Владимир Иванович Силантьев
Ровесник СССР: Всюду Вселенную я объехал
Послание потомкам
Мне посчастливилось работать в «Известиях» в годы, когда главным редактором был Лев Николаевич Толкунов. Мои зрелые и лучшие творческие годы пришлись на период его «правления». Сужу по вырезкам моих публикаций, которые хранятся в личном архиве. Около половины моего известинского стажа пришлось на работу зарубежным корреспондентом. По числу публикаций на первом месте, естественно, кубинские очерки о первых шагах становления новых порядков на Острове свободы; второе место – девятилетний период работы в Мехико – статьи, репортажи о странах Латинской Америки; третье – цикл материалов о Канаде, от международных комментариев до спортивных репортажей. Приятно было сознавать, что при Толкунове газета пользовалась уважением, росло число ее поклонников-подписчиков.
Оказалось, мы с Львом Николаевичем познакомились еще осенью 1954 года. Тогда я был начинающим журналистом в «Комсомольской правде», получил задание написать статью о важном событии – принятии Конституции Китайской Народной Республики. Управился в срок. Но поскольку я был международником, как говорится, без году неделя, мой опус правили старшие товарищи, а затем послали на консультацию к редактору отдела социалистических стран «Правды» незнакомому Льву Толкунову. Идти было недалеко. «Комсомолка» располагалась тогда в одном здании с правдистами. Толкунов встретил меня «весь – внимание», выглядел очень молодо.
Через десять с лишним лет мы встретились вновь в старом редакционном здании на Пушкинской площади. Толкунов был главным редактором «Известий». Я же – его покорный слуга, корреспондент газеты в Гаване. Приехал в Москву в отпуск. Полагалось явиться к главному на беседу-отчет. К моему счастью, в лице Толкунова я нашел заинтересованного слушателя, который тонко разбирался в предмете разговора. В доверительной обстановке, не растекаясь по древу, я рассказал о последних политических веяниях в Гаване. Так было каждый раз, когда я приезжал в Москву.
После возвращения из кубинской командировки в конце 1968 года Лев Николаевич одобрил мое назначение редактором отдела международной жизни «Недели». В этом популярном приложении к «Известиям» я уже сотрудничал. Долгое время «Неделя» существовала как приблудная овца, жила без своего штатного расписания, на энтузиазме журналистов, искавших свое место под солнцем. При Толкунове все встало на свои места. «Неделя» обзавелась даже своей редколлегией. Я был ее членом и хорошо помню, как Толкунов, невзирая на лишние хлопоты, внимательно рассматривал планы наших публикаций, решал кадровые и другие дела совместно с нашей редколлегией.
Помнится, был период, когда все издания испытывали нехватку газетной бумаги. Сократился тираж и объем «Недели». Об этом остром вопросе зашел разговор на недельской редколлегии в присутствии Толкунова. Он обещал при благоприятных условиях добиться восстановления нашего тиража и объема. Тираж вскоре восстановили. Некоторые из нас ратовали за идею отделения «Недели» в самостоятельное издание (статус, штаты, зарплата и прочее были давно утверждены). Толкунов не возражал, но и горячо не поддерживал эту идею. Он считал, что нас не поймут на Старой площади. Аргументы – за «Неделей» нужен глаз да глаз. Объяснялось это особым характером публикаций, отличавшейся от газеты тематикой, стилем, манерой подачи. Как мы шутили, «Известия», мол, – официоз, при мундире, застегнутом на все пуговицы, «Неделя» же носит джинсы и футболку. В «Неделе» поощрялось «новенькое», сенсационное, отвергалось все вульгарное, бульварщина. Толкунов поддерживал эти постулаты.
Вернувшись из «Недели» в иностранный отдел газеты, я дважды выступал в роли парламентского корреспондента, наблюдал Толкунова в Кремле в общении с первыми лицами государства. В огромном зале за длинным столом сидели председатели Верховных Советов пятнадцати республик СССР, несколько членов Политбюро, ученые, деятели культуры. Со многими Толкунов обменялся рукопожатиями как с хорошо знакомыми. Чувствовалось, он был на хорошем счету в этом высшем обществе. На заседании обсуждался важный вопрос – о нерациональном использовании пахотных земель под стройобъекты, автотрассы, железные дороги. Тему для обсуждения подсказали публиковавшиеся в «Известиях» репортажи с мест, письма читателей. Откликаясь на эту кампанию, Верховный Совет принял соответствующий указ. В конце заседания был отчет о поездках советских парламентариев с дружественными визитами в разные страны.
