Дарья Сергеевна Дядькова
Четырнадцать дней непогоды
Проехали, не останавливаясь, одноместные дрожки, и вот – долгожданный скрип полозьев по снегу… «Нет сомнений, это он, – в радостном трепете подумала Евдокия – кто кроме него поедет на бал в санях. Значит, он один!» Поплотнее запахнувшись в шаль, Евдокия подошла ближе к передней, уверенная, что встретит Владимира. Послышались шаги, но почему-то идут двое, и пока не узнаваемый женский голос: «Вольдемар, для чего ты уговорил меня усесться в эти сани – теперь придется искать возможности завить локоны». Евдокия затрепетала, шаги приближались, и в волнении она сделала первое, что пришло в голову – спряталась за занавеску. Через несколько секунд дверь отворилась, и уже явственно послышались хорошо знакомые голоса: «Пельажи, ты же прекрасно понимаешь, что привело сюда твоего бедного брата!»
«Это Вольдемар Ветровский и Пелагея. Надо же было так испугаться!» – смеясь над собою, Евдокия с легким сердцем выступила из-за занавески. «Евдокия?» – удивленно произнесла Пелагея. – «Пельажи, дорогая, прости, я, верно, напугала тебя, – пожимала она руку подруги. – Здравствуйте, Владимир Егорович». Молодой Ветровский, нечасто слышавший такое обращение от дам, которые воспринимали его, облаченного в синюю студенческую курточку, почти как ребенка, со смешною важностью поцеловал руку Евдокии. Но тут же он был вынужден вспомнить о своем возрасте, услышав от старшей сестры: «Ступай в зал, Вольдемар».
«Дорогая, что тебя тревожит? Ты, верно, ждала кого-то?», – взяв Евдокию под руку, говорила Пелагея. – «Нет… то есть, да, – растерялась Евдокия, не готовая сейчас к откровенному разговору, – я после все объясню тебе». Княгиня была смущена проницательным взглядом Пелагеи, но установившееся неловкое молчание через несколько мгновений прервалось – в комнату вошел Одоевский. Пелагея и Евдокия одновременно обернулись. Последняя невольно чуть подалась вперед, едва сдерживая неожиданный порыв радости – в разговоре она не услышала, как подъехали сани. «Простите, князь, – после приветствия произнесла Пелагея – мне нужно поправить прическу», – понизив голос, добавила она, склонившись к Евдокии с понимающим взглядом, и вышла из комнаты.
Следующие несколько секунд они молча глядели друг на друга, будто в нерешительности не двигаясь с места. Евдокия понимала, что эта осторожность – излишняя, что Пелагея намеренно оставила их одних, вероятно, обо всем догадавшись, но она лишь безмолвно глядела на Владимира. Так устав от мимолетных встреч, мучительных поисков в толпе, она будто отдыхала взглядом, всецело обратив его на любимое существо. Владимир еще не снял шубы, и ее широкий воротник серебрился таявшим снегом. Дыхание его немного участилось, и в холодной передней можно было различить облачка морозного пара. Как хотелось Евдокии почувствовать эти снежинки на его воротнике, упиться этим прохладным свежим воздухом, что он принес с мороза. Она сама не знала, что сдерживает ее – не прошло и месяца, как светская жизнь создала привычку жить в постоянном страхе. «Родная», – произнес, наконец, Владимир, и они подались навстречу друг другу. Евдокия молча обняла его голову и прижала к себе.
* * *
Оба будто очнулись от забытья, услышав негромкий стук. Евдокия испуганно и торопливо подошла к двери. «Это Пелагея, – послышалось за ней – бал сейчас открывают». – «Спасибо тебе, Пельажи», – Евдокия приоткрыла дверь – «Княгиня спрашивала о тебе. Стоит поторопиться». Евдокия оглянулась на Владимира. «Пелагея Егоровна не будет против, если я провожу ее в зал?», – произнес он. «Конечно, князь», – подала ему руку Ветровская. «Я подойду через минуту», – сказала им вслед Евдокия.
