Тит Ливий
История Рима от основания Города

Разбив в этот день лагерь, диктатор на следующий день совершил гадания и, принеся жертвы, испросил благоволения богов; после этого он бодро вышел к воинам, которые на рассвете уже, согласно приказанию, брались за оружие, так как выставлено было знамя, служившее сигналом к битве. «Победа наша, воины, – сказал он, – если только боги и их прорицатели могут видеть будущее. Итак, положив дротики у ног, вооружимся только мечами, как приличествует уверенным в себе и идущим на бой с неравным противником. Я хочу даже, чтобы вы не выступали вперед из рядов, а встретили нападение врагов, твердо стоя на месте. Когда они бесполезно бросят в вас свои дротики и врассыпную нападут на стройные ряды ваши, тогда должны блеснуть мечи, и каждый пусть помнит, что боги помогают римлянам, что боги, даровав счастливые предзнаменования, послали их в бой. Ты, Тит Квинкций, с напряженным вниманием держи конницу наготове до начала боя; как только увидишь, что войска уже сошлись и битва идет, сделай нападение и рассей ряды сражающихся; так ты напугаешь своими всадниками врага, видящего пред собою другую опасность». И конница, и пехота сражались, как было приказано; и вождь не обманул войска, и счастье не изменило вождю.

13. Масса врагов, надеясь исключительно на свое численное превосходство и измеряя взорами обе армии, безрассудно начала бой, безрассудно и прекратила его: их стремительность проявилась лишь в крике, метании дротиков и вообще в начале боя; но битвы мечами лицом к лицу с врагом и сверкающих воинским воодушевлением взоров противников они не могли вынести. Первый ряд дрогнул, и смятение перешло на резервы; в то же время ужас навели всадники; таким образом ряды во многих местах были прорваны, все пришло в движение, и войско походило на волнующееся море. Первые бойцы пали, всякий видел, что опасность приближается к нему, и тогда враги обратились в бегство. Римляне перешли в наступление; и пока враги бежали с оружием и толпою, их преследовала пехота; когда же увидали, что повсюду бросают оружие и неприятельский строй рассеивается по полям, тогда по данному знаку выпущены были отряды конницы, чтобы избиение отдельных лиц не дало массе возможности убежать: довольно, если они помешают бегству, пугая дротиками, и задержат строй, перерезывая путь, а тем временем подоспеет пехота и произведет настоящее избиение врага. Бегство и преследование окончилось лишь с наступлением ночи. В тот же день был взят и разграблен лагерь вольсков, и вся добыча, кроме свободных людей, отдана воинам. Огромное большинство пленников были латины и герники, и притом не плебеи, что позволяло бы думать, что они служили по найму, – но оказались тут и некоторые знатные юноши – очевидное доказательство, что помощь врагам вольскам была оказана от лица общины. Узнали также некоторых из граждан Цирцей и колонистов из Велитр. Все они были отосланы в Рим и на допросе у старейших отцов не колеблясь показали то же, что и диктатору – именно каждый засвидетельствовал об отпадении своего племени от Рима.

14. Диктатор оставался с войском в лагере, нимало не сомневаясь, что отцы предпишут начать войну с этими народами, но усилившиеся затруднения внутри государства потребовали вызова его в Рим, так как мятеж разрастался со дня на день, а личность виновника его внушала необыкновенный страх перед ним. Внимательный наблюдатель настроения видел уже не речи только Марка Манлия, но и действия, на взгляд, угодные народу, но в то же время мятежные. Увидав, что ведут известного своими военными подвигами центуриона, приговоренного за долг, он выбежал со своей шайкой на средину форума, положил на осужденного руку^[411] и стал громко кричать о гордости патрициев, жестокости ростовщиков, страданиях плебеев, доблести и судьбе этого мужа. «В таком случае, – говорит он, – напрасно я спасал вот этой рукой Капитолий и крепость, если я должен видеть, как ведут в рабство и в оковы моего соотечественника и сослуживца, точно будто победители-галлы взяли его в плен». Затем, заплатив на глазах народа кредитору долг, он отпустил должника на волю^[412], а тот заклинал богов и людей отблагодарить Марка Манлия, его освободителя, отца римских плебеев. Окруженный сразу шумной толпою, он увеличивал шум сам, указывая на раны, полученные в вейскую, галльскую и другие последующие войны; служа в войске, восстановляя разрушенный кров, он подавлен тяжестью долга, так как, хотя уже неоднократно выплатил капитал, но проценты всегда поглощали взносы; дневной свет, форум и своих сограждан он видит благодаря только Марку Манлию; все благодеяния, получаемые от родителей, получил он от него; ему посвящает он остаток своего тела, жизни и крови; все обязательства, связывавшие его с отечеством, общественными и частными пенатами, связывают его теперь с одним человеком.

