Тит Ливий
История Рима от основания Города

Когда необычная малолюдность в Риме производила тяжелое впечатление пустыни и на форуме не было никого, кроме немногих стариков, а собиравшиеся в курии сенаторы видели совсем покинутый форум, уже не одни Гораций и Валерий кричали: «Чего вы еще ждете, сенаторы? Если децемвиры не полагают конца своему упорству, то неужели вы готовы допустить всеобщее разрушение и истребление? И что это за власть, децемвиры, за которую вы так крепко держитесь? Вы собираетесь творить суд над кровлями и стенами? Не стыдно ли вам, что на форуме чуть ли не больше видно ваших ликторов, чем иных, мирных граждан? Что станете вы делать, если враги подойдут к городу? Что, если плебеи, видя наше равнодушие к их удалению, вскоре явятся с оружием в руках? Или вы хотите сложить свою власть только тогда, когда город погибнет? Ведь мы должны или потерять плебеев, или назначить народных трибунов. Скорее мы можем обойтись без патрицианских магистратов, чем они без плебейских. Не зная и не испытав этой власти, они исторгли ее у наших отцов; а теперь, вкусив сладость ее, они, конечно, не захотят лишиться ее, особенно ввиду того, что мы не знаем меры в пользовании властью, освобождая их таким образом от необходимости искать защиты? Слыша отовсюду такие речи и уступая единогласному мнению сенаторов, децемвиры заявили, что, ввиду такого решения, они подчинятся власти сената. Они просят лишь об одном, чтобы их оградили от народного негодования, и убеждают не показывать плебеям их кровь и не приучать их, таким образом, казнить патрициев.

53. Тогда отправлены были Валерий и Гораций, чтобы вернуть плебеев на условиях, какие они признают нужными, и устроить соглашение, озаботившись вместе с тем ограждением децемвиров от нападения раздраженной толпы. С большой радостью плебеи встретили их в лагере, так как считали их и на основании начала движения, и на основании результата его несомненными освободителями. За это при прибытии им выражена была благодарность. От лица всех говорил Ицилий. Когда зашла речь об условиях, то на вопрос послов, чего хотят плебеи, он же, на основании соглашения, состоявшегося еще до прибытия послов, предъявил требования, свидетельствовавшие, что они более полагаются на их справедливость, чем на силу оружия. Плебеи требовали восстановления власти трибунов и права апелляции к народу, каковыми средствами защиты они пользовались до избрания децемвиров; вместе с тем они настаивали, чтобы не подвергался преследованиям никто из лиц, побудивших воинов и плебеев удалиться и требовать этим путем обратно свободу. Жестоко было лишь требование казни децемвиров: они считали правильным, чтобы те были выданы, и грозились сжечь их живыми. Послы на это отвечали: «Спокойно обдуманные требования ваши были до того справедливы, что вам следовало предложить желаемое даже без вашей просьбы: вы требуете средств защищать свободу, а не произвола нападать на других. Но раздражение ваше заслуживает скорее извинения, чем поощрения, так как, возмущенные жестокостью, вы впадаете в жестокость же и, не добившись еще свободы для себя, хотите уже быть господами над своими противниками. Ужели в нашем государстве никогда не прекратятся казни, совершаемые или патрициями над римскими плебеями, или плебеями над патрициями? Вам нужен щит, а не меч. Довольно принижен тот, кто сравнялся в правах с другими гражданами и, не подвергаясь обидам, лишен возможности и сам наносить их. Впрочем, если когда-нибудь вы захотите заставить бояться себя, то, получив обратно своих магистратов и законы, а вместе с тем право произносить приговоры над жизнью и имуществом нашим, тогда уже вы будете постановлять решения, соответствующие каждому отдельному случаю. Теперь же следует удовольствоваться возвращением свободы».

