Тит Ливий
История Рима от основания Города

45. И друзья, и враги – все держались одного и того же мнения, что нигде в ту пору не было более способного к войне человека. Собрание было распущено, и ардеяне ушли подкрепить свои силы, всякую минуту с напряжением ожидая, что будет подан сигнал. Сигнал прозвучал, и вместе с наступлением ночной тишины они стояли уже у ворот, готовые к услугам Камилла. Отойдя недалеко от города, они действительно, как сказано было наперед, находят лагерь галлов незащищенным и оставленным со всех сторон без присмотра и с оглушительным криком нападают на него. Ни в одном месте не было сражения, везде только одна резня: беспощадно режут голых и сонных. Однако находившиеся на другом конце лагеря успели подняться со своих постелей; но от страха не будучи в состоянии дать себе отчета, что за нападение и откуда оно, они бросились бежать, и некоторые неожиданно наткнулись прямо на врага. Бóльшая часть галлов забежала на поля антийцев, и тут жители города, сделав нападение, окружили бродивших врассыпную врагов.

В земле вейской произошло подобное же истребление тусков. У них было мало жалости к городу Риму, уже в течение почти четырехсот лет бывшему их соседом, и теперь, теснимые невиданным и неслыханным врагом, в это самое время сделали набег на римские поля. Нагрузившись там добычей, вздумали напасть и на Вейи, последний оплот и надежду римского народа. Римские воины сначала увидели их, как они рыщут по полям, а потом, как они, собравшись кучею, угоняют добычу. Стали ясно различать и лагерь, расположенный неподалеку от Вей. Сначала ими овладела жалость к себе, потом досада, перешедшая в гнев: этрускам ли, которых они избавили от войны с галлами, навлекши ее на себя, издеваться над их несчастьями? Едва удержались от того, чтобы не броситься на них тотчас же; сдерживаемые центурионом Квинтом Цедицием, которого они сами назначили себе в начальники, они прождали до ночи. Недоставало только вождя, равного Камиллу; все прочее сделано тем же порядком и увенчалось тем же успехом. Даже больше того: взяв себе в проводники пленников, уцелевших от ночной резни, и отправившись с ними к другому отряду тусков, около соляных варниц, они на следующую ночь неожиданно произвели еще бóльшую резню и, торжествуя двойную победу, возвратились обратно в Вейи.

46. В Риме между тем почти все время осада шла вяло, и у обоих противников царила тишина, так как галлы заняты были только тем, чтобы не дать никому из врагов проскользнуть через аванпосты, как вдруг на диво сограждан и врагов появляется римский юноша. В роде Фабиев было установлено особое жертвоприношение на Квиринальском холме. Для совершения его Гай Фабий Дорсуон, препоясанный по-габийски^[390], со священными предметами в руках, сошел с Капитолия и, пройдя сквозь неприятельские аванпосты, не обращая при этом никакого внимания ни на чьи оклики и угрозы, благополучно достиг Квиринальского холма. Совершив здесь все положенные обряды, он пошел тою же дорогой с прежним спокойствием на лице и в поступи, вполне полагаясь на милость богов, почитания которых не оставил даже под страхом смерти, и возвратился к своим на Капитолий, потому ли что галлы как громом были поражены его дивной смелостью, или благодаря благочестию, которое далеко не чуждо этому народу.

В Вейях между тем росло со дня на день не только мужество, но и силы. И сходились сюда из деревень не одни римляне, которые бродили врозь, если не со времени несчастного поражения^[391], то уже наверное со времени потери плененного города; стекались сюда добровольцы и из Лация, чтобы быть в доле при дележе добычи; теперь уже, казалось, настал час возвратить отечество и вырвать его из вражеских рук; только этому крепкому телу недоставало головы. Все в Вейях напоминало о Камилле; кроме того, тут большинство воинов принадлежало к тем, которые одерживали победы под его личным предводительством и главным начальством. И вот Цедиций, говоривший, что он никогда не допустит ничего такого, из-за чего бы командованию его положил конец кто-нибудь из богов или из людей, а не он сам, помня свое звание, первый потребовал назначения полководца. Единогласно решено было вызвать из Ардеи Камилла, но только после предварительного разрешения сената, пребывавшего в Рим; вот до какой степени во всем руководились чувством долга и старались соблюдать установившиеся порядки даже тогда, когда государство было почти на краю гибели.

