Александр Иванович Вовк
Слава КВКИУ!
– Конечно! – подтвердил папа.
– Ты не обманываешь? Ведь на воздухе дорога совсем без краёв!
– Всё равно он знает! – выразила уверенность мама.
– А если станет темно?
– Дашенька, летчик всегда смотрит по специальным приборам… – принялся деловито объяснять папа, но дочка не дослушала:
– Понятно, понятно! На тех приборах крупно написано: «Если налево полетишь, в Москву прилетишь! А если прямо, то… Тогда куда? – заставила загрустить родителей Даша.
– А как мне быть, если я захочу на воздух? – не унималась дочка. – Надо летчику сказать, да? А разве он меня без вас выпустит? Он на ключ закрылся или просто так? Надо постучать к нему, да? А если он испугается и потому забудет дорогу?
4
Мой самолёт вырулил на взлётную полосу и затаился перед тем, как врезаться в небо. Потом напрягся, сильно загудел моторами, задрожал огромным серебристым телом и побежал изо всех сил.
Всё чаще застонали от ударов стыки бетонных плит, но мой «Ту» оставил их в покое, резко задрав прозрачный нос, он устремился в высоту, оставив внизу множество земных проблем, оставив позади себя мою Казань.
За несколько взлётных секунд я не успел разглядеть зону отчуждения вдоль взлетной полосы. А с нею у меня многое связано. Что осталось только в воспоминаниях. Но формировались они не в современном, большом и красивом, а ещё в старом аэропорту очень старой и сплошь деревянной Казани с чудовищно грязной главной улицей Николая Баумана, на которую без стеснения жители выливали помои.
У меня всё было ещё в том аэропорту, который от крашенного кирпичного сарая отличался, пожалуй, лишь затейливым украшением на крыше – маленькой остроконечной башенкой.
Раньше аэродром вплотную примыкал к окраине Казани и к ряду капитальных казарм военного авиационно-технического училища. Те казармы, краснея кирпичом в три этажа, казались махинами среди одноэтажных лачуг местных жителей.
От казарм до аэродрома, где курсанты сутками напролёт осваивали свои самолеты, лишь бы поскорее на фронт, было рукой подать. Значит, меньше времени тратилось на суету. И всё равно, иной раз даже на обед не ходили, лишь бы закончить запланированное в срок.
А после войны Никита Хрущёв взялся громить нашу военную авиацию с ещё большим усердием, нежели когда-то это делал проклятый Геринг со своим люфтваффе. Именно тогда на базе красных казарм основали военное училище ракетных войск стратегического назначения.
Стратегов Хрущёв любил, потому денег для них не жалели, и училище получилось почти образцовым, если судить по его преподавательскому составу, учебно-материальной базе и программам обучения. Оно давало курсантам самое передовое инженерное образование. И очень скоро выпускники демонстрировали его в войсках своей инженерной хваткой и умением разбираться в премудростях действительно сложной техники.
Заодно такие же училища, приравненные к военным инженерным академиям, появились в Ростове, Перми, Коломне и Саратове.
То казанское ракетное училище проработало всего несколько лет, и его опять перепрофилировали. В общем-то, в нем продолжали учиться ракетчики, но уже сухопутчики. Их ракеты были поменьше, но сухопутчикам, как говорят, и их хватало за глаза.
За пять лет курсантов превращали в лейтенантов. И они для обеспечения боевой готовности ракетных дивизионов и бригад разъезжались туда, где дислоцировались советские сухопутные войска, в том числе, и за границу, что не выпускали из виду местные красавицы.
Впрочем, кому теперь это интересно?
5
В то чудесное время мы ещё были курсантами ракетного училища. Для физической тренировки командиры регулярно развлекали нас кроссами. Прямо вдоль взлётной полосы аэродрома. Он к тому времени уже стал пассажирским.
Выровненная местность хорошо подходила для забегов. Но для них совсем не подходил я, поскольку не был рождён «лосем». Это для них, человекообразных, промчаться, что один, что три километра на пятерку труда не составляло. Меня же такие мероприятия сражали наповал ещё до их начала.
