Александр Иванович Вовк
Слава КВКИУ!
Национальная идея должна во всех укорениться осознанно! Каждый гражданин должен почувствовать себя спасителем своей страны в ситуации, в которой ее, кажется, уже ничто спасти не может! Но надо хотя бы попробовать, если мы остались народом, а не сделались безропотным стадом!
Ради такой национальной идеи даже наши отъявленные воры, по-моему, смогут немало полезного сделать. Не всегда же о мошне думать! Производство надо обязательно разгонять на полную мощность! Людей работой и зарплатой обеспечивать! Сельское хозяйство «на себя» перетягивать! Налоги с богатых брать по 90%! Им вполне хватит и того, что останется! Смертную казнь матерых преступников, то есть, врагов, возобновить! Воспитательную работу вести без давно въевшихся в нашу жизнь лживых выкрутасов, без подлой рекламы и тайных алчных расчётов.
В столь сложнейшей, прямо-таки, безвыходной ситуации и руководство страны, пусть даже прежнее, показавшее свою несостоятельность, должно людей нацеливать и объединять в единое целое. Оно обязано проявлять прямо-таки небывалую мудрость и невероятную активность, дабы нам подольше продержаться до внешней агрессии, одновременно изменяя любую ситуацию в свою пользу. Вон как Сталин пакт с Гитлером заключил! В том пакте невероятная мудрость проявилась! Благодаря ей Германия принялась всей своей промышленной мощью нас к войне готовить, а не себя! Но от нынешней власти я такой мудрости не видел и полезной деятельности не замечаю. Мне кажется, что всё делается как раз наоборот. И народ не чувствует смертельной для себя опасности совсем. На уме большинства лишь размер зарплаты да платежи за ЖКХ. А «благополучные» озабочены лишь возникшими вдруг препятствиями на пути в Турцию или Таиланд.
Потому и возможный результат я предвижу. Жаль мне страну! Жаль мой одураченный и сильно поглупевший народ! Сам собой он организоваться никогда не мог! А уж теперь – и подавно!
Народ, народ… А что же такое народ, если по существу? Пользуемся все этим термином, будто он всем понятен, а объяснить-то редко, кто может.
И всё-таки! Что ты сам-то думаешь? Думаю, что народ это не все люди нашей страны. Не всё население. Народ – это всего лишь наибольшая часть населения, но всё же часть. Часть того населения, именно та часть, которая никогда вовремя не понимает, что ее обманывают. Прозрение у народа происходит всегда с опозданием. Чаще всего, со столь большим, что уже и руками махать поздно! Так в народе говорят: «После драки кулаками не машут!» Потому и организоваться народ сам не может, что вовремя не понимает, когда его обманывают. А после драки…
А мне кажется, будто присказка лживая! Дезорганизующая! Расслабляющая! Лишающая воли! Ведь воевать за справедливость нужно и после неудачной драки! Воевать до полной победы!
35
Но опять в голову лезет всякая ерунда. Хорошо хоть, в воспоминаниях мне самому себе ничего не приходится доказывать. Мне давно всё ясно! Причём мнения своего я не скрываю, но и трубить о нём не вижу смысла. Зачем? Всем известно, что русские люди никогда не верят в то, чему верить не хотят! Интеллектуальное упрямство! И никакие аргументы их не подвинут к истине! Они даже собственными глазами всё будут видеть, но этим же глазам не поверят, если решили не верить! Где уж с таким настроем им в истине разобраться!
И всё же, действительно, сдался мне этот Жуков! Он уж похоронен почти полвека назад! Но стоит поперек моих мозгов опять! Многое, видно, в нашей жизни напортил! Казалось бы, шут с ним! Ну, был он самовлюбленным, болезненно тщеславным, был человеконенавистником, готовым на всё, лишь бы забраться на самый верх, где воплотился бы в абсолютного вурдалака. Именно таким бы он и проявил себя, каким сам рисовал советскому народу образ Сталина после смерти вождя. Но мне-то он зачем? Может, затем, что слова фронтовиков никак не забываются? То же не обыкновенные слова были! То были выплеснувшиеся наружу страдания.