Возбужденные такими речами плебеи все уже стали на сторону этого одного человека, как вдруг явилось новое обстоятельство, которое еще более должно было взволновать умы. Поместье под Вейями, главную часть отцовского наследства, Манлий передал глашатаю для продажи, объяснив: «Я делаю это, квириты, не желая видеть, как кого-нибудь из вас ведут по произнесении обвинительного приговора в рабство, пока у меня есть что-нибудь». Это так воспламенило сердца, что очевидно стало: законно или незаконно, но плебеи последуют за защитником их свободы.

К тому же и у себя дома, совсем как народный оратор, он держал речи, переполненные обвинениями против патрициев; между прочим, забыв о различии между правдой и ложью, он бросил упрек, что предназначенное галлам золото утаено отцами и они не удовлетворяются уже обладанием общественным полем, если не присвоят себе еще и общественных денег; если это разоблачится, то плебеи могут освободиться от долгов. Ввиду этой надежды действительно возмутительным казалось, что когда для выкупа государства от галлов приходилось собирать золото, то назначен был поголовный налог, а когда это золото было отнято у врагов, оно досталось лишь немногим. И вот путем расспросов хотели узнать у него, где скрывается это громадное похищенное сокровище; он же стал отнекиваться и говорил, что в свое время укажет; тогда, бросив все остальное, все стали думать только об одном этом, и было очевидно, что благодарность за справедливое указание и оскорбление за ложное не будут обыкновенными.

15. Ввиду такого напряженного положения государства диктатор отозван был от войска и явился в город. Созвав на следующий день сенат и достаточно ознакомившись с настроением членов его, он запретил сенаторам расходиться, окруженный ими, поставил свое кресло на Комиции и послал курьера к Марку Манлию. Приглашенный по приказанию диктатора, он дал знак своим, что наступает бой, и явился к трибуналу в сопровождении огромной толпы. Точно войско, стали с одной стороны сенаторы, с другой – плебеи, взирая на своих вождей. Здесь, когда воцарилась тишина, диктатор сказал:

«О если бы я и римские отцы были по всем другим вопросам так согласны с плебеями, как согласны мы – в этом я уверен – относительно тебя и того дела, о котором я намерен допросить тебя! Я вижу, ты внушил гражданам надежду, что, не подрывая кредита, долги можно уплатить из галльских сокровищ, которые скрывают старшие отцы. Я не только не мешаю осуществлению этой надежды, но даже прошу тебя, Марк Манлий, освободи от долгов римских плебеев и исторгни тайную добычу из рук похитителей общественных сокровищ. Если же ты этого не сделаешь, с целью ли получить тоже часть добычи или потому, что донос твой ложен, я прикажу заковать тебя и не позволю тебе долее волновать население ложными надеждами!»

На это Манлий отвечал, что не ускользнул от его внимания факт выбора диктатора не против вольсков, которые столько раз являлись врагами, сколько это было нужно патрициям, и не против латинов с герниками, которых они вынуждают к войне ложными обвинениями, а против него, Манлия, и римских плебеев; но вот уже, оставив вымышленную войну, нападают на него, вот уже диктатор обещает ростовщикам защиту против плебеев, уже в расположении к нему населения ищут основания, чтобы обвинить и погубить его. «Если тебе, Авл Корнелий, – сказал он, – и вам, сенаторы, обидно, что меня окружает толпа, то старайтесь каждый поодиночке отвлечь ее от меня своими благодеяниями, вступаясь за своих сограждан, освобождая их от оков, не позволяя уводить их после произнесения обвинительного приговора, облегчая нужду других от преизбытка своего. Но к чему я прошу вас пожертвовать что-нибудь из вашего состояния? Будьте довольны хоть какой-нибудь суммой, исключите из капитала полученные вами проценты – и окружающая меня толпа не будет обращать на себя большего внимания, чем та, которая окружит любого из вас. Но вы спрашиваете, почему это я один так забочусь о гражданах; на это я могу дать такой же ответ, как если бы ты спросил, почему это я один спас Капитолий и Крепость; тогда я по мере сил своих помог всем, теперь буду помогать отдельным лицам. А что касается галльских сокровищ, то допрос делает затруднительным дело, само по себе легкое: почему вы спрашиваете о том, что знаете? Если тут нет какого-нибудь коварного замысла, то почему вы приказываете вытряхнуть то, что у вас за пазухой, а не выкладываете его сами? Чем более вы настаиваете на том, чтобы уличить ваши проделки, тем более я опасаюсь, чтобы вы не лишили наблюдателей даже зрения. Итак, не вам следует заставлять меня указать вашу добычу, а мне вас – выложить ее».

