полная версия

Владимир Иванович Силантьев
Ровесник СССР: Всюду Вселенную я объехал

Первые шаги в «комсомолке»

Первое время после Победы в полку царствовала эйфория. Нас приветствовали как победителей. Но вскоре начались мирные солдатские будни. Мы, сержанты, мечтали покинуть авиацию и получить мирные гражданские профессии. Все понимали, что страна понесла огромные материальные и людские потери. Там, где прошелся молох войны, остались развалины. Города, села, фабрики и поля – всюду послевоенная разруха. Постановлением министерства обороны было решено сокращать численность военнослужащих в зависимости от возраста. Мне предстояло уволиться через несколько лет, так как к окончанию войны Красная армия насчитывала миллионы человек.

Я переживал. Обострились болезни, то ли от плохого фронтового питания, то ли с детства я был не таким уж крепким парнем. Полковые врачи направили меня в гарнизонный госпиталь, находившийся в польском городе Бромберг (сейчас – Быдгощ). Молодая врач-терапевт повертела в руках бумажку, где говорилось о направлении на лечение старшего сержанта В. И. Силантьева, и спросила: «Как вас зовут?» Я почему-то ответил просто: Володя. Врач пощупала мой тощий живот и сказала: «Володя – красивое имя. Ничего у вас страшного нет. Вернетесь в Москву, женитесь, и все у вас пройдет». Она выдала бумагу «негоден к строевой», что означало мою демобилизацию. Полковое начальство отпустило меня с сожалением: теряем отличного баяниста. Товарищи тепло провожали меня у разрушенного бомбой моста через Вислу. Володя Соколов произнес речь на прощание, а через два года все мои товарищи тоже разъехались по домам. Шел тяжелый послевоенный 1947 год.

Не знаю, как получился из меня стихоплет. Свои первые стишки я опубликовал еще в школьной стенной газете. Она делалась рукописной, как и впоследствии эскадрильские боевые листки, в которых я писал тексты, а Юра Дерябичев рисовал шаржи на авиаторов. У меня сохранились многотиражки разных лет с примерами моего юношеского творчества. Стих-шарж на незадачливого курсанта, пришедшего последним в ротном лыжном походе, был опубликован в красноармейской многотиражке «Контакт» в номере, посвященном 60-летию Климента Ворошилова, тогда первого заместителя министра обороны. В армейской газете «Сокол Родины» на Северо-Западном фронте напечатаны мои уже более зрелые «Летчик и механик» и «Девушка-моторист». Конечно, с поступлением в Институт иностранных языков мне открылось широкое поле для развития творческих начал. В институтской многотиражке «Советский студент» я публиковал не только тексты, но и музыку к ним. Некоторые вещи, например «Борьба за мир», были напечатаны на первой странице с нотами для исполнения.

Трогательная «Прощальная песня» появилась в «Советском студенте» 28 апреля 1952 года. Я прощался не только с прекрасным институтским временем, но и со своим музыкальным творчеством. Начиналась новая жизнь. Жизнь увлекательная, но и тяжелая. Жизнь газетчика, у которого не оставалось свободного времени для написания стихов, а тем более музыки.

Когда я завершал учебу в институте в начале 50-х годов, специалисты со знанием английского языка ценились весьма высоко. Таковых было немного. Редактор иностранного отдела «Комсомольской правды» Николай Князев пришел в нашу многотиражку с целью подыскать себе сотрудника, увлекающегося журналистикой и знавшего английский. Назвали мою фамилию. Так, который раз в жизни мне повезло – сбылась моя мечта писать в большую газету. Не раздумывая, я дал согласие, и вдруг пришло приглашение из отдела кадров «Правды». В разговоре с кадровиком я не смог выяснить, какую работу мне предлагают, смогу ли я писать. «Вы должны понять, что в «Правде» наилучшие условия и возможности для роста», – уклончиво пояснял кадровик. Тем временем из «Комсомолки» позвонили и попросили принести что-нибудь из моих сочинений, например дипломную работу.

– Но она на английском языке, – предупредил я.

– Вот здорово! – послышался в трубке голос кадровички «Комсомолки» Маши Удаловой. – Таких специалистов я еще не принимала на работу. Приносите, мы найдем рецензента.

Диплом рецензировал сотрудник иностранного отдела, выпускник МГИМО Борис Кротков. Он изучал английский в институте, но не настолько глубоко, как студенты Иняза. В МГИМО дипломатии уделялось больше внимания, чем языкам. Борис был восхищен моими знаниями английского и дал «добро». Потом меня направили на собеседование к заместителю главного редактора грузину Гоцеридзе. Я показал ему стихотворение «Мечта» про Сталина. Он дважды внимательно его прочел. По его мимике я понял, что он не одобряет моего панибратского описания появления вождя перед студентами в качестве лектора. Но ничего не сказал.