Он после войны ещё больше наворочал! Уязвленное самолюбие Жукова не могло смириться с тем, что в мирное время он, якобы самый великий полководец всех времён и народов, не возглавил нашу страну, как это сделали у себя на родине генералы Эйзенхауэр и де Голль.
«Даже неполноценный Хрущёв, тоже мне, липовый генерал, и тот меня обошёл!» – злился Жуков. Ведь его даже министром обороны не назначили. Недооценили или Сталин понимал, с кем имеет дело?
И как же хорошо, между прочим, что не назначили! Когда Хрущев сделал его все же министром на короткое время, то Жуков всё равно успел наворочать! Например, перевёл вооруженные силы на ночной образ жизни! Зачем? Он сам-то это понимал? Конечно! Только, чтобы показать всем, будто он может всё, что ему вздумается.
Или ещё. Заставил всех подтверждать спортивные нормы, независимо от возраста и состояния здоровья. Всех, кроме себя, разумеется! Тогда покинули Армию очень многие боевые генералы и немолодые офицеры, особенно, когда-то раненные, прошедшие войну, но способные боевым опытом принести своей стране еще немалую пользу.
Хрущёв, сам подлец, каких свет не видывал, подлеца Жукова видел насквозь, потому скоро сам и снял его с должности Министра и отправил на дачу как в заключение. Боялся Никита Хрущёв, кабы Жуков ещё один государственный переворот не устроил! Боялся, чтобы и его самого не скинул! Опять ведь его недооценили. Опять его обидели! Опять с его заслугами не посчитались!
Но хватит! Вперёд надо смотреть! Сам ведь только что решил, что людей наших объединять нужно, а размышления о Жукове их разобщают. Не хочу свои воспоминания о нём смешивать с воспоминаниями о людях, которых есть за что уважать. Которые не имели столь высоких должностей и такого множества наград, но в любых ситуациях оставались людьми.
Для меня последнее обстоятельство всегда имело решающее значение. На таких людей и надо сегодня опираться. В нашем народе их всегда находилось тем больше, чем тяжелее наступали времена!
36
Вот! Вспомнились, наконец, наши училищные генералы. В Казанском ракетном их было два. Люди, совершенно разные по любым признакам. Так нам казалось. Разные военные судьбы. Разный стиль работы. Разное отношение к подчиненным.
Старшим по должности был начальник училища генерал-майор Ромашкин. В представлениях курсантов (может, мы со своего уровня и не сумели многого разглядеть) он был военным барином.
Все пять лет учёбы мы только и видели его то на трибуне, то проезжающим мимо в персональной «Волге». И хотя в машине он объезжал совсем немалые территории вверенного ему училища, но и в других случаях предпочитал видеть нас на почтительном расстоянии.
Подробности деятельности из его кабинета нам, разумеется, были не доступны. Даже мне! А ведь я раз тридцать нёс службу часовым у Знамени. То есть, много часов простоял напротив его кабинета. Туда входили самые разные офицеры, потом они выходили в том или ином настроении, но разведать что-то конкретное мне так и не удалось!
«И что с того? – вправе спросить меня каждый. – Почему же решил, что он барин?»
Так ведь, чего стоит одна его дистанция? Показная важность и неприступность! Прямо-таки величественность! Но мне не приходилось от кого-то слышать восторгов в адрес нашего начальника училища как человека. (Просто мне не повезло?) Более того, складывалось впечатление, будто его уважали лишь за погоны генерал-майора!
Зато заместителем начальника училища к нам сослали, да еще с понижением, генерал-майора Савельева. Раньше он командовал дивизией РВСН. Это само по себе вызывало к нему наше уважение! Но не только это.