Приходилось с огромной опасностью пробираться через неприятельские караулы. Дело это взялся выполнить один энергичный юноша по имени Понтий Коминий: лежа в древесной коре, он течением Тибра снесен был до самого Рима. Отсюда по ближайшему к берегу пути, по чрезвычайно крутой и потому оставленной неприятелями без охранной стражи скале он пробирается на Капитолий и тут, представ перед властями, излагает поручение армии. Получив в ответ сенатское постановление, повелевавшее куриатным комициям возвратить Камилла из изгнания и с соизволения народа назначить его немедленно диктатором, а равно и предоставлявшее воинам право иметь своим полководцем, кого они хотят, Коминий тем же путем сполз вниз и устремился с известием в Вейи. Посланные в Ардею за Камиллом послы привели его в Вейи, или в отсутствии Камилла был издан куриатный закон^[392], назначавший его диктатором, – последнее представляется более вероятным, а именно что Камилл оставил Ардею только после того, как получил известие об издании закона, так как только с соизволения народа он мог переменить место жительства и только после назначения своего в диктаторы иметь ауспиции^[393] в армии.

47. Пока это происходило в Вейях, в Риме Крепость и Капитолий подверглись огромной опасности. Галлы потому ли, что заметны были человеческие следы в том месте, где прошел гонец из Вей, или сами обратили внимание на скалу с плоским подъемом у храма Карменты, только в довольно светлую ночь, послав сперва вперед безоружного испытать дорогу, упираясь попеременно на оружие, которое передавали друг другу всякий раз в том месте, где встречалось какое-нубудь затруднение, и, то поддерживая друг друга под плечи, то втаскивая один другого, смотря по требованию местности, так тихо вскарабкались на самый верх, что не только не были замечены стражей, но не разбудили даже собак, так чутких ко всякому ночному шороху. Но не ускользнули они от гусей, которых, как посвященных Юноне, несмотря на крайнюю нужду в пище, римляне все-таки сохранили. Это-то обстоятельство и послужило к спасению города. Разбуженный их криком и шумными взмахами крыльев, Марк Манлий, тот самый, который три года тому назад был консулом, человек, отличившийся в боях, схватившись за оружие и призывая и прочих к оружию, идет вперед и, пока все другие в смятении, ударом щита сваливает с крутизны галла, успевшего уже подняться на самый верх, и в то время, когда падение катившегося вниз галла валило ближайших, беспощадно колет других, которые в смятении, бросив оружие, держались руками за камни, крепко повисши на них. Уже и другие дротиками и градом камней стали сваливать вниз врагов, и, покатившись лавиною, целый отряд свалился в пропасть. Когда потом тревога улеглась, остаток ночи был посвящен отдыху, насколько он доступен встревоженным людям, так как и миновавшая опасность поддерживала в них возбужденное состояние.

С рассветом воины сигнальной трубой были созваны на собрание перед трибунами, где правого и неправого ожидало должное воздаяние. Прежде всего слава была воздана доблести Манлия, который был награжден не одними только трибунами, но и единодушным приговором воинов, потому что все снесли к его дому, находившемуся в Крепости, по полуфунту муки и по кварте вина. Награда, по-видимому, пустая! Однако крайний недостаток в съестных припасах делал ее блестящим доказательством непритворной любви, потому что, лишая себя пищи и питья для того только, чтобы почтить одного человека, каждый отдавал то, что отнял у себя из предметов первой необходимости. После того вызваны были стражи, оберегавшие тот пункт, где враг взобрался незамеченным. Когда военный трибун Квинт Сульпиций объявил, что он со всех них взыщет по-военному, воины в один голос закричали, что виноват только один из стражей; и трибун, ввиду этого крика, оставил их в покое и приказал только несомненно виновного сбросить со скалы при всеобщем одобрении. Последствием этого события было то, что оба противника стали бдительнее относиться к караулам: галлы потому, что обнаружены были хождения гонцов между Вейями и Римом, а римляне потому, что не могли забыть о ночной опасности.

