Тит Ливий
История Рима от основания Города

5. Когда вызванные пришли в Рим, они получили аудиенции в сенате на Капитолии. С утверждения отцов с ними вел переговоры консул Тит Манлий и увещевал их не идти войною на римских союзников самнитов. Тогда Анний, подобно победителю, захватившему Капитолий силой оружия, а не как посол, огражденный международным правом, начал речь следующими словами: «Тит Манлий и вы, сенаторы! Уже пора бы вам наконец перестать обращаться с нами как с подчиненными; ведь с тех пор, как самниты побеждены, с сидицинами и кампанцами заключен союз и теперь еще присоединены вольски, вы видите, что Лаций по милости богов находится в цветущем состоянии по своим вооруженным силам и что колонии ваши также предпочли латинское господство римскому. Но так как вы не думаете положить конец своему неограниченному господству, то мы, хотя и в состоянии требовать для Лация независимости силою оружия, сделаем, однако, уступку кровному родству, и так как богам бессмертным было угодно даровать нам равные силы, предлагаем равноправные для обеих сторон условия мира. Одного консула нужно выбирать из римлян, другого из латинов; сенат должен состоять из того и другого племени поровну; должен составиться один народ, одно государство. Но, чтобы иметь одно место управления и носить одно имя, одной стороне необходимо сделать уступку, и – да послужит сие на благо для тех и других! – пусть ваше отечество имеет преимущество, и мы все будем называться римлянами».

Между тем обстоятельства сложились так, что и римский консул Тит Манлий оказался человеком одинаковой с Луцием Аннием необузданности. Он не мог сдержать своего гнева и открыто заявил, что если сенаторами овладеет такое безумие и они согласятся принять законы от какого-то жителя Сетии, то он, вооружившись мечом, придет в сенат и умертвит собственной рукой всякого латина, которого увидит в курии. И обратившись затем к статуе Юпитера, консул сказал: «Выслушай, Юпитер, это безбожие, выслушайте и вы, Правда и Справедливость! В стенах освященного для тебя храма ты увидишь скоро, Юпитер, чужих консулов и чужой сенат, сам ставши пленником и угнетенным! Таковы ли, латины, были договоры, заключенные римским царем Туллом с вашими предками альбанцами, такой ли союз заключил с вами после Луций Тарквиний? ^[484] Разве вам не приходит на мысль битва при Регилльском озере? ^[485] Неужели вы до такой степени забыли уже о своих прежних поражениях и о наших благодеяниях по отношение к вам?»

6. Вслед за речью консула последовало и выражение негодования отцов. Тогда, гласит молва, в ответ на часто повторявшееся обращение к богам, которых не раз призывали консулы в свидетели договоров, услышаны были презрительные слова Анния по отношению к божескому величию римского Юпитера; верно, по крайней мере, то, что, когда Анний в гневе поспешно вышел из преддверия сената, то он упал с лестницы и так сильно ушиб голову, ударившись ею о нижнюю каменную ступеньку, что лишился чувств. Смерть его на месте засвидетельствована не всеми писателями; поэтому и мне также да будет позволено оставить этот вопрос нерешенным, равно как и вопрос относительно того, что во время призыва богов в свидетели нарушенного союзного договора разразилась буря с сильными ударами грома; дело в том, что это настолько же может быть действительно, насколько и удачно сочинено для изображения гнева богов. Торкват, посланный сенатом с целью отпустить послов, увидев лежащего на дороге Анния, воскликнул таким голосом, что слова его слышны были одинаково народу и отцам: «Вот и хорошо! Боги начали законную войну! Итак, есть на небе божество; да, ты живешь, великий Юпитер, и не напрасно мы установили в этом храме служение тебе, отцу богов и людей! Так что же вы медлите, квириты, и вы, сенаторы, и не беретесь за оружие, когда боги являются вождями? Я уложу на месте латинские легионы так же, как вы видите здесь лежащим латинского посла!» Слова консула были одобрительно приняты народом и привели его в такое ожесточение, что отправлявшихся послов охранила от гнева и нападения толпы скорее забота тех служащих, которым консул приказал проводить их, чем принятое международное право.

Сенат также изъявил свое согласие на войну, и консулы, набрав две армии, пошли через область марсов и пелигнов и, соединившись с самнитским войском, разбили лагерь у Капуи, где собрались уже латины и их союзники.