Тамошняя сорока на хвосте принесла, будто сняли Савельева с дивизии за тяжелое происшествие с гибелью нескольких человек. Такое в войсках случается! Не кондитерская же фабрика! И совсем не факт, что генерал Савельев был хоть сколько-то виновен. Но он как командир за всё должен отвечать! Он и ответил! Наказать-то, как принято в армии, всё равно кого-то следовало! Если кто-то наказан, значит, меры приняты! Дело завершено!
Мы, курсанты училища, Савельева опасались и одновременно любили. И было за что!
Он нас не чурался, был крайне въедливым и знал даже скрытые стороны курсантской жизни. Не считал для себя унизительным остановить любой взвод и проверить, словно старшина, обувь, состояние каблуков, чистоту портянок, носовые платки… Его интересовало всё! И не только наш быт, но и умонастроение, потому задавал вопросы, выяснял мнения.
Думается мне, по своему богатому фронтовому опыту генерал понимал, что подчас ничтожные мелочи определяют исход самых важных дел, вот и нас подводил к тому же выводу.
Савельев всегда, где должны быть курсантские подразделения, появлялся неожиданно. Не следил и не выслеживал, нет, он просто жил нуждами училища и потому считал необходимым знать всё в нём обо всём.
Если во время перерыва между занятиями его замечали на главной аллее, когда взвода строем переходили из одного учебного корпуса в другой, поднималась «тревога» и все стремительно перетекали на параллельную аллею. Куда угодно, лишь бы с его глаз долой!
Почти наверняка остановит и начнёт выяснять, почему, например, заместитель командира взвода идёт не впереди строя, а сбоку? Или почему последняя шеренга не заполнена? Или почему не у всех курсантов есть перчатки? И почему старшина до сих пор не наказал курсанта за утрату выданных ранее перчаток и не выдал ему другие? Или сделает замечание, чтобы свои портфели и папки убрали внутрь строя…
Мелочи? Конечно! Но таков уж воинский порядок! Что останется, если его перестанут соблюдать? Вполне возможно, опять кто-то погибнет на стартовой позиции, как случилось когда-то у генерала Савельева. Он не мог повторно такое допустить.
Наши приёмы с увиливанием генерал, конечно, всегда разгадывал. Случалось и так, что взвод только свернёт за спасительный угол учебного корпуса, как сразу с генералом и повстречается! Савельев с доброй улыбкой уже поджидал за углом! «Попались, голубчики?!»
Но генерал не имел обыкновения выискивать, к чему бы придраться, коль уж встретились. Он не выдумывал недостатки, если их не было в реальности. Ему лишь во всём требовался порядок. Как хорошая хозяйка не может потерпеть в своём доме того, что её способно опорочить, так и генерал Савельев наводил порядок в доме, за которым ему поручено следить.
Вспоминаю рассказ своего товарища Юрия Сухова. Однажды он нёс службу дневальным по курсу. Неожиданно на входе в казарму появился генерал Савельев. Обычно с других курсов всех нас обязательно предупреждали: «К вам направился…» А в тот раз это правило не сработало; вынырнул прямо перед носом.
Курсант Сухов, как и подобало дневальному, громко подал команду: «Курс! Смирно! Дежурный по курсу – на выход!»
Генерал остановился перед ним и спокойно поинтересовался, кто ещё находится в казарме?
– Товарищ генерал! – доложил Сухов. – Весь личный состав находится на занятиях! Здесь остался только наряд. Если считать со мной, то три человека! Из командования курса – только старшина Бушуев, он находится в каптёрке.
– Вольно! Оставайтесь! – разрешил Савельев и по длинному коридору направился вглубь казармы.
Перед ним в соответствии с уставом внутренней службы вынырнул с докладом дежурный по курсу младший сержант Дегтярёв. Взмахом руки генерал прервал его доклад и велел отвести в каптёрку.
Дверь в нее в конце коридора была распахнута, но старшины Бушуева на месте не оказалось. Это показалось странным, ведь в каптёрке много ценных материальных средств, потому бросать всё вот так, безнадзорно, никто бы не стал.