Она быстро шла сквозь толпу, раскланиваясь с теми, кого не видела, направляясь к противоположной стороне залы, где нельзя было не заметить Прасковьи. Скромный наряд княжны полностью соответствовал нормам бального этикета: простое белое платье, лиловый пояс, розовый бутон под цвет в волосах, которые ниспадали на плечи длинными волнами локонов, и ниточка жемчуга на шее. Вся она была исполнена того соединения торжества с хорошо скрываемым и оттого еще более пленительным волнением, которое иначе не назовешь, как сиянием. Невольно заглядевшись на сестру, Евдокия не заметила устремленного на нее строгого взгляда княгини Раменской, и лишь когда та негромко, но с заметным уже неодобрением позвала ее, обернулась к креслам. «Прошу извинить меня, ma tante. Необходимо было отлучиться», – «Не следует заставлять себя ждать», – уже подобревшим голосом произнесла княгиня по-русски, но с тем нелепо звучащим французским акцентом, который является неизменною принадлежностью всех бабушек и тетушек, чья молодость прошла на исходе минувшего столетия.
«Что ж, Николай, думаю, пора», – обратилась к мужу Варвара Александровна. Князь кивнул и ободряюще улыбнулся Прасковье, державшей его под руку. Княгиня Екатерина Алексеевна, услышав, что все готовы, велела дать знак музыкантам, и через несколько секунд оркестр заиграл увертюру из модной оперы. Хотя, никто уже не вспоминал, из какой – внимание всех было обращено на дебютанток.
К середине залы медленно направлялись две пары: в первой – Прасковья с отцом, во второй – Алина с князем Михаилом Озеровым. M-lle Валканова была прелестным белокурым созданьем с еще детским румянцем на щеках. В девушке, впервые оказавшейся на столичном балу, была заметна некоторая неловкость, которую она старалась прятать за улыбкой, и это было ей к лицу. Удивленными глазами она оглядывала блестящее окружение, твердя про себя: «Tenez vous droite!21 Голову выше!» и другие советы Аглаи Ивановны. Одета Алина была примерно так же, как и подруга, только ее платье украшал голубой атласный пояс, и такой же цветок был в волосах. Наряды дебютанток были тщательно продуманы Варварой Александровной, и теперь она, да и многие собравшиеся, не могли не оценить этих усилий – естественная прелесть юных девушек была лишь подчеркнута, и гляделись они великолепно.
Прошло не менее четверти часа, в течение которых дебютантки, нетерпеливо ожидавшие начала танцев, заметно скучали, представляясь самым почетным гостям: пожилым сенаторам, департаментским директорам и другим высокопоставленным чиновникам. Заметное оживление наступило чуть позже, когда пришло время представляться желающим танцевать. Золотые эполеты, заинтересованные глаза – оказалось, что молодых людей в зале тоже немало, просто до сего момента они скромно держались в стороне. «Николай Петрович, честь имею приветствовать вас», – забавно звучащим торжественным тоном в еще тонком юношеском голосе произнес молодой Ветровский, не спуская восхищенного взгляда с Прасковьи. – «Здравствуй, Владимир», – улыбнулся князь. «Папа велел передать вам поклон – он поздравляет графиню Александру Григорьевну». Улыбаясь Владимиру, Прасковья с живостью оглядывала толпу. Сейчас, окруженная столькими восхищенными взглядами, она смотрела на внимание этого забавного студента Вольдемара как на вполне естественное, и оттого не такое уж и лестное.
Среди обступавших ее молодых людей княжне встретилось лицо, показавшееся знакомым: «Только вот усы… и эполеты у него, кажется, были немного другие, а так – вылитый Алексей Григорьевич. Что ж, не составит труда узнать наверняка – вскоре и он подойдет представляться», – подумалось Прасковье, и тут же Ветровский был забыт, оттесненный от нее толпою офицерской молодежи. Резко взяв с подноса у проходившего мимо лакея бокал шампанского, Владимир отошел с ним к стене, в который раз проклиная свою синюю студенческую курточку.
Михаил также подводил Алину ко всем сослуживцам своего отца или просто почетным гостям. Некоторые из них, слыша фамилию девушки, заинтересованно разглядывали ее, говоря: «Я имел честь служить с вашим батюшкою».
Отчаявшись отыскать в толпе заинтересовавшего ее офицера с усами – тот внезапно куда-то исчез – Прасковья уже дала согласие на первый танец розовощекому подпоручику. Представляясь, он от волнения убрал руки за спину, что показалось ей милым. Княжна нетерпеливо шепнула отцу, отвлекшемуся было на разговор, что пора открывать полонез. Николай Петрович, поручив дочь ее кавалеру, отошел к креслам хозяйки дома, и через минуту выстроившиеся пары услышали первые аккорды польского.