54. Когда все предоставляли послам действовать по их усмотрению, они объявили, что, окончив переговоры, немедленно возвратятся. Отправившись, они изложили сенату требования плебеев; тогда все децемвиры, не слыша, сверх ожидания, ничего о казни их, были согласны на все условия; только Аппий, человек сурового характера и ненавистный более всех других, измеряя вражду к нему других по мере собственной ненависти, сказал: «Я хорошо знаю, какая судьба ждет меня. Я вижу, что нападение на нас отстрочено до того времени, пока противникам будет передано оружие. Кровь должна быть принесена в жертву ненависти. Тем не менее и я немедленно слагаю звание децемвира». Состоялось сенатское постановление, чтобы децемвиры немедленно сложили свои полномочия, чтобы Квинт Фурий, верховный понтифик, избрал народных трибунов и чтобы никто не подвергался преследованию за удаление воинов и плебеев.

Постановив эти решения, сенаторы разошлись, а децемвиры явились в народное собрание и сложили свои полномочия к величайшей радости народа.

Известие об этом сообщено было плебеям. Все остававшиеся в городе последовали за послами. К ним вышла навстречу из лагеря другая радостная толпа. Поздравляют друг друга с восстановлением свободы и согласия в государстве. Послы перед собранием держали такую речь: «Да послужит сие на благо, счастье и благополучие вам и государству, возвращайтесь в отечество к своим пенатам, женам и детям; но принесите с собой в город ту же скромность, какую вы сохраняли здесь, не тронув ничьего поля, несмотря на крайнюю нужду в средствах для продовольствия такой массы народа. Идите же на Авентин, откуда вы ушли; там, на этом счастливом месте, где вы положили начало восстановления своей свободы, вы выберете народных трибунов. Там будет верховный понтифик, который будет председательствовать в комициях». Велика была радость и единодушно выражалось одобрение. Затем они хватают знамена и, отправившись в Рим, выражают восторг наперебой с встречающими. Вооруженные тихо идут через город на Авентин.

Здесь под председательством верховного понтифика немедленно состоялись комиции, и были избраны народные трибуны: прежде всех – Луций Вергиний, затем – Луций Ицилий и Публий Нумиторий, дядя Вергиния – все советовавшие удалиться, потом – Гай Сициний, потомок того Сициния, который, по преданию, был выбран на Священной горе первым народным трибуном, и Марк Дуиллий, знаменитый своим трибунатом, предшествовавшим избранию децемвиров, не покинувший плебеев и в борьбе с ними. Затем, не столько по заслугам, сколько в надежде на них, были выбраны Марк Титиний, Марк Помпоний, Гай Апроний, Аппий Виллий, Гай Оппий. Вступив в трибунат, Луций Ицилий немедленно внес предложение, и народ согласился с ним, чтобы никто не был преследуем за измену децемвирам. Вслед за тем Марк Дуиллий провел предложение об избрании консулов с правом апелляции на их решения. Все эти постановления сделаны были собранием плебеев на Фламиниевом лугу, именуемом теперь Фламиниевым цирком^[293].

55. Затем междуцарь произвел выборы консулов; избранные Луций Валерий и Марк Гораций немедленно вступили в должность. Их приятное народу управление хотя и не сопровождалось обидами по отношению к патрициям, но все же возбуждало недовольство последних, ибо всякую меру, служившую к ограждению свободы плебеев, они считали умалением своего могущества. Прежде всего, ввиду того, что представлялось спорным, обязательны ли для патрициев решения плебеев, они провели в центуриатных комициях закон, в силу которого решения трибутных комиции должны были быть обязательны для всего народа. Этот закон открыл трибунам широкую возможность вредить своими предложениями. Затем другой консульский закон о праве апелляции, этом единственном в своем роде средстве защищать свободу, уничтоженный децемвирами, они не только восстанавливают, но и закрепляют на будущее время, санкционируя новый закон, чтобы не были выбираемы магистраты без права апелляции на них, а кто внесет такое предложение, то чтобы того можно было убить и чтобы это убийство не считалось уголовным преступлением. Обеспечив достаточно плебеев и правом апелляции, и защитой трибунов, они восстановили и почти уже забытую неприкосновенность самих трибунов, возобновив после долгого промежутка некоторые церемонии; достигли они этого столько же религиозным путем^[294], сколько установив закон, в силу которого оскорбивший народного трибуна, эдила или судью из коллегии десяти считался посвященным Юпитеру, а его имущество продавалось у храма Цереры, Либера и Либеры^[295]. Законоведы объясняют, что на основании этого закона никто не признается неприкосновенным, а только кто причинит вред кому-нибудь из упомянутых лиц, голова того посвящается Юпитеру; итак, высшие магистраты подвергают аресту эдила; хотя этот факт и представляется противозаконным – так как вред причиняется лицу, которому в силу этого закона нельзя причинять его, – но он служит доказательством того, что эдил не признается неприкосновенным^[296]; напротив, трибуны неприкосновенны на основании древней клятвы, произнесенной плебеями при самом избрании их^[297]. Некоторые объясняли, что тот же самый Горациев закон ограждает и консулов, и преторов, избираемых при одних и тех же ауспициях, как и консулы, ибо консул именуется судьею^[298]. Но это толкование опровергается тем, что в то время было еще обычай именовать консула не судьею, а претором. Таковы были законы, предложенные консулами Валерием и Горацием.

