Анатолий Никифорович Санжаровский
Что посмеешь, то и пожнёшь
6
Гибельный морозина всякому набрасывал резвости.
Особенно у меня мёрзли ноги в лёгких, осенних ботиночках и в простых бумажных носках. Хоть под носками я обернул ноги газетой для тепла, но оттого мои ступни почему-то не прели от жару.
Молодой, хлёсткий на ногу, уже через несколько минут я стучался в гостиничную дверь.
– Ну чаво надоть? – дребезжащим голосом жёстко спросила гостиничная владычица, толстая неприветливая старуха. – То-ольке угнездилась… Ломятся господа дворяне![320]
– Переночевать у вас очень хочется…
Старуха узнала меня.
– А-а! – с тихим, ликующим злорадством сказала. – Ты, кирспандент, зря стараешься. Нечаво по пустому делу колотить. Ничаво не выстучишь. Твоё место отдадено.
– Что-о?
– С грушами, говорю, проехали. Яблоки провезли.
– Я же был у вас днём! Мы договорились!..
– Ка-ак, полуношник, договаривались? Ежель в двенадцать не наявляешься, я могу отдавать твою койку. Так?
Я поддакнул.
– Так чаво тебе? Уже половина первого. Местов у меня больше нету… Добавочных не пририсовали… Шо́фер проезжачий с вечера твою ждал месту. Всё молил Бога, чтоб ты не пришёл. Я не отдавала, всё берегла уговор. Тольке уже в первом часе уступила, сдалась по полной. Человек уже благородно спит… Устамши… Он мне не сродственник дажно такой, про какова скажут, что ихний плетень нашему сараю двоюродный дядя…
– Вы б хоть дверь открыли.
– Бегу… Пот кровью текёт! На что мне напускать стужу? И так не парко… Да ещё из тепла выползай. Идь на вокзал. Може, тамочки что уколупнёшь…
Мне ни к чему бросать живое, искать мёртвое.
В моём вытертом осеннем полупальто да в холодных ботиночках на газетном меху только и разгуливать сейчас. А потом, чёрт его знает, где тот вокзал.
Автобусы уже не ходят. Примёрзли.
А до вокзала километра, может, три да полем ещё… Пока добегу, окоченею. И без того зуб на зуб не приходит.
Что же делать? Как поднять эту кочерыгу? Как упросить открыть дверь? Впустила б в прихожую, у батареи до утра сидя перемялся бы в дрёме…
Меня тянет словчить.
– На моих, – трогаю пустое запястье и зычно говорю в чёрную дверь, – ещё нет двенадцати. Телячье время!
– А я живу не по твоим часам. Над головой свои вызванивають.
– Откройте. Давайте сверим часы. Я гляну, сколько на ваших на золотых.
– И что пустое лалайкать? Прямо душу вынимають…
Молчание.
Только слышно, как от мороза потрескивала деревянная гостиница, будто тащилась старая арба, запряжённая ленивыми старыми волами.
А между тем холодина велик, стоять не велит. Так как взять этот неприступный бастион?
Совершенно машинально я выдираю из блокнота лист, складываю вдвое и пихаю под дверь.
Зачем?
Не знаю…
Ржаво скрипнули диванные пружины. Ага, забрало!
Слышу, со стоном прогибаются половицы.
Идёт.
Наклоняется.
Удар в пол ногтем, точно клювом.
Однако уголок листка у меня по-прежнему.
Секундная тишина. Наверное, соображает, как подхватить едва видный край короткими налитыми пальцами.
Как я и предполагал, она толкнула наружу дверь, сгребла в комок лист. Я тем временем сунул в отвор двери ногу.
Чистый, без ничего, листок, похоже, изобидел её.
Озлённо вскинулись мохнатые кусточки поблёклых бровей.
– Ты что ж меня пустым интересом сманил с дивана, как глупую кошку с тёплой печки? Для смеху? Дражнисси?