Алексей Григорьевич Мирский стоял в тени и наблюдал за танцующими. Поймав долгий взгляд Прасковьи и догадавшись, что она не узнала его, молодой человек решил, чтобы еще более заинтриговать княжну, появиться лишь к вальсу. Теперь уже не армейский, а гвардейский поручик – после взятия Варшавы государь был особенно щедр на чины и награды – герой Остроленки, щеголявший новыми эполетами и недавно отпущенными усами, Алексей Григорьевич был уверен, что достоин быть выделенным Прасковьей из толпы столичной молодежи. А меньше года назад он не мог и помыслить, что когда-нибудь войдет в ее круг – бедный офицер, век стоявший со своим полком в уездном городке, безнадежно глядел вслед уезжавшей в столицу княжне. Он надеялся лишь на то, что она вспомянет когда-нибудь о нем, своем первом обожателе. Польское восстание привлекло на поле боя почти все армейские полки, и Алексею Григорьевичу открылась возможность, проявив мужество, проложить себе путь к вершинам карьеры военной и неизменно сопутствующей ей светской. Перевод из армии в гвардию с тем же чином – это была действительно щедрая награда. И хотя пробитое под Остроленкой плечо порой давало о себе знать, Алексей Григорьевич, столичный офицер, ни о чем не жалел.
Полонез окончился, и еще сильнее порозовевший молодой подпоручик, подведя радостную Прасковью к Николаю Петровичу, отошел с поклоном. «Этот Сергей Алексеевич такой забавный, papa», – проговорила девушка, вновь идя по зале об руку с отцом. «Я рад, что тебе весело, Пашенька. Сейчас будет вальс – я знаю, ты особенно ждала вальса», – с улыбкой ответил князь.
«Николай Петрович, мое почтение», – неожиданно выступил вперед поручик Мирский. Прасковья, едва скрывая изумление, теперь точно уверилась, кто перед нею. «Алексей Григорьевич, вас ли я вижу?» – проговорил Николай Петрович, так же узнавший прежнего соседа. – «Разрешите ангажировать Прасковью Николаевну на вальс», – с ударением на последнем слове произнес поручик, вызвав невольную улыбку на лице княжны. «Как же вы здесь, в Петербурге?» – стал расспрашивать Николай Петрович, и Алексей коротко, но живо рассказал князю и его дочери и своем участии в Польской кампании, следствием которого и стал его переезд в столицу.
* * *
– Aline, рекомендую вам Виктора Петровича Вревского, моего доброго приятеля, – произнес Михаил, подводя девушку к нему – Виктор, m-lle Валканова, Александра Павловна.
– Я счастлив честью узнать вас, – придавая особое выражение голосу, проговорил Вревский и тут же с внутренним торжеством отметил, что избрал правильную тактику. Как ни старалась Алина скрыть невольного трепета, что охватил ее при звуках этого голоса, едва уловимая дрожь в руке, поднесенной Виктором к губам, выдала ее. Лишь для приличия Вревский спросил ее согласия на ближайший вальс – он был заранее уверен, что она ответит положительно. Михаил, кивнув другу, отошел к жене, нетерпеливо ожидавшей его у вереницы выстраивающихся пар. Не прошло и минуты, как они вновь рассыпались по зале в самом живом и непосредственном из танцев.
– Виктор Петрович, у меня к вам будет одна просьба, – не без труда справляясь с охватившим ее волнением, которое было равно сладостным и пугающим, хотела казаться непринужденной Алина.
– Для вас, Александра Павловна, – уже оказавшим свое действие тоном начал Вревский – все, что угодно.
– Прошу вас, называйте меня Алиной.
– Это и есть ваша просьба? – с притворной серьезностью спросил Виктор.
– Нет, Виктор Петрович, – уже улыбалась Алина, – я хотела бы просить вас немного рассказать мне об окружающих – тех, кто танцует. А то ваш друг Мишель представляет меня одним важным пожилым господам, это невыносимо скучно.