16. Предлагая оставить намеки, диктатор стал принуждать его или доказать основательность своего доноса, или сознаться в покушении путем ложного обвинения возбудить подозрение против сената и вызвать раздражение против него за мнимую кражу; когда же тот заявил, что он не станет давать показаний по желанию своих врагов, он приказал свести его в тюрьму. Арестованный курьером, Манлий воскликнул: «Юпитер Всеблагой Всемогущий, Юнона Царица, Минерва и прочие боги и богини, обитающие на Капитолии и в Крепости! Вы ли позволяете так терзать врагам вашего воина и защитника? Или эта десница, которой я отразил от ваших капищ галлов, будет уже скована кандалами?» Никто не в силах был видеть или слышать о таком возмутительном деле, но величайшее уважение граждан к законной власти сделало некоторые распоряжения ее ненарушимыми, и против мощи диктатора не дерзали ни взглядом, ни словом протестовать ни плебейские трибуны, ни сами плебеи. Достоверно известно, что, когда Манлий был заключен в темницу, то большая часть плебеев облачилась в траур, многие отпустили волосы и бороду, и унылая толпа бродила у преддверия темницы.

Диктатор праздновал триумф над вольсками, но триумф этот послужил скорее к возбуждению ненависти против него, чем к его прославлению, так как плебеи роптали, что он приобретен дома, а не на войне и отпразднован над согражданином, а не над врагом; не доставало одного только проявления надменности, что Марка Манлия не вели перед колесницей. И уже дело близилось к мятежу. Чтобы успокоить его, сенат добровольно, без предложения с чьей-либо стороны, неожиданно проявил щедрость, приказав вывести в Сатрик колонию в 2000 римских граждан; каждому назначено было по два с половиной югера земли. Но эта мера, которая должна была успокоить мятеж, обострила его, так как плебеи говорили, что дано мало и немногим, и объясняли ее как плату за преданного ими Марка Манлия. И уже траурная одежда, как и выражение лиц подсудимых, делали толпу приверженцев Марка Манлия все более и более заметной, а последовавшее за триумфом сложение диктатуры уничтожило страх, развязало языки и освободило мысли.

17. И вот стали раздаваться громкие заявления людей, порицавших толпу, что расположением своим она ставит своих защитников в критическое положение, а затем в минуту решительной опасности покидает их. Так погиб Спурий Кассий, звавший плебеев на поля, так погиб Спурий Мелий^[413], отведший за свой счет голод от сограждан, так предан врагам Марк Манлий, который хотел возвратить свободу и вернуть на божий свет часть граждан, окончательно подавленную ростовщическими процентами. Плебеи откармливают своих радетелей на заклание! ^[414] Разве такому наказанию подлежал муж, бывший консулом, если он не дал ответа по мановению диктатора? Предположим, что он ранее солгал, и потому в данную минуту ему нечего было отвечать; но какой же раб когда-нибудь за ложь был наказан тюремным заключением? Не восстала в памяти та ночь, которая едва не сделалась последнею и вечною для римского имени? Не предстал воображению вид галльского отряда, взбиравшегося по Тарпейской скале? Не вспомнили о самом Манлии, каким его видели, когда он, с оружием в руках, покрытый потом и кровью, исторг из рук неприятелей почти самого Юпитера? Или полуфунтом мукиотблагодарили спасителя отечества? И вы позволяете, чтобы тот, которого вы почти причислили к небожителям, по крайней мере по прозвищу приравняли к Юпитеру Капитолийскому^[415], влачил жизнь связанным в темнице, во мраке, находясь в зависимости от произвола палача? Итак, одного человека было достаточно, чтобы помочь всем, а такая толпа вовсе не в силах помочь одному человеку? Уже и с наступлением ночи толпа не расходилась оттуда и грозила разрушить тюрьму, как вдруг Манлий был освобожден сенатским постановлением: так плебеи получили то, что были готовы исторгнуть силою. Однако это обстоятельство не положило конца мятежу, а только дало ему вождя.