– Извините. В щёлку миллион не воткнёшь.
– Ишь! Богатей Богатеич! У тя что, черти яйца несут?.. Думала, телеграмма кому из постояликов…
Она дёрнула дверь на себя.
Дверь не закрывалась. Мешала моя нога.
– Убирай свою клешню!
– Пускай погреется… Пустите и другую…
– Убирай!
– Пустите глаза обогреть… Лишь бы не на улице. Я в коридоре…
– Убирай! Не бандитничай!
– В такой морозище не впустить… Эх… Дай Бог, чтоб на моём месте оказался ваш сын! Как бы вы тогда…
У меня защипало в глазах.
Я убрал ногу и отступился.
Не миновать топать на вокзал.
Дорога на вокзал шла мимо гостиницы, но в какую сторону?
Я побрёл наугад.
– Ге!.. Обида!.. – послышался мяклый старухин голос. – Вокзал покуда не в том крае. Обратки надоть!.. Да… Давай приворачивай к моему шалашику. Где приткнёшься, там и перебедуешь до света.
В тесной прихожей, у самой двери, мёрзли три стула.
Я поставил их в ряд, лёг на них. Потуже завязал под подбородком шапку, роднее родной обнял еле тёплую батарею.
Засыпая, я слышал обрывки старухиных попрёков, задавленно падавших с дивана:
– Дёрнул за что… Сынка помянул… Нетути сыночка… Война… прибрала…
Старуха разбудила меня в шесть.
– Иди ляжь на шо́ферские перины. Только что поехал.
Я перешёл в номер.
Меня знобило, всего разламывало.
Наверно, сильно просквозило у двери?
Однако я до смерти обрадовался тёплой постели и быстро уснул. И так же быстро проснулся.
У меня был жар.
Сосед по койке, ездивший в командировки со своим градусником, вложил мне градусник под мышку. Температура набежала весёленькая. Тридцать девять и три.
– С такими градусами, – сморщился он, – лучше всего позвать скорую или, на крайняк, сей же мент убираться болеть домой. Что вы предпочитаете?
Я с грустью слушал, как где-то в конце коридора бойко гремели рукомойниками, и молчал.
7
Час был ранний. Народ только растекался по службам.
В прокуратуре кроме уборщицы ещё никого не было. Уборщица наскоро протирала полы.
В вестибюле по стенкам стояли стулья.
Я сел на крайний от входа стул и принялся наблюдать за всеми входящими. Интересно, со слов посторонних зная о делах человека, смогу ли я его самого узнать в лицо?
Сначала я неуверенно принял за Шиманова, как потом выяснилось, самого Завальнюка.
Мелкорослого, тщедушного человечка, вошедшего пятым, я твёрдо назвал про себя Шимановым, и он действительно, окинув вестибюль испуганно-торопливым взглядом бесцветных маленьких глаз, как-то стремглав воткнулся в комнату, на двери которой болталась временная бумажная табличка на кнопке «Следователь Шиманов А.М.». Вошёл так быстро, будто спрятался от кого.
Я даже выглянул на улицу.
Но никого не увидел, кто бы мог преследовать Шиманова.
Я с лихвой выждал время, нужное на то, чтобы раздеться, причесаться. Довольно громко постучал.
Тишина.
Тем не менее я вошёл.
Шиманов сидел в тулупе и в высоких белых валенках, грел руки в шапке на столе.
Я подал ему командировку, удостоверение.
Не дождавшись предложения сесть, опустился на стул сбоку у стола.
Время от времени сверяюще косясь на меня, Шиманов долго и недоверчиво изучал моё удостоверение.
А я изучал Шиманова.
Лицо нервное, скользкое, без возраста. Ему можно дать и двадцать пять, и все пятьдесят. На землистом лице раз и навсегда пристыли насторожённость, недоумение.
