Тит Ливий
История Рима от основания Города

13. Уже в седьмой раз Туллий был начальником первой сотни, и не было в войске, по крайней мере в числе тех, которые служили в пехоте, человека более выдающегося своими подвигами. Идя впереди рядов воинов, он направляется к трибуналу и, к удивлению Сульпиция, смотревшего не столько на толпу, сколько на вождя ее – Туллия, – самого точного исполнителя его распоряжений, говорит: «Диктатор! Конечно, по просьбе всего войска я являюсь защитником его перед тобой, так как оно пришло к убеждению, что ты признал его виновным в трусости и едва ли не ради позора лишил оружия. Если бы нас можно было упрекнуть, что мы где-нибудь отступили, что мы бежали перед врагом, что мы позорно покинули знамена, то и тогда я считал бы справедливым просить тебя позволить нам доблестью загладить свою вину и новой славою уничтожить воспоминание о преступлении. Даже разбитые при Аллии легионы, отправившись потом из Вей, доблестью спасли погибавшее по их трусости отечество. Наше дело и слава, по милости богов, благодаря счастью твоему и римского народа, не запятнаны; впрочем, о славе я едва ли смею говорить, так как и враги всячески издеваются над нами, точно над бабами, спрятавшимися за валом, и ты, наш вождь, что нам еще обиднее, думаешь, что твое войско лишено храбрости, оружия, силы, и, не испытав нас, до того отчаялся, что считаешь себя вождем слабых инвалидов. Ибо какое другое основание можем мы признать, почему ты, старый вождь, самый мужественный в войне, сидишь, что называется, сложа руки? Ведь как бы то ни было, справедливее думать, что ты усомнился в нашей доблести, чем мы в твоей. Если же это решение не твое, а общественное, если какое-нибудь соглашение отцов, а не галльская война держит нас вдали от города и пенатов, то, прошу тебя, считай, что слова мои обращены не воинами к вождю, а плебеями к патрициям: ибо кто может сердиться, если плебеи заявляют о желании иметь свои планы, когда у вас есть свои? Мы воины, а не рабы ваши, мы отправлены на войну, а не в изгнание; если кто подаст сигнал, если выведет на бой, как это достойно мужей и римлян, то мы будем сражаться; если же оружие не нужно, то мы будем пользоваться миром лучше в Риме, чем в лагере. Это пусть будет сказано патрициям; тебя же, вождь, мы, твои воины, просим, дай нам возможность сразиться. Желая победить, мы хотим победить под твоим предводительством, тебе поднести за отличие лавровый венок, с тобой с триумфом войти в город, сопровождая твою колесницу, с поздравлениями и ликованием вступить в храм Юпитера Всеблагого Всемогущего». Речь Туллия была прервана мольбами толпы, и отовсюду разразились крики, чтобы он дал сигнал, чтобы приказал взять оружие.

14. Считая дело хотя и правым, но подающим дурной пример, диктатор, однако, заявил, что он исполнит желание воинов и, удалившись, начал расспрашивать наедине Туллия, в чем дело и как это все могло случиться. Туллий усердно просил диктатора не думать, что он забыл о воинской дисциплине, о своем положении и о величии вождя; что он не отказался быть вожаком возбужденной толпы, которая обыкновенно бывает похожа на своих руководителей, из-за того только, чтобы выбор не пал на кого-нибудь такого, каких выбирает мятежная толпа; он во всяком случае не сделает ничего против воли вождя, но и ему, Сульпицию, всячески надо позаботиться удержать войско в повиновении; такое сильное возбуждение умов трудно сдерживать: они сами выберут себе место и время сразиться, если этого не даст им вождь.

Во время этого разговора галл хотел угнать вьючный скот, который пасся за валом, но два римских воина отняли его. Галлы начали бросать в них камнями, затем поднялся крик с римского поста, и с обеих сторон воины выбежали вперед. И уже дело едва не дошло до настоящего сражения, но центурионы быстро разняли бойцов. Этот случай, конечно, убедил диктатора в справедливости слов Туллия, и так как дело не терпело уже отлагательства, то объявляется распоряжение, что завтра будет бой.