Они же постановили препровождать плебейским эдилам сенатские решения в храм Цереры^[299], тогда как прежде они были утаиваемы и подделываемы по произволу консулов. Затем народный трибун Га й Дуиллий вошел к плебеям с предложением, которое они и утвердили, чтобы всякий, оставивший плебеев без трибунов и избравший магистрата без права апелляции, подвергался наказанию розгами и казни. Все эти законы были проведены хотя и против воли патрициев, но все-таки без противодействия с их стороны, так как отдельные лица еще не подвергались нападениям.

56. Когда власть трибунов и свобода плебеев были обеспечены, тогда трибуны, решив, что уже безопасно и благовременно преследовать отдельных лиц, избрали первым обвинителем Вергиния, а обвиняемым Аппия. Когда Вергиний назначил Аппию день явки в суд и он явился на форум в сопровождении патрицианских юношей, сразу при виде его и его пособников ожило у всех воспоминание о его гнусной власти. Тогда Вергиний сказал: «Красноречие изобретено для темных дел; ввиду этого и я не стану терять времени, обвиняя перед вами человека, от жестокости которого вы сами защищались оружием, и ему не позволю к прочим своим преступлениям присоединить еще бессовестную защиту себя. Итак, я прощаю тебе, Аппий Клавдий, все те безбожные и преступные дела, которые ты в течение двух лет дерзко совершал одно за другим; но если по одному пункту обвинения ты не докажешь перед судьею, что ты не постановил, вопреки законам, решения против свободы и в пользу рабства, то я прикажу заключить тебя в оковы».

Аппий не мог надеяться ни на защиту трибунов, ни на суд народа; тем не менее он и обратился к трибунам и, арестованный курьером без всякого сопротивления с их стороны, воскликнул: «Я апеллирую!» Услыхав это слово, служившее прочной гарантией свободы, из уст человека, недавно постановившего решение против свободы, все смолкли. Поднимается глухой ропот, что есть же, наконец, боги, которые обращают внимание на человеческие дела, что хоть и поздно, но все-таки тяжкая кара настигнет гордость и жестокость; апеллирует уничтожавший право апелляции, умоляет народ о защите отнявший все права у народа, лишают права свободы и увлекают в темницу того, который осудил свободное лицо на рабство; и среди этого ропота в народном собрании слышен был голос самого Аппия, взывавшего о помощи к римскому народу. Он напоминал о гражданских и военных заслугах предков его по отношению к государству, о своем несчастном усердии по отношению к римским плебеям, из-за которого, ради уравнения прав посредством законов, он сложил консульство к величайшему неудовольствию патрициев, напоминает и о своих законах, при существовании которых предложивший их заключается в оковы. Впрочем, свои личные заслуги и свою виновность он узнает тогда, когда получит возможность защищаться; теперь на основании общего права граждан, он, римский гражданин, привлеченный к суду, требует позволения говорить, позволения испытать суд римского народа. Он не настолько боится ненависти, чтобы вовсе не надеяться на справедливость и сострадание своих сограждан. Итак, если его без суда ведут в темницу, то он снова обращается к помощи народных трибунов и просит не подражать тем, кого они ненавидят. А если трибуны сознаются, что они связаны таким же договором относительно уничтожения обращения к ним, в заключении какого они обвиняли децемвиров, то он апеллирует к народу, взывает к законам об апелляции, изданным в этом самом году и консулами, и трибунами. Кто же будет апеллировать, если этого не позволяют еще не осужденному, до выслушивания дела? Для какого плебея и вообще человека низкого происхождения будет охрана в законах, если ее нет для Аппия Клавдия? Он на себе убедится, укрепили ли новые законы государство или свободу и право обращения к трибунам и право апелляции к народу против несправедливости должностных лиц написано ли только напоказ и останется мертвой буквой или дано на самом деле.