– Видите ли, – наконец заговорил он отчуждённо, – я не могу с вами разговаривать. Вы командированы в соседний Новодеревенский район. Ну и езжайте туда. А к нам вас никто не посылал. Никто вас сюда не звал.
– Меня интересует спиридоновская история.
Шиманов с сановитой небрежностью откинулся в кресле.
– Я бы хотел напомнить вам статистику. Журналисты умирают на десять лет раньше, чем люди других профессий. По моему глубокому убеждению, это происходит оттого, что ваша пишущая братия слишком часто, извините, суёт нос не в свои сани… Я бы не советовал вам лезть в эту кашу. Обожжётесь. Наверняка обожжётесь! Вот через шесть дней суд… Пройдёт… Подымайте, взбучивайте пыль. Шумите. Это ваше право. Но давление на правосудие до суда, но разглашение данных предварительного следствия или дознания… это знаете… Соответствующая статья в кодексе на сей счёт чётко гласит: разглашение данных предварительного следствия или дознания без разрешения прокурора, следователя или лица, производящего дознание, наказывается исправительными работами на срок до шести месяцев или штрафом до пятидесяти рублей. Как минимум. А максимум… Клевета в печати стоит три года разлуки со свободой. Вас это устраивает?
– Вполне.
– Тогда катайте, что взбредёт на ум. Вам это не в новость, крестничек! – озлоблённо, с вызовом выпалил Шиманов.
– С каких это пор я стал вашим крёстным? Не с тех ли, как вы покойницу выдали замуж?
– Именно! – ядовито подтвердил Шиманов. – Налить на меня столько парафину![321] Человечество признательно вам за ваш мини-шедевр, но позволительно ли так, извините, нечистоплотно работать? Не разговаривая с человеком – навертеть клеветон!
– Э! Зачем же ехать на небо тайгой?..[322] Да вас в ступе не поймаешь! Я сейчас у вас. Кто не хочет о спиридоновском переплясе говорить?
– Это сейчас, – выворачивается вёрткий Шиманов. – А тогда?
– И тогда Ираида, жена, наводила вам звон в Геленджик?
– Ну и что из того, что звонила? Одно дело её звонок и вовсе другое… – Шиманов болезненно поморщился. – Разве ради высокой правды вам не следовало приехать самому в Геленджик?
– Только на Багамы! Не ближе… Неужели вы думаете, что областная молодёжная газета в состоянии одаривать командировками на юг? И потом, в южной командировке не было нужды. Вы пожалели двадцати копеек на телеграмму в одно слово, а дай – с публикацией мы бы подождали, выслушали вас. Вам нечего было сказать в оправдание, потому вы и не телеграфировали. Так?
Шиманов демонстративно отвернулся к окну и длинно замолчал.
Мне изрядно поднадоело сидеть и смотреть, как дует себе под нос этот недовольный и капризный шилохвост.
– И что вы вымолчите? – спросил я напрямки.
– А что в пустой след тарахтеть? – вгоряче выкрикнул он. – Что изменится оттого, что я скажу? Не разговаривая, отрапортовали в тот случай? Валяйте так и сейчас!
– Тот случай… Это тот случай. А сейчас мы встретились.
– Хороша встреча! Так… для блезиру… Вы обежали полгорода, насобирали кучу сплетен, а к следователю пришли последним. А надо было начинать со следователя!
Опять я не угодил, будь ты не ладна!
В конце концов, не существует указов, как начинать есть рыбу. Кто начинает с хвоста, кто с головы. Дело вкуса. Я предпочитаю начинать с хвоста.
Раз Шиманов вне конкурса претендовал на роль гвоздя в будущей статье, всё ведь крутилось вокруг него, я и приди к нему после встреч со всеми остальными. Пришёл уточнить слышанное.
– У вас есть, – говорю, – прекрасная возможность разбить все нападки на вас. Говорите. Я попробую вас понять… Однако сразу замечу, с кем я ни разговаривал порознь, конечно, все сходятся во мнении: пристрастно ведёте вы следствие.