48. Но, кроме всех бед, неразлучных с осадой и войной, больше всего давал себя чувствовать и тому и другому войску голод, а галлам еще и моровая язва, – ведь лагерь их расположен был между холмами, где в душном воздухе оказалось много вредных испарений. Кроме того, с выжженных пожарами окрестностей при малейшем дуновении ветра неслась не одна только пыль, но и пепел. Народ, привыкший к влаге и прохладе, совершенно неспособный выносить что-либо подобное, изнывая от жары и духоты, умирал, как скот, от повальных болезней; им стало уже в тягость погребать мертвых поодиночке, и потому они сжигали их целыми кучами, навалив без разбора, откуда и площадь получила наименование Галльских Костров^[394].

Затем заключено было с римлянами перемирие, и с разрешения командующих начались переговоры. Во время этих переговоров, когда галлы постоянно ставили римлянам на вид голод и, опираясь на это, предлагали им сдаться, тогда, говорят, с целью разубедить их, во многих местах с Капитолия набросали на неприятельские аванпосты печеного хлеба. Однако дальше невозможно было ни скрывать голода, ни переносить его. Итак, пока диктатор лично производит набор в Ардее, приказав начальнику конницы Луцию Валерию привести войско из Вей, пока он делал приготовления и принимал меры, необходимые для нападения на врагов с силами вполне равными, капитолийская армия, хотя и истомленная сторожевыми постами и ночными караулами, все же преодолевала все людские бедствия, но не могла осилить в борьбе с природой голода и, день изо дня всматриваясь вдаль, не видно ли какого подкрепления от диктатора, в конце концов лишившись не только пищи, но уже и надежды, когда, при выхода на аванпосты, ослабленное тело почти падало под тяжестью оружия, – заявила желание или сдаться, или предложить за себя выкуп на каких бы то ни было условиях, тем более что галлы давали ясно понять о готовности своей удовлетвориться незначительным выкупом за снятие осады. Тогда состоялось заседание сената, и военным трибунам дано было поручение вступить в переговоры о мире. Вслед за тем на переговорах между военным трибуном Квинтом Сульпицием и галльским вождем Бренном состоялась сделка, и народ, которому предстояло вскоре повелевать целым миром, оценен был в тысячу фунтов золота. К постыднейшей уже самой по себе сделке прибавилось еще новое унижение: гири, принесенные галлами, были неверны; когда трибун стал возражать против этого, нахальный галл прибавил еще к гирям свой меч, и римлянам пришлось выслушать тягостные слова: «Горе побежденным!»

49. Но боги и люди не допустили римлян оставаться в положении выкупленных. По какой-то случайности, прежде чем неслыханный выкуп был сполна выплачен, потому что вследствие пререканий еще не все золото было отвешено, как раз в это время подоспел диктатор и приказал убрать золото и удалить галлов. Когда те, упираясь, говорили, что они заключили договор, он стал отрицать действительность договора, заключенного должностным лицом низшего ранга уже после того, как состоялось назначение его диктатором, и без его соизволения; и тут же объявляет галлам, чтобы они готовились к сражению. Своим приказывает сбросить в кучу походную ношу, привести в порядок оружие и железом, а не золотом вернуть себе отечество, имея перед собою на глазах капища богов, а равно жен, детей, отечественную землю, обезображенную бедствиями войны, и все, что защитить и отобрать и за что отомстить составляет для человека священную обязанность. Затем выстраивает войско в боевой порядок, насколько то позволяло местоположение полуразрушенного города и природная неровность местности, и предусмотрительно принимает все меры, какие только военное искусство могло изыскать или заранее приготовить для обеспечения успеха. Галлы, в смятении от неожиданности, берутся за оружие и яростно, без осмотрительности набрасываются на римлян. Уже счастье повернулось, уже силы богов и разум человеческий стали на сторону римлян. Итак, в первой же схватке галлы были разбиты с таким же небольшим напряжением, как они победили при Аллии.

Вслед за этой победой под личным предводительством и главным начальством того же Камилла опять была одержана победа над ними в новом, еще более правильном сражении, у восьмого камня на Габийской дороге, куда они направились, спасаясь бегством. Здесь смерть не пощадила никого; лагерь был взят, и не осталось даже гонца, чтоб дать весть о поражении. Отвоевав у врагов отечество, диктатор с триумфом вернулся в город, и в нескладных песнях-шутках, которые обыкновенно распевают воины, его вполне справедливо величали славными именами Ромула, отца отечества, второго основателя Рима.