О, желанная и проклятая, сладострастная и мучительная жизнь газетчика! Я прожил четверть века, мечтал писать и не подозревал, что труд газетчика – адский. Тогда еще был жив Сталин. Он заканчивал рабочий день поздно ночью. Все руководство страны вынуждено было подлаживаться под его ритм работы, и газетчики не в последнюю очередь. Важнейшие материалы «Правды» направлялись ему для ознакомления, и порой, возвращались с личной правкой Сталина. «Комсомолка» не пользовалась таким вниманием, но план каждого номера направлялся заблаговременно в Агитпроп ЦК, и бывали случаи, когда со Старой площади звонили и просили воздержаться от запланированной публикации либо прислать ее для ознакомления. Можно считать такой порядок жесткой цензурой, а можно и палочкой-выручалочкой, ибо руководство газеты не было достаточно информировано о событиях в стране и за рубежом. В практике газет бывали случаи, когда печатались хвалебные очерки о каком-либо передовом председателе колхоза или директоре завода, а наутро нас информировали из ЦК, что он арестован за растрату или, хуже того, умер. Известный газетчик, выросший в писатели Юрий Жуков (он начинал в «Комсомолке») рассказывал нам, что помнит два случая, когда Сталин лично звонил в «Правду» и диктовал поправки к передовицам. Однажды Сталин предложил усилить передовицу, посвященную миролюбивой политике Советского Союза, пословицей, адресовав ее Уинстону Черчиллю: не суйте свое свиное рыло в наш советский огород. «Комсомолка» версталась в одном цеху с «Правдой» и начинала печататься вслед за первой газетой страны. Для нас, смертных, рабочий день кончался к рассвету. Измотанные, с воспаленными глазами, мы еще толкались с полчаса в редакции, ожидая, когда нас развезет по домам единственная дежурная «победа».

На следующий день мы приходили в редакцию с большим опозданием. Наши руководители понимали, что мы способны лишь болтаться по кабинетам, рассказывать анекдоты, да играть в пинг-понг. На серьезное дело – правку материалов и собственные сочинения – мы едва ли были способны. Могли допустить ляп, не дай бог серьезную ошибку, за которую по голове не погладят. История «Комсомолки» знает случаи, когда за ошибки разгоняли всю редколлегию.

До работы в «Комсомолке» я увлекался волейболом, играл на аккордеоне, ходил в кино и театры. Обо всем этом пришлось забыть. Однако все утраты компенсировались творчеством, внутренней радостью от того, что под важным материалом стоит твоя подпись. Много статей, обзоров, заметок опубликовано в нашей печати за 36 лет моей журналистской деятельности! Нам также разрешалось писать «налево» – в журналы и еженедельники, на радио. Кто мог и хотел, зарабатывал в меру возможностей. Для многих дополнительный заработок был крайне необходим. Правда, был строгий порядок: каждый сотрудник ежемесячно должен был подготовить два материала внешних авторов. Не выполнил так называемой отработки, лишался гонорара за опубликованную собственную статью. А финансовые органы следили за тем, чтобы в гонорарной ведомости сумма гонораров сотрудников редакции не превышала 60 процентов, остальное, будь добр, отдай авторам со стороны. Хороший порядок!

Журналист воображает, что он семи пядей во лбу, по крайней мере умнее всех. Этот феномен легко проследить на примере перестроечной печати, которая выпячивала на первый план мнение своих обозревателей и штатных репортеров и не жаловала авторские материалы, за исключением бесед и интервью с одними и теми же «прорабами перестройки». И как часто ведущий беседу журналист задавал пространные, но наводящие на определенную мысль вопросы. Они порой были длиннее, чем ответы. В мои годы работы в «Комсомолке» мы тоже брали интервью у популярных деятелей, но меня учили обдумывать заранее короткие вопросы, чтобы дать возможность широко представить точку зрения интервьюируемого.

«Комсомолка» нача`ла моей карьеры резко отличается от перестроечной «Комсомолки». Их роднит лишь молодецкий энтузиазм, журналистский азарт, поиск нового, да длинное название газеты, украшенное орденами, которые придется рано или поздно снять. «Комсомолка» советского периода исповедовала мораль коллективизма, взаимной выручки, самопожертвования, служения Родине. Каждая ее строчка излучала оптимизм, надежду и веру, без чего немыслима жизнь человека. Ту родную «Комсомолку» любили читать даже недруги советской власти. Ибо на ее страницах рассказывалось о мужественных людях, не знавших поражений, о романтических первопроходцах и открывателях неведомого. Газета была застрельщицей многих славных дел ребят и девчат из Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи (ВЛКСМ), радовалась вместе с ними одержанным победам и огорчалась, когда бюрократы и партийные чинуши проявляли равнодушие к быту молодых энтузиастов.