– Этими агентурными данными меня не удивите. Веду как могу.
– Сложилось впечатление, что вы хотите представить Фёдора как отпетого бандюгу…
– Что вы! Спиридонов сама святость, ангел с крылышками. Хорош ангелочек! Рыдает по нём Колыма!
– Спиридонов мне ни брат ни сват. Я его не видел, я его не слышал. Я только послушал тех, кто знает его и, верите, – да простите мне сентиментальность, – я влюбился в этого парня. Меня потянуло разобраться, что же такого преступного выкинул он.
– Вы всё уяснили, как он покуражился над так называемой любимой девушкой?
– Не рановато ли иронизируете? Парню двадцать четыре. Работает и учится. Ходит в десятый класс вечерней школы. Учится ещё заочно в лесном техникуме. Много вы таких собранных, цельных ребят встречали? Я думаю, будь он отпетый шалопай, не бросились бы школа и финотдел так ревниво защищать его. Было специальное открытое комсомольское собрание. Были те, с кем Фёдор работал, с кем учился. Собрание направило в райком целую петицию, под которой поставили подписи тридцать пять человек. Все, кто был на собрании! Они просили бюро райкома ходатайствовать о прекращении следствия. Райком отправил петицию в «Комсомолку».
– Ну что петиция? Что подписи? Выгораживают дружка!
– Вы слишком много тратите энергии на то, чтоб представить дело так, будто Фёдор и Лидия незнакомы… Третий год сидят за одной партой, помогают друг дружке в учебе и, по словам одноклассников, везде, везде вместе.
– Это ещё не доказательство.
– Живут на одной площадке. Дверь в дверь.
– Тоже не доказательство.
– Наконец, их родители сообща выписывают на две семьи газеты, журналы. Тоже не доказательство? Всё равно Фёдор и Лида незнакомы?
– Одно есть точное доказательство. Она несовершеннолетка. Ей нет восемнадцати. А это образцовому комсомольцу обойдётся дороговато. Насилие у нас…
– Вы хотите сказать, что у них была любовь с криком?
– Лично я никакого крика не слышал. Я просто говорю, что на сегодняшний день насилие котируется прилично. Грустных лет пятнадцать придётся ангелу, как говорится, взять в клеточку…
– У вас есть заключение судмедэксперта?
– Заявление пострадавшей…
– А у меня, могу поделиться, есть заключение судмедэксперта Гордецова. Никаких признаков насилия! Это Гордецов заявит и на суде, если дело дойдёт до суда. Так мне сказал сам Гордецов.
– Там слова. У меня оправи́лы хозяина[323].
При разговоре Шиманов то и знай совал нос в папку, лежала перед ним на столе.
Я потянулся было заглянуть в неё – он поднял обложку.
Я увидел, что это было досье на Спиридонова.
– Какая прыть! – с укором уставился на меня Шиманов. – Вижу, вы горячо желаете досрочно загнать меня за Можай? Да если хоть слово из этой папки попади к вам в статью, мне кабздец!
Сперва я хотел попросить разрешения полистать дело.
Теперь понял, никакого дела он мне не даст. Надо действовать иначе.
Как иначе выудить достоверную информацию?
Я заметил, отвечая мне, Шиманов, непременно желая быть точным, цитирует из бумаг целые куски. Грех не воспользоваться такой его промашкой. Ведь всё, что услышу, спокойно можно подавать как надёжные извлечения из самого дела. Только бы незаметно записать…
– Вы, – говорю, – похвалились первым заявлением Лидии. Ну какая скромность заставляет вас молчать о втором её заявлении? Оно к делу не приобщено?
– Почему? – несколько смутился Шиманов. – Вот оно, родное… – и, повыше поднимая обложку, чтоб не мог я видеть текст, принялся театрально читать: – «В тот вечер Фёдор ничего не делал против моей воли. А заявила я сгоряча потому, что он не приходил ко мне два дня. Оказывается, он был занят по работе… Я не думала, что его посадят. Я думала, ему просто дадут какое-то маленькое наказание, попугают там и отпустят».