Но ситуация оказалась весьма показательной для понимания нашего генерала Савельева. Иначе говоря, если угодно понять, какой ужас охватывал кое-кого при встрече с генералом Савельевым, достаточно вспомнить ту незапертую в каптёрку дверь и последующее поведение нашего бравого старшины Бушуева.
– Где же ваш старшина? Испарился он, что ли? – усмехнулся генерал Савельев в сторону младшего сержанта Дегтярёва.
– Не знаю! – растерялся дежурный. – Только что был здесь!
– Ладно! – опять усмехнулся генерал, поглядывая на открытую форточку. – Плохо вы, товарищ младший сержант, знаете обстановку на курсе. – А теперь проводите меня в умывальник и туалет!
Там, благодаря усилиям наряда, всё оказалось в порядке. Но старшину не нашли и там.
На обратном пути генерал обстоятельно осмотрел все курсантские кубрики. Проверил прикроватные тумбочки, в которых редко бывал должный порядок. То голый обмылок прилипнет к непокрытому салфеткой донцу ящичка, то зубная паста скручена рулетом, а то и вообще всё брошено навалом. Но теперь не к чему было придраться.
Савельев заглянул даже под матрасы наших металлических кроватей, нет ли чего лишнего и хорошо ли натянуты на пружинных сетках матерчатые подматрасники? Проверил порядок в так называемой шинельной, а потом и в сушилке. Заглянул в канцелярию начальника курса, где поморщился от табачного дыма и вида окурков в пепельнице – символа неаккуратности. Сам генерал не курил даже на фронте.
Не встретив более никого, Савельев махнул рукой дежурному, мол, оставайтесь, и покинул казарму нашего курса. Вполне возможно, что капитану Титову в тот день пришлось выслушать кое-что неприятное.
А наши мужички после ухода генерала принялись гадать, куда же, в самом деле, спрятался Бушуев? Ведь не испарился же он, как предположил генерал! Но ни к чему не пришли, поскольку мест, чтобы спрятаться от курсантов в их собственной казарме, просто не существовало. Загадка осталась неразгаданной!
Старшина Бушуев появился минут через двадцать, нервно озираясь, будто едва оторвался от погони:
– Генерал ушёл? – в первую очередь выяснил он настороженно, кивая вглубь коридора, и готовый ретироваться.
– Ушёл он! Давно ушёл, товарищ старшина! – ответил Сухов.
– Уф! – стал шумно отдуваться Бушуев, прислонившись к тумбочке дневального и вытирая лицо солдатским платком. – Кажись, пронесло! Надо же! – никак не мог он успокоиться. – Пришлось из-за него в форточку вниз головой нырять! Едва шею не сломал! Окна-то из коридора на техническую территорию зарешёчены, будь они неладны! Думал уже, не просочусь! Тесная, чёрт бы её побрал! – обрадовался, наконец, старшина своей удачливости.
– А зачем вы так сложно, товарищ старшина, маневрировали? – подколол его Сухов.
– Ты ещё молод, чтобы мне вопросы задавать! – огрызнулся Бушуев. – Поживи с моё, так и не в такую щель залезешь!
– И всё же – зачем в форточку, а не через дверь? – добивал старшину Сухов.
– Зачем, да зачем! – разозлился вдруг старшина. – Будто не знаешь, как генерал Савельев нашего брата-сверхсрочника любит?! Он бы мне матку на изнанку вывернул! Ни за что! А если бы нашёл упущение, то я и не знаю, что бы он придумал? Вот я, на всякий случай, и использовал запасный выход!
– Так ведь генерал Савельев и нас всех крепко любит! – посмеялся Сухов. – На всех, в случае чего, и форточек не хватит!
– Ты у меня… Ты у меня скоро не только в форточку пролезешь, а сам ещё не знаешь, куда! – пригрозил старшина и направился в каптёрку завершать пересчёт портянок и курсантского белья. Он готовился к очередной помывке личного состава.
37
Было когда-то и такое! – тепло вспомнилось мне приключение старшины. – Но припоминаю и более интересный случай. Уже с другим моим товарищем, с Ковалем Адамом.