– А с кем же вы в таком случае танцевали польской? С одним из них? Нет? Тогда, вероятно, с тем меланхоличным студентом, что не участвует в вальсе?
– Вы наблюдательны, – слегка обиженным голосом проговорила Алина, мысленно проклиная себя за согласие танцевать с Ветровским.
– Мог ли я вас не заметить? – значительно произнес Вревский и выдержал паузу – Сейчас же разберусь с Мишелем – как он может заставлять вас скучать? – почти отечески заботливым тоном говорил он, с удовольствием наблюдая, как с оттенками его голоса меняется лицо Алины – Что же, вот прямо перед нами пара. Он – Сергей Дмитриевич Безобразов, не так давно пожалованный в камер-юнкеры. Она – Надежда Львовна Соллогуб, состоит фрейлиной при великой княгине Елене Павловне.
– Жене государева брата, Михаила Павловича, – закончила Алина.
– Да, – кивнул Виктор – Алина, – будто случайно назвал он ее просто по имени – вы не откажетесь оказать мне честь, согласившись пойти со мною на ближайший бал в Михайловском дворце?
Поднял на нее скромно умоляющие глаза – умел делать их такими. Алина уже не видела дерзости в его неожиданном обращении.
– Если моя бабушка согласиться, я буду рада, – говорила Алина, чувствуя, что с трудом владеет собою. Горячая рука Вревского лежала на ее талии, дыхание его обдавало ее лицо, отчего щеки пылали, а биение собственного сердца казалось слышнее грохота музыки. Все то волнующее и покрытое тайной, о чем она читала в романах, о чем слышала лишь намеки в укромных девичьих разговорах – казалось, становится самою жизнью и происходит с нею сейчас. Собираясь на этот бал, она готовила себя к красоте, великолепию, приятным знакомствам и учтивым комплиментам, но теперь все было забыто, кроме этого голоса и взгляда, все вернее овладевавших ее умом. Голова ее начинала кружиться, отчего Алина немного ослабла в руках своего кавалера, но Вревский, лишь про себя удовлетворенно улыбаясь, заботливо поддерживал ее, помогая справляться с фигурами.
Неожиданный поворот заставил Алину опомниться. Без прежнего интереса оглядев танцующие пары, она вновь обратилась к Виктору, стараясь за разговором скрыть свой трепет. Справляться с ним под этим безмолвно говорящим взглядом было все сложнее.
– Скажите, а кто тот господин, что танцует с княгинею Мурановой?
– С княгиней Мурановой? – переспросил Вревский, глядевший в другую сторону.
– Разве вы не знаете княгини? – удивилась Алина – она же сестра вашего приятеля Мишеля.
– Знаю, конечно, но до сего момента я был уверен, что это не она. Как же это… князь Одоевский – и вдруг в вальсе с незнакомою дамой… – Виктор был настолько удивлен, что почти мыслил вслух.
На мгновение его разгоравшийся интерес к Алине отступил перед другим чувством. То было не простое любопытство, но желание власти над другими людьми, которую он старался заполучить, узнавая об их слабостях. В этом стремлении, давно сделавшимся его способом спасаться от скуки, Вревский не останавливался ни перед чем и использовал все силы своего незаурядного, но ожесточенного ума. А в его нынешнем внимании к Одоевскому и Евдокии было особо волнующее кровь обстоятельство: Виктор давно положил себе целью добиться расположения княгини Мурановой. Ее неприступность только усиливала его желание, а то, что он, как ни старался, не находил никакой ниточки, потянув за которую, смог бы подчинить себе ее волю, едва ли не доводило его до отчаяния. Он позволил себе осторожно посмотреть в сторону этой пары, танцующей рядом, и вскоре убедился, что не только его взгляд остался незамеченным – этих двоих вообще не занимало то, что происходит кругом. Они, без сомнения, были увлечены только друг другом. Опытный и нескромный взгляд Вревского различил даже невольную дрожь в руке Одоевского на изгибе талии Евдокии; от внимания его не укрылся и ее полуприкрытый взор, и пылающее лицо. Можно ли было узнать в этой сладострастнейшей картине прежнюю княгиню, что не раз в негодовании прерывала его слишком смелые комплименты? Вревский с усилием скрывал улыбку недоброго торжества, ощутив, что становится ближе к своей цели. Но он решил никуда не торопиться, чтобы еще продлить томление перед такой желанной и начинавшей казаться возможной победой. К тому же, прямо в его руках теперь была другая цель – пусть, не настолько волнующая, но уже обещавшая свои наслажденья.