Шиманов смачно прищёлкнул пальцами, весело подмигнул мне. Ну каково резвятся детишки?
– А дальше вовсе детская лепетуха. «Я люблю его. Мы поженимся. Прекратите следствие, помогите нам создать семью…»
Это важно.
Это надо записать слово в слово. Записать при этом белохвостом гну? Глупо рисковать. Может догадаться, что пишу за ним, и бросит читать.
Извинившись, я говорю, что мне необходимо на секунду выйти, и выхожу.
В коридоре тоже не решаюсь доставать блокнот.
А вдруг Шиманов тоже выйдет?
Самым подходящим и приемлемым в данной ситуации мне видится туалет. Там-то без спеха, спокойно можно всё записать!
Минут через пять я в настроении возвращаюсь с Курильских островов.[324]
Завидев меня на пороге, Шиманов насмешливо щёлкает ногтем по Лидиному заявлению:
– Иха! Каждой Маргарите по Фаусту! Из прокуратуры делать сваху! Видал, помогите им сочинить семью… Пардон, у нас несколько иной профиль.
По-моему, новая семья – единственный выход из этой истории. Другого выхода я не вижу. Второе заявление целиком уничтожало первое, написанное под диктовку страха, стыда.
Как продолжать следствие, имея два таких заявления? Не понимаю. Я об этом так прямо и сказал Шиманову.
– Жаль, что вам простые вещи непонятны, – ответил он. – Я не имею право торопиться закрывать дело. Ведь написала второе заявление несовершеннолетняя!
– Можно подумать, она была совершеннолетней, когда писала первое. И она, и он хотят пожениться. Что вам тут делать? Вам надо срочно подаваться в тысяцкие.[325]
– Не спешите с переквалификацией. Девице надо вдолбить, она многое не понимает что к чему. Там он, может, если не в натуре, то хоть в мыслях уже выскочил в канцлеры[326] или парашеносцы и быстро дозрел. Разготов взять не то что бабу-ягу столетнюю. Сейчас он до одури счастлив жениться даже на дырке в плетне. Лишь бы выскочить на волю. А потом? Бро-о-осит! Он же не олень какой с развесистыми рогами… Наверняка бросит! Она-то, святая другиня, ка-ак его оформачила![327] Всему городу выставила на позорище! Думаете, он ей это простит? Да ни за что! Надо смотреть в корень. Вот я и не спешу примерять ленту вашего тысяцкого.
Шиманов слушал меня на нервах, сквозь зубы, а потому, наверно, и спутал тысяцкого с дружкой. Дружка носит ленту.
– Всего четыре месяца не хватает ей до восемнадцати. Неужели вы не знаете, что городской администрации разрешено срезать для женщин брачный возраст на год?
– Никак не пойму… Или вы имеете на меня клык? От ваших выяснений у меня извилины задымились. Устал. Надоело… Давайте расстанемся… Идите вы изюм косить!
– Какая косовица по снегу?
Шиманов чуже процедил:
– У меня такое чувство, что вы нанялись в адвокаты к этой Спиридонихе. Чем она вас, извиняюсь, прельстила?
– Теми двумя ящиками водки, которые вам таки пришлось по-тихому вернуть продовольственной лавке.
8
В тот же день к вечеру возвратился я в редакцию.
Рабочий день уже кончился. Кабинеты были пусты.
Однако редактора Ух! я застал и то лишь потому, что он дежурил по номеру.
Он как-то болезненно улыбнулся, отрываясь от читки полосы и с недоверием принимая тетрадь со спиридоновской историей. Я написал её в поезде на коленях.
– О доблестной телятнице? – с иронией спросил он, раскрывая тетрадь. – В темпе…
– До телятницы я не доехал…
– Это уже кое да что! – потеплел он лицом, кладя тетрадь на влажную, чёрно мажущуюся полосу.