В те же дни дан был суровый ответ латинам и герникам, а вместе с ними и колонистам из Цирцей и Велитр, желавшим оправдаться от обвинения в участии в вольскской войне и требовавшим выдачи пленников, чтобы наказать их по своим законам; ответ колонистам был еще суровее, так как они, будучи римскими гражданами, составили преступный план осадить родной город. Итак, не только было отказано в выдаче пленных, но было приказано от имени сената, чтобы они поспешили убраться из города с глаз римского народа, под угрозою, что их не защитит право послов, учрежденное для чужеземцев, а не для граждан; к союзникам, однако, эта мера применена не была.

18. Когда мятеж Манлия снова разгорался, под конец года были созваны комиции и избраны военными трибунами с консульской властью Сервий Корнелий Малугинский (во второй раз), Публий Валерий Потит (во второй раз), Марк Фурий Камилл (в пятый раз), Сервий Сульпиций Руф (во второй раз), Гай Папирий Красс, Тит Квинкций Цинциннат (во второй раз). В начале этого года [384 г.], как нельзя более кстати для патрициев и для плебеев, извне господствовал мир; плебеи, не отвлекаемые набором, надеялись при помощи такого сильного вождя отбиться от ростовщиков; патриции радовались, что никакой страх извне не отвлекает их внимания от усмирения внутренних несогласий. Итак, ввиду сильного ожесточения обеих партий в близком будущем предстоял бой, и Манлий, приглашая плебеев к себе на дом, днем и ночью совещался с главарями относительно переворота, причем его решимость и раздражение значительно усилились сравнительно с прежним. Раздражение воспламенял недавний позор, так как дух Манлия не привык к оскорблениям; решимость давало ему то обстоятельство, что диктатор не дерзнул применить к нему ту же меру, какую применил Квинкций Цинциннат к Спурию Мелию, ненависти же, вызванной заключением его в оковы, не только убоялся диктатор, сложивший власть, но не мог выдержать даже сенат. Ободренный и раздраженный всем этим, он волновал такими речами и без того уже возбужденные умы плебеев: «Докуда же, наконец, вы будете оставаться в неведении относительно сил своих, тогда как природа не пожелала допустить этого даже у животных? Сосчитайте, по крайней мере, сколько вас и сколько противников. Если бы вам предстояло идти одному на одного, то я все же думал бы, что вы будете храбрее биться за свободу, чем они за господство; но ведь теперь против каждого патриция будет столько противников, сколько клиентов окружало его. Объявите только войну, и вы получите мир. Пусть только они увидят, что вы готовы прибегнуть к насилию, и они сами сократят свои права. Всем вам сообща необходимо решиться на что-нибудь, или же вы поодиночке должны будете выносить все притеснения. Докуда вы будете оглядываться на меня? Я не покину никого из вас, но смотрите, как бы не покинуло вас мое счастье! Защищая вас, я сам вдруг обратился в ничто, как только враги пожелали этого! И вы все видели, как ведут в тюрьму того, который отдельных лиц из вас освободил от оков! На что надеяться мне, если враги решатся прибегнуть к более крутым мерам? Или мне ждать того же конца, как Кассий и Мелий? Вы хорошо делаете, что выражаете негодование: боги не допустят этого! Но ради меня они никогда не сойдут с неба; пусть они дадут вам дух сопротивления, как давали мне в военное и мирное время, чтобы я защищал вас от врагов-варваров и от высокомерных сограждан! Или мужество такого великого народа столь ничтожно, что вы всегда довольствуетесь тем, что вам помогли против врагов, и не знаете иной борьбы против патрициев, как из-за того только, чтобы положить предел власти над вами? И не природа установила так, а в силу привычки вы стали предметом собственности. Почему, в самом деле, против иноземцев вы настолько решительны, что считаете справедливым господствовать над ними? Потому, что вы привыкли бороться с ними за господство, а против этих вы только пытаетесь защищать свободу, а не отстаиваете ее на самом деле. И тем не менее до сих пор или силою, или благодаря счастью вы добивались выполнения всех ваших требований, каковы бы ни были ваши вожди, каковы бы ни были вы сами. Пора уже сделать более серьезную попытку. Испробуйте только свое счастье и меня, которого, надеюсь, вы достаточно изведали, к вашему же благу. Вам легче будет поставить господина над патрициями, чем было поставить лиц, сопротивляющихся их власти. С землей сровнять следует диктатуры и консульства, чтобы римские плебеи могли поднять голову. Итак, будьте готовы, не допускайте разбирать денежные дела; я обещаю быть защитником плебеев – это имя дала мне моя заботливость и моя верность^[416] вашим интересам; чем более блестящим титулом власти или должности назовете вы вашего вождя, тем более у него будет сил осуществить ваши желания». По преданию, это послужило началом разговоров о царской власти; но не ясны свидетельства, с кем обсуждались и до какого предела дошли эти планы.