57. На это Вергиний возражал, что один Аппий Клавдий непричастен законам, гражданскому и общечеловеческому праву. Пусть граждане взглянут на трибунал, это убежище для всякого рода злодеяний, где этот бессменный децемвир, враг имущества, неприкосновенности и жизни граждан, угрожавший всем розгами и секирой, презирающий богов и людей, сопровождаемый палачами, а не ликторами, обратившись от грабежа и убийства к прелюбодеянию, на глазах римского народа подарил своему клиенту, служителю своего ложа, свободнорожденную девушку, точно военнопленную, вырвав ее из объятий отца; где своим жестоким постановлением и преступным решением он вооружил десницу родителя против дочери; где пораженный не столько убийством, сколько помехою прелюбодеянию, он приказал свести в тюрьму жениха и деда, несших бездыханное тело девушки. Тюрьма, которую он обыкновенно называл домом римских плебеев, выстроена и для него. Поэтому сколько бы раз Аппий ни апеллировал, столько же раз он предлагал ему третейского судью и готов потерять залог, если он не постановил решения против свободы в пользу рабства. Если же он не идет к судье, то он, Вергиний, приказывает свести его как осужденного в тюрьму. И он брошен был в темницу, хотя и без всяких протестов, но при сильном возбуждении плебеев, которые, видя наказание такого важного лица, уже сами считали свою свободу чрезмерной. Трибун отсрочил день суда.

Тем временем от латинов и герников явились послы с поздравлением по случаю примирения патрициев и плебеев и принесли за это на Капитолий в дар Юпитеру Всеблагому Всемогущему золотой венок небольшого веса, так как вообще богатства тогда не были велики и святыням поклонялись с большим благочестием, чем великолепием. От них же узнали, что эквы и вольски усиленно готовятся к войне. Ввиду этого консулам приказано было разделить сферы деятельности. На долю Горация достались сабиняне, на долю Валерия – эквы. Когда объявлен был набор для этих войн, то, при усердии плебеев, явились записаться не только молодые люди, но и большая часть добровольцев из отслуживших свой срок, а потому, вследствие присоединения ветеранов, войско это было сильно не только своей многочисленностью, но и качеством воинов. Прежде чем двинуться из города, консулы опубликовали законы децемвиров, именуемые законами Двенадцати таблиц, вырезав их на медных досках. Некоторые писатели сообщают, что это исполнено было эдилами по приказанию трибунов.

58. Гай Клавдий, возмущавшийся злодеяниями децемвиров, особенно же раздраженный надменностью племянника, удалился в древнее свое отечество Регилл; теперь этот старец, вернувшись, чтобы спасти от опасности того, от чьих пороков бежал, в траурной одежде, в сопровождении родственников и клиентов, останавливал на форуме каждого и просил не клеймить позором род Клавдиев, чтобы никто не признал их заслужившими тюремное заключение и оковы. Муж, изображение которого должно было бы пользоваться среди потомства большим почетом, законодатель и основатель римского права, валяется скованным среди ночных воров и разбойников! Пусть устранят на время гнев, подумают и взвесят дело; лучше помиловать одного за просьбы стольких Клавдиев, чем из-за ненависти к одному оставить без внимания просьбы многих. Сам он заботится об интересах рода и имени и не мирится с тем, которому хочет помочь в беде. Свобода возвращена доблестью; кротость может укрепить мир сословий.