– Простите, Алина Павловна, – обернулся он к девушке и даже теперь заметил, как легкое облачко разочарования подернуло ее черты, – вы не знаете: князь Одоевский удивлял всех своею ненавистью к вальсам и наотрез отказывался их танцевать. И вдруг… причем, с княгиней Мурановой – я даже не знал, что они знакомы.
– Ах, так это князь Одоевский, – вспомнила Алина – вы ошибаетесь, Виктор Петрович. Они с княгинею давно знакомы да, верно, успели и стать друзьями – за то время, что Евдокия провела на даче Одоевских.
– На даче Одоевских? – повышенным от удивления голосом повторил Вревский – вы хотите сказать, прошедшим летом?
– Да, а почему вы этим так удивлены? – деланно небрежным тоном спросила Алина, гордая тем, что смогла так изумить этого искушенного светского человека.
– Простите, Алина Павловна, но, возможно, вы что-то путаете. Откуда вы об этом знаете? – Вревский едва скрывал волнение. Дело его начинало принимать оборот, которого он не мог и ожидать: ему доподлинно было известно, что княгиня Одоевская провела это лето в Москве.
– Я ничего не путаю, Виктор Петрович. Мне писала Полина: она – сестра княгини, и не могла в этом ошибаться. А почему вас это так интересует?
– Пустое, Алина. Просто я удивлен тем, что вы осведомлены о наших светских знакомствах больше, чем я. Да будет о них: не все ли равно, кто вокруг, когда рядом вы, – говорил Вревский прежним тоном, умело уверяя Алину в том, что занят ею одной.
* * *
– Княгиня… – с нарочитою учтивостью поклонился Вревский, приглашая на мазурку. Евдокия с тяжелым сердцем подала ему руку, что хранила еще прикосновение другой руки – Я рад, княгиня, что балы начали доставлять вам удовольствие – прежде, мне казалось, вы скучали, – начал Виктор.
– Я счастлива видеть радость моей сестры, – с тревогою уловив какой-то вызов в оттенке его голоса, ответила Евдокия.
– Ох, не лукавьте, княгиня, не лукавьте – Вревский чуть понизил голос – только ли сочувствием успехам Прасковьи Николаевны горели ваши глаза в недавнем вальсе?
На долю секунды Евдокия невольно остановилась, но Виктор уверенно направлял ее движения в танце, сжимая руку сильнее, чем то позволяли приличия.
– Что вы хотите этим сказать? – уже зная ответ, проговорила она.
– О, я многое мог бы сказать, но с удовольствием промолчу. Если вы, в свою очередь, найдете время выслушать меня. Уверен, мы сможем договориться.
– Что вам известно? – в ужасе почти шепотом спросила Евдокия. Взгляд и тон Вревского, будто заявлявшего на нее свои права, заставили ее похолодеть. Она удивлялась только, как выполняет теперь все эти замысловатые мазурочные фигуры.
– О, мне известно совсем немного. Вы любите проводить время на даче, отдавая предпочтение северной местности Парголово. Это замечательно – свежий воздух, близость природы; верно, вспоминали там родной уезд, который вам так тяжело было оставить. Думаю, князь Одоевский смягчил вам горечь милых воспоминаний? – Вревский невозмутимо улыбался, наслаждаясь произведенным действием.
– Прекратите, – только и могла слабо произнести Евдокия, в каком-то оцепенении покачала головою, отпустила его руку и как могла быстро пошла сквозь толпу, неловко задевая танцующих. «Княгиня почувствовала себя нехорошо», – ответил Вревский заинтересованно остановившейся паре и отошел к креслам с удовлетворенной улыбкою на лице.
Уже не слышно было гула толпы, а Евдокия все бежала по неосвещенным коридорам, пока не оказалась перед широкою лестницей. Опустившись на ступеньку, она закрыла лицо руками. Очнулась оттого, что почувствовала присутствие Одоевского – князь, увидев, в каком состоянии она покинула залу, вскоре последовал за нею.
– Нас увидят, – безотчетную радость встречи огорчили эти ее невольно вырвавшиеся слова.