Имя у него несколько неожиданное, прямо-таки, первочеловек, а не военнослужащий! Но для Западной Украины оно привычно, поскольку он и сам оттуда. А парень Адам, с какой стороны ни глянь, отличный. Правда, тот случай больше характеризует генерала Савельева, нежели нашего Адама.
Так вот! В тот памятный день курсант Коваль исполнял обязанности помощника дежурного по училищу. Нам, старшекурсникам, столь ответственные роли уже доверяли!
Дело было днём. Начальник Адама в наряде, дежурный по училищу полковник Кожевников, интереснейший, между прочим, мужик, в соответствии с распорядком дня ушёл в столовую на пробу пищи. Так положено, прежде чем дать своё разрешение на ее выдачу. Ну, а Адам, конечно, остался за него, сидя в помещении для дежурного.
В традициях армии это помещение располагалось на входе в управление училища. Большое окно в коридор позволяло Адаму контролировать входящих и выходящих.
Ему на беду, хотя время подходило к обеду, но впервые в тот день в управление вошёл генерал Савельев. Адам, оформляя служебные журналы, замешкался и не вскочил своевременно, замерев в воинском приветствии. Или еще что-то генералу не понравилось, но он остановился и взмахом ладони подозвал курсанта Коваля к себе.
Адам метнулся в коридор, представился генералу, как и положено, уже почувствовав своей задницей, что дело пахнет керосином, и заодно сообщил ему, что из облисполкома поступила телефонограмма. В соответствии с ней генералу Савельеву в пятнадцать часов следовало явиться в зал заседаний облисполкома города Казани!
– Когда приняли телефонограмму? – доброжелательно к Адаму, но с досадой в сторону облисполкома уточнил генерал.
– Около десяти утра, товарищ генерал-майор! – ответил Адам.
– А сейчас уже сколько? – с ярко выраженным сожалением спросил генерал.
Не все из нас тогда знали, что генерал Савельев голос на людей никогда не повышал. Случалось, он крепко ругался. Такое бывало, но всегда без крика. Если же он обнаруживал у курсантов значительные промахи, то при одном лишь взгляде на генерала всем казалось, будто у него схватило сердце. Лицо кривилось, словно от боли, и выражало разочарование и сожаление. Хотя жалко-то ему всегда было нас, бестолковых.
И за наши промахи генерал ругал не нас, а себя! Да! Это было заметно, и совершенно удивительно для нас. Он не искал виновных, считая проступки курсантов своей собственной недоработкой или других командиров. Ни на кого не ругался, выражая даже самое сильное недовольство не в лицо виновному, а куда-то вниз и в сторону. Это выглядело так, будто рядом с собой генерал видел нерадивую собаку, которой всё и высказывал. И голоса опять же не повышал.
Правда, виновникам от его разочарования легче не становилось. Более того, столь странная реакция генерала действовала сильнее, нежели эмоциональные разносы со стороны некоторых несдержанных офицеров. Курсантам становилось стыдно и обидно за себя. Это работало безотказно.
Ещё вспоминается, что генерал Савельев ко всем обращался на «ты». И хотя в армии это не дозволено, но на Савельева никто не обижался. У него это получалось по-отечески тепло. Тем более, солидный возраст, огромная фигура и генеральские погоны вдобавок. Потому понятно, что его фамильярность все принимали как должное и без обид.
В годы нашей курсантской юности над нами возвышалось немало и других офицеров, которые тоже обращались к нам на «ты». И мы всегда чувствовали, каким именно тоном это сказано – с пренебрежением или по-отечески. В соответствии с этим ощущением и реагировали.
– Сейчас тринадцать часов десять минут, товарищ генерал! – ответил Адам, слегка робея.
– Так почему же ты, сынок, не предупредил меня раньше? Почему сразу не разыскал? – с сожалением выдохнул в сторону генерал.