Здесь во время сна, говорят, оба консула имели одно и то же видение: им представился муж, больший ростом и внушительнее обыкновенного смертного, который сказал, что с одной стороны должен быть принесен в жертву подземным богам и Матери Земле^[486] вождь, а с другой – войско; на чьей стороне вождь обречет на смерть неприятельские легионы и сверх того самого себя, тому народу и той стороне будет принадлежать победа. Сообщив друг другу эти ночные видения, консулы признали необходимым для отвращения гнева богов принести в жертву животных; вместе с тем они постановили, чтобы один из них исполнил веление судьбы, если гадание по внутренностям животных будет предвещать то же самое, что они видели во сне.

Когда же ответы гаруспиков согласовались с тем религиозным убеждением, которое они молча носили уже в своей душе, тогда созваны были на совет легаты и трибуны и открыто объявлена воля богов для того, чтобы добровольная смерть консула не повергла в ужас войска во время самой битвы. По взаимному согласию было решено, чтобы тот из консулов обрек себя на смерть за народ римский и квиритов, на чьей стороне войско римское начнет отступать. Обсуждали на совете и вопрос о том, что если когда-либо, при ведении какой-либо войны, применяли всю строгость военной власти, то теперь именно военная дисциплина должна быть доведена до обычной в древние времена суровости. Заботу вождей усиливало то обстоятельство, что предстояла война с латинами, которые по языку и нравам, по способу вооружения и особенно по военной организации нисколько не отличались от римлян: воинам с воинами, центурионам с центурионами, трибунам с трибунами приходилось нередко стоять по-товарищески, в одних гарнизонах и служить попеременно друг с другом в одних и тех же манипулах. Поэтому, чтобы воины вследствие какой-нибудь ошибки не попали в ловушку, консулы издали приказ никому не сражаться с врагом вне строя.

7. В числе прочих начальников конных отрядов, отправленных во все стороны на разведку, находился и сын консула Тит Манлий; подобно другим, и он заехал случайно со своим отрядом за неприятельский лагерь и находился от первого поста едва на таком расстоянии, на каком можно бросить дротик. Там стояли тускуланские всадники под командой Гемина Меция, человека известного между своими как знатным происхождением, так и подвигами. Последний тотчас узнал римских всадников и во главе их выдающегося между ними консульского сына, потому что все, и особенно знатные лица, были знакомы друг с другом, и сказал: «Не с одним ли отрядом, римляне, вы хотите вести войну против латинов и союзников? Что же между тем будут делать консулы и оба консульские войска?» «Они явятся в свое время, – возразил Манлий, – а с ними явится, как свидетель нарушенных вами союзных договоров, и сам Юпитер, который еще больше имеет могущества и силы. Если мы, сражаясь при Регилльском озере, вполне вас удовлетворили, то и теперь, конечно, мы будем стараться действовать так, чтобы наш военный строй и стычки с нами не слишком вам пришлись по душе». В ответ на эти слова Гемин выехал немного вперед своих воинов и сказал:

«А вот в ожидании того дня, когда вы с бóльшим напряжением двинете свои войска, не угодно ли тебе помериться со мною силами, чтобы уже на основании исхода нашего единоборства можно было сейчас определить, насколько латинская конница превосходит римскую?» Гнев ли привел в волнение гордого юношу, или стыд отказаться от поединка, или неодолимая сила рока, но вот, забыв об отцовской власти и об эдикте консулов, он бросился стремительно в битву, в которой победа или поражение не составляли для него большой разницы. Остальные всадники раздвинулись как бы для зрелища, и на образовавшемся пустом пространстве борцы верхами понеслись друг на друга. Они столкнулись с взятыми наперевес копьями: Манлиево копье прошло над шлемом противника, Мециево упало через шею лошади. Затем они поворотили лошадей назад, и Манлий первый, поднявшись для повторения удара, вонзил копье свое меж ушей Мециевой лошади. Тогда лошадь, почувствовав боль от этой раны, встала на дыбы и так сильно потрясла головой, что сбросила всадника; и в то время как он, опираясь на копье и щит, пытался оправиться после тяжелого падения, Манлий вонзил ему копье в горло, так что оно прошло сквозь ребра и приковало его к земле. Сняв с противника доспехи, Манлий возвратился к своим. Отсюда, в сопровождении ликующего от радости отряда, он поспешил в лагерь, а затем в палатку главнокомандующего к отцу, не зная, каковы будут последствия его поступка – ждет ли его похвала или наказание. «Чтобы все, отец мой, видели во мне твоего сына, – сказал он, – я, будучи вызван на единоборство, приношу тебе эти всаднические доспехи, которые я снял с убитого мною врага». Лишь только консул услышал эти слова, он отвернулся от сына и приказал немедленно подать сигнал к собранию. Когда воины собрались в большом количестве, консул сказал: «Тит Манлий! Не уважая ни консульской власти, ни отцовского авторитета, ты сразился с врагом вне строя, вопреки нашему приказу; насколько это от тебя зависело, ты нарушил военную дисциплину, благодаря которой до сих пор держалось римское могущество, и поставил меня в такое положение, что я принужден буду предать забвению или государство, или себя самого и своих. Поэтому лучше нам понести наказание за свою вину, чем государству искупать наши грехи с таким вредом для себя; поступив так, мы будем служить, хотя печальным, но полезным на будущее время примером для юношества. Меня, конечно, как врожденная любовь к своим детям, так и настоящее доказательство твоей храбрости, которая, впрочем, вытекает из ложного представления о чести, располагают в твою пользу; но с другой стороны, так как или смерть твоя должна утвердить приказания консулов, или безнаказанность навсегда отменит их, то я полагаю, что, если в тебе есть хотя капля моей крови, ты и сам не откажешься восстановить своею казнью ту военную дисциплину, которая по твоей вине была нарушена. Иди, ликтор, и привяжи его к столбу».

Все поражены были таким ужасным приказанием; каждому казалось, что он видел над собою топор ликтора, и воины оставались безмолвными скорее вследствие страха, чем вследствие сдержанности. Поэтому, простояв некоторое время в глубоком молчании, они только тогда пришли в себя, когда полились потоки крови из обезглавленного тела, и внезапно поднялись ничем не сдерживаемые жалобы, сопровождаемые неумолкаемыми воплями, и проклятия. Тело юноши покрыто было снятыми с неприятеля доспехами, вынесено за вал лагеря настолько торжественно, насколько это вообще возможно при участии товарищей-соратников, и сожжено на приготовленном там костре; приказы же Манлия после этого стали предметом страха не только в его время, но продолжали служить примером ужасной строгости и впоследствии.

8. Зато вследствие этого жестокого наказания воины более прежнего стали повиноваться своему полководцу: не только дневные и ночные караулы, а также порядок в замещении постов перед лагерем исполнялся везде с большей точностью, но также в последнем сражении, когда вышли на поле битвы, та же строгость принесла свою пользу. Борьба эта была весьма похожа на борьбу во время гражданской войны; до такой степени ни в чем не было разницы между латинскими и римскими порядками, за исключением лишь мужества.

Прежде римские войска имели круглые щиты; но с того времени, как войско стало получать жалованье, оно обзавелось продолговатыми щитами вместо круглых. Первоначально войска строились фалангами, подобно македонским, а впоследствии образовали боевую линию, построенную по манипулам. Наконец, римское войско было разделено на значительное число отделений, причем каждое из таких отделений заключало в себе по 60 воинов, по 2 центуриона и по одному знаменосцу. Первый ряд в боевом строю составляли гастаты, числом в 15 манипулов, отстоящих один от другого на небольшом расстоянии. Манипул содержал в себе 20 легковооруженных воинов, а все остальные были вооружены продолговатыми щитами; легковооруженными же назывались те воины, которые носили только метательное копье и пику. Это был передовой отряд в битве и состоял из цветущей молодежи, годной для отправления военной службы. За ними следовал отряд более окрепших воинов, разделенных на столько же манипулов; они именовались принципами и все вооружены были продолговатыми щитами и отличным оружием. Вышеупомянутый отряд войска из 30 манипулов называли антепиланами^[487], так как 15 других рядов помещалось уже позади знамен; из них каждый в свою очередь подразделялся на три части, из которых каждая первая часть носила название «пил»: ряд состоял из трех знамен, а при знамени было 186 человек. За первым знаменем следовали триарии, опытные воины испытанной храбрости; за вторым следовали рорарии^[488], помоложе и менее отличившиеся; под третьим шли «причисленные» ^[489], наименее надежный отряд, почему и помещавшийся в последнем ряду.