19. С другой стороны, сенат совещается об удалении плебеев в частный дом, который случайно находился в Крепости, и об опасности, угрожающей свободе. Бóльшая часть громко заявляет, что нужен новый Сервилий Агала, который не станет раздражать врага государства распоряжением свести его в тюрьму, а, пожертвовав одним гражданином, окончит междоусобную войну. Прибегают к решению, более мягкому на словах, но имеющему ту же силу: чтобы должностные лица следили, как бы от пагубных замыслов Марка Манлия государство не понесло какого-нибудь ущерба. Тогда трибуны с консульской властью и плебейские трибуны – и они подчинялись воле сената, так как видели, что конец свободы будет концом и их власти, – все совещаются о том, что следует предпринять. Никому не приходило в голову ничего дурного, кроме насилия и убийства, но все понимали, что это вызовет жестокую борьбу; тогда Марк Менений и Квинт Публилий, плебейские трибуны, сказали: «Зачем мы превращаем в борьбу патрициев с плебеями то, что должно быть борьбою государства против одного преступного гражданина? Зачем мы преследуем этого человека, отожествляя его с плебеями, тогда как безопаснее преследовать его при помощи самих же плебеев, чтобы он пал под ударами собственной силы? Мы намерены привлечь его к суду. Нет ничего менее популярного, чем царская власть. Как только толпа поймет, что борьба ведется не против нее, как только плебеи из защитников превратятся в судей и увидят обвинителей – из плебеев же, подсудимого – патриция и обвинение в домогательстве царской власти, они будут заботиться о своей свободе более, чем о каком бы то ни было человеке».

20. При всеобщем одобрении они назначают Манлию день явиться на суд. После этого плебеи сперва взволновались, особенно после того, как увидели, что подсудимый в траурной одежде, а между тем ее не надел никто не только из патрициев, но даже из родственников и свойственников, наконец даже братья его Авл и Тит Манлии; никогда доселе не бывало, чтобы при таком критическом положении все родственники не надели бы траура: когда увели в тюрьму Аппия Клавдия, облачился в траур враг его, Гай Клавдий, и весь род Клавдиев; значит-де согласились погубить угодного народу мужа за то, что он первый из патрициев перешел на сторону плебеев.

Ни у одного автора я не нахожу указаний на то, какие обстоятельства, кроме созыва плебеев, его мятежных речей, щедрых раздач и ложного показания, относящиеся собственно до обвинения в домогательстве царской власти, выставлены были обвинителями, когда наступил день суда; но я уверен, что улики были очень вески, так как не сущность дела, а только место, где происходил суд, помешало плебеям произнести обвинительный приговор. Я считаю нужным отметить это, чтобы люди знали, какие и сколь важные заслуги позорная жажда царской власти сделала не только неприятными, но и ненавистными. Рассказывают, что Манлий выставил около четырехсот человек, которым он дал денег без процентов, не допустив их таким образом до продажи имущества и отдачи по суду в рабство; кроме того, он не только упомянул о своих военных отличиях, но и предъявил их – до тридцати доспехов, снятых с убитых врагов, до сорока подарков главнокомандующих, в числе которых замечательны два «стенных» венка и восемь «гражданских» ^[417], вывел граждан, спасенных им от врагов, в том числе по имени назвал отсутствовавшего Гая Сервилия, начальника конницы; упомянув и о своих военных подвигах в блестящей речи, соответствовавшей значению самых деяний, и воспользовавшись словом, приличным делу, он обнажил грудь, испещренную ранами, полученными на войне; неоднократно взирая на Капитолий, он призывал Юпитера и других богов на помощь своей судьбе и молил их, ввиду грозящей ему опасности, так же воодушевить римский народ, как воодушевлен был он, когда защищал Капитолийскую крепость на благо римского народа; вместе с тем он просил всех и каждого произносить приговор о нем, взирая на Капитолий и Крепость и обратясь к бессмертным богам.