Однако диктатор, начиная сражение и полагаясь не столько на силу, сколько на мужество своих, осматривался и обдумывал, как бы путем какой-нибудь хитрости напугать врагов. Его изворотливый ум изобретает новое средство, которым впоследствии пользовались многие наши и иноземные вожди, а некоторые пользуются даже и в наше время. Он приказывает снять с мулов вьючные седла и оставить только по две попоны, сажает на них погонщиков, вооруженных оружием, взятым частью у пленников, частью у больных воинов. Набрав около тысячи таких воинов, он присоединяет к ним сотню всадников, приказывает ночью подняться на горы, господствующие над лагерем, спрятаться в лесу и не двигаться оттуда ранее, чем он подаст сигнал. Сам же на рассвете начинает старательно вытягивать строй у подошвы гор с тем, чтобы враг занял позиции против гор. Когда были окончены приготовления к тому, чтобы навести на врага пустой страх, что оказалось едва ли не более действительным, чем настоящие силы, сперва галльские вожди думали, что римляне не спустятся на равнину, но, увидев их внезапное движение вниз, они жадно ринулись в бой, и битва началась прежде, нежели вожди подали сигнал.

15. Более ожесточенное нападение сделали галлы на правый фланг; и римляне не могли бы устоять, если бы случайно там не находился диктатор, который окликнул Секста Туллия и спросил, обещал ли он, что воины так будут сражаться; где те крики, требовавшие оружия, где угрозы, что они пойдут на бой без приказания главнокомандующего? Вот сам вождь громким голосом призывает к битве и с оружием в руках идет впереди знамен! Последует ли за ним кто-нибудь из тех, которые только что хотели быть вождями, эти храбрецы в лагере и трусы в строю? То, что слышали воины, была правда; итак, чувство стыда так сильно подействовало на них, что, забыв об опасности, они бросились на врага среди тучи вражеских стрел. Это почти безумное нападение первое поколебало врагов; затем выпущены были всадники, которые обратили их в бегство. Сам диктатор, видя, что строй врагов с одной стороны дрогнул, двинул знамена на левый фланг, куда, он видел, собирается толпа неприятелей, и дал условленный знак тем, которые находились на горе. Когда и оттуда послышался новый крик и галлы увидали, что по склону горы двигаются войска в их лагерь, тогда, из страха быть отрезанными, они оставили битву и в беспорядочном бегстве устремились к лагерю. Когда же их там встретил начальник конницы Марк Валерий, который, прогнав правый фланг, угрожал неприятельским укреплениям, они повернули по направлению к горам и лесам, и там многие из них были захвачены погонщиками, обманно принявшими вид всадников, а по окончании битвы произошло жестокое истребление и тех, которых страх загнал в леса.

И после Марка Фурия не было более справедливого триумфа над галлами, чем триумф Гая Сульпиция. Между прочим довольно большое количество золота из галльской добычи было положено под своды Капитолийского храма и объявлено священным.

В том же году вели войны и консулы, но с неодинаковым успехом; ибо герники были окончательно побеждены и покорены Гаем Плавтием, а товарищ его Фабий неосторожно и необдуманно сразился с тарквинийцами. И потеря его в этой битве была не так значительна, но тарквинийцы принесли в жертву триста семь римских воинов, взятых в плен; эта позорная казнь сделала бесчестие римского народа гораздо более чувствительным. К этому поражению присоединилось и опустошение римских полей, произведенное внезапным набегом сперва привернатов^[452], а затем жителей Велитр.