Когда войско построено было в таком порядке, гастаты прежде всех начинали сражение. Но если они не были в состоянии одолеть врага, они медленным шагом отступали назад, и их тотчас принимали принципы в промежутки между своими рядами. Тогда сражались принципы, а за ними следовали гастаты. Триарии располагались позади своих знамен, вытянув левую ногу^[490]; плечом они опирались на щиты, а копья с поднятым вверх острием держали воткнутыми в земле, представляя из себя боевую линию, обнесенную точно палисадом.

Если и принципы имели мало успеха в битве, то они из первого ряда отступали мало-помалу к триариям: отсюда для обозначения крайней опасности и вошло в пословицу выражение «дело дошло до триариев». Тогда триарии поднимались с места, приняв принципов и гастатов в промежутки между своими рядами, тотчас как бы загораживали этими сомкнутыми рядами все выходы и, образовав таким образом сплошную фалангу, быстро нападали на неприятеля, не имея уже больше позади себя никакой надежды. Для неприятелей этот момент был самый ужасный: преследуя как бы побежденных уже противников, они замечали вдруг наступающий на них новый, еще более многочисленный боевой отряд.

Набор определялся приблизительно четырьмя легионами в 5000 пехотинцев и 300 всадников каждый. Такое же количество войска обыкновенно прибавлялось к ним из набранных латинов, но в это время те были врагами римскими и в том же порядке построили свои войска к битве. Не только знамена должны были столкнуться со знаменами, все гастаты с гастатами и принципы с принципами, но и центурионы хорошо знали, что им придется сражаться с центурионами, если только ряды не будут расставлены в ином порядке. Между триариями в том и другом войске было два центуриона первой пилы: римский – не особенно сильный, но дельный и отважный в военной службе человек, латинский же обладал необыкновенной силой и считался одним из лучших воинов; они хорошо знали друг друга, потому что всегда занимали одинаковые места на службе. Римскому центуриону, не вполне полагавшемуся на свои силы, еще в Риме консулы разрешили выбрать себе кого угодно в помощники, с тем чтобы он охранял центуриона от одного ему назначенного врага. Выбранный юноша столкнулся в сражении с латинским центурионом и одержал над ним победу. Сражение происходило недалеко от подошвы горы Везувий, на дороге, ведущей к Везеру^[491].

9. Прежде чем начать битву, римские консулы принесли жертву. Гаруспик показал, говорят, Децию, что верхняя часть печени на счастливой стороне имеет порез, но что в общем жертва приятна богам; жертва же Манлия была безукоризненна. «Ну, дело обстоит благополучно, – сказал Деций, – если мой товарищ получил хорошие предзнаменования».

После этого, построив войско вышеозначенным порядком, они вышли на бой. Манлий командовал на правом фланге, Деций – на левом. Сначала обе стороны сражались с равными силами и с одинаковым воодушевлением; но затем римские гастаты на левом фланге, не будучи в состоянии выдержать натиска латинов, отступили к принципам. Среди этой суматохи консул Деций воззвал громким голосом к Марку Валерию: «Валерий, нужна помощь богов, и ты, как понтифик римского народа, произнеси слова, повторяя которые я мог бы обречь себя за легионы!» Понтифик приказал ему надеть претексту, закрыть голову, поднять вверх руки под тогой до самого подбородка и, стоя на положенном под ногами копье, произносить следующие слова: «О Янус, Юпитер, Марс-отец, Квирин и Беллона^[492], о вы, Лары, боги чужие и отечественные и все боги, в руках которых находится наша судьба и судьба неприятелей, а также боги-маны, вам я молюсь, вас я чту, прошу милости вашей и добиваюсь, осчастливьте римский народ квиритов и доставьте ему силу и победу, неприятелей же римского народа квиритов поразите страхом, ужасом и смертью! За государство Римское, за войско, легионы и союзников римского народа я, согласно данному мною обету, приношу в жертву богам-манам и Земле себя и легионы неприятельские с их союзниками».