Когда на Марсовом поле спрашивали народ по центуриям, а подсудимый, простирая руки к Капитолию, обратил свои мольбы от людей к богам, трибуны ясно увидали, что подкупленные благодеяниями люди не допустят справедливого обвинения, если и взоры их не будут отвлечены от предметов, напоминающих о такой великой заслуге. Итак, суд был отсрочен и народное собрание назначено в Петелинской роще за Флументанскими воротами, откуда не видно было Капитолия. Здесь обвинение восторжествовало, и, скрепя сердце, судьи произнесли им самим ненавистный суровый приговор. Некоторые свидетельствуют, что Манлий осужден был дуумвирами, которые расследуют дела о государственных преступлениях. Трибуны свергли его с Тарпейской скалы, и таким образом одно и то же место стало памятником величайшей славы и последней кары одного и того же человека. Имя погибшего было заклеймено двумя бесчестиями: одним общественным, так как внесено было предложение в народное собрание, чтобы ни один патриций не жил в Крепости или на Капитолии (дом Манлия находился там, где теперь храм Монеты и монетный двор); другим родовым, так как постановлением рода Манлиев запрещено было именоваться кому-либо из них Марком Манлием.

Таков был конец мужа, который был бы знаменит, если бы не родился в свободном государстве. Вскоре народ, освободившись от опасности, пожалел о нем, так как вспоминал об одних его доблестях; а последовавшая вскоре моровая язва, за отсутствием других видимых причин бедствия, была признана большинством как наказание за казнь Манлия: считали, что Капитолий осквернен кровью своего спасителя, и богам не понравилось, что почти пред их взорами казнили того, кто исторг их храмы из рук врагов.

21. За моровой язвой последовал неурожай, а вследствие распространения известий об этих бедствиях с разных сторон возникли войны в следующем году [383 г.], когда военными трибунами с консульской властью были Луций Валерий (в четвертый раз), Авл Манлий (в третий раз), Сервий Сульпиций (в третий раз), Луций Лукреций (в третий раз), Луций Эмилий (в третий раз), Марк Требоний. Кроме вольсков, которые, как бы волею рока, предназначены были почти постоянно держать римских воинов в напряженном состоянии, кроме колоний Цирцей и Велитр, уже давно замышлявших отпасть, и Лация, находившегося в подозрении, внезапно появились еще новые враги – ланувийцы, остававшиеся до сих пор вполне верными. Будучи убеждены, что это происходит вследствие презрения, так как их соотечественники, граждане Велитр, так долго не были наказаны за отпадение, отцы решили как можно скорее войти с предложением к народу об объявлении им войны. А чтобы плебеи тем охотнее шли на эту службу, избрали пять мужей для разделения между ними Помптинского поля и трех мужей для выведения колонии в Непет. Затем народу предложено было приказать быть войне, и, несмотря на противодействие плебейских трибунов, все трибы высказались за предложение. Приготовления к войне были сделаны в этом году, но войска не выступали вследствие моровой язвы: это замедление дало возможность колонистам просить пощады у сената; и большинство населения склонялось к тому, чтобы отправить посольство в Рим просить прощения, если бы с опасностью общественной не соединена была, как это обыкновенно бывает, опасность отдельных лиц, и если бы виновники отпадения от римлян не отклонили колонистов от намерения помириться, опасаясь, как бы не были выданы для утоления раздраженных римлян одни виноватые. И не только в сенате они остановили решение об отправке посольства, но склонили большую часть плебеев напасть на римские поля с целью грабежа. Эта новая обида уничтожила всякую надежду на мир. В том году впервые пришло известие и об отпадении пренестинцев; несмотря на обвинения их со стороны тускуланцев, габийцев и лабиканцев, пределы которых подверглись нападению, сенат дал мягкий ответ, и очевидно было, что обвинениям не вполне доверяют, не желая знать правду.