Меня заранее трясло от предчувствия самых неприятных последствий дикого перенапряжения. И настроение портилось уже от ожидания чрезмерных нагрузок! Во мне задолго до старта погибало всё – от пяток до макушки, – и оставшиеся чудом нервы взрывали меня как динамит, только тронь!
Но при всём желании это поймёт лишь тот счастливец, которому пришлось самому испытать, что такое армейский кросс. Да еще в военной робе! Ещё и в сапогах!
Объясняю новичкам! Дистанция в тысячу метров трудна уже потому, что требует почти такой же скорости, как на стометровке, но финиш-то в десять раз дальше! Считай, десять стометровок без отдыха! Пожалуй, на галерах бывало легче!
Впрочем, болтать можно всякое, видя кросс со стороны, но если ты не рождён спринтером, а тебя впутали в это поганое дело, пытать станут до смерти! И не рассчитывай, будто четыре минуты до финиша, это пустяк! Не думай, будто как-то перетерпишь, будто как-то соберёшься, как-то сконцентрируешься…
Скажу тебе так! Извивайся, как угодно, но до самого финиша, а, может, даже до смерти, каждая секундочка покажется тебе сущим адом. И только тогда, возможно, ты поймёшь, что такое настоящий курсантский кросс!
Но даже с полным пониманием сути вопроса, тебе придётся ещё много раз, убивая себя, нажимать и нажимать. Даже если ступни в тяжёлых подкованных сапогах с первого шага нальются горячей тяжестью, и никак не поднять бедро! И ты с первых шагов будешь тяжело задыхаться, наполняя горящие лёгкие живительным кислородом, которого тебе всё равно не хватит. И почти реальные вилы вонзятся в правый бок. И острый привкус металла появится во рту, как результат нехватки в крови не кислорода, а углекислого газа. И густая слюна, всасываемая с мощным воздушным потоком, того гляди, перекроет твою глотку и задушит насмерть. Но чтобы сплюнуть, сил у тебя не хватит, потому что они полностью уйдут в ноги! Да и дыхание к тому времени собьётся. И сердце, вполне вероятно, не выдержит чрезмерной нагрузки!
С комплексом таких проблем в норматив не уложиться. Потому тебя ждёт двойка, презрение товарищей и повторение полного спектра уже известных тебе адских мук!
На дистанции, бывает, так и хочется завыть из последних сил: «Люди! Кому же это надо? Ведь не всем дано!»
Но воплям на трассе никто не внемлет! А требовать на финише продолжают от всех! Потому для многих спортивные кроссы превращались в нечеловеческую пытку! И для меня.
С непривычки, конечно!
6
Но это всё – про километр! А чтобы уложиться в войсковой норматив на трёх км, потребуется не столько скорость, сколько лошадиная выносливость и воля.
Понятно, что на трёшке темп чуть ниже, зато до отказа нагружаются не только легкие и ноги, но даже волосы! И все насилия над собой продолжаются в три раза дольше! Хотя бы потому, что тех метров на пути к финишу становится тоже в три раза больше! Но кажется, будто во сто крат!
На трёх км без крепкой воли делать нечего, даже если ты лось! Что говорить, если признанный спринтер, гепард, и тот в таком темпе не протянет более двухсот метров, жалея себя!
А бедному курсанту любые дистанции должны быть нипочём! Что на скорость, что на выносливость! И всем проверяющим, в общем-то, плевать, что твой внутренний голос вопит на издохе, взывает к милосердию!
Тот голос приходилось в себе глушить! Курсант ни за что не должен ему верить! Он должен рвать жилы, задыхаться, перегреваться, но только не сдаваться!
Хлюпики с длинной дистанции сходили сразу. И потом брели вдоль неё униженно, понимая, кто они такие, раз уж уступили своей слабости, раз уж не смогли! А для самооправдания они демонстративно хватались за правый бок и сплевывали в сторону, будто испытали всё по полной.