После этой молитвы Деций послал ликторов к товарищу Тита Манлия с поручением немедленно сообщить ему, что он, Деций, обрек себя на смерть за войско; сам же, препоясавшись по-габийски, вскочил в полном вооружении на лошадь и понесся в гущу неприятелей. Он обращал на себя внимание обоих войск и казался им существом, величественнее обыкновенного смертного, как бы ниспосланным с неба для искупления гнева богов, существом, которому предоставлено отвратить гибель от своих и перенести ее на неприятелей. Поэтому-то ужас и трепет, сопровождавшие его появление, привели сначала в смятение стоявшие под знаменами отряды латинов, а потом объяли и все неприятельское войско. Особенно это было заметно по тому, что, где только ни проезжал Деций на своем коне, там везде всеми овладевала паника, словно они поражены были губительной бурей; а где он, засыпанный градом стрел, упал на землю, с того места когорты латинов, уже без сомнения оробевшие, бросились бежать и бегством своим очистили большое пространство. В то же время и римляне, освободившись от суеверного страха, поднялись, как будто бы тогда впервые был подан сигнал, и возобновили битву; не только рорарии стали быстро подвигаться вперед между стоявшими перед знаменами и подкрепили гастов и принципов, но и триарии, стоя на правом колене, ожидали только знака консула, чтобы подняться.

10. Затем сражение продолжалось, и латины благодаря численному превосходству стали в некоторых пунктах одерживать верх. Между тем Манлий, узнав о судьбе товарища и должным образом почтив такую достопамятную смерть слезами и заслуженной похвалой, все-таки еще несколько сомневался относительно того, пора ли уже триариям подниматься или нет. Но затем он признал за лучшее приберечь этот отряд полным сил на случай крайней опасности и велел «причисленным» выйти из задних рядов и стать впереди^[493]. Лишь только они заняли указанное место, тотчас латины вызвали своих триариев, предполагая, что римляне уже сделали это. Латинские триарии вследствие ожесточенной битвы, продолжавшейся некоторое время, сами устали и копья свои частью поломали, частью притупили; однако силою оружия они начали теснить неприятеля и полагали, что сражение уже окончено и что они достигли последнего ряда, как вдруг консул воззвал к своим триариям: «Поднимайтесь теперь со свежими силами против усталых врагов! Помните об отечестве и родителях, о женах и детях, помните о консуле, который умер, чтобы предоставить вам победу!»

Когда поднялись триарии со свежими силами и сверкающим оружием, мгновенно образуя новый отряд, то, приняв антепиланов в промежутки между своими рядами, они подняли крик и стали приводить в замешательство передние ряды латинов: коля их копьями в лицо, перебив передовых и отборных воинов, они прошли через другие манипулы, словно те были безоружны; таким образом выйдя оттуда почти невредимыми, они прорвали манипулы неприятелей и произвели такую резню, что едва уцелела четвертая часть врагов. Приводили латинов в ужас также выстроенные вдали у подошвы горы самниты. Впрочем, из всех граждан и союзников главная заслуга в этой битве принадлежала консулам. Один из них обратил на себя все опасности, угрожавшие от богов небесных и подземных, другой во время битвы выказал необыкновенную храбрость и предусмотрительность. Римские и латинские писатели, которые передали потомству на память историю этой битвы, вполне согласны между собою насчет того, что на какой бы стороне Тит Манлий ни был предводителем, той несомненно принадлежала бы и победа.

Бежавшие латины скрылись в Минтурнах. После сражения лагерь был взят; в нем захвачено было живыми много людей, особенно же кампанцев. Тело Деция в этот день не было найдено, так как отправившихся на поиски за ним людей застигла ночь; на следующий же день оно оказалось среди огромной кучи убитых неприятелей и все было утыкано стрелами. По распоряжению товарища устроено было соответствующее его славной смерти погребение.

К этому необходимым считаю присовокупить, что, обрекая на гибель неприятельские легионы, полководец – консул ли он, диктатор или претор – не обязан был обрекать на смерть непременно самого себя, но мог выбрать любого гражданина из формально набранного римского легиона. При этом, если обреченный на смерть умирал, то это было хорошим признаком, если же не умирал, тогда зарывали в землю изображавшую его статую в семь футов или больше и убивали жертвенное животное для умилостивления богов; на то место, где была зарыта статуя, нельзя было ступать никому из римских должностных лиц. Но если полководец обрекал себя на смерть, как это сделал Деций, и не умирал, то он не мог после этого совершать надлежащим образом жертвоприношения ни за себя лично, ни за государство. Но закон разрешает, если угодно, принести в жертву Вулкану или какому-либо другому божеству свое оружие, заколов при этом жертвенное животное или другим каким-либо подобным образом. Копье, стоя на котором консул молился, не должно попадать в руки врагов, если же попадает, то Марс умилостивляется принесением в жертву свиньи, овцы и быка.