– Так я же здесь вас ждал, товарищ генерал! В управлении! Думал, вы вот-вот в свой кабинет…
Генерал прервал Адама как раз с тем сожалением, которое у него всегда выходило наружу, если он чем-то был не доволен:
– Ну, какой кабинет? Какой ещё кабинет!? – в сердцах махнул он рукой. – Ты на четвёртом курсе и до сих пор не знаешь, что я штаны по кабинетам не протираю? Действительно, не знаешь?
Наш Адам был тем человеком, которого должностями и большими звёздами не испугать. Он с кем угодно говорил, не теряя головы и достоинства, зато совершенно забывал о воинской выправке, более всего напоминая собой крестьянина, да и только:
– Товарищ генерал! Я, конечно, слышал, что вы не любите кабинеты! Да! Но ведь и я до обеда на занятиях! Откуда же мне о вас знать? Может, вы в это время и работаете в кабинете!
Генерал Савельев поглядел на курсанта с удивлением – этот ответ напоминал выговор самому генералу, но спросил с улыбкой:
– Напомни свою фамилию, сынок…
– Курсант Коваль, товарищ генерал.
– Коваль, говоришь? Это кузнец, что ли? Так? А полное имя?
– Адам Петрович, товарищ генерал!
– Белорус?
– Нет! Украинец! Из Ровенской области! – как-то по-крестьянски потупившись, произнёс Адам.
– А отец кто? Чем занимается?
– Фронтовик он! – застенчиво ответил Адам. – Без ног вернулся. А вообще-то, он в колхозе всегда… Из крестьянской семьи!
– Вот что, сынок! За то, что ты меня оставил без обеда, я тебя прощаю, но за твою пышную шевелюру я тебе объявляю трое суток ареста. Это для начала! Но если к вечеру ты мне не покажешься в образцовом виде, то накажу и твоего командира! Пусть не зевает впредь! Ясно тебе, Адам Петрович?
– Так точно, товарищ генерал! Разрешите идти?
Генерал не стал отвечать, лишь устало встряхнул ладонью в сторону курсанта, мол, иди, что с тебя взять, и стал тяжело подниматься на второй этаж.
Зато Адам, вернувшись в помещение дежурного, поскрёб пальцами лоб, как это делают русские люди, сожалея, что опять промахнулись, и стал ждать дежурного по училищу. Без него помощник не мог покинуть свой пост, чтобы срочно постричься.
Минут через пятнадцать генерал Савельев с кожаной папкой для бумаг прошёл мимо Адама к выходу. Возле двери он притормозил, что-то вспомнив, повернулся в сторону Адама и громко, чтобы курсант услышал через стекло, сказал ему с усмешкой:
– Насчёт ареста я, сынок, пошутил! Это забудь! А всё остальное остаётся в силе! – и вышел из здания.
Вот такая простенькая история имела место в нашей курсантской жизни. История ещё об одном командире, о котором остались самые хорошие воспоминания. Командир ведь всегда воспитатель. И отношение подчиненных к нему зависит не от строгих законов, не от жёстких уставов, не от дисциплинарной практики. Оно зависит от личности самого командира. Потому-то при равенстве всех факторов за одним командиром подчиненные готовы идти на смерть, доверяя ему во всём, а другого ни во что не ставят, и подчиняются лишь затем, чтобы минимизировать свои неприятности от общения с ним.
Но как можно из большого количества претендентов выявить тех командиров, за которыми пойдут? Как их выбрать, если это не очевидно?
Никто не подскажет волшебного решения этой задачи. Никто не подскажет решения, которое бы помогло любому командиру или кадровику безошибочно и, действуя чисто формально, решить такую задачу.
Но всегда остаётся логическая зацепка, позволяющая решить ее правильно! И ею может стать только авторитет командира у своих подчиненных. Если командир пользуется им в своём малом коллективе, то успех, скорее всего, будет ему сопутствовать и в дальнейшей карьере, то есть, по мере продвижения на всё более высокие должности, когда и подчиненных у него становится всё больше. У маршалов подчиненных могут быть миллионы.