Но, встретив взгляд Владимира, Евдокия не выдержала и обвила руками его спину, прижалась к груди – устало, растерянно.
– Не беспокойся – если я нашел возможность видеть тебя, значит, нет никаких поводов для тревоги.
– Знаю, но после случившегося так тяжело оставаться спокойной, – не поднимала глаз Евдокия.
– Значит, все-таки что-то случилось, – Владимир старался успокоить ее, гладя по голове – ты танцевала с господином Вревским?
– Он знает о нас, – решила не тянуть Евдокия – Не могу понять, каким образом… он знает о Парголове, – голос ее сорвался. Она прижималась к Владимиру, будто спрятаться хотела ото всех, от всего, что за дверьми бальной залы.
– Что же он намерен предпринять? – упавшим голосом спросил Одоевский.
– Он сказал, что готов сохранить эту тайну, но… что мы должны договориться – боюсь предположить, что такой человек может понимать под этим.
– В таких случаях не говорят, но действуют, – пугающим тоном произнес Владимир так, что Евдокия подняла голову и заглянула в его глаза. Она не узнавала их: впервые он был в состоянии, похожем на ярость. Испугавшись и уже начиная жалеть, что не сдержалась и рассказала обо всем, Евдокия в отчаянии попыталась обратить все в шутку.
– Не станешь же ты говорить, что его нужно вызвать на дуэль? Это же пустая светская болтушка, – взгляд Владимира не менялся и по-прежнему пугал Евдокию, она говорила уже сквозь слезы – полно, ты не умеешь стрелять, перестань так смотреть, забудем все…
– Не умею, – произнес он со странною усмешкой. Взгляд Одоевского утратил эту пугающую решимость; он снова глядел несчастно, растерянно. Но Евдокия выдохнула с облегчением и начала исступленно целовать его лицо, пережив за эту минуту небывалый прежде страх потерять любимое существо: «Пусть огласка, развод, условия Вревского – что угодно, только не эти мужские представления о чести, будь они прокляты, только не мысль о кровопролитии в его уме».
– Ты права – не умею. И тогда не умел, в двадцать пятом, ездил в манеж, любомудр. Но за что тогда – за химеру, что мы называли свободою, республикой, а теперь… – с горечью говорил Одоевский.
– Прекрати и поклянись мне сейчас же, что не станешь и подходить к этому человеку. Я люблю тебя такого еще больше – любомудра, который не умеет стрелять, и ты это знаешь.
Евдокия редко говорила так прямо и убедительно, но теперь слова ее оказали свое действие. Одоевский молча обнимал ее. Мысль о дуэли, которая пришла было в его голову, в применении к собственной жизни казалась уже далекою и чужой, а порыв, в котором говорила Евдокия, спасительно укреплял его в этом.
Они сидели на ступеньках мраморной лестницы, унимая невольную дрожь, будто пережившие шторм в открытом море.
* * *
Как когда-то в Парголове, Одоевский искал забвения, перебирая старые письма. Третий день он не видел Евдокию – после того потрясения на балу с нею сделалась нервная горячка. Еще горче было то, что она лежала теперь в доме отца, в нескольких стенах от него, но не было никакой возможности увидеться, присесть у изголовья. Тяжко было чувство неизвестности и какое-то еще: не то страха, не то стыда, а, вернее всего – стыда перед этим страхом. В лицах собравшихся на балах и раутах виделись насмешки и перемигивания, шепот невольно принимался на свой счет. Положение, в котором оказался Одоевский, было мучительно безысходным – он не видел возможности разрешить его, ничем не пожертвовав, и поделиться такими обстоятельствами ему было не с кем.
«Смог ли бы я открыться Кошелеву?» – подумал он, встретив среди бумаг его письмо.