Когда-то им придётся понять, что нет другого способа осилить дистанцию, кроме как силой своей воли многократно повторять все мучения с возрастающим напряжением. Хотя бы во время утренней зарядки. Или в какой-нибудь спортивной секции. Но обязательно бегать, бегать и бегать. В противном случае, придётся долго носить обидное для самолюбия клеймо – хлюпик.
Но те, кто упорен, кто не жалеет себя, когда-то преодолеют все трудности, даже не родившись лосями! Не жалея себя, всегда добиваются большего!
Иначе в армии нельзя! Иначе не стать мужчинами!
7
Даже самый здравый совет остаётся всего-то теорией, поскольку напрягает организм не разговор, а физическое действие. Нам же приходилось бежать ещё и с уклоном вверх. И пусть для ревущего от дурной мощи самолёта тот уклон едва заметен, но не для нас же! Нам и без него было тошно!
Помню, мы всякий раз, даже понимая бесполезность своей затеи, пытались склонить начальника курса капитана Титова Петра Пантелеевича к старту в противоположную сторону, то есть, под горку. Бесполезно! Он всегда отшучивался:
– Тяжело в ученье, привычнее в бою!
– Легко в бою! – неосторожно поправлял кто-то из нас.
– Вот видите! – только и посмеивался Петр Пантелеевич, отец наш родной, между прочим. – Всё и сами знаете! Потому – приготовиться! Теперь – на старт! Внимание! Марш…
И по этой команде наш взвод принимался подкованными сапогами в ритме каждого шага колотить землю. Постепенно мы вытягивались в разреженную струнку. Впереди, как всегда, бежали наши лоси. За них цеплялись другие, кто хотел так же, но едва ли долго мог. А в хвосте, всё больше отставая, уже пыхтели те, кто продвигался вперёд на голой воле. Медленно или слишком медленно, но всё-таки топал вперёд. А рядом с отставшими курсантами неизменно пыхтел Генка Панкратов, наш заместитель командира взвода. Он лосем тоже не числился, но отстававших всегда подгонял и воодушевлял. Это ему же потом перед начальством за каждого отдуваться:
– Нажимай! Нажимай, говорю! Погода-то чудесная! Нажимай, не сдавайся!
А ведь ему было трудно, как и нам. Да и о погоде Генка обычно привирал. Она выпадала нам либо холодная, либо ветреная, так что многие на кроссах простывали, потом хрипели бронхами, температурили из-за обожженных и воспаленных легких.
Но бывала погода и жаркой, и безветренной вдобавок. Тогда на дистанции мы пылали и дыханием, и телом, словно жерла доменных печей. А под дождиком, даже слабым, на бегу мгновенно промокали! Потом наш пот высыхал с влагой дождя, создавая пелёночный или младенческий запах. А ведь помыться можно было лишь в нашем казарменном умывальнике, где двадцать кранов и ледяная вода. Зимой вообще приходилось заботиться, чтобы курильщики на ночь не оставили открытой форточку. Тогда даже батареи отопления размораживались, не только краны! И какой температуры была у нас вода? И не захочешь, станешь моржом!
Впрочем, и без метеосюрпризов нам хватало неприятностей! Например, не было случая, чтобы нас не нагонял взлетающий самолёт, дымящий тоннами сожженного керосина! Тот дым сбивал дыхание, портил нашу кровь, но мы всё равно его глотали, лишь бы уложиться в норматив! Так надо!
Зато становилось смешно, когда к каждому иллюминатору припадали лица пассажиров. Ещё бы им не радоваться, глядя на нас! Столько сумасшедших сразу! И все бегут, бог весть, зачем!
А немыслимо чадящий самолёт легко обгонял нас и напоследок поддавал так, что мы надрывно кашляли, сбивались с темпа, но были обречены бежать и напрягаться.
Вот такими были наши кроссы вдоль взлётной полосы!
Однако ж, странное дело! Когда за спиной остались десятки лет без тех кроссов, все подробности вспоминаются без желчи, лишь с доброй улыбкой. И даже с гордостью за себя, мол, как ни было тяжело, но мы же не отступили! Мы выдержали всё. Много чего выдержали, закалившись на будущее. Выдержали главное – экзамен на соответствие тому непростому для страны времени. И экзамен на соответствие выбранному нами самими делу.