В другой раз в Кремле рассматривалась Конвенция о запрещении бактериологического оружия перед ее ратификацией Верховным Советом. В течение двух с половиной часов мы слушали основной доклад и прения. В поддержку ратификации выступили Громыко, Суслов, другие ораторы. Рука отнялась делать заметки в записной книжке. Подошел Толкунов и вручил копии выступлений. «С ума сойти! Материала на две страницы», – вырвалось у меня. «Пошли к Суслову», – ответил на это Лев Николаевич. Подошли. Суслов и глазами не повел в сторону парламентских корреспондентов «Известий». Вытер пот на лбу носовым платком и распорядился Толкунову: «Уместите все на полстраницы».
Легко сказать «уместите». Толкунов улыбнулся. Он уехал в редакцию. А мы с Юрой Голошубовым начали резво сокращать тексты Громыко и Суслова, основного докладчика лишь упомянули. Успевали с репортажем к выходу газеты по графику. Но долго ждали «добро» на наши сокращения от помощников двух членов Политбюро. Теребили их телефонными звонками. Один отвечал: «Хозяин еще не приехал». Другой говорил: «Не велено беспокоить».
Однажды меня вызвали к Толкунову. Быстро поднялся на шестой этаж, миновал помощника Колю Иванова. Открыл двойную дверь, Лев Николаевич стоял у окна и разглядывал бронзового Пушкина. Не оборачиваясь, заговорил:
– Какой чудесный вид на площадь! – Обернулся. – Вот что. После стольких лет борьбы за разрядку сегодня в Кремле подписываются советско-английские документы. Отправляйтесь туда и возьмите интервью у Брежнева.
– У кого-кого?! Но он же никому не дает интервью.
– Пора начинать. Я договорился. После подписания Леонид Ильич подойдет к кинооператорам в центре зала. Вы стойте справа от них. Договорились, Брежнев остановится тут на минуту, и вы зададите ему вопросы. С вами на подмогу пойдет Владимир Осипов.
– А вопросы уже согласованы?
– Нет. Сами придумайте. Вы же работали собкорами в Лондоне. Вам и карты в руки. Кстати, договорились: Брежнев узнает вас по значку «Известий» на лацкане пиджака. У вас есть значок? Нет? Возьмите мой. Желаю удачи.
Удача, увы, от нас чуть не отвернулась. Если на двух заседаниях в Верховном Совете мы справились самостоятельно, без опеки Толкунова, то на этот раз его отсутствие могло обернуться крахом. Стол, где Брежнев с премьером Вильсоном подписали совместный документ о сотрудничестве, был отгорожен от кинооператоров толстым бархатным канатом. Вот Брежнев и Вильсон поставили свои подписи, обменялись рукопожатиями, подняли бокалы с шампанским, вступили в беседу. Леонид Ильич про нас, видимо, позабыл. Осипов заметил, как знакомые журналисты с телевидения протиснулись сквозь окружение подписантов и протянули микрофон Брежневу. «Айда!» – толкнул меня тезка и перемахнул через бархатный барьер. Я за ним, пробрались через толпу в момент, когда ребята с телевидения уже уходили. Осипов умоляюще просит Брежнева: «Леонид Ильич! Мы от «Известий»». Брежнев поворачивается к нам. Через голову тезки я протягиваю свой магнитофон:
– Скажите, как вы оцениваете подписанную с Вильсоном…
– А я уже сказал, – слегка нахмурился. Но, видимо, вспомнив о договоренности подойти к нам, Леонид Ильич четко и ясно повторил сказанное телевизионщикам. Осипов протягивает свой магнитофон и задает еще вопрос. В этот миг я почувствовал, как кто-то стоявший за моей спиной поднял меня и повернул к себе лицом. Телохранитель! С телосложением супермена. «Вы откуда здесь взялись? Кто разрешил?» Я гордо ответил: «Главный редактор “Известий” Толкунов!» «И только-то! И только-то!» – напирал телохранитель. Спас нас Замятин, известный кремлевский воевода. «Сматывайтесь, ребята!» – шепнул он мне в ухо.