Ничего не знаю ужасней, когда редактор при тебе читает твою классику.
А сейчас сильная тупая боль снимала, заглушала страх перед тем, что скажет через десять минут редактор. Мне было даже как-то безразлично. Хотелось одного. Поскорей отпусти с миром.
Но мне лишь казалось, что мне всё равно, как будет принята моя статья. Во мне что-то оборвалось и упало, когда я увидел, что он крест-накрест перечеркнул всю вторую половину истории.
– Водку я отсёк, – пояснил он. – Водка дело десятое. К тому же её уже вернули… Да и не пиши всё, что знаешь. А так всё на большой! Всё правильно?
– Всё.
– Смотри. Идём под нож!
– На той неделе суд… Надо бы дать в следующий номер… – осторожно попросил-подсказал я.
– В сегодняшний! – с упоённым вызовом рявкнул Ух! – С третьей полосы долой серую кирпичину! Пускай пропаганда над ним попотеет ещё, обожжёт получше. Пускай ещё поперепеленает!.. А тебя ставлю. На линотип несу. Ты же топай отсыпайся. А то какой-то вареный, мятый… Устал… Отсыпайся спокойно. Знай, над тобой не каплет. Я выбираю тебя!
Я хотел помочь Лидии и Фёдору, а помог прежде всего самому себе. Меня оставили в редакции.
Правда, это кое-чего мне стоило. Ну хотя бы того, что, промаявшись ночь на составленных стульях в гостиничном предбаннике, я прихватил какой-то простудной непотребщины.
Долго она меня мучила.
Месяца два кололи пониже спины. Кололи каждый день, кололи дома и в командировках.
В командировки я обычно брал коробку с высокими ампулами. Как куда приезжал, сразу летел к медичкам-сестричкам. Доставал свои ампулы, просил:
– Пожалуйста, отметьте мне командировочку. Да не очень глубоко.
И мне на попенгагене ставили отметку шприцом.
А что же сама спиридоновская катавасия?
Кончилась эта кутерьма счастьем.
Недели через три я получил телеграмму. Лидия и Фёдор приглашали на свадьбу в качестве посажёного отца.
Телеграмма меня и обрадовала, и смутила. Ну, какой я посажёный отец, если жених, Фёдор, старше меня, отца?
И потом, разве без меня свадьба развалится? Чего я там стану мешаться?
Застолий я не выносил и, разумеется, ни на какую свадьбу не поехал. Отбоярился поздравительной телеграммой.
Однако не мог я ответить отказом на приглашение областного прокурора. Он собрал прокуроров, следователей из районов. Хотел, чтоб в моём присутствии шёл разговор о моей статье «Любовь под следствием».
Какие-то неотложные хлопоты задержали меня.
К началу я опоздал.
Приоткрыв первую дверь, я услышал энергичный прокурорский бас.
Я пристыл в тёмном тамбуре и стал слушать, не решаясь войти.
– … взаимоотношения юных – очень тонкое дело. Сплеча тут рубить негоже. Как же назвать случившееся? Досадным недоразумением?
Прокурор сделал эффектную паузу, и я, нагнувшись, тихонько промигнул к ближнему свободному стулу.
– Досадным недоразумением? – повторил прокурор. – Но уж слишком жестокую досаду вызывает недоразумение, которое стольких слёз и нервов стоило двум ни в чём не повинным молодым людям. И всё по вине человека, должностью своей призванного утверждать справедливость!
И его могучая, твёрдая рука указала на человека, что сидел со мной рядом.
Кто это был?
Я медленно поворачиваю голову и глаза в глаза сталкиваюсь с Шимановым!
Я обомлел.
Так вот почему рядом с ним никто и не сел?