8
Зимой мы продолжали бегать вдоль той же взлётной полосы, будь она неладна, только уже на лыжах. За самый горизонт зачем-то убегали! Километров на десять, а иногда и дальше. Потому дистанцию нам закольцовывали. Поначалу она поднималась вверх, мимо взлётной полосы, мимо антенн радарных установок, без сна качающихся и вращающихся, а после половины пути, где наши номера переписывал какой-нибудь преподаватель с кафедры физподготовки, устремлялась обратно, к желанному финишу, где хоть какой-то покой!
Когда организовывали массовые забеги, то есть, в масштабе всего училища, измотанных бегунов на старте-финише поджидал духовой оркестр. Он даже в мороз бодро дудел что-нибудь весёленькое, хотя губы у музыкантов легко примерзали к мундштукам, и сбивал измотанных бегунов с налаженного ритма.
Зато потом, если удалось отдышаться, можно было из армейского термоса кружками хлебать обжигающий сладкий чай с лимонной кислотой. Сколько угодно! И это становилось признаком заслуженной райской жизни!
9
– Ой, мамочка! Посмотри же скорее! Там настоящий человечек! Совсем как муравьишка! – возбужденный голос Даши, глядевшей в иллюминатор, вернул меня в действительность. – Мама? Это Мальчик-спальчик? Или он притворяется? Ой! Ещё маленькая машинка к нему едет! У них там всё сделано будто настоящее, да?
10
Помню, многих в училище удивляло, что я поступал в него из далекого Туркменистана. Меня поначалу воспринимали с подозрением, как замаскированного басмача или ахалтекинца. Это забавляло, поскольку выдавало вопиющую неосведомлённость вчерашних школьников в национальных вопросах собственной страны. Об ахалтекинской породе они даже не слыхивали! И бог с ними! По мне выходило, будто не я, а они свалились с Марса!
Я действительно много лет прожил в центре грозной пустыни Каракумы.
Никто не представлял, что и там не всегда жара! В феврале недели две такой колотун случался, что зубы сами собой лязгали. Всего градусов пять мороза, но они равнозначны двадцати в средней полосе. Без снега, зато и с ветрами, которые с вездесущим песочком устраивали страшную жизнь, ведь тёплой одежды из экономии не покупали. Всего-то две недели – переживём! И действительно, новогодние каникулы я с друзьями по традиции проводил на крыше. Отлично загорали, раздевшись до трусов! В Казани мне завидовали и не верили, по простоте своей, считая, будто такое возможно лишь в Африке. «Ну, да! – возражал я. – Плохо вы Африку знаете!»
Остальное время в Каракумах было замечательным! Всегда особой голубизны небо и, если даже не тепло, то жарко. Понятно, почему мой организм естественным образом приспособился к тем условиям. И лыж там, отродясь, никто не видел.
Но в училище это воспринималось как моя личная неприспособленность к нормальным для северян условиям! И никто не хотел понять, что для моего несчастного организма эти условия совершенно не нормальные! Они – ужасные! Но никто обо мне не заботился! И никто не делал скидку на необходимость акклиматизации, на то, что мгновенно она не происходит. Меня бросили в сражение с морозом без минимальной подготовки!
Наиболее трагично это вышло в один из самых чёрных дней моей жизни. Мне пришлось на общих основаниях взвалить на плечо военные лыжи (с непривычки казалось, будто это два брёвна с заостренными носами) и в строю взвода направиться к трассе. К той самой трассе, о которой я уже вспоминал.
Душу и тело леденил нарастающий страх и мороз, парализующий своими объятиями!
11
Ещё накануне я перенервничал из-за неопределенности задачи. Я плохо спал, поскольку безнадежно пытался понять, за счёт чего же движется лыжник? Каким образом можно отталкиваться, если лыжи всегда ступают параллельно и вперёд? Без практического опыта это понять было невозможно.