Но мне, к сожалению, часто приходилось наблюдать выдвижения некоторых офицеров совсем по другим принципам. Потому, наверно, и среди генералов встречаются люди уважаемые, но ведь много и других. У нас, случалось, даже министром обороны назначали людей, которые уже с первого взгляда оцениваются, как совершенно непригодные по профессиональным, моральным и нравственным критериям. Всякие сердюковы и прочие! А долгое время население вообще готовили к тому, чтобы на этот пост поставить женщину! Это, за какие заслуги перед отечеством? Или совсем не перед ним? Так или иначе, но и любое государство, и армия, и рыба всегда гниёт с головы!
Кстати, в аттестации, подготовленной ещё до войны командиром кавалерийской дивизии Рокоссовским на своего подчиненного, командира полка Жукова, сделан очень точный и принципиальный вывод. Не ручаюсь за его формальную безупречность, но ручаюсь за смысл: «Нецелесообразно использовать (Жукова) на штабной работе, поскольку он ее органически ненавидит!»
Однако этот объективный вывод во внимание не приняли, и перед войной Жукова не только назначили на штабную должность, но, более того, даже на должность самого главного штабника – Начальника Генерального штаба Вооруженных Сил.
Это стало серьёзной ошибкой, отразившейся на всей истории нашей страны. Если человек ненавидит какой-то вид деятельности то, понятное дело, успехов в нём ожидать не приходится.
Промашку, скорее всего, допустил Сталин. Он был гениален во многом, он и в поступках человеческих разбирался гениально, но только не в людях. Он не видел их насквозь. Потому они часто подводили. Вот и с Жуковым получилось так же. Сталин сразу разглядел выдающиеся волевые качества Жукова и посчитал, что такими же должны оказаться и его общечеловеческие качества. Это вышло иначе! И промашка Сталина лишь подтверждает чрезвычайную сложность подбора нужного человека на должность командира и начальника.
Что же касается Жукова, то, несмотря на стремительный карьерный рост, его редко кто уважал. Близкое окружение его опасалось или даже боялось, но никогда не уважало, и, тем более, не любило. Потому, идти за ним с тем высоким вдохновением, без которого не бывает действительно великих побед, мало кто собирался.
Чтобы нейтрализовать отсутствие уважения, Жуков использовал жестокость. Уже потому его назначение в качестве начальника Генштаба или командующего никогда не могло стать более удачным, нежели назначение человека, которого люди просто уважают.
38
Кстати, только сейчас пришло на память нечто, вполне достаточное и для оправдания нашего генерала Ромашкина, к которому, как я уже вспоминал, курсанты любовью не пылали. Но за свой вывод я уже оправдывался тем, что с нашего уровня многое в генерале мы могли не увидеть и не разглядеть.
Так вот, теперь я считаю большой заслугой генерала Ромашкина его реакцию на одно позорное происшествие в училище, которое вспомнилось по ходу дела.
Читателям, далеким от армейских будней, для начала следует понять, что в наших вооруженных силах большинство командиров умышленно замалчивали происшествия (если удавалось, конечно), чтобы не портить мнение начальства о своей деятельности. Практика эта, безусловно, абсолютно порочная, зато распространенная! Потому решение генерала Ромашкина не замазывать, а изжить грязь, всплывшую в училище, вызывало к нему моё уважение.
События развивались так.
Известное дело, что за отличия в учёбе курсантов всегда как-то поощряли. И правильно делали!
Для этого победителей разумнее всего выявлять по результатам учебы в конце учебного года. Так и делали. Потому однажды личному составу училища объявили о присуждении весьма отличившемуся старшекурснику (фамилию не помню) Ленинской стипендии.
Ого-го! Для этого было недостаточно одних отличных оценок! Требовалась, как мы все представляли, и выдающаяся активность в общественной жизни, и в спорте, и в художественной самодеятельности, в олимпиадах и еще, бог знает, что!