Весьма короткое интервью с Брежневым появилось в газете на следующий день, 17 февраля 1975 года. Но зато первое с генсеком. Осипов очень радовался удаче. Расхаживал по кабинетам и прокручивал пленку со своим голосом и ответом Брежнева. И вдруг по ошибке нажал не на ту кнопку магнитофона. Красную, на стирание записи. Чуть не плача выпросил у меня дубль – мою кассету. Талантливый журналист, любимец Толкунова, он вскоре умер в расцвете сил.
Честно признаться, я завидовал и удивлялся работоспособности Толкунова. Казалось бы, худощавый, невысокого роста, отнюдь не спортсмен, он нес тяжелый груз ответственности главного редактора. Про таких говорят: двужильный. Покоряли его человеческие качества. Он не срывался на окрик в общении с подчиненными, не допускал панибратства. От одного знакомого АПНовца я услышал про Толкунова: «мягко стелет…» А разве плохо, если твой начальник не повышает голоса, тебя распекая, справедливо и строго требует дела. Крепкие нервы имел Толкунов и физическую выносливость.
Помнится, еще мальчишкой я увлекался фотографией, десятиклассником мечтал стать кинооператором. Еще в 50-е годы купил в Москве впервые появившийся отечественный 16-миллиметровый любительский киноаппарат «Киев». С тех пор накопилось много киносюжетов о товарищах-известинцах. Снимал их на субботниках, по случаю юбилейных праздников, на отдыхе в Пахре. В одном из эпизодов запечатлел в движении Льва Николаевича. Уверен, сотни профессиональных фото Толкунова сработаны нашими штатными фотографами. Но моя пленка уникальна. На ней – радужный, веселый, широко улыбающийся, помолодевший Лев Николаевич вручает подарки фронтовикам-известинцам. То был славный день! Круглый юбилей – тридцать лет со дня победы над фашизмом.
Мне повезло работать в первоклассном журналистском коллективе под руководством опытных редакторов. Я вообще горжусь, что прожил великолепную, счастливую жизнь. Хоть помирай завтра – не жаль ничего «недожитого». До войны окончил десятилетку. В послевоенные студенческие годы жил с матерью в коммуналке, в институт ходил в кирзовых солдатских сапогах, хлеб покупал по карточкам. Первый костюм (на свадьбу) сшил на зарплату литсотрудника «Комсомолки». Первую квартиру – «хрущобу» – получил от «Известий» в Новых Черемушках, тогда на окраине столицы, а последнюю – просторную, отличную, в Сокольниках – благодаря хлопотам Толкунова и других товарищей.
Я был свидетелем, как Лев Николаевич при сотрудничестве с издательством и типографией «Известий» во главе с Леонидом Павловичем Грачевым потратил много усилий на расширение материальной базы. Пробивали решение о строительстве нового редакционного корпуса, жилого дома-«небоскреба» на Черкизовской, об оснащении типографии современным оборудованием. Пробивали и, конечно, постоянно следили за возведением этих объектов. Смешно и горько читать пасквили очернителей всего святого и хорошего, созданного упорным трудом миллионов советских граждан. Разве пасквилянты были слепыми? Разве не видели свершавшихся на их глазах новшеств, хотя бы на примере известинского комбината? Он владел собственным автогаражом-гигантом, десятками автомашин, бумажными складами, жилыми домами в престижных районах. Строился второй санаторий на Кавказском побережье, обновлялись два дома отдыха, пионерлагерь, дачи в Подмосковье, расширялась известинская поликлиника, два детских сада. Стоимость путевки в дом отдыха «Пахра» равнялась зарплате литсотрудника (140 руб.), а известинцам, сотрудникам и рабочим, стоила с профсоюзной скидкой около 36 рублей. Жизнь улучшалась с каждым годом. Советских людей наполняло чувство веры в лучшие времена.
Толкунов впервые пришел к нам в сложный, отчасти разношерстный коллектив. В нем тон задавала оставшаяся «команда Аджубея». Сменивший последнего после Пленума ЦК в октябре 1964 года временный главный Владимир Ильич Степаков не менял кадровый состав. Помню, перед собранием сотрудников, где его представляли, он совещался с партийными секретарями отделов. Я был тогда в их числе. Он удивил меня, спросив: «В агитпропе меня предупредили, что посылают в буржуазную газету. Это верно?» Я сквозь усмешку обнадежил его, что он ошибается.