Вслед за тем спасенное от войны отечество он бесспорно спас вторично и во время мира, не допустив переселения в Вейи несмотря на то, что и трибуны, после сожжения города, еще настойчивее требовали осуществления этого проекта и что сами плебеи теперь в большей степени выражали расположение к этому плану; это обстоятельство и послужило основанием к удержанию им диктатуры после триумфа, когда сенат заклинал его не оставлять государство в неопределенном положении.

50. Первым делом Камилл как ревностнейший блюститель религии назначил заседание сената для доклада по делам, касавшимся бессмертных богов, и издал сенатское постановление о приведении в порядок всех святых мест, чтобы они были в том же виде, как раньше, до занятия их врагом, о возведении кругом них оград и об очищении их, а равно об отыскании в Сивиллиных книгах через дуумвиров указаний насчет порядка очищения, о заключении с церийцами от имени государства гостеприимного союза за то, что они приютили святыни римского народа и жриц и по милости этого народа не было прервано почитание бессмертных богов; о праздновании Капитолийских игр в благодарность Юпитеру Всеблагому Всемогущему за то, что он при тревожном положении спас свою обитель и твердыню римского народа, а равно и о поручении диктатору Марку Фурию составить для выполнения этого дела коллегию из лиц, живущих на Капитолии и в Крепости^[395]. Независимо от этого зашла речь об искуплении вины за пренебрежение к голосу, слышанному ночью и предупреждавшему о несчастии еще до войны с галлами, и повелено было соорудить на Новой улице часовню Аию Локутию^[396]. Золото, вырванное из рук галлов, а равно и то, которое снесли из других храмов среди сумятицы в божницу Юпитера, признано «священным» и повелено положить его под трон Юпитера, так как не могли разобраться, куда какое следует отнести обратно. Уже раньше религиозность граждан обнаружилась в том, что, когда в казне недоставало золота для пополнения суммы условленного с галлами выкупа, его взяли от матрон, добровольно предложивших свои услуги, чтобы только не трогать священного золота. За это матрон благодарили, оказав им новую честь, дозволив торжественное прославление их после смерти наравне с мужчинами.

Когда исполнено было все то, что относилось к богам и могло быть сделано только при посредстве сената, тогда, наконец, видя, что трибуны неустанными речами подбивают плебеев бросить развалины и переселиться в готовый город Вейи, Камилл в сопровождении всего сената явился на народную сходку и тут держал такую речь:

51. «Мне, квириты, до такой степени тягостны споры с народными трибунами, что не только единственным утешением моего скорбного изгнания во время пребывания в Ардее была жизнь вдали от этих препирательств, но, имея в виду эти самые препирательства, я никогда и не вернулся бы обратно, хотя бы вы тысячу раз вызывали меня и сенатским постановлением, и повелением народа. И теперь побудила меня вернуться не перемена моего образа мыслей, но ваша судьба, так как дело шло о том, чтобы отечество оставалось на своем прежнем месте, а не о том, чтобы я оставался в отечестве. И теперь я охотно держался бы спокойно и молчал, если бы и настоящая жестокая борьба не была борьбой за отечество, когда не являться на помощь, пока хватает жизни, для других постыдно, а для Камилла еще и преступно. В самом деле, зачем мы его отвоевали, зачем, когда оно было осаждено, вырвали из рук врагов, если, отобрав, сами бросаем на произвол судьбы? Когда победили галлы, когда взяли весь город, все же боги и юноши римские отстояли хоть Капитолий и Крепость и остались в них жить. И неужели, когда победили римляне и отняли обратно город, Крепость и Капитолий будут брошены на произвол судьбы и удача причинит этому городу больше опустошения, чем наши несчастья? Даже если бы вместе с закладкой города не было положено оснований всем религиозным установлениям и они не передавались преемственно из рук в руки, все же в настоящих обстоятельствах вмешательство божества так очевидно содействовало успеху римского дела, что, по моему мнению, этим самым люди лишены всякого права на безразличное отношение к культу богов. Посмотрите, в самом деле, на ряд удач и неудач за эти последние годы, и вы увидите, что все кончалось удачно тогда, когда вы следовали указаниям богов, и неудачно тогда, когда вы ими пренебрегали. Прежде всего, вейская война – сколько лет она тянулась, сколько труда она стоила! – кончена была лишь тогда, когда, следуя велению богов, спустили воду из Альбанского озера. А что сказать мне о нынешнем небывалом бедствии нашего города? Разве оно случилось раньше того, как пренебрегли небесным голосом, предупреждавшим о приближении галлов, раньше того, как нарушена была нашими послами святость международного права, раньше того, как мы, обязанные отстаивать это право, все от того же безразличного отношения к богам оставили нарушение его безнаказанным? Вот для того, чтобы послужить целому миру уроком, мы, побежденные, плененные, выкупленные, и понесли столько кар от богов и людей. Несчастье заставило нас потом вспомнить об обязанностях перед религией. И бежим мы на Капитолий к богам, к престолу Юпитера Всеблагого Всемогущего; видя достояние свое в развалинах, одни святыни мы скрыли в земле, другие удалили с глаз неприятелей, отвезя в соседние города; культы богов мы, даже покинутые богами и людьми, все же не прервали. И вот, благодаря только этому, они вернули теперь нам снова отечество, и победу, и утерянную было старинную военную честь, а страх, вместе с бегством и кровопролитием, обратили на врагов, которые, ослепленные корыстью, вздумали нарушить на весе золота верность договору.