Но раз уж присудили, то курсант, само собой, заслужил не только почетнейшую стипендию, но и наше всеобщее уважение! А как же иначе, если он во всём – самый-самый! Если оказался лучшим среди всех!
В общем, мы все так и считали. Но через полгода генерал-майор Ромашкин объявил личному составу училища, что в выборе кандидатуры для присуждения Ленинской стипендии командование допустило непростительную ошибку. Оказалось, что нынешний лауреат не только не достоин почётной стипендии, которой он теперь лишен, но, более того, не достоин считаться нашим товарищем и курсантом. Оказалось, что он уличен в краже денег у своих товарищей.
Реакция многих сотен военных людей, стоявших в строю, была одинаковой – полное молчание! Люди, как говорят, переваривали обрушившуюся на них информацию.
Всем было ясно, что генерал произнёс слова, не подлежащие сомнению. Всё, конечно, так и было! Хотя те слова оказались для всех странными и неожиданными.
Так же стало ясно, что меры, принятые начальником училища, вполне соразмерны проступку.
Но столь громкого разоблачения в училище мы еще не знали. Не потому, что не случалось воровства – во многих воинских коллективах, где бок о бок сутками напролёт трутся почти полтораста человек, изредка происходили кражи. Как говорится, песню без слов не оставишь! Но с негодяями, если они выявлялись, всегда расправлялись тихо, своими силами, не поднимая шума и не привлекая посторонних. А чтобы вот так, открыто, при всех, без намёков, и сразу в лоб, такого многие и представить себе не могли.
Но получилось именно так! Никакого сокрытия, несмотря на позорность события! И получилось, благодаря решению лишь одного человека – генерала Ромашкина. Его поступок, считали мы, достоин уважения! И его воспитательное воздействие оказалось очень сильным. Все поверили, что теперь не одни пострадавшие будут бороться с этим позором, но и руководство училища станет с ними действовать заодно.
Заодно и урок преподали, чтобы никому неповадно было.
С провинившегося курсанта при всех срезали погоны, после чего он был переведён в дивизион обеспечения учебного процесса на должность рядового.
Вот так и должны поступать командиры, но бывает… В общем, не стоит продолжать!
39
А Маршал Советского Союза Якубовский в Казань, между прочим, в тот раз так и не прилетел! Потому и мы его не дождались! Только на четвертом часу ожидания у взлётной полосы нам скомандовали: «Торжественную встречу отставить! Возвращайтесь в своё подразделение!»
Теперь я не помню, все ли мои товарищи выдержали то издевательское испытание, не заболев? Перенести-то его мы были обязаны, но и свои выводы сделали. А всем ли удалось избежать последствий для своего здоровья? Честно признаюсь – этого я не помню, ведь сразу навалились другие заботы. Но несостоявшуюся встречу маршала Якубовского я запомнил хорошо. Он бы лучше к врагам нашим так относился, а не к нам!
Через полгода его попытка встретиться с нами повторилась. Хорошо, хоть летом!
Во второй раз в связи с встречей больших начальников события развивались чуть иначе. У нас как раз заканчивалась летняя экзаменационная сессия, когда сообщили, что на базе нашего училища во время летнего отпуска, то есть, в августе, будут проведены сборы высшего командного состава Вооруженных Сил.
Казалось бы, нам следовало радоваться – нас-то здесь в августе не будет, то есть, вся встречная суета пройдёт мимо! Однако, уже наученные кое-каким военным опытом, многие из нас предостерегли товарищей от поспешного излияния чувств: «А не пожелаете ли вы ещё разок изобразить почётный караул?»
В чём-то они оказались правы. Наша радость оказалась преждевременной.
Уж не знаю, кому на территории нашего училища что-то не понравилось? Могу лишь предположить, что некий гонец из МО приехал сюда предварительно, перед визитом маршала, чтобы проверить учебно-материальную базу училища, но, как теперь можно вообразить, выразил недовольство начальнику училища генерал-майору Ромашкину земляными кюветами, водосточными канавами, тянувшимися вдоль одной из внутренних дорог.