«Если бы ты знал, какое щастие получить на чужбине письмо от друга, то верно бы переломил свою лень и подарил друга хорошеньким письмом. – Мне бы весьма хотелось узнать, как ты проводишь свое время: много ли работаешь, много ли рыскаешь? Чем занимаешься? Продолжаются ли твои субботы? Что поделывают княгиня, Веневитинов, Волконский и пр. Что творят гр. Лавали, Булгаковы, Карамзины и пр. – О Москве я имею весьма подробные известия. С кем и как ты встречал Новый год? В Женеве гибель русских, но мы, т.е. Шевырев, я, Соболевский и Волконский собрались особо, пили за твое здоровье, за здоровье Титова, Киреевского и прочих отсутствующих наших друзей. Я им рассказал, как мы встретили у тебя 1831 год, как пили и ели, и как мы старались предугадать, в каком состоянии и где найдет нас 1832 год… Как же давно ты не давал о себе знать – верно, помнил о Кошелеве, пока воспоминание о нем было горячо – а теперь и вовсе позабыл…»22
Одоевский невольно опустил голову, подавленный последними строками. Все, казалось, было против него – даже упрек в письме друга, единственного человека, которому он мог бы довериться. Как ни старался Владимир сдержать свои чувства, в ответе Кошелеву не могла не прозвучать одолевавшая его горечь:
«Если кто-нибудь из нас, дорогой Александр, имеет право друг на друга сердиться, то уж это верно я, а не ты. Если бы Кошелев сделал в моих глазах что-нибудь, что бы мне не нравилось, то я бы начал с того, что не поверил бы своим глазам, а тебе за тысячу верст не пришло в голову подумать, что может существовать какая-нибудь причина, почему Одоевский тебе не пишет. Стыдно, братец, право, стыдно. У твоего Одоевского, может быть, много горя, может быть, горе убило его душу, сделало ни на что не способным – но кто дал тебе право думать, что я помнил о тебе, «пока воспоминание о тебе было горячо?». Неужели ты в самом деле так думаешь? Бога ради вырежь эту фразу из твоего письма, или, лучше сказать, из моего сердца: она принадлежит к числу величайших огорчений, которые только я имел в жизни; уверен, что она тем же будет и для тебя, когда узнаешь все обстоятельства дела».23
VI
– Александр Сергеевич, спасибо – какой альбом замечательный! – благодарила Россети, разглядывая изящный переплет.
– А вы не спешите благодарить, Александра Осиповна, – говорил Пушкин с обыкновенной своей широкой улыбкой, – лучше раскройте.
Голос поэта звучал интригующе, и Александра, положив альбом на стол, нетерпеливо откинула обложку. Пушкин в это время говорил: «Вы так хорошо рассказываете, что должны писать свои записки». Россети взглянула на первую страницу: она была исписана знакомым, ровным и четким почерком. Вверху значилось «Исторические записки А.О.С.», а под этим заголовком:
«В тревоге пестрой и бесплодной
Большого света и двора
Я сохранила взгляд холодный,
Простое сердце, ум свободный,
И правды пламень благородный,
И как дитя была добра;
Смеялась над толпою вздорной,
Судила здраво и светло,
И шутки злости самой черной
Писала прямо набело».24
Когда Александра подняла на Пушкина глаза, в них, широко раскрытых, стояли невольные слезы. «Александр Сергеевич…», – только и могла произнести она. Веселость в лице Пушкина сменилась серьезным спокойствием: «Не стоит благодарности. Я просто сказал то, что есть. Пойдемте к гостям», – проговорил он, взяв под руку Александру. В еще не вполне утихшем смущении Россети нетвердо ступала по зале, оставив альбом на столе.
Гости встретили ее просьбами сыграть на фортепиано. «Окажите честь, Александра Иосифовна, – поднялся с кресел Жуковский, – и вы, Владимир Федорович», – повернулся он к Одоевскому, стоявшему в стороне от толпы. Тот обернулся не сразу.
Владимир стоял в тени, подле широкой колонны, за которой остановил Евдокию, входившую в залу. Они успели вполголоса обменяться несколькими фразами. Владимир в детской радости поведал Евдокии о том, что сообщил ему друг Кошелев в недавнем письме: на пути в Россию теперь Шевырев и Рожалин, ближайшие приятели юности из старой московской «братии». Услышав голос Жуковского, Одоевский шепотом произнес: «Меня просят играть с госпожою Смирновой, ты позволишь?» – «Ступай, – Евдокия дотронулась до его руки, – я скоро подойду слушать вас».
– Александра Осиповна, – подошел он к фортепиано, где его ожидала Смирнова, – играем наш обыкновенный репертуар, или, быть может, будут какие-то пожелания ваших гостей? – с присущей ему учтивостью спрашивал Владимир, оглядывая рассаживающихся вокруг.