Творческая атмосфера в редакции была непростой. В прокуренных кабинетах рождались радикальные идеи. Опираясь на здравомыслящее большинство, состоявшее из первоклассных журналистов, Толкунов сумел провести корабль «Известий» через Сциллу и Харибду. Его железная логика, аргументы, спокойный и уверенный тон рассуждений оказывали благотворное воздействие. Я восхищался особым даром Толкунова точно, словно обладая электронным мозгом, выражать свои мысли вслух, с ходу. После расшифровки его речи стенографистками ее можно было печатать без единой поправки.
В последний раз я виделся со Львом Николаевичем в далекой Никарагуа. Из Мехико я был послан освещать сессию Межпарламентского союза. Толкунов был уже председателем верхней палаты Верховного Совета СССР и был послан возглавлять нашу делегацию в Манагуа. Представители десятка стран мира обсуждали глобальные проблемы. В разрушенной войной Манагуа не было приличных помещений для делегатов, и наши товарищи жили в душном коттедже, принадлежащем сбежавшему от революции буржую. Правда, для заседаний спешно построили павильон, оборудованный кондиционерами. Лев Николаевич простудился, охрип. Я снабдил его мексиканскими противовоспалительными таблетками, и он стал говорить свободно. Развлечений никаких. Ни кино, ни театра, ни музеев. Все разрушено. Не было транспорта путешествовать по стране. Зато вдоволь тропической жары! Оставались в коттедже и долго беседовали. Теперь очень свободно, ибо Толкунов не был моим прямым начальником, а я его подчиненным. Вспомнили нашу первую встречу, работу над передовицей о конституции Народного Китая. Затем об испортившихся отношениях с Пекином при Хрущеве. Я высказал мнение, что разлад дружественных связей был неизбежен. Толкунов не удивился моему суждению. Я продолжал: следовало нашим ученым написать монографию о неравномерном развитии социализма в братских странах подобно тому, как когда-то Ленин обосновал теорию о неравномерном развитии капитализма и, как результат, о неизбежных противоречиях между империалистическими государствами.
– А такая диссертация написана, – живо заметил Лев Николаевич. – Закрытая, правда. По заданию ЦК.
По тому, как он оживился, как засветились его глаза, я прочел в них: автором диссертации был он – Толкунов.
Разговор зашел о Мексике, где более полувека правила одна буржуазная партия. Ее лидеры живо интересовались опытом КПСС, так же безраздельно и бессменно руководившей страной. Один из них спрашивал меня, как у нас обстоит дело с критикой, есть ли конструктивная оппозиция. В Мексике существует такая проблема. Партия порой завоевывала все депутатские мандаты, часть из них отдавала социалистам. Но толку никакого. В заключение я спросил Льва Николаевича: «А почему бы нам не создать двухпартийную систему?» Он опять не удивился моей, казалось бы, сумасбродной идее. Только спокойно ответил: «Такую идею отрабатывали наши ученые. Доложили ЦК, что будет накладно иметь вторую партию».
Мы тепло попрощались. Я подарил Толкунову две мексиканские фигурки из оникса – поддерживать стопки книг на письменном столе. Но теперь-то я переживаю, что расставание могло бы быть более теплым. Хотя бы обнялись, как фронтовики, похлопали друг друга по спинам, как это делают мексиканцы. Кто знал, что скоро Льва Николаевича не станет.
Как часто говорил Толкунов, человек силен задним умом. Взявшись тащить груз Главного во второй приход в «Известия», Толкунов опирался на двух своих первых помощников. На роль своего первого зама он привел с собой из АПН Николая Ефимова, директора апээновского издательства, и, к удивлению многих, вызвал из Мехико «ссыльного» Игоря Голембиовского, сделал ответственным секретарем редакции. Два ключевых поста в руководстве заняли, казалось, сильные, опытные люди. Но когда Толкунов перешел на работу в Верховный Совет, оба его назначенца не удержали известинского руля.