– Сам собой, – продолжал греметь бас, – напрашивается вывод: можно ли доверять такому эту очень человечную и очень ответственную должность? Нельзя! Поэтому-то вы, товарищ Шиманов, уже бывший следователь. И уж не переживайте, мы побеспокоимся, чтобы вы никогда больше не были в наших органах. Правосудие должно вершиться чистыми руками!
Шиманов ищуще покивал и, вставая, мстительно косясь на меня – не обожгу, так хоть замараю! – оправдательно выкрикнул:
– Товарищ прокурор! А ведь корреспондент большой шантажист!
– То есть?
– Однажды звонит и издевательски спрашивает: вы ещё работаете? В смысле – ещё не уволили меня…
– Вопрос резонный. – Прокурор одобрительно улыбнулся мне.
Действительно, такой звонок был. И действительно, я так спрашивал. Я не мог дождаться, когда же уберут Шиманова.
Так что же придумать сейчас? Как прикрыть эту вывернувшуюся нелепицу?
– Да, – говорю, – я звонил. Но вы, товарищ Шиманов, помните, какой день недели был?
– Н нет…
– А я помню, – твержу, не моргнув глазом. – Была суббота. Сокращенный день. Рабочее время уже вышло, а вы всё вертелись на службе. Я без всякой издевки и спроси.
– А-а…
– Вот видите! – снова накатился прокурор на Шиманова. – Напраслину, клевету возвели на человека. И скажете, что полчаса назад нам здесь не врали? Будете по-прежнему утверждать, что не давали корреспонденту материалы дела?
– Не давал…
– А почему в статье точно воспроизведены заявление пострадавшей и ряд других выдержек? Я не спрашиваю корреспондента, как они к нему попали. Я спрашиваю вас.
Шиманов очумело молчал.
Молчал и я.
Что мне было делать? В самом деле, не вскакивать же и не доказывать, выгораживая Шиманова, что я по памяти записал мне нужное в туалете. Вина Шиманова уже была и в том, что он всё-таки читал мне материалы.
Вязкий, свинцовый взгляд поднял прокурор на Шиманова:
– Ящики… Разглашение данных предварительного следствия… Клевета на корреспондента… За всё с вас закон спросит. Закон на всех один.
Прошло ещё года четыре.
Редакционная суматоха снова забросила меня в Ряжск.
На этот раз старуха администраторша была со мной совсем другая. Её нельзя было узнать. Увидав меня, как-то безыскусно обрадовалась мне и повела сразу на второй этаж показать лучший номер с балконом.
Номер оказался одноместный, уютный и, самое главное, недорогой. Мне он понравился.
Воспрянувшая старуха вытащила меня и на балкон, кажется, единственный на всю гостиницу. Как не похвалиться таким сокровищем!
Ненароком она глянула вниз, ойкнула и, горячечно тыча горбатой, сухой рукой, во весь рот всшумела:
– Смотрите! Смотрите! Ваши спасёнки!
Я посмотрел, куда показывала рука.
Мимо по улице, широкой, солнечной, ехали на одном велосипеде трое. Впереди, на раме, внаклонку сидела девушка с цветком черемухи. Сзади, с багажника, егоза лет трёх цветком черемухи торопила, кокетливо постёгивала по боку возницу, ладного, красивого парня.
Парень хотел поцеловать девушку на раме.
Девушка весело вертела головой, не давалась и счастливо смеялась.
Никого из них я не знал.
Я встромил глаза в старуху.
– Не знакомы! – всплеснула руками. – Да это ж ваши крестники-воскресники! Лидка с Федькой да назаде их девчошка. Зойка!
Я смотрел уезжающим в спину.
Под ними весело ворочались в спицах два солнца.
Сами собой накатили слёзы.
Печально подумалось…
Ну если бы не я, были бы ли они все трое вместе?
Там, на гостиничном балконе, по углам поросшем мхом, я впервые почувствовал, что хоть капельку могу быть кому-то нужным. Значит, не так уж я зря топчу земельку?.. Значит, не так уж и зря перевожу я чёрствый журналистский хлеб?