В том же году присоединены были две трибы – Помптинская и Публилиева^[453] и отпразднованы игры, обещанные диктатором Марком Фурием^[454]. Народный трибун Гай Петелий, с утверждения отцов, впервые внес к народу предложение об искании должностей; полагали, что этот закон стеснил происки главным образом «новых» людей, которые имели обыкновение ходить по ярмарочным площадям и другим местам, где бывали многочисленные собрания народа^[455].

16. В следующем году [357 г.], в консульство Гая Марция и Гнея Манлия, народные трибуны Марк Дуиллий и Луций Менений провели далеко не такое приятное для патрициев предложение о взимании 8 ¹/3 процентов^[456], и плебеи приняли его с гораздо бóльшим удовольствием.

К новым войнам, решенным в предыдущем году, присоединилась еще вражда с фалисками, вызванная двояким преступлением с их стороны: молодежь их служила вместе с тарквинийцами, и кроме того, они не выдали бежавших после неудачной битвы в Фалерии, несмотря на то, что римские фециалы требовали удовлетворения. Поручение вести эту войну выпало на долю Гнея Манлия.

Марций вступил с войском в поля привернатов, которые в течение долгих лет мира оставались нетронутыми, и дал воинам богатую добычу. К обилию он присоединил щедрость, так как, не отделяя ничего в общественную казну, помог воинам увеличить свое частное благосостояние. Когда привернаты, укрепив лагерь, заняли позицию перед своими стенами, то он, созвав воинов на собрание, сказал: «Теперь я даю вам в добычу лагерь и город врагов, если вы обещаетесь быть храбрыми в бою и быть столько же готовыми сражаться, как брать добычу». Громко требуют воины сигнала и, воодушевленные несомненной надеждой, мужественно идут на бой. Тогда стоявший перед знаменами Секст Туллий, о котором упомянуто выше, воскликнул: «Смотри, вождь, как твое войско исполняет свои обещания!» С этими словами, отбросив копье и обнажив меч, он нападает на врага. За Туллием последовали все, стоявшие перед знаменами, и при первом натиске опрокинули врага; затем они преследовали бегущих до города, который сдался лишь тогда, когда были уже придвинуты к стенам лестницы. Над привернатами отпразднован был триумф.

Другой консул не сделал ничего достопамятного, кроме того, что в лагере под Сутрием небывалым способом провел в трибутных комициях закон^[457] об уплате пяти процентов каждым, кого отпускают на волю; так как этот закон прибавлял значительный косвенный доход истощенной казне, то отцы утвердили его. Однако народные трибуны, не столько ввиду самого закона, сколько опасаясь подаваемого им дурного примера, под страхом смертной казни запретили созывать народ вне пределов, где власть главнокомандующего ограничена, так как, если это будет допущено, то присягнувшие консулу воины могут принять всякое предложение, как бы пагубно оно ни было для народа.

В том же году Марк Попилий Ленат добился присуждения Гая Лициния Столона к уплате десяти тысяч фунтов меди на основании проведенного им закона, так как тот вместе с сыном владел тысячей югеров земли и, освободив сына от своей власти, обошел закон.

17. Затем новые консулы – Марк Фабий Амбуст во второй раз и Марк Попилий Ленат тоже во второй раз – вели две войны [356 г.]: одну легкую, с тибуртинцами, под предводительством Лената, который, загнав врага в город, опустошил поля; а фалиски и тарквинийцы в первой битве разбили другого консула. Страшная паника была следствием того, что их жрецы, шествуя, подобно фуриям, с пылающими факелами и неся перед собой змей^[458], смутили римских воинов своим необыкновенным видом. И тогда, точно обезумевшие и ошеломленные громовым ударом, римские воины в страхе бросились в свои укрепления; но затем, когда консул, легаты и трибуны стали смеяться над ними и бранить их, что они, как дети, боятся просто кукол, тогда стыд внезапно изменил настроение, и, как бы ослепленные, они устремились на то самое, от чего бежали. Уничтожив таким образом пустые затеи врагов и напав на самих вооруженных воинов, римляне опрокинули все их войско; овладев еще в тот же день лагерем и получив огромную добычу, они вернулись победителями, издеваясь среди солдатских шуток как над маскарадом, устроенным врагами, так и над своим страхом.