Лев Николаевич, дорогой! Если бы вы могли узнать, как Голембиовский превратил красавец-корабль «Известия» в разбитую посудину! Он оставил коллектив без винта и ветрил – без своей типографии, без комбината, автогаража, без домов отдыха и поликлиники. Он судился с директором издательства. Отсудил лишь новое здание редакции. «Известия» стали печатать в типографии на улице «Правда», где вы когда-то работали. Тираж газеты при вас, Лев Николаевич, достигал восьми миллионов. А сейчас, когда пишутся эти строки (2001 год), тираж «Известий» – стыдно признаться – менее 300 тысяч экземпляров. Поблекла звезда приза «Известий» по хоккею с шайбой – ваше, Лев Николаевич, с Борисом Федосовым детище, приносившее славу газете и солидную твердую валюту в казну государства. Зарубежных корреспондентов у «Известий» теперь практически нет. Сотрудники ютятся в тесных комнатах. Ибо многие этажи нового здания редакции, которое стоило вам столько сил и нервов, сдано в аренду под офисы различных фирм.
В 1970 году майские праздники не ограничились для нас Первомаем, Днем печати и Днем Победы. В котловане, на стройке нового здания «Известий» Толкунов вместе с директором издательства Грачевым закладывали нечто вроде капсулы – клише с посланием потомкам. Грачев, в прошлом генерал, начальник тыла Волховского фронта, после войны – министр бумажной промышленности, был человеком напористым. Частенько не ладил с Толкуновым. Каждый хотел сделать больше добра для своего коллектива. Например, при распределении квартир в новом доме.
Грачев держал в руках две металлические дощечки. Приблизившись к нему, я разглядел два клише с мемориальных досок, что висели в вестибюле «Известий» и на видном месте в издательстве. На мраморных досках золотыми буквами были выгравированы имена известинцев-журналистов, а также типографских рабочих, погибших в Великой Отечественной войне. Обращаясь ко мне (мы были знакомы), Грачев сказал: «Тут на клише имена советских людей, отдавших жизнь за свободу и независимость Родины. Пусть далекие потомки, обнаружив своеобразную находку – наше послание, узнают, что эти люди создали могучую великую державу и, не щадя живота своего, защитили ее от лютого врага – германского фашизма».
Грачев передал клише рабочим типографии. Они бережно опустили их на землю, закрыли толстой бетонной плитой и засыпали песком.
Зачехляю пишущую машинку
Родная деревня Чувашиха, где я проводил летние школьные каникулы, находится к востоку от Москвы, во Владимирской области. Чтобы добраться до деревни, надо пересечь реку Колокшу. Не глубока, не широка река, но легковые автомобили часто застревали, пытаясь проехать по булыжному дну. Пробовали пробираться через поселок Ставрово, где был мост. Там дорога поднималась в крутую гору у села Кишлеево, отличавшегося богатыми двухэтажными домами. Персональная «эмка» отца буксовала по мокрой травянистой горе. Пришлось ему вернуться в Москву, а мы с матерью наняли подводу, чтобы доехать до Чувашихи, минуя нашего ближайшего соседа – село Чеково.
Первое время я раз в неделю ездил на велосипеде в село Небылое, где выпекали хлеб. Расстояние в один конец – 12 км. Привязывал буханку к багажнику и возвращался домой. Путешествие увлекало меня возможностью посмотреть соседние деревни и села. Все они русские, названия кончаются на букву «о». Другие знаковые места тоже русские, но без «о» в конце – Петушки, Ковров, Лакинск, Собинка, Владимир. Какой чуваш поселился на пригорке у реки Колокша, чтобы деревню назвали Чувашихой?
Мои юношеские годы я считаю золотыми. Отец как ударник-строитель получил квартиру в районе московской Шаболовки. Вместе с братом из старой деревянной начальной школы я стал ходить в десятилетку. Ее только что построили. Школа увлекала меня по двум статьям – спорт и фотодело. Мы с товарищами завоевали первенство Москвы по волейболу среди школ. Ребят приглашали играть за ведущие московские клубы «Динамо» и «Спартак». Меня пригласили в «Локомотив».
Но не меньше волейбола я был увлечен занятиями в фотокружке. Когда учеба в школе приближалась к концу, я стал мечтать о поступлении во ВГИК, сначала на операторский факультет. Решение возникло после выхода на экраны «Веселых ребят». На просмотр великолепной комедии ходили двумя классами, 9-м и 10-м. Среди нас был Оська Михайловский, отличный музыкант. Вернувшись из кинотеатра, он сразу заиграл главную мелодию картины: «Нам песня строить и жить помогает».