Некоторые были растроганы не столько делом человека, за которого он хлопотал, сколько его родственною привязанностью. Но Вергиний просил скорее пожалеть его и дочь и слушать просьбы не рода Клавдиев, которые видят свое призвание в неограниченной власти над плебеями, а родственников Вергинии, трех трибунов, которые, будучи выбраны для защиты плебеев, теперь сами взывают к плебеям о помощи и защите. Их слезы были признаны более справедливыми. Итак, потеряв надежду, до наступления дня, назначенного для суда, Аппий наложил на себя руки.

Вслед за тем Публий Нумиторий напал на Спурия Оппия, почти столь же ненавистного, так как он был в городе, когда товарищ его решил несправедливо дело. Но бóльшую ненависть против Оппия возбудила несправедливость, которую он совершил, а не та, которой он не остановил: выставлен был свидетелем воин, прослуживший двадцать семь лет и восемь раз получавший награды один от всей центурии; предъявляя все их народу, он, разорвав одежду, показал спину, истерзанную розгами; при этом он предоставлял подсудимому, хотя он и частное лицо, опять наказать его, если он сумеет назвать хоть одну его вину. Оппий был отведен в тюрьму и покончил там с собой до дня суда. Имущество Клавдия и Оппия трибуны конфисковали. Товарищи их удалились в изгнание; имущество их было конфисковано. И Марк Клавдий, требовавший Вергинию в рабство, привлечен был к суду и осужден; но Вергиний освободил его от казни, и он удалился в изгнание в Тибур. Тень Вергинии, более счастливой после смерти, чем при жизни, пройдя для свершения мщения по стольким домам, наконец успокоилась, покарав всех виновных.

59. Великий страх объял патрициев, и уже трибуны являли собою некоторое подобье децемвиров, но народный трибун Марк Дуиллий, вовремя поставив предел чрезмерной власти, заявил: «Довольно свободы нашей и казней противников; в течение настоящего года я не позволю больше никого привлекать к суду и заключать в тюрьму. Нечего вспоминать старые, уже забытые грехи, когда новые искуплены казнью децемвиров, а беспрерывная забота обоих консулов об охране вашей свободы служит ручательством, что не будет допущено ничего, где оказалась бы надобность в силе трибунов».

Такая умеренность трибуна освободила патрициев от страха, но вместе с тем усилила ненависть против консулов, так как-де они до того всецело преданы были плебеям, что плебейский чиновник скорее патрицианского позаботился о благе и свободе патрициев, и враги прежде пресытились казнями их, чем увидали возможность сопротивления их произволу со стороны консулов. Многие утверждали, что отцы были слишком уступчивы, утвердив предложенные консулами законопроекты, и не подлежало сомнению, что под влиянием смутного положения государства они покорились обстоятельствам.

60. Упорядочив дела в городе и обеспечив положение плебеев, консулы разошлись для исполнения своих поручений. Валерий, двинувшись против успевших уже соединиться на Альгиде эквов и вольсков, намеренно затягивал войну; и если бы он сразу вверился случайностям сражения, то, вероятно, борьба стоила бы больших потерь, принимая во внимание тогдашнее настроение римлян и врагов, вызванное несчастными предприятиями децемвиров. Расположившись лагерем в тысячи шагов от неприятеля, он не выходил из него. Враги, построившись, начали наполнять пространство, лежавшее между двумя лагерями, и когда вызывали на бой, то никто из римлян не отвечал им. Наконец, когда эквам и вольскам надоело стоять и напрасно ждать битвы, они ушли грабить – часть в землю герников, часть – в землю латинов, решив, что победа почти уступлена им; оставленных войск было достаточно для охраны лагеря, а не для битвы. Заметив это, консул, в свою очередь, наводит на неприятелей страх и, выстроив войско, сам вызывает их на битву. Сознавая недостаток сил, неприятели отказывались от сражения; это сразу увеличило бодрость римлян, и они считали побежденными напуганных врагов, остававшихся в лагере. Простояв целый день готовыми к битве, они к ночи отступили. Римляне, полные надежд, укреплялись; враги же, бывшие в совершенно ином настроении, в страхе рассылают во все стороны вестников с целью вернуть назад грабителей. Те, которые были в ближайших местах, прискакали обратно; ушедших же дальше не нашли.