Со страниц той «Комсомолки» звучали не только победные фанфары. Отнюдь! В каждом номере печатался фельетон, критический очерк либо проблемная статья, в которой указывались недочеты социалистического строительства и предлагались пути их исправления. За этим строго следил секретариат, планируя очередной номер. Перестроечная «Комсомолка» стала грешить желтизной, апломбом, дурным смешком и погоней за сенсацией. Но даже не это главное. Газета стала смотреть на жизнь через узкую щель или бинокль, направленный в одну точку. В жизни ведь бывают радостные мгновения рождения нового и, увы, неизбежные похороны отжившего. Горбачевская «Комсомолка» увлеклась хулой советского прошлого, своих кровных ВЛКСМ и КПСС. А ведь без мощной всесоюзной организации, которую перестроечная «Комсомолка» похоронила в антикоммунистическом угаре, невозможно быть массовой молодежной газетой. По заграничному опыту знаю, что нигде в мире нет больших молодежных газет, потому что там нет сильных молодежных организаций.

В «Комсомолке» 60-х годов трудилась плеяда талантливых журналистов. С доброй завистью и обожанием мы относились к коллеге, а затем и редактору иностранного отдела Борису Стрельникову. Я старался подражать ему, научиться находить точные выражения, образные сравнения, четко излагать мысль. Увы, получалось порой неуклюже. Иной раз согнешься над машинкой, ищешь подходящее слово, злишься, если прервет мысль телефонный звонок или забежит с вопросом товарищ. А вот Борис обладал талантом необыкновенным. Он не запирался от людей, работая над передовицей, мог прерваться, выслушать тебя, пошутить и снова спокойно продолжать писать. Вернувшись из командировки, он обычно проверял свои творческие задумки на публике. Он заходил к коллегам, рассказывал о своих впечатлениях, следил за нашей реакцией и уходил сочинять очерк. Мы удивлялись, вскоре прочитав уже рассказанное нам, иногда с небольшими коррективами, а порой и с другим неожиданным концом.

У Стрельникова мы многому научились. Писали много. В начале своей журналистской карьеры я публиковался чаще и объемнее, чем спустя двадцать и больше лет. В иностранном отделе трудилось тогда четыре литсотрудника и два редактора. Еще в доперестроечное время штаты возросли втрое и больше. Мы же поочередно писали еженедельный подвал «Международное обозрение», а также комментарии и фельетоны. Случалось, кто-то болел, уезжал в командировку. Писали за них. Доводилось писать и передовые статьи на международные темы.

Счастливое, неповторимое время! Голова кружилась от успехов! Однако старожилы «Комсомолки» – очеркисты Семен Гарбузов, Илья Котенко, Любовь Иванова и другие – самокритично оценивали успехи популярной газеты. Они испытывали неудовлетворенность своим творчеством, постоянно искали новые краски и ходы в изображении, как мы говорили тогда, «положительного героя». Фельетонист Илья Шатуновский сетовал на мелкоту своих «негативных типов». Всем хотелось сделать шаг вперед, глотнуть свежего воздуха. Эти переживания полностью разделял Алексей Аджубей, голубоглазый здоровяк, которого все по-дружески звали Алеша. Он не занимал тогда редакторских должностей, выезжал в Австралию на освещение Олимпийских игр. Мне понравился его очерк о закрытии игр, когда над стадионом в далекой незнакомой стране наш прославленный бегун Куц пронес красный стяг Страны Советов. Алексей нашел новые образы, слова об этом событии. С интересом я читал его репортажи о соревнованиях, об игре наших футболистов. Искал я в его отчетах добрые слова о моем любимце Эдуарде Стрельцове, центрфорварде сборной СССР и московского «Торпедо», за которое болел с отроческих лет. Почему? Стадион «Торпедо» находился недалеко от Шаболовки, где я жил. И потом футболисты этого клуба вписали славные страницы в историю нашего спорта. Среди легендарных имен числится и торпедовец Стрельцов, ставший в 19 лет лидером сборной команды страны.