Так уж получилось, что кинематографистом я не стал, зато моя профессия оказалась тесно связанной с фотографией. Журналист работает со словом, но я быстро понял, что корреспондент должен подкрепить сказанное и написанное материалами, сработанными на узкой фотопленке. С фотоаппаратом я не расставался всю войну и в награду имею фронтовые фотографии однополчан. В заграничных командировках фотоаппарат помогал мне сохранить живыми впечатления от путешествий. Когда появились кинокамеры, стал много снимать для семьи. Позже на примитивной технике озвучил домашние фильмы, наложив музыку и собственный голос в качестве гида по разным уголкам нашей страны и далекой заграницы.
Работая над книгами, я проверял свою память с помощью обширной домашней библиотеки. Ее начало относится к голодным 20-м годам, когда моя мать-крестьянка Мария Степановна приобрела полные собрания Лермонтова, Некрасова, произведения Пушкина. Читал, не отрываясь. Теперь, когда минуло столько десятков лет, дома в разных шкафах хранятся собрания классиков литературы всех поколений. Многие приобретены по подписке в книжном магазинчике, кажется, на Кузнецком Мосту в Москве. Там всегда выстраивались длинные очереди. Советское государство не скупилось, так сказать, на пищу для ума. Наряду с тракторами и оружейными заводами открывались городские и сельские библиотеки. Славились не только московские Ленинка или Некрасовка.
В юности я в один присест, запоем прочитал книги «Овод» Войнич, «Как закалялась сталь» Островского и главу «Княжна Мери» из лермонтовского «Герой нашего времени». В отличие от Пушкина Лермонтов казался мне полным философских суждений, в стихах и в прозе. Историческая тематика увлекла меня после прочтения от первой до последней страницы купленного матерью издания работ академика Тарле. Полюбил я творчество Горького. Он отвечал на главный вопрос – в чем смысл жизни? Я почерпнул у Горького, что жизнь надо прожить не для себя, а для народа.
Когда началась война, комиссар нашего авиаполка Настоящий призвал нас, технарей, вступать в партию – первыми в бой идут коммунисты! Я долго тянул с заявлением. Размышлял, готов ли я, ведь это на всю жизнь. Срок пребывания в комсомоле ограничивался молодыми годами, а партия – это навсегда. В своем заявлении я хотел сослаться на Горького, но решил изложить его взгляды на смысл жизни своими словами. И надо же – мое заявление завернули как витиеватое. Оставили в кандидатах. Комиссар возмущался: «Самого активного и отложили. Бюрократы!»
Жизненные принципы я познал еще в авиамеханическом училище. Они просты: провинился – неси наказание, отличился – обязательно отметят. Работал я всегда долго и упорно. В моей трудовой книжке нет ни одного взыскания, только благодарности. Я был одним из первых технарей полка, кто получил на фронте боевую медаль и орден Красной Звезды. Меня, начинающего журналиста «Комсомолки», отправили в командировку на войну в Египте. Я «засыпал» газету очерками и корреспонденциями, и это заметили. Через некоторое время я стал первым собственным корреспондентом «Комсомольской правды» в капиталистической стране – в Англии.
Матушка слегла с инсультом в декабре 1970 года. Спустя две недели после похорон управдом попросил нас, сыновей усопшей матушки, освободить небольшую комнату, забрать пожитки: пружинную кровать, зеркало, шкафчик и холодильник «Саратов». Его я подарил матери в год, когда в нашем торгпредстве в Лондоне объявили о продаже некоторых товаров на фунты стерлингов, пересчитанных на рубли по установленному курсу. То была первая ласточка зарождавшейся «Березки», особого валютного магазина. «Саратов», размером меньше кухонной плиты, подвешивался на пружинах и, включенный, очень шумел. Кое-какую мебелишку я спрятал в строящемся кооперативном гараже.
Швейную машинку, что мать, вероятно, получила в приданое, мы с братом Анатолием вынесли на улицу. Рассчитывали, что кто-нибудь подберет. Я раскрыл ящичек, где хранились иголки, а там, к моему изумлению, лежали новые дамские часы «Звезда». Их я подарил матери за безотказную помощь мне, особенно когда я, холостяк, жил с ней в коммуналке в бывшем купеческом доме на улице Зацепа. Мать тогда работала медсестрой в детских яслях.
Я долго рассматривал часы и вспоминал фронтовое время. Питались мы на Северо-Западном фронте не ахти как здорово. Блуждали по лесу, собирали чернику. Как-то снял с руки элегантные дамские часики и уронил в траву. Долго их искал, но не нашел. Было очень обидно, ведь мать подарила их мне, когда я уезжал в армию. Теперь они как бы вернулись ко мне в память о матери.