– Как всегда, князь, начнем с Гайдна, – улыбнулась Россети и добавила, обернувшись к гостям, – мы с Владимиром Федоровичем можем играть до пяти часов кряду. Так что не скучайте!
Жуковский шутливо возмутился: «Как же вы, Александра Иосифовна, прикажете нам не скучать – без вашего общества?» – «Именно это – занимать гостей – я и хотела поручить вам, дорогой Василий Андреевич», – в тон ему ответила Александра. Увидев уже поставленный Одоевским метроном, она на мгновение обернулась к нему, оба кивнули, и согласные звуки полились из-под четырех рук.
Евдокия выступила из-за колонны и несколько минут молча слушала их издалека. Но вскоре, стараясь ступать как можно незаметнее, приблизилась к фортепьянам и заняла свободное место среди гостей. Вокруг некоторые внимательно слушали, иные откровенно скучали, но не решались отойти в самом начале разыгрываемой пьесы. Но шли минуты, и постепенно скука брала верх над вежливостью – поднялись двое, за ними потянулись еще несколько человек. Вскоре разошлись все, кроме Пушкина, Жуковского, Прасковьи, Евдокии и Ольги Степановны. Та, прежде откровенно ревновавшая мужа к Россети, особенно из-за истории с письмом, переданным ее слугой Ефимом, после замужества Александры несколько успокоилась. Но, несмотря на это, по старой привычке, на протяжении всех часов их совместной игры она сидела рядом и пристально наблюдала.
Евдокия бросала умоляющие взгляды на сестру, видя, что как ни любила Прасковья музыки, она утомилась – вот-вот встанет и отойдет. Но та не понимала значения этих взглядов – слишком юна и непосредственна была Прасковья и, к огорчению Евдокии, вскоре она, легко и неслышно поднявшись с кресел, отошла на другой конец залы к собравшейся толпе гостей. Евдокия теперь не могла все время глядеть на Одоевского – в опустевших почти рядах слушателей это было бы слишком заметно, тем более, внимательной княгине. Она то оглядывала комнату, то нехотя рассматривала манжеты платья, то переводила несмелый взгляд к фортепиано и снова останавливалась на его руках. Чтобы с усилием поднять глаза к узорам обоев, подавляя тяжелый вздох, и снова по кругу. И эту безмолвную муку, эту скрытую мольбу разгадал Жуковский. Покачав головою поднявшемуся Пушкину, Василий Андреевич решил не оставлять Евдокию одну. Он понимал, что она не в силах ни уйти, ни остаться слушать с одною Ольгой Степановной, и как ей необходима теперь поддержка. В таких случаях Жуковский никогда не мог оставаться в стороне. К Евдокии он испытывал какую-то отеческую нежность, и очень ценил Одоевского. В то же время, уважал и Ольгу Степановну, но тогда, под новый год, какое-то чувство подсказало ему, как следует поступить, и он не винил себя в этом. С тех пор Василий Андреевич сделался будто ангелом-хранителем этой от всех таимой, но отчего-то понятной ему любви, сознательно или невольно, намеренно или случайно стараясь помочь ей, обреченной. И все это происходило безмолвно, словно само собою; ни Жуковский, ни Одоевский, ни Евдокия никогда не пытались заговорить об этом. Хотя в последней слова давно стояли, и, столько раз готовые вырваться, неизбежно замирали внутри. Но сегодня она была почему-то уверена, что сможет, наконец, высказать все, именно сейчас, когда они с Жуковским одновременно поднялись с кресел. Но вставшая из-за фортепьян Александра увлекла их за собою и, собрав остальных гостей, пригласила всех в столовую. По неширокому коридору, заполненному людьми, некоторые из которых весьма проголодались и спешили, Евдокия шла прямо за Одоевским. Убедившись, что никто не заметит, она осторожно взяла его за руку. Владимир в неожиданной радости с силой сжал ее и не отпускал эти несколько секунд, пока они не вошли в очередную широкую залу. Освещение в столовой показалось непривычно ярким. Многочисленные собравшиеся долго не могли рассесться за обильными именинными столами, но когда, наконец, все устроилось, Одоевский и Евдокия поняли, что сидят слишком далеко друг от друга и не смогут даже обмениваться взглядами.