И вдруг знаменитый футболист, кумир миллионов болельщиков становится героем фельетона Ильи Шатуновского. Сенсационный разоблачительный материал прогремел не только у нас, но и произвел шок за границей, ибо скандал разразился накануне очередного чемпионата мира по футболу в Стокгольме. Наш лучший форвард был уличен в разврате и обвинен в изнасиловании. С легкой подачи «Комсомолки» он был привлечен к суду и осужден на семилетний срок. Стрельцов отсидел несколько лет, вернулся домой, стал играть за заводскую футбольную команду. Он был виртуозом, большим мастером, и вскоре вся Москва стала собираться на матчи с его участием. Спортивные комментаторы требовали разрешить ему выступать за команду мастеров «Торпедо» и за сборную страны. С аналогичной просьбой обращались к властям депутации автозавода им. Лихачева. Одна из них посетила Алексея Аджубея. Он уже был главным редактором «Известий», членом ЦК и прочее, и прочее. Инициатор антистрельцовского фельетона вел себя по-барски, наотрез отказывался помочь. Надо было осуществить антихрущевский переворот, снять Аджубея с работы, чтобы Стрельцов снова предстал на зеленом ковре перед миллионами болельщиков в своем блеске и очаровании. Он великолепно выступал за сборную в официальных матчах дома, но за границу на ответные матчи его не пускали. Что поделаешь, такие были порядки – раз был судим, значит, числишься невыездным.

Но я забежал вперед. Молниеносную карьеру Аджубей делал на наших глазах. И часто от его восхождения на олимп власти зависела наша личная судьба. По крайней мере, я проработал с Аджубеем тринадцать лет, с момента, когда он был скромным, не обличенным чинами журналистом, до момента его падения с высокой иерархической вершины. Все эти годы мы поддерживали самые дружественные отношения, хотя и были моменты конфронтации. В период работы в «Комсомолке» мы не верили слухам о карьеризме Аджубея, который был зятем Никиты Хрущева. Его родственные связи не казались мне удобной ступенькой для продвижения вверх. Алексей выделялся среди всех нас своей энергией, новаторством, способностями. Он был достоин редакторских должностей. Однако мы и не предполагали, что дни главного редактора «Комсомолки» Дмитрия Петровича Горюнова уже сочтены, что он будет переведен в «Правду». Повод для подобных подозрений возник после перехода Бориса Стрельникова на работу в «Правду». Он был приглашен поехать в Нью-Йорк собственным корреспондентом.

Все сотрудники иностранного отдела ютились в одной большой комнате. В ней умещались четыре стола. Рядом находился кабинет Саши Лосева, заместителя редактора отдела, толкового международника, весьма уважаемого в редакции. Естественно, мы ожидали его назначения на место редактора отдела, освободившееся после ухода Стрельникова. Нашему удивлению и возмущению не было предела, когда нам сообщили, что вакансию заполнит Карл Непомнящий, рядовой литсотрудник «Огонька». Тот самый рыжеватый, низкорослый, розовощекий еврей, который частенько заглядывал к нам в отдел поболтать, рассказать анекдот, обменяться впечатлениями. «Огонек» располагался этажом выше. Мы, естественно, встречались в столовой, толкались в лифте или очереди в бухгалтерию, получая зарплату. Никто из нас всерьез не воспринимал Карлушу, которого нам предстояло величать не иначе как: «Карл Ефимович! Чего изволите-с?» Так мы шутили, узнав новость о его назначении, и воспринимали ее как очередной слух. Мы реагировали бы иначе, если бы речь шла о назначении, скажем, Генриха Боровика или Николая Драчинского, много писавших в «Огоньке» на международные темы. Но Лосев сказал мне, что уже принято решение о назначении Непомнящего, с которым он отказался работать. Он добавил, что его позицию поддерживают все сотрудники отдела – Кассис, Корявин и Попов. Что я думаю о случившемся? Я ответил, что пора брать на работу людей со знанием языка. В то время многие видные международники не знали иностранных языков, например Борис Стрельников. Перед первой поездкой в Нью-Йорк он полгода с учителями изучал английский, от работы в редакции был освобожден.