Вслед за этим поднимается и все этрусское племя и, под предводительством тарквинийцев и фалисков, доходит до Соляных варниц. Чтобы отразить эту опасность, выбран был первый диктатор из плебеев^[459] Гай Марций Рутул, назначивший начальником конницы также плебея Гая Плавтия. То обстоятельство, что и диктатура стала уже общим достоянием, конечно, возмутило патрициев, и они всеми мерами старались помешать всем постановлениям и военным приготовлениям диктатора. Тем с большей готовностью народ соглашался на все его предложения. Двинувшись из города и переправив войско на плотах во все пункты, где молва указывала на присутствие неприятеля, он захватил много грабителей, бродивших врассыпную вдоль обоих берегов Тибра; напав врасплох, он овладел и лагерем и взял в плен 8000 врагов, а остальных или убил, или прогнал с римских земель. После этого он отпраздновал триумф, без согласия отцов, по воле народа.

Так как не желали, чтобы в консульских комициях председательствовал плебейский диктатор или консул, а между тем другого консула, Фабия, задерживала война, то дело дошло до междуцарствия. Междуцарями последовательно один за другим были Квинт Сервилий Агала, Марк Фабий, Гней Манлий, Гай Фабий, Гай Сульпиций, Луций Эмилий, Квинт Сервилий, Марк Фабий Амбуст. Во время второго междуцарствия возник спор, так как выбранными оказывались два патрицианских консула^[460], а на протест трибунов междуцарь Фабий заметил, что в Двенадцати таблицах существует такой закон, по которому последняя воля народа имеет силу закона, а народное решение и голосование налицо. Так как своим протестом трибуны добились только отсрочки комиций^[461], то все же были выбраны в консулы патриции Га й Сульпиций Петик в третий раз и Марк Валерий Публикола, в тот же день и вступившие в должность.

18. В (399) 400 году от основания Рима, в 35 году по отстоянии его от галлов, одиннадцать лет спустя после того, как плебеи получили консульство, междуцарствие сменилось вступлением во власть двух патрицианских консулов, Гая Сульпиция Петика (в третий раз) и Марка Валерия Публиколы. В том же году после незначительной борьбы отнят был у тибуртинцев Эмпул, велась ли та война под ауспициями обоих консулов, как свидетельствуют некоторые писатели, или в то время, как Валерий воевал против тибуртинцев, консул Сульпиций опустошал также поля тарквинийцев.

Более значительную борьбу вели консулы дома – с плебеями и трибунами, считая уже делом своей добросовестности, а не только доблести вручить консульство двум патрициям точно так, как оно получено было ими, двумя патрициями; мало того, они думали, что или совсем следует отказаться от консульства, если оно становится плебейской должностью, или владеть им безраздельно, как то было при отцах их. На это плебеи роптали: зачем жить, зачем считаться частью государства, если они все не могут удержать того, что приобретено доблестью двух мужей, Луция Секстия и Гая Лициния? Лучше терпеть или царей, или децемвиров, или власть иного, еще более ненавистного наименования, чем видеть двух патрицианских консулов, а не поочередно повелевать и подчиняться, предоставляя только одной части граждан бессменно властвовать и считать плебеев рожденными только для одного рабства. Нет недостатка в трибунах, подстрекателях к мятежам, но когда все поднялись самостоятельно, то трудно найти руководителей. После нескольких напрасных собраний на Марсовом поле, после многих бурных дней комиций, упорство консулов одолело наконец плебеев, и уныние их дошло до того, что они с грустью последовали за трибунами, громко заявлявшими, что свобода погибла, что приходится оставить уже не только Марсово поле, но и город, плененный и подавленный господством патрициев. Покинутые частью народа, консулы, несмотря на малолюдство, с нисколько не меньшей энергией довели комиции до конца. В консулы были выбраны два патриция – Марк Фабий Амбуст (в третий раз) и Тит Квинкций. В некоторых летописях вместо Тита Квинкция я нахожу имя консула Марка Попилия.