11. Хотя все установления божеские и человеческие, вследствие предпочтения всего нового и чужого старому и отечественному, преданы забвению, тем не менее я признал уместным сообщить о них, и притом в той же форме, в какой они были сделаны и переданы.

У некоторых писателей я нахожу известие, что самниты выжидали исхода битвы и только по окончании ее прибыли на помощь римлянам; а равным образом жители города Лавиния, потратив много времени на размышление, пошли на помощь к латинам уже после того, как они были разбиты. Передние знамена и часть отряда уже вышли за городские ворота, когда получено было известие о поражении латинов. Когда они, повернув знамена, возвращались обратно в город, то, говорят, претор их Милионий сказал, что за этот короткий путь гражданам придется дорого заплатить римлянам.

Латины, оставшиеся в живых после сражения и рассеявшиеся по многим дорогам, собрались потом вместе и нашли убежище в городе Весции. Здесь на собраниях союзных начальников латинский полководец Нумизий утверждал, что на самом деле исход битвы был одинаков и что оба войска потерпели равный урон; в руках-де римлян находится только слава победы, в остальном же и они терпят участь побежденных: обе палатки консулов имеют траурный вид – одна вследствие казни отцом собственного сына, другая вследствие убиения обрекшего себя на смерть консула; все войско разгромлено, перебиты гастаты и принципы, впереди знамен и позади их произведена страшная резня, и лишь триарии наконец придали битве счастливый оборот. Хотя и войска латинов потерпели не меньший урон, однако для пополнения их Лаций или вольски находятся ближе, чем Рим для римлян, поэтому, если им угодно, он вызовет поспешно молодых людей из земли латинов и вольсков, возвратится с готовым к сражению войском в Капую и своим внезапным прибытием врасплох застигнет римлян, менее всего ожидающих теперь сражения. Разосланы были лживые письма по Лацию и земле вольсков, и так как не принимавшие участия в битве очень легко верили всему без разбора, то отовсюду собралось поспешно набранное и поэтому беспорядочное ополчение. Против этого отряда у Трифана, расположенного между Синуэссой и Минтурнами, выступил навстречу консул Торкват. Прежде чем выбрано было место для лагеря, оба войска бросили свою поклажу в кучу, сразились и закончили этим войну; ибо латины потерпели такое страшное поражение, что когда консул повел победоносное войско для опустошения их владений, то все они сдались ему, а их примеру последовали и кампанцы.

Лаций и Капуя поплатились своими владениями; владения латинские с привернскими и фалернские, принадлежавшие кампанцам, вплоть до реки Волтурн разделены были между римскими плебеями. В области латинов дали каждому по два югера земли, причем количество это пополнено было на три четверти югера из привернских полей. В Фалернской области каждый получил по три югера земли, причем одна четверть югера была прибавлена по случаю отдаленности этих мест. Избегли наказания лаврентийцы, жившие в земле латинов, и кампанские всадники, потому что ни те ни другие не изменили Риму. С лаврентийцами велено было возобновить договор, и он с тех пор стал ежегодно возобновляться в одиннадцатый день Общелатинского празднества^[494]. Кампанские всадники получили право римского гражданства, и в знак этого события повешена была в храме Кастора в Риме медная доска. Сверх того, остальные кампанцы обязаны были уплачивать каждому из этих всадников ежегодную подать в размере 450 денариев, число же всадников простиралось до 1600 человек.

12. Таким образом окончена была эта война, распределены были соответственно заслугам каждого награды и наказания, и Тит Манлий возвратился в Рим. Когда он подходил к городу, навстречу ему, как известно, вышли только люди пожилые: молодежь и в то время, и после, в течение всей его жизни, презирала и проклинала его.

Области Остийская, Ардейская и Солонийская подверглись нападениям со стороны антийцев. Консул Манлий, не будучи в состоянии вследствие расстроенного здоровья вести эту войну, назначил диктатора в лице Луция Папирия Красса, который в то время как раз был претором, а он избрал себе в начальники конницы Луция Папирия Курсора. Но против антийцев диктатор не сделал ничего замечательного, несмотря на то что в продолжение нескольких месяцев стоял лагерем в их владениях.