52. Теперь, видя, какое громадное влияние на дела человеческие имеет почитание и непочитание богов, неужели вы, квириты, не соображаете, какой великий грех мы замышляем сотворить теперь, когда едва начинаем оправляться от крушения за первую вину, принесшую нам столько бедствий? У нас есть город, основанный после совершения ауспиций и в пределах, указанных гаданиями; каждое место в нем внушает благоговейный страх пред богами; торжественные жертвоприношения должны совершаться не только в установленные дни, но и на установленных местах. И всех этих богов, общественных и частных, вы, квириты, собираетесь покинуть? Как мало сходства в вашем поступке с тем подвигом, который недавно, во время осады, на глазах врагов, не менее нас удивленных, совершил благородный юноша Гай Фабий, когда среди галльских дротиков, спустившись с Крепости, он совершил на Квиринальском холме обряд, торжественно совершаемый в роде Фабиев! Неужели священнодействия в родах желательно не прекращать и во время войны, а общественные священнодействия и римских богов можно бросить на произвол судьбы даже во время мира? И неужели желательно, чтобы понтифики и фламины с меньшим уважением относились к общественному богослужению, чем частный человек отнесся к торжественному обряду, установленному в его роде? Пожалуй, кто-нибудь может заметить, что мы или будем совершать те же священнодействия в Вейях, или для совершения их будем оттуда посылать сюда жрецов своих. Но ни того ни другого, со строгим соблюдением обрядности, сделать невозможно. И чтоб не перечислять всех разного рода священнодействий и всех богов, – в случае пиршества Юпитеру^[397] неужели можно взять на себя приготовить пуловинар где-нибудь в другом месте, кроме Капитолия, а что сказать мне о вечных огнях Весты и об изображении, которое как залог владычества надежно хранится под защитою ее храма? Что сказать о священных щитах ваших, о Марс Градив, и ты, о Квирин-отец? И все эти святыни, по древности равные городу, иные даже древнее основания его, вы решаетесь покинуть на оскверненном месте? Но посмотрите, какое различие между нами и предками. Они передали нам известные священнодействия с тем, чтобы мы совершали их на Альбанской горе и в Лавинии; страшно было переносить священнодействия из вражеских городов к себе в Рим, а мы без святотатства перенесем их отсюда во вражеский город Вейи?