22. В следующем году [382 г.] новые военные трибуны с консульской властью Спурий и Луций Папирии повели войска на Велитры, оставив для защиты города и на случай получения известий о движении в Этрурии, возбуждавшей сильное подозрение, четырех товарищей – Сервия Корнелия Малугинского, бывшего военным трибуном в третий раз, Квинта Сервилия, Гая Сульпиция, Луция Эмилия – в четвертый раз. Под Велитрами дана была удачная битва едва ли не более многочисленным вспомогательным силам из пренестинцев, чем было самих колонистов. Близость города побудила врага скорее обратиться в бегство и дала ему единственное возможное убежище. Трибуны воздержались от осады города, потому что взятие его было сомнительно, и они думали, что не следует доводить войну до гибели колонии. Письменное донесение, отправленное в Рим сенату с известием о победе, указывало на пренестинцев как на бóльших врагов, чем жители Велитр. Вследствие этого на основании сенатского постановления и по воле народа объявлена была война пренестинцам, которые, соединившись в следующем году с вольсками, завоевали колонию римского народа Сатрик, несмотря на упорную защиту ее колонистами, и гнусно воспользовались победой по отношению к пленникам. Огорченные этим римляне избрали в шестой раз военным трибуном Марка Фурия Камилла. Товарищами его были Авл и Луций Постумии Регилльские и Луций Фурий с Луцием Лукрецием и Марком Фабием Амбустом.

Война с вольсками была поручена Марку Фурию Камиллу вне порядка; помощником ему из трибунов был назначен по жребию Луций Фурий, не столько в интересах государства, сколько с целью содействовать всесторонней славе товарища: перед государством, поправив дело, погибшее вследствие его, Луция, безрассудства, и частным образом, так как, исправляя ошибку товарища, он искал не столько своего прославления, сколько его благодарности. Камилл был уже в преклонном возрасте и хотел отказаться по причине своей слабости, подтвердив это показание обычной клятвой, но народ единогласно воспротивился этому: бодрый дух еще крепок был в мощной груди, и чувства его не были притуплены. Тогда как он почти уже не занимался гражданскими делами, войны увлекли его; и вот, набрав четыре легиона по 4000 человек и приказав войску на следующий день собраться к Эсквилинским воротам, он отправился к Сатрику. Здесь его ожидали завоеватели колонии, нимало не смущаясь и полагаясь на значительное численное превосходство своих сил. Заметив приближение римлян, они быстро выстроились, не желая откладывать решение дела и рассчитывая, что таким образом малочисленному неприятелю нисколько не поможет искусство редкого вождя, на которое он только и надеется.

23. Так же точно воодушевлены были римские воины и другой вождь, и решение настоящего боя задерживала только разумная власть одного мужа, который, замедляя войну, ждал случая помочь силе рассудительностью. Тем сильнее наступали враги и не только развертывали строй перед своим лагерем, но выходили на середину равнины и, приближаясь почти к самому неприятельскому валу, надменно величались уверенностью в своей силе. Тяжело было выносить это римским воинам, еще тяжелее военному трибуну, Луцию Фурию, который, будучи стремительным вследствие своей молодости и по характеру, воодушевлен был надеждою толпы, черпающей мужество из самых неверных соображений. Он раздражал и без того уже возбужденных воинов, пытаясь поколебать авторитет товарища единственным возможным для него средством – указанием на его возраст; он говорил, что войны предназначены для юношей, что вместе с телом бодр или немощен дух; из самого храброго воителя он стал медлителем, и тот, который обыкновенно брал лагери и города при первом же натиске, одним своим прибытием, тратит время, сидя за валом; на какое приращение своих сил или убыль неприятельских рассчитывает он? На какой случай, на какой момент, на какое место для того, чтобы сделать засаду, надеется он? Вял и медлителен старец в своих решениях! Но Камилл достаточно пожил и прославился; зачем же позволять, чтобы с телом одного смертного состарились и силы всего государства, которому приличествует бессмертие?