О, боже! Я никогда не вставал на дрова! Правда, мальчишкой немного катался на чужих роликовых коньках! Но то же было летом, когда тепло! И с коньками, в общем-то, всё мне понятно. Поставил ногу под углом к движению – оттолкнулся, поехал. Потом так же поставил другую – оттолкнулся, поехал. И – до бесконечности, только ноги менять не забывай! А от чего отталкиваться на диковинных дровах? Шутники утверждали, будто их стоит в лыжню поставить, а куда надо ехать, они сами знают!
Врали, конечно! Понятно, что как-то отталкиваться всё же придётся, но как, если лыжи проскальзывают?
Поначалу я думал, будто надо отталкиваться палками, однако в кино увидел мастеров-лыжников вообще без палок. Очевидно, секрет не в них. К утру я так и не разобрался, а спрашивать не стал, чтобы не засмеяли! Наделся, всё решится само собой на старте. Ведь побегут же все, – так же побегу и я!
Но природа против меня встала на дыбы. Определяющим врагом оказался мороз.
12
Климат в Казани никогда не отличался справедливостью – две зимы в году и лишь одно лето! Абсурд!
Первая зима приходила в самом начале года. Это был январь, потом февраль, а за ними и весь март. Много позже наступала робкая весна и настоящее жаркое лето. Но и в конце мая в оврагах ещё сохранялось немало снега. А прекрасное лето долго не задерживалось, поскольку совсем скоро в жизнь вторгалась вторая зима – ноябрь и декабрь! Две зимы в году – это уже чересчур!
В общем, со всех сторон, куда ни глянь, одна зима и только зима, а, значит, сильные холода и крепкие морозы! Лето – только в воспоминаниях! Ну, и скажите мне после этого, как можно всю жизнь прожить в Казани?! Точно так же, как в холодильнике!
Ещё утром, когда в продуваемых шинельках мы выстроились перед казармой для проверки готовности с лыжами и креплениями, похожими на сбрую лошадей, мои руки безнадёжно окоченели. В таком случае они ещё и зверски болят! Мне сразу расхотелось ставить рекорды. Мне вообще никогда не хотелось становиться лыжником! Заставили!
Со слезинками, выступавшими от боли и замерзавшими на ресницах, я в тот момент более всего жалел, что все лыжники мира вольны в подборе рукавиц на свой вкус, и только курсанты обделены даже в этом. Ещё осенью нам выдали вязаные машинным способом двухслойные перчатки коричневого цвета – в них-то и следовало тужить до весны. Если, конечно, они сами до неё доживут! И редко у кого доживали!
Южанин в тех толстых, но слабо согревающих перчатках чувствовал себя как без них. Пальцы, начиная с кончиков, быстро отмерзали до пугающего побеления, но согревать военные руки в карманах считалось тяжким грехом!
Что там лыжи?! Даже во время коротких переходов из одного учебного корпуса в другой, мои пальцы замерзали так, что писать наотрез отказывались. Я отогревал их, зажав между ног, приходя в норму едва ли не через час, но лекторы меня не ждали.
Если замерзать приходилось долго, а такое во время занятий на местности случалось часто, то надо мной будто страшный суд вершился! Каждый раз! Мороз скрючивал меня и вдоль, и поперёк! А затем уничтожал по частям и целиком! Из носа тонкой струйкой стекала лишняя вода, называемая конденсатом! Отмораживались не только пальцы рук, но и пальцы ног, хотя прятались они в портянках и сапогах. И даже уши повисали, словно тушки магазинных кальмаров! И нос предательски белел! И щёки тоже часто сдавались! Я же тогда не сомневался, что вечное кипение в котле намного предпочтительнее, нежели однократное промерзание насквозь! В аду, хоть и в мучениях, но всё-таки останешься живым, а на морозе быстро околеешь!