Узнав о бунте, одни нас поддерживали, другие трусливо заклинали – уволят вас, дурачков! Горюнов собрал нас на экстренное совещание редколлегии и сказал, что наш отказ работать с Непомнящим известен в Агитпропе ЦК, редколлегии предложено разобраться и доложить причины. Первым выступил Лосев. Он дал резко негативную характеристику Непомнящему и твердо заявил, что за него работать не собирается, найдет себе другое место. Все мы характеризовали Карла не с лучшей стороны. Я говорил, что не могу представить себе на месте Стрельникова рядового сотрудника из журнала, который весьма эпизодически освещает международную политику. Более того, меня удивляет, что «Комсомолка» не в состоянии подыскать равноценного Стрельникову редактора. Мы не заметили, что на заседании отсутствует Аджубей, зачинщик всей этой неприятной истории. В заключение Горюнов сказал, что он доложит о разговоре в ЦК, за которым решающее слово. Нас не уволили, бунт закончился компромиссом. Карл Непомнящий занял кресло редактора, а бунтовщиков стали уважать и продвигать по службе. Вадим Кассис поехал собкором в Китай. Сашу Лосева вдруг послали в Нью-Йорк освещать чрезвычайную сессию Генеральной ассамблеи ООН. После возвращения ему предложили пост главного редактора вновь создаваемого молодежного журнала. Меня срочно направили специальным корреспондентом в Египет, где шла война из-за Суэцкого канала. Непомнящий старался завоевать у нас авторитет. Он сердечно провожал меня в первую командировку. Перед отъездом пригласил к себе в кабинет главный редактор Горюнов, человек строгий, но справедливый, каких уважают и любят. Заговорил отцовским тоном, впервые перейдя на «ты». Наставлял быть на высоте. «Не на прогулку едешь. Там идет настоящая война. Поосторожнее будь», – сказал он на прощание.

Ежедневно из Каира я передавал пространные корреспонденции и очерки. На телеграфе, куда я вечером приносил свои страницы, служащий полюбопытствовал: «Россия и впрямь богатая страна! Я вижу, вы каждый вечер размениваете стофунтовую купюру, чтобы расплатиться за передачу своей корреспонденции. Огромные деньги, сэр русский, не правда ли?» Я улыбался в знак согласия. По возвращении Аджубей спросил меня: «Как ты относишься к идее послать тебя собственным корреспондентом в Нью-Йорк или Лондон?» И не дожидаясь моего ответа, продолжал: «Вчера я на приеме обговорил этот вопрос с Шепиловым (тогдашним министром иностранных дел). Он поддержал. Не знаю, где лучше работать в Лондоне или Нью-Йорке».

Я выбрал Лондон, где активно действовала лига молодых коммунистов, издавала свою газету. В Соединенных Штатах коммунисты были загнаны в подполье, трудно было получить американскую визу. Борис Стрельников пока что никуда не уехал, ему задерживали выдачу визы. Решено: я еду в Англию. Я буду первым корреспондентом «Комсомольской правды» в капиталистической стране. Тогда газета имела собкоров лишь в братских странах – в Польше, ФРГ и Китае.

Маша Удалова аккуратно подготовила документы в ЦК. Их подписывал Горюнов, пока еще главный редактор, а поздравил меня с назначением уже Аджубей, новый главный. Аккуратные англичане через две недели дали мне въездную визу (в такой же срок они и отказывали). Все было в порядке. И вдруг произошла заминка. Аджубей, который сначала торопил меня вылетать, вдруг буркнул: «Не к спеху. Пусть Силантьев повкалывает в редакции». Лишь спустя много лет я понял причину нервного поведения Аджубея. Моя поездка в Лондон в один момент могла повиснуть в воздухе, как и судьба самого Аджубея. В июне 1957 года, когда я сидел на чемоданах, состоялся известный скандальный Пленум ЦК. На нем шла жесточайшая борьба за власть между Хрущевым и так называемой антипартийной группой Маленкова, Молотова, Кагановича и «примкнувшего к ним» Шепилова. Победил Никита Хрущев.

В квартире моего тестя, профессора Страментова, состоялось очередное застолье. По традиции провожали в дальнюю дорогу нового корреспондента «Комсомолки» в Лондоне. Собралось столько провожающих, что огромная квартира оказалась тесной. Когда почти все уже было сказано и съедено, вдруг приехал Алексей Аджубей с Карлом Непомнящим. Алексей был чем-то возбужден, много пил и закусывал молодым картофелем с солеными огурцами. Он был страшно доволен пирушкой, целовал в губы всех подружек моей жены, еще незамужних. Даже пел комсомольские песни. Дело в том, что он прибыл на мои проводы в отличном настроении с только что закончившегося победного для него Пленума ЦК. В свою очередь, Карл был рад встрече в домашней обстановке со своими подчиненными-бунтовщиками. Он не подавал виду, что обижен на нас. Мои дружеские отношения с ним продолжались много лет спустя, когда мы работали в разных изданиях. Карл трагически погиб во время чехословацких событий в 1968 году. Он работал в АПН и вез на вертолете пропагандистские листовки. Вертолет разбился.