19. В этом году [354 г.] были две удачные войны. С тибуртинцами борьба продолжалась, пока они не сдались. У них был взят город Сассула; такова же была бы участь и остальных городов, если бы все племя, положив оружие, не подчинилось консулу. Над тибуртинцами был отпразднован триумф, в других же отношениях с ними поступили кротко; с тарквинийцами расправились жестоко: много их перебили в бою, а из огромного числа пленников выбрали триста пятьдесят восемь знатнейших для отправки в Рим; остальных, простолюдинов, убили. Не менее жестоко поступил народ с теми, которые были посланы в Рим: все они были биты розгами посреди форума и обезглавлены. Это наказание было возмездием врагам за принесение в жертву римлян на тарквинийском форуме.

Военная удача заставила и самнитов искать дружбы римлян; их послам сенат дал благосклонный ответ, и на основании договора они были приняты в союзники. Судьба римских плебеев дома была не такова, как на войне. Ибо, хотя платежи были облегчены установлением 8 ¹/3 процентов, но самые размеры капитала угнетали бедняков, и они попадали в рабство; поэтому личные невзгоды не давали плебеям думать ни о двух патрицианских консулах, ни заботиться о комициях и других общественных интересах. Оба консульские места остались за патрициями [353 г.]: выбраны были Гай Сульпиций Петик (в четвертый раз) и Марк Валерий Публикола (во второй раз).

В то время как государство деятельно готовилось к этрусской войне, так как ходили слухи, что жители Цере, из сострадания к единоплеменникам, соединились с тарквинийцами, внимание его было обращено латинскими послами на вольсков, которые, по словам послов, с набранным и вооруженным войском уже угрожают их пределам, а оттуда явятся опустошать римские поля. Итак, сенат решил, что обе войны заслуживают внимания, и приказал набрать легионы для той и другой, а консулам разделить по жребию театр военных действий. Затем, однако, бóльшая часть забот обращена была на этрусскую войну, после получения письма консула Сульпиция, которому достались Тарквинии, где указывалось, что римские поля, лежащие около соляных варниц, опустошены, а часть добычи увезена в пределы Цере и что молодежь этого народа, несомненно, была в числе грабителей. Поэтому консул Валерий, посланный против вольсков и расположившийся лагерем в тускуланских пределах, был отозван оттуда и получил приказание от сената назначить диктатора. Он назначил Тита Манлия, сына Луция. Выбрав себе в начальники конницы Авла Корнелия Косса и довольствуясь консульским войском, с утверждения отцов и по приказанию народа он объявил церийцам войну.

20. Тут только на церийцев напал настоящий страх, как будто бы война вызвана была не столько их собственными поступками – именно, опустошением римских полей, – сколько объявлением ее со стороны римлян, и они начали понимать, до какой степени эта борьба им не по силам; они раскаивались в произведенных опустошениях и проклинали тарквинийцев, виновников отложения; никто не готовил оружия или войны, но каждый настаивал на отправлении посольства с целью просить прощения за свой грех. Послы обратились к сенату, но были отосланы сенатом к народу; они молили богов, святыни которых приняты были ими в галльскую войну и которым они поклонялись надлежащим образом, внушить римлянам в пору их могущества то же милосердие, какое они некогда внушили церийцам к римскому народу в пору его несчастья; обратившись затем к капищу Весты, они упоминали о том гостеприимстве, которое они благочестиво и богобоязненно оказали фламинам и весталкам; и кто мог думать, что после таких заслуг они внезапно, без причины станут врагами? Или, если они и допустили какое-нибудь враждебное действие, то ужели намеренно, а не под влиянием ослепленья свои прежние благодеяния, оказанные таким благодарным людям, они уничтожили недавними злодеяниями? И могучий и в высшей степени счастливый в войне римский народ, дружбы которого они искали в пору его несчастья, сделали своим врагом? Пусть не называют намереньем того, что следует назвать необходимостью, вызванной силою обстоятельства.