За этим годом [340 г.], ознаменованным победой над столькими весьма могущественными народами и, сверх того, славною смертью одного из консулов и насколько беспощадным, настолько же достопамятным применением власти другого, последовал год консульства Тиберия Эмилия Мамерцина и Квинта Публилия Филона [339 г.]. Им не представилось случая совершить подобные подвиги, да и сами они больше заботились о своих личных интересах или интересах своей политической партии, чем об отечестве. Латинов, которые были раздражены против Рима за потерю своих владений и поэтому возобновили войну, они разбили на Фенектанской равнине и отняли у них лагерь. Публилий, под личным предводительством и главным начальством которого велась эта война, принимал сдачу от тех латинов, воины которых здесь были перебиты, а Эмилий в то время повел свои войска к Педу. Жителей Педа защищали тибуртинцы, пренестинцы и обитатели Велитр, пришли также вспомогательные войска из Ланувия и Антия. Римляне, правда, во всех битвах одерживали верх; но у самого города Педа и смежного с ним лагеря союзников дело еще не начиналось; тем не менее Эмилий, узнав о назначении своему товарищу триумфа, не окончив войны, внезапно бросил ее и возвратился в Рим, требуя и для себя разрешения триумфа до победы. Такое требование оскорбило отцов, и они отказали консулу в триумфе, прежде чем Пед не будет взят или сам не сдастся. С этого времени Эмилий изменил сенату и стал исправлять консульскую должность, как мятежный трибун. В самом деле, в продолжение своего консульства он не переставал обвинять патрициев перед народом, не встречая никакого сопротивления со стороны товарища, который тоже был плебейского происхождения. Материалом для его обвинения послужила слишком скупая раздача плебеям участков в Латинской и Фалернской областях. Поэтому, когда сенат, желая скорее прекратить власть консулов, приказал назначить диктатора против возобновивших войну латинов, то Эмилий, который был тогда облечен властью, назначил диктатором своего товарища, а этот избрал начальником конницы Юния Брута. Диктатура Публилия приобрела любовь народа, отчасти благодаря произнесению исполненных упреков речей против патрициев, отчасти благодаря проведению трех законов, весьма благоприятных для плебеев и невыгодных для знати. Первый закон гласил, что постановления плебеев должны быть обязательны для всех римских граждан; по второму – проводимые в центуриатных комициях законы должны были до начала голосования быть утверждаемы отцами; третий закон повелевал, чтобы один из двух цензоров был непременно плебей, так как дело дошло уже до того, что оба они могли быть из плебеев^[495]. В один этот год, по мнению патрициев, консулы и диктатор принесли больше вреда внутри государства, чем расширили его владения победою и военными подвигами.

13. В следующем году [338 г.], в консульство Луция Фурия Камилла и Гая Мения, сенат настоятельно требовал употребить вооруженные силы и все средства для завоевания и разрушения города Педа, чтобы тем яснее поставить в упрек консулу предыдущего года, Эмилию, неисполнение этого предприятия. Новые консулы, будучи поставлены в необходимость заняться этим делом прежде всего, выступили в поход.

Жители Лация находились уже в таком положении, что не могли переносить ни войны, ни мира: для ведения войны у них недоставало средств, а мир казался презренным вследствие негодования, вызванного потерею владений. Им казалось, что следует держаться середины и оставаться в городах для того, чтобы римляне, не будучи вызываемы на сражение, не имели никакого повода продолжать войну, но при известии об обложении ими какого-либо города всем отовсюду спешить на помощь осажденным. Однако жителям Педа оказали помощь лишь весьма немногие народы: дошли до Педа тибуртинцы и пренестинцы, владения которых находились вблизи; на жителей же Ариции, Ланувия и Велитр, которые готовы были соединиться с антийскими вольсками, Мений внезапно напал у реки Астура и разбил их. Камилл сражался у Педа с тибуртинцами – войском в высшей степени сильным: хотя битва эта была гораздо труднее, однако окончилась так же счастливо. Особенную тревогу произвела внезапная вылазка горожан во время битвы. Но Камилл обратил против них часть своего войска и не только прогнал их в город, но в тот же день, разбив их вместе с их вспомогательными отрядами, при помощи лестниц овладел самим городом.