Припомните же теперь все те случаи повторения священнодействий вследствие какого-нибудь упущения в завещанном отцами обряде, происшедшего или по небрежности, или случайно. А между тем что спасло наше государство, изнемогавшее под бременем войны с вейянами, как не повторение священнодействий вместе с возобновлением ауспиций после совершившегося на Альбанском озере чуда? Но, сверх того, соблюдая старинные религиозные обряды, мы еще перенесли в Рим богов из других стран и учредили новых. Юнона Царица, перевезенная из Вей, недавно была освящена на Авентине в столь памятный необычайным усердием матрон и торжественный день! Аию Локутию, по случаю услышанного с неба голоса, мы велели соорудить храм на Новой улице; к другим празднествам мы еще прибавили Капитолийские игры и для того учредили, с утверждения сената, новую коллегию; какая надобность была предпринимать это, если мы вместе с галлами собирались покинуть римский город? Или мы не сами по доброй воле оставались в Капитолии в течение стольких месяцев осады, а только враги и страх удерживали нас там?

Мы говорим все о священных обрядах и храмах; а что же сказать нам еще о жрецах? Неужели нам не приходит на ум, какое при этом совершается святотатство? У весталок – об этом и говорить нечего – есть одна только та обитель, из которой ничто и никогда, кроме взятия города, не могло их заставить выйти; для фламина Юпитера провести одну ночь вне города уже грех. А между тем вы собираетесь их сделать из римских вейскими жрецами, и весталки твои покинут тебя, о Веста, и фламин, живя в чужой стране, каждую ночь будет навлекать на себя и государство вину такого святотатства!

Да что говорить! А все то, что мы совершаем вообще с ауспициями и почти исключительно в пределах померия, какому забвению и какому небрежению мы предаем его? Комиции куриатные, комиции центуриатные, ведающие военные дела, на которых вы избираете консулов и военных трибунов, – где могут происходить с ауспициями, как не на своем обычном месте?

В Вейи ли мы их перенесем? Или, может быть, ради комиций народ будет, несмотря на все неудобства, собираться в этом покинутом богами и людьми городе?

53. Но, возразят нам, действительно, все оскверняется и никакими искупительными жертвами не может быть очищено, но сами обстоятельства заставляют оставить город, опустошенный пожарами и разрушением, переселиться в Вейи на все готовое и не мучить бедных плебеев, заставляя их здесь заниматься постройками. Но, я думаю, и без моего указания вам очевидно, квириты, что это основание только выставляется, а не существует на деле: вы помните, что еще до прибытия галлов, когда целы были общественные и частные здания, когда и город стоял нерушимо, речь шла о том же самом проекте нашего переселения в Вейи. Однако посмотрите, какая разница между мнением моим и вашим, трибуны: вы полагаете, что, если бы тогда и не было надобности сделать это, то теперь оно во всяком случае необходимо; я же, наоборот, того мнения (и не удивляйтесь ему, а сначала выслушайте, в чем оно заключается!), что если бы даже в ту пору, когда весь город стоял нерушимо, и следовало переселиться, то теперь оставлять эти развалины я не находил бы нужным, и вот почему. Тогда поводом к переселению во взятый город могла бы нам служить победа, славная для нас и потомков наших; а теперь это переселение, горестное и постыдное для нас, принесет славу галлам. Ибо будет казаться, что мы не оставили отечества как победители, но потеряли его как побежденные; что это бегство при Аллии, это пленение города, это осада Капитолия вынудили нас покинуть своих пенатов и решиться на изгнание и бегство с того места, которого мы не сумели защитить. И галлы могли разорить Рим, а не будет ли казаться, что римляне бессильны восстановить его? А если они теперь явятся с новыми полчищами (а ведь, как известно, трудно поверить, как они многочисленны!) и пожелают жить в этом городе, взятом ими, покинутом нами, то что остается делать, как не допустить это? Если бы не галлы, но старые наши враги, эквы, вольски, устроили так, чтобы переселиться в Рим, пожелали ли бы вы признавать их за римлян, а себя за вейян? Иль, быть может, вы скорее пожелали бы, чтобы Рим был пустыней, но вашей, чем городом, но неприятельским? Я, по крайней мере, не вижу, чтó более преступно. Неужели вы из-за того только, что вам лень строить, готовы допустить подобные преступления, подобный позор? Если бы в целом городе нельзя было соорудить ни одного здания лучше или обширнее, чем известная всем хижина нашего основателя, то и в этом случае не следует ли нам лучше жить в хижинах, как пастухи и крестьяне, но среди своих святынь и пенатов, чем идти целым государством в изгнание? Предки наши, пришельцы и пастухи, не посмотрели на то, что на этих местах ничего не было, кроме лесов и болот, и соорудили новый город в такое короткое время; а нам, когда Капитолий и Крепость остаются нерушимыми, когда стоят храмы богов, нам лень отстроить сожженные здания? И что каждый из нас в отдельности сделал бы, если бы сгорел его дом, то мы отказываемся делать на общественном пожарище все совместно?