Скоро я на практике познал, что отмороженные уши не только болят. И с них не только лоскутами сползает погибшая в моих муках кожа, но они фантастически разбухают, они тяжелеют, потому раскачиваются как у африканского слона! Я раньше и не предполагал, что отмороженные уши выглядят как крылья! Их увесистые колебания приходилось ощущать с каждым шагом, и мне казалось, будто сзади кто-то скрытно подбирался!
О! Как же я жалел битых французов в то холодное время! Всех – до единого! Их и бить-то не приходилось – они сами собой загибались от холода! Лично я, проверив это на себе, считаю, что на всей планете трудно найти человека более несчастного, нежели насквозь промёрзший бедняга.
Но меня никто не понимал! Почему?
Так никто не верил, судя по себе, будто при каких-то пятнадцати градусах можно так быстро и сильно коченеть. Не находя понимания, я никогда и не жаловался, и помощи не просил, решив для себя, что моей немилосердной судьбой мне предписано погибать молча и в одиночку!
13
Тем не менее, моя проблема совсем не была шуточной, как кому-то казалось. И не только я, в конце концов, замерзал даже при слабом морозе. Замерзали и другие южане, но северяне нас в упор не замечали!
А ведь мы страдали не из-за своей изнеженности, а из-за неверных настроек организма. Во мне, например, точно знаю, какой-то термостат за много лет приспособился к жарким условиям пустыни, где я долго жил, а в Казани условия оказались иными. Термостату следовало срочно менять настройки, но быстро в нас это не происходит.
Потому организм, по привычке считая, будто я всё ещё пребываю в жарком климате, слишком малую часть энергии от потребляемой мною пищи превращал в тепло. В пустыне этого хватило бы с лихвой, но только не в Казани! Только не лютой зимой.
И моя кровь, недостаточно подогретая для местного холода, обделяла теплом леденеющие ноги, руки, уши, нос и открытую кожу. Эта кровь, как главный переносчик тепла в организме, возвращалась к сердцу более охлаждённой, нежели допускалось здоровым телом. Потому и внутренние органы не добирали тепла. И, значит, все химические и биологические реакции, определяющие моё существование, значительно тормозились. И, как следствие, ещё меньше вырабатывалось тепла. И температура тела снижалась ещё больше. И так далее, вплоть до нуля!
Ну, не напрасно же температуру тела считают критерием здоровья! Не зря же придумали для ее замера градусники, которые нам, чуть что, суют подмышку! Измерили температуру тела – и сразу всё понятно! Болен человек! А если температура совсем низкая, тогда что? На это врачи не реагировали. А сегодня как?
И ещё. У остывающей крови быстро и весьма существенно возрастает вязкость. В итоге, сердцу становится не по силам продавливать ее, густую, особенно, в тончайшие капилляры пальцев рук и ног, ушей, носа, глаз, мозга. Оставшись без крови, они в первую очередь лишаются тепла, кислорода и питания, без чего существовать не могут. Потому на холоде клетки замёрзших органов задыхаются, холодеют и отмирают. Это заметно даже внешне. Без крови они белеют.
Вывод-то прост, но кому он был интересен: «Замерзающий человек вовсе не капризничает, проявляя якобы своё неумение терпеть зимние неприятности. Замерзание – это ничуть не неприятность! Это – самая настоящая медленная гибель. Уговорами или приказами околевающего бедолагу спасти невозможно! Его можно лишь отогреть!»
14
А я всегда терпел систематическое переохлаждение и только терпел, зарабатывая себе всякие циститы и не только. Иного выхода у меня и не было. Я терпел и приспосабливался, как только мог, не видя иных вариантов. И ведь правильно делал, поскольку в то ужасное для меня время мой организм ускоренно привыкал к новым условиям. И постепенно я, действуя со своим организмом заодно, достиг кое-каких успехов.
Действуя по собственной методике, я старался при любом морозе как можно дольше обходиться без перчаток. И руки действительно привыкали к холоду. Так или иначе, но во вторую зиму я страдал от морозов значительно меньше, чем в первую.
15
Но продолжу о моём лыжном дебюте. Во время первого и столь памятного лыжного кросса я промёрз настолько, что стал прозрачным! Если бы мои мозги, несмотря на переохлаждение, ещё могли соображать, то они пришли бы к одному – наступал мой конец!