Враждебно проходя по их полям, тарквинийцы, просившие только пути, увлекли некоторых поселян в спутники, заставляя пособничать в опустошениях, в которых теперь обвиняют их. Угодно ли, чтобы виновные были выданы, они готовы выдать их; угодно ли, чтобы они были казнены, они получат должное возмездие; но пусть пощадят за гостеприимство, оказанное весталкам, и за почитание богов Цере, место хранения святынь римского народа, пристанище жрецов и убежище римских священнодействий, не трогая его и не оскверняя обвинением в войне. Не столько настоящее дело, сколько прежняя заслуга тронула народ, и он предпочел забыть о злодеянии, а не о благодеянии. Поэтому церийцам был дарован мир, и решено было занести в сенатское постановленье о заключении с ними перемирия на сто лет^[462]. Вся сила войны обращена была на фалисков, виновных в том же преступлении, но врагов нигде не оказалось. Пройдя по их пределам и произведя опустошение, римляне воздержались от осады городов; по возвращении легионов в Рим остаток года был потрачен на восстановление стен и башен, и был освящен храм Аполлона^[463].

21. В конце года споры патрициев с плебеями прервали консульские комиции, так как трибуны заявляли, что они не допустят комиций, если они не будут согласны с Лициниевым законом^[464], а диктатор настойчиво твердил, что лучше совершенно уничтожить в государстве консульство, чем делать его общим достоянием патрициев и плебеев. Поэтому, когда вследствие замедления комиций диктатор сложил власть, дело дошло до междуцарствия. Междуцари нашли плебеев раздраженными против патрициев, и мятежи продолжались до одиннадцатого междуцарствия. Хотя трибуны ссылались на защиту Лициниева закона, но плебеи принимали ближе к сердцу повергавшее их в уныние увеличение процентов, и в общественных распрях прорывались личные интересы. Наскучив спорами, отцы приказали междуцарю Луцию Корнелию Сципиону для восстановления согласия сообразоваться на консульских комициях с Лициниевым законом. Публию Валерию Публиколе дан был в товарищи плебей Гай Марций Рутул.

Пользуясь мирным настроением умов, новые консулы задумали облегчить и долговые обязательства, которые, казалось, одни поддерживают рознь, и сделали уплату долгов предметом общественной заботы, назначив комиссию из пяти мужей, которых наименовали mensarii, так как они распределяли капиталы^[465]. Справедливостью и заботливостью своей они заслужили того, что имена их прославлены всеми летописцами; это были Гай Дуиллий, Публий Деций Мус, Марк Папирий, Квинт Публилий и Тит Эмилий. Это в высшей степени трудное дело, и притом тягостное, в большинстве случаев для обеих сторон, и уж наверняка для одной, они исполнили, предпочтя произвести затраты из общественной кассы, но не допуская ущерба для нее. А именно: просроченные долги, не уплаченные не столько по недостатку средств, сколько по небрежности должников, либо выплачивала казна (на форуме были расположены столы с деньгами), причем, однако, государство получало гарантии, либо они погашались путем представления вещей одинаковой с долгом стоимости. Таким образом огромная масса долгов была погашена не только без обид, но даже без жалоб с той или другой стороны.

Затем ложный страх перед этрусской войной – распространилась молва, что двенадцать народов Этрурии составили заговор, – заставил выбрать диктатора. Выбран был в лагере, куда было послано к консулам сенатское постановление, Гай Юлий и к нему прикомандировали начальником конницы Луция Эмилия. Впрочем, извне господствовал полный мир.