С рассветом римляне выступили из лагеря, решив напасть на вал, если не будет возможности сразиться. И когда солнце было уже высоко, а между тем враг не двигался, консул приказывает нести вперед знамена; это движение неприятеля вызвало негодование в эквах и вольсках, что их победоносные войска защищаются валом, а не доблестью и оружием. Поэтому и они вытребовали у вождей сигнала к битве. И уже некоторые отряды выступили из лагеря, а остальные в порядке, строй за строем, занимали каждый свои места, как римский консул, не дав всем неприятельским силам выстроиться, двинулся на них; когда последовало нападение, они еще не все были выведены, а вышедшие не успели развернуть своих рядов; оробевшая толпа колыхалась в разные стороны, воины озирались друг на друга и на своих товарищей; крик и стремительность римлян усилили их смятение. Враги сперва отступали; когда же собрались с духом и вожди со всех сторон начали упрекать их, как это они отступают перед побежденными, битва возгорелась вновь.

61. С другой стороны, консул напоминал римлянам, что сегодня они в первый раз свободные сражаются за свободный Рим. Для себя они одержат победу, а не для того, чтобы, победив, стать добычей децемвиров. Предводительствует не Аппий, а консул Валерий, потомок освободителей римского народа и сам освободитель. Они должны показать, что в предыдущих сражениях победе мешали вожди, а не воины. Позорно, если больше храбрости окажется в борьбе против граждан, чем против врагов, и домашнее иго страшнее иноземного. Целомудрие одной Вергинии подвергалось опасности в мирное время, один гражданин Аппий обнаружил опасную похотливость; но если военное счастье поколеблется, то дети всех граждан подвергнутся опасности со стороны стольких тысяч врагов. Не хочется предрекать, что город, основанный при столь счастливых предзнаменованиях, постигнет беда, которой не потерпел бы ни Юпитер, ни родоначальник Рима Марс. Он напоминал об Авентине и о Священной горе, прося, не опозорив государства, вернуться туда, где они несколько месяцев тому назад приобрели свободу, и показать, что дух римских воинов по изгнании децемвиров остался таким же, каким он был до избрания их, и уравнение прав посредством законов не уменьшило доблести римского народа. Сказав такую речь среди рядов пехотинцев, он скачет затем к всадникам.

«Ну, молодцы, превзойдите пехоту доблестью, как вы превосходите ее своим почетным положением. При первой стычке пехотинцы заставили дрогнуть врага, а вы, пустив коней, прогоните его с поля битвы. Они не выдержат вашего натиска, да и теперь они не столько сопротивляются, сколько медлят». Всадники пришпоривают коней и устремляются на врага, приведенного в замешательство уже в битве с пехотинцами; прорвав ряды его, они достигают арьергарда, причем некоторые, пользуясь свободным местом, делают обходное движение, отрезают от лагеря большинство уже бегущих отовсюду неприятелей и отгоняют их, проезжая назад и вперед. Пехота, сам консул и все вообще вооруженные силы устремляются в лагерь и, захватив его после ожесточенной резни, получают очень большую добычу.

Весть об этой битве, дошедшая не только в город, но и в сабинскую землю к другому войску, в городе вызвала радость, а в лагере воспламенила дух воинов желанием соперничать в славе. Уже Гораций, испытывая своих воинов в набегах и небольших стычках, приучил их больше полагаться на себя и забыть о поражении, понесенном под предводительством децемвиров; и эти незначительные стычки содействовали всеобщему подъему духа. А сабиняне, ободренные удачами предыдущего года, беспрестанно подзадоривали и приставали с вопросами: зачем тратить время, производя набеги, как разбойники, в небольшом числе и поспешно удаляясь назад, и разделять на многочисленные и небольшие стычки решение войны? Не лучше ли сойтись для окончательного боя и предоставить судьбе решить дело разом?