Пока я дотащил «дрова», они несколько раз свалились с плеча, поскольку придерживать их замерзшими пальцами я не мог. Дрова, будто специально, каждый раз распадались на составляющие – одна лыжа летела вправо, другая катилась влево, отдельно выворачивали руки палки. А поскольку всё происходило в плотном строю, то кто-то налетал на мои причиндалы, кто-то из-за них падал, кто-то с испугу шарахался в сторону и сам образовывал новые завалы, в которых всегда вспоминали меня, разве что не хвалили. У окоченевшего тела сил для ответа не находилось, ведь в состоянии льда никто не может оставаться полноценным организмом.
В общем, мне доставалось со всех сторон! И всякий раз приходилось заново утрясать деревянное барахло в одну кучу, как-то приспосабливать её на плече и ковылять вслед за всеми.
Между тем, пальцы превратились в безжизненные крюки. Они давно не шевелились! И даже нос, пожалуй, отмёрз. И снаружи! И изнутри! В лёд превратились и слёзы моих немыслимых мучений, слепив ресницы так, что я не видел, куда бреду. Перед собой я различал лишь бесформенные ореолы и шевеления!
Абсолютно уверен, что представить и оценить мои беды человеку, лично не пережившему весь их ужас, совершенно невозможно! Тут никакое кино не поможет! Никакой Амундсен! Нужно только самому…
16
По аналогии, но аналогии обратной, в памяти возник забавный случай.
Помню, в один из жарких июльских дней на одесском пляже «Лонжерон», когда всё живое стремилось поскорее плюхнуться в воду, по соседству со мной разместились три лиловых кубинских негра. Они не раздевались и не купались. Они лишь задумчиво глядели на горизонт и, наверно, подогревшись как у себя на родине, сильно по ней тосковали.
«Ну, понятно, почему они за горизонт пытаются заглянуть – тоскуют! Но почему не раздеваются? – размышлял я. – Чтобы не шокировать загорающий народ шоколадным загаром? Стесняются, пожалуй!»
Но я давно от сведущих людей знал, что чернокожие – народ абсолютно бесцеремонный! Стесняться чего-то, они в принципе не способны. Потому всегда ведут себя хамовато и нагло.
Разговорившись с экстравагантными соседями о том, да о сём, я поинтересовался, почему же они сидят, не купаются:
– Жарко ведь! И вода прогрелась до двадцати! – подзадорил я их. – Не каждый день в Одессе такое чудо случается! Да и акулы у нас съедобные, если даже встретите!
Они засмеялись и сознались, что сегодня всё-таки прохладно, а вода почти ледяная. У себя в Гаване они купаются, если ее температура выше тридцати!
Признаюсь, неграм я тогда не сочувствовал. На одесском пляже они казались очень смешными. Столь тёплой воды в Одессе ещё не бывало. За нею следовало в баню ходить!
Точно так же смешным, как те негры, казался своим товарищам и я, поскольку они никак не могли признать, что во мне действительно всё насквозь промерзает! Заодно они удивлялись и моим причудам с «дровами». Подумаешь – диковинная проблема! Встал на них, и побежал! И зачем мудрить?
А я проклинал разрумяненных любителей русской зимы всех подряд! Они же, как один, – полноценные лицемеры! Ну, какой человек в здравом уме, объясните мне, сможет любить мороз, если сам насмерть замерзает? Это купчишкам нравилось навеселе, в медвежьих тулупах и в валенках, изображать распахнутую настежь русскую душу! Если бы разок промёрзли как я, поглядел бы я на их дешёвый оптимизм! Потому на мороз их и надо выдворить! Для пробы! На крепкий мороз-морозище! И тогда, я полагаю, они и меня вполне поймут! И про любовь свою к русскому морозу басни петь перестанут! Ещё и проклинать его, душегуба, как и я, станут!