22. Зато дома попытка диктатора выбрать обоих патрицианских консулов довела дело до междуцарствия [351 г.]. Двум междуцарям, бывшим в этот промежуток, Гаю Сульпицию и Марку Фабию, удалось то, к чему напрасно стремился диктатор: пользуясь тем, что плебеи вследствие недавнего благодеяния – облегчения долговых обязательств – были уже более кротки, они провели в консулы двух патрициев. Выбраны были Гай Сульпиций Петик, тот самый, который первый был междуцарем, и Тит Квинкций Пен; одни дают Квинкцию имя Цезон, другие – Гай. Оба отправились на войну – Квинкций с фалисками, Сульпиций с тарквинийцами, но, не встретившись нигде с врагом, они сражались не столько с людьми, сколько с полями, производя пожары и опустошения. Однако упорство обоих народов было сломлено бездеятельностью, этим как бы медленным разложением, так что они обратились с просьбой о перемирии сперва к консулам, а затем, с их разрешения, к сенату. Перемирие дано было им на сорок лет.

Освободившись таким образом от заботы о двух угрожавших войнах и пользуясь некоторым досугом от вооруженной борьбы, решили произвести ценз, так как, вследствие уплаты долгов, много имуществ перешло к новым владельцам. Но, когда назначены были комиции для выбора цензоров, заявление Гая Марция Рутула, бывшего первым плебейским диктатором, о том, что он ищет цензуры, нарушило согласие сословий. И, по крайней мере, казалось, что он выступил со своим требованием в неудобное время, так как оба консульские места занимали тогда патриции, которые отказывались принять во внимание его кандидатуру. Но и сам он осуществил свой замысел благодаря своей настойчивости, и трибуны всеми мерами поддерживали его, имея в виду восстановить право, утраченное на консульских комициях. Сверх того, в какой мере величие этого мужа соответствовало значению любой должности, в такой мере плебеи желали получить участие и в цензуре при помощи того же человека, который открыл путь к диктатуре. И на комициях голоса не разделились, так что вместе с Гнеем Манлием в цензоры был выбран Марций.

В этом году был избран и диктатор – Марк Фабий – не вследствие страха перед войной, но чтобы на консульских комициях не был выполнен Лициниев закон. В качестве начальника конницы диктатору дан был Квинт Сервилий. Однако и на консульских комициях диктатура не дала большей силы единодушию патрициев, чем то было на цензорских комициях.

23. Из плебеев был выбран в консулы Марк Попилий Ленат, из патрициев – Луций Корнелий Сципион [350 г.]. И судьба более прославила плебейского консула: ибо, когда пришло известие, что огромное войско галлов расположилось лагерем на латинских полях, война с ними вне очереди была поручена Попилию, так как Спицион был тяжко болен. Энергично произведя набор и приказав всем молодым людям вооруженными собраться за Капенскими воротами у храма Марса, а квесторам доставить туда же знамена из казначейства, он сформировал четыре легиона, а остальных воинов передал претору Публию Валерию Публиколе и поручил отцам распорядиться набором другой армии для охраны государства, на случай непредвиденных осложнений войны; сам же, когда уже все необходимые приготовления были окончены, двинулся на врага.

Желая прежде узнать его силы, чем решиться на сражение, он приступил к возведению вала на холме, занятом им на возможно близком расстоянии от лагеря галлов. Свирепый и жадный до битвы народ, издали завидев римские знамена, развернул ряды, намереваясь немедленно начать бой; но заметив, что римский отряд не спускается на равнину и что римлян защищают и возвышенное место, и вал, галлы решили, что они испуганы и что теперь нападение особенно удобно, так как римляне всецело заняты работой, и потому бросились с диким ревом. Римляне не прекратили работ, так как укреплениями заняты были триарии, а гастаты и принципы, стоявшие перед укреплениями в полной готовности, вступили в бой^[466]. Кроме доблести, помощь оказало еще возвышенное местоположение, а потому все брошенные оттуда дротики и копья не падали бесцельно, как это бывает в большинстве случаев, если их бросают на ровном пространстве, но попадали в цель, так как их собственная тяжесть ускоряла движение; и галлы, подступив бегом почти под самые укрепления, теперь под бременем стрел, пронзавших их тела или вонзавшихся в щиты и увеличивавших тяжесть, сперва остановились в нерешительности; затем, когда само замедление уменьшило их мужество и увеличило мужество врага, они стремительно побежали назад, давя одни других, и уничтожение их друг другом было более отвратительно, чем избиение врагами: не так много народа погибло от оружия, сколько было задавлено в стремглав несущейся толпе.

