойму.
27 июня
Наконец-то потеплело! Почти две недели мы не видали ни единого солнечного луча, а холод порой запирал нас в даче, где приходилось непрестанно подбрасывать поленья в печь, а от сквозняков и вовсе не было спасенья. Теперь ветер с Невы, влажный и теплый, и солнце, к вечеру оживившее бликами листву деревьев под нашими окнами, влекут нас на улицу. Многочисленные гуляющие так же радостно приветствуют наступление теплых дней. Я уже получила приглашение на завтрашний пикник от Нессельроде. А через четверть часа мы выезжаем на Елагин, где нас будут встречать у себя государь с государынею. Балы на Елагином так памятны мне котильонами с Алексеем… Он звал меня кататься вокруг Каменного еще десять дней назад, но из-за наступивших тогда холодов наша прогулка не состоялась.
Мне пора собираться. Сегодня по привычке заглянула в Дунину комнату… Она поднялась чуть свет – заполночь уже получила записку от князя Одоевского и приказала закладывать, мы все уговорили ее подождать рассвета. Теперь она уже в Парголове и, верно, с ним. Я видела эту записку. Три слова: «Поезжай к нам в Парголово», и сестра моя готова ехать в ночь, одна, по дурной дороге… Но теперь я спокойна: она отпустила Тимофея, и тот сказал, что доехали без затруднений, а княгиня так рада была, оказавшись на той даче. Все-таки я счастлива за нее: она столько твердила о Парголове: верно, одни стены того дома заключают бездну милых воспоминаний. Пойду собираться к балу.