17
Вблизи старта нас перестроили в две шеренги. Командир взвода старший лейтенант Володин, классный мужик и образцовый офицер, велел снять шинели и аккуратно уложить их рядом, чтобы в линеечку.
Все самостоятельно готовились, то есть, закрепляли лыжи на сапогах, каким-то странным образом, по их же словам, попадали в мазь и вообще, бог знает, чем занимались. Кто не успел ранее, запихивали в брюки припасённые газеты, чтобы по ходу не разморозить свою систему. Испытанный курсантский приём.
К тому времени я только внешне оставался живым, а справиться в таком состоянии с лыжной сбруей было невозможно. Её толстые брезентовые ремни следовало подогнать по длине сапога, прогоняя те ремни туда-сюда сквозь острую металлическую пряжку. Муторная работа даже в идеальных условиях! Но мои пальцы не шевелились даже сами по себе, даже без нагрузки, а мои глаза сквозь льдинки слёз мало что видели! Я сдался судьбе на милость. Я превратился в битого француза!
Но очень скоро мои неунывающие товарищи, закончив последние приготовления, возбужденно, будто застоявшиеся кони перед свадьбой, пересмеивались и, встав на лыжи, энергично ими стучали и елозили на месте. Они, весело переговаривались между собой, волновались, будто не «попали в мазь», и теперь разъезжали ее, пританцовывая на снегу.
«Что за мазь? – лишь удивлялся я. – И как в неё можно не попасть?»
Кажется, все, кроме меня, были не только готовы к старту, но и радовались ему! Все рвались в бой! Все, кроме меня! Я знал, что этот бой станет для меня последним.
Даже не пытаясь совладать со сбруей, понимая, что всё равно погибну, я воткнул в неё сапоги, как в домашние тапочки. Пальцы ног давно скукожились. В тот миг я согласился бы нырнуть в котёл с кипящей смолой, лишь бы согреться! Я представлял собой некий балласт с лыжным номером, чуть живой, но уже бесполезный!
Старший лейтенант Володин, оценив общую готовность, перестроил всех в одну шеренгу и весёлым тоном, выдыхая клубы пара, напутствовал:
– Не забудьте отметиться на развороте! И расправьте свои номера! Лучше расправьте, чтобы их легко прочитали и записали! И кровь из носу, но первые разряды мне привозите! Готовы? Тогда – на старт! Подъезжайте!
Все приблизились к черте, обозначенной по краям флажками, потолкались, чтобы втиснуться в первый ряд, и замерли в ожидании команды. Я как-то пристроился за всеми, чтобы никому не мешать. Мои глаза мало что видели, выдавая радужные круги, слипшиеся с ресницами.
Почти сразу прозвучал протяжный вопль: «Внима-а-ание! Ма-а-арш!»
В тот же момент я через вибрации грунта ощутил остервенелый деревянный топот и отчаянное стремление взбудораженной человеческой массы вырваться вперед! Пинаясь палками и локтями, все бросились с накатанной площадки к единственной колее, по которой и следовало далее бежать. Я им не мешал, оставаясь сзади.
С первых шагов обозначились «лоси». Теперь я различал, как они, наклоняясь почти до земли, энергично выпрямлялись в пояснице, отталкиваясь обеими палками, и оттого мощно разгонялись, оставляя остальных всё дальше за своей спиной. Отставшие часто сучили ногами, пыхтели, как могли, и тоже старались ускоряться.
Я всё ещё не понимал, что делать, дабы не отстать от взвода, потому всем телом дернулся за ним. Жаль только, мои лыжи не поняли этого манёвра, переплелись, и я оказался в снегу. Надо мной кто-то обидно ругнулся, неаккуратно перескочив через меня, и помчался дальше.
Уткнувшись в плотный снег, я поцарапал нос и утратил пространственную ориентацию. Потом долго соображал, как же подняться, если длинные лыжи на ногах торчали в разные стороны, словно противотанковые ежи!
Боже мой, даже палками себе не помочь! Если бы на них опереться, если бы уже стоял, но лёжа, они сами становились обузой. К тому же одна палка своим кольцом намертво захватила лыжу.