24. И победа римлян не была еще решительна: когда они спустились на равнину, им представилась другая трудность; ибо благодаря своей многочисленности, делавшей такую большую потерю вовсе нечувствительной, галлы выставляли свежих воинов против победителя-врага, точно будто бы опять начинался новый бой. Прекратив наступление, римляне остановились, с одной стороны потому, что, несмотря на утомление, им приходилось вступать вторично в сражение, с другой – потому, что консул, неосторожно действуя в первом ряду, был ранен почти навылет в левое плечо метательным копьем и на некоторое время вышел из строя. И вследствие этого замедления победа, казалось, была уже утрачена, как вдруг консул, перевязав рану, выехал к передним знаменам и сказал: «Что стоите вы, воины? Вы имеете дело не с латинами и сабинянами, которых победив можно сделать из врагов союзниками; мы обнажили мечи против зверей; мы должны или пролить чужую кровь, или пожертвовать своею. Вы отбросили их от лагеря, стремглав гнали по покатой равнине, вы стоите над грудами вражеских тел; произведите такую же резню на поле, какую вы произвели на горах. Не ждите, что они побегут от вас, если вы будете стоять на месте; надо нести вперед знамена и наступать на врага». Снова ободренные этими увещаниями, римляне прогнали с места первые манипулы галлов, затем фалангами врезались в средину их строя. Варвары, у которых не было ни определенного командования, ни вождей, приведены были в замешательство и обратили нападение на своих; рассеявшись по равнине, они пробежали даже мимо своего лагеря и устремились в Альбанскую крепость, которая представлялась взорам наиболее возвышенным пунктом среди одинаковых холмов. Консул не преследовал их далее лагеря, как вследствие раны, так и потому, что он не хотел вести войско под холмы, занятые врагами; поэтому, отдав воинам всю добычу из лагеря, он привел назад в Рим победоносное войско, богато украшенное галльскими доспехами. Рана консула помешала триумфу и вызвала в сенате желание назначить диктатора, чтобы было кому председательствовать в комициях за болезнью консулов. Выбранный в диктаторы Луций Фурий Камилл (в начальники конницы ему дан был Публий Корнелий Сципион) вернул патрициям прежнее обладание консульством. Получив за эту услугу консульство при замечательном единодушии патрициев, он провел в товарищи Аппия Клавдия Красса [348 г.].

25. Прежде чем новые консулы вступили в должность, Попилий отпраздновал триумф над галлами при большом сочувствии плебеев, втихомолку спрашивавших друг у друга, разве кто недоволен плебейским консулом. Вместе с тем они порицали диктатора, который за пренебрежение к Лициниеву закону получил награду, позорную не столько потому, что она неправильна с точки зрения государственной, сколько потому, что она обнаруживает личную его алчность, ибо, будучи диктатором, он выбрал сам себя в консулы^[467]. Год этот был замечателен многими разнообразными волнениями. Галлы, не будучи в состоянии выносить суровую зиму, двинулись с Альбанских гор и, блуждая по полям и приморским землям, производили опустошения; греческий флот тревожил море, а также берег около Антия, Лаврентскую область и устье Тибра, так что морские разбойники, встретившись с сухопутными, раз сразились с нерешительным результатом и отступили – галлы в лагерь, а греки назад к кораблям, не зная, считать им себя побежденными или победителями.