54. Что же еще, наконец? Если бы по злонамеренности или просто случайно произошел пожар в Вейях и пламя, распространившись от ветра, что может всегда случиться, истребило значительную часть города, то мы пожелаем оттуда переселиться в Фидены ли, в Габии ли или в другой какой город? Неужели так мало привязывает родная страна и та земля, которую мы зовем матерью, неужели вся привязанность наша к отечеству тяготеет только к домам и бревнам? Так и быть, признаюсь уж вам, хотя вспоминать об обидах ваших и о моем несчастии и не особенно приятно: когда меня здесь не было, всякий раз, как приходилось мне вспоминать о родине, холмы и луга, Тибр, знакомый для глаз квартал, это небо, под которым я родился и вырос, – все эти предметы рисовались в моем воображении. Пусть же и вас, квириты, привязанность ко всему этому лучше теперь побудит остаться в своем гнезде, чем потом, когда вы его оставите, изнывать от тоски по нему. Недаром боги и люди выбрали для основания города эту именно местность, эти в высшей степени благоприятные для здоровья холмы, эту реку, удобную как для вывоза продуктов с материка, так и для ввоза товаров заморских. Это море настолько недалекое от вас, насколько это нам выгодно, и не настолько близкое, чтобы иноземные флоты удобно могли нападать, это положение в центре Италии, единственное в своем роде и как бы созданное для расширения города. Подтверждением могут служить самые размеры такого молодого города: всего триста шестьдесят пятый год, квириты, идет городу. Среди стольких весьма древних народов вы постоянно ведете войны, а между тем, не говоря о каждом городе в отдельности, ни вольски, соединенные с эквами, владеющие столькими и так сильно укрепленными пунктами, ни вся вместе Этрурия, так могущественная на суше и на море и занимающая вширь громадное пространство Италии между двумя морями, не могут с вами равняться в войне.

А если это так, какой – досадно даже! – смысл, испытав одно только хорошее, стараться испытать нечто другое, когда, допуская даже, что вы можете перенести в другое место свою доблесть, безусловно, невозможно перенести самих судеб этого места? Здесь Капитолий, где некогда была найдена человеческая голова и было дано прорицание, что в этом месте будет глава мира и центр государства. Здесь же, когда согласно указаниям авгурий освобождали Капитолий от святынь, богиня Юности^[398] и бог Термин к великой радости ваших предков не допустили сдвинуть себя с места; здесь огни Весты, здесь щиты, ниспосланные с неба, здесь все боги, готовые помогать вам, если останетесь».

55. Сильное, говорят, впечатление произвела речь Камилла, но больше всего те места ее, которые касались религии. Однако дело, все еще не решенное, решил как раз кстати раздавшийся голос центуриона, который в то самое время, когда заседание сената для обсуждения этих вопросов несколько времени спустя происходило в Гостилиевой курии, а когорты, возвращавшиеся с караула, маршировали случайно по форуму, громко скомандовал на комиции: «Знаменосец, поставь знамя! Здесь нам удобнее всего остановиться!» Услыхав эти слова, сенаторы, вышедшие из курии, единогласно объявили, что они принимают это за добрый знак, и кругом обступившие их плебеи тоже одобрили это. Вслед за тем законопроект был отвергнут, и как попало начали обстраивать город. Черепицы были доставлены от казны, дано было право, где кто захочет, ломать камни и рубить лес с тем только условием, чтобы постройки были окончены в тот же год. Поспешность, с какою производили постройку зданий на пустыре, не различая своего от чужого, не дала позаботиться о распланировке улиц. Вот причина того, что старые клоаки, проведенные в первый раз под улицами, ныне проходят везде под частными зданиями и что расположение города напоминает скорее вид города, наскоро занятого, чем правильно распланированного.