За свои девяносто с гаком лет мне не пришлось особо тужить. Тяготы жизни в мое малолетство легли на плечи отца и матери. На фронте авиаторов кормили и одевали, как положено, хотя и без излишков. В институте нас, мужиков, учившихся на английском отделение иняза, обеспечивали приличной стипендией. К тому же каждый год наш вождь распоряжался сокращать цены на продукты.
С 1957 года начались зарубежные командировки. Почти половину журналистской жизни я провел за границей. Трудно сосчитать, сколько посетил чужих столиц и крупных городов. Легче сказать, где работал годами – в Англии, на Кубе и в Мексике. Значительно длиннее список стран, где бывал по месяцу и более – в Египте, Сирии, Канаде, Танзании, Аргентине, Перу, Бразилии, Никарагуа. Почти обо всех моих командировках написаны книжки, путевые очерки, корреспонденции. Кто заинтересуется, пусть возьмет в библиотеке мои книжки о Египте («Солнце возвращается Египту», 1957 год); об Англии («Фог рассеивается», 1961 год); о Мексике («Мексиканский олимп», 1968 год); о Никарагуа и других странах Латинской Америки («Разбуженная сельва», 1981 год) и другие. Все выпущены издательством «Молодая гвардия», за исключением последней, изданной в «Библиотечке “Известий”».
Когда наступил черед пенсионного, не слишком спешного пребывания на белом свете, занялся фронтовыми воспоминаниями. Писал однополчанам, просил прислать рассказы об их четырех годах войны. Выезжал в свой родной авиаполк в Шаталово, изучал в секретном отделе историю полка. В 1983 году опубликовал в «Молодой гвардии» книгу «Воздушные разведчики». В 2010 году дополнил воспоминания военных лет в книге «Не щадя себя и своих врагов». Последняя книга «Ровесник СССР», которую первоначально думал назвать «Мемуары фронтовика», явилась, как я просил сына Андрея, ценным подарком на мое 90-летие в конце июня 2012 года.
Вспоминая свою прошедшую жизнь, удивляюсь тому, сколько чудес я повидал в экзотических уголках мира. Среди них, например, египетские пирамиды и Ниагарский водопад. А какие трепетные чувства я испытывал, когда бродил среди развалин Вавилона и Луксора, римского Колизея и древнеиндейского городища Паленке в Мексике! Мне довелось шагать по золотистому ожерелью пляжей Рио-де-Жанейро, вглядываться в просторы африканского озера Виктория у истоков могучего Нила, плыть по Гудзону мимо зеленой статуи Свободы. И каждый раз я чувствовал себя великим счастливцем. Чудеса света открывались мне и при посещении знаменитых музеев и картинных галерей в Лондоне, Париже, Каире, Вашингтоне, Флоренции и Риме. О них все мы более-менее хорошо знаем. А есть еще сокровища искусств в менее известных, но столь же великолепных музеях Торонто и Мехико, Дамаска и Лимы. Мне посчастливилось восхищаться ими тоже.
Нет, не для того я вспоминаю об этом, чтобы подчеркнуть свою счастливую судьбу. Во время моих дальних поездок бывали и иного рода острые впечатления: потопленные в ходе войны корабли в Суэцком канале, сожженные войной никарагуанские деревни, рухнувшие от землетрясения высотные здания Мехико, стоны под их обломками еще живых людей. Все это осталось в памяти на всю жизнь. Я уже не говорю о пепелищах на родной земле, о горящих в небе самолетах, об убитых и раненых: сколько их врезалось в память за четыре года Великой Отечественной войны! Казалось, кошмарные сновидения должны преследовать меня до конца моих дней.
К счастью, с возрастом человеческая память слабеет. А снится мне… Чувашиха, белокаменный дом с кирпичными украшениями вдоль крыши, как на барской усадьбе. Иногда во сне я иду по тропинкам знакомого леса или бегаю босиком по свежескошенному лугу. Трава колется, и я просыпаюсь в холодном поту. После заграничной жизни у меня осталось немного валюты, чтобы выехать в те экзотические места, где я побывал раньше и пережил мгновения радости и наслаждения. Но почему-то туда не тянет, не рождаются сильные ностальгические чувства. А вот в Чувашиху тянет. Зов предков? Не знаю, не знаю…
* * *