62. Не одно мужество, разгоравшееся само собою, но и негодование воспламеняло римлян; другое войско, думали они, уже победоносно вернется в город, а над ними все еще издевается враг, если не теперь, то когда же они будут в силах помериться с неприятелем? Услыхав такие разговоры в лагере среди воинов, консул созвал собрание и сказал: «Я полагаю, воины, вы слышали о случившемся на Альгиде. Войско держало себя так, как прилично войску свободного народа. Предусмотрительностью товарища и доблестью воинов приобретена победа. Что касается до меня, то у меня будет столько рассудительности и мужества, сколько дадите вы. Без ущерба можно тянуть войну, но можно и скоро покончить ее. Если придется тянуть ее, то принятым мною способом я добьюсь того, что ваша надежда и доблесть будут расти со дня на день; если же вы уже достаточно мужественны и хотите решить дело, то закричите здесь так, как вы закричали бы в строю, и тем покажите вашу волю и вашу доблесть». Когда воины с величайшей радостью закричали, то консул объявил: «Да послужит сие на благо, я послушаюсь вас и завтра выведу войско в битву!» Остальная часть дня была занята приготовлением оружия.

На следующий день, увидав, что римское войско строится, сабиняне, и сами уже давно желавшие сразиться, выступили. Сражение соответствовало уверенности в себе обоих войск, из которых одно ободряла старинная и постоянная слава, а другое – недавно одержанная победа, составлявшая для него новость. Сабиняне для подкрепления своих сил прибегли еще к хитрости: растянув свой строй вровень с римским, они оставили вне строя 2000 человек для нападения на левый фланг римлян во время самой битвы. Когда они, сделав нападение сбоку, стали приводить в замешательство почти окруженный фланг, около 600 всадников двух легионов спрыгивают с коней и выбегают в первый ряд перед отступающими уже товарищами; одновременно они становятся против врага и воспламеняют мужество пехотинцев, сперва подвергаясь одинаковой с ними опасности, а затем возбуждая в них чувство стыда. Стыдно было, что всадники принимают участие и в обычной им, и в чуждой битве, а пехотинцы не могут сравняться со спешившимися всадниками.

63. И вот они вступают в покинутый ими бой и возвращаются на прежнее место; в минуту битва не только возобновилась, но даже дрогнул фланг сабинян. Всадники, прикрытые рядами пехотинцев, вернулись к своим коням. Затем они ускакали на другую сторону возвестить своим о победе; вместе с тем они делают нападение на врагов, уже напуганных поражением более сильного фланга. Всадники отличились в этой битве более всех других. Ничто не ускользало от внимания консула: он хвалил храбрых, порицал, если где видел битву ослабевающей. Пристыженные немедленно совершали подвиги мужества, и стыд возбуждал одних столько же, сколько других похвалы. Снова все римляне с воинственным криком дружно ударили со всех сторон на врага, и затем уже их натиска нельзя было выдержать. Рассеявшиеся повсюду по полям сабиняне оставили лагерь в добычу врагу. Здесь римляне вернули свое имущество, отнятое при опустошении полей, а не имущество союзников, как то было на Альгиде.

За двойную победу в двух разных сражениях сенат злонамеренно назначил молебствие на один день^[300] в знак признания заслуг консулов. Народ же без всякого приказания и на следующий день отправился большой толпой молиться. Но эта народная молитва, не сопровождавшаяся никаким церемониалом, была чуть ли не торжественнее вследствие усердия молившихся. Консулы по уговору подошли к городу в течение двух дней один за другим и позвали сенат на Марсово поле. Старейшие из отцов роптали, что консулы говорили о своих подвигах, здесь, среди воинов, с явным намерением застращать их сенат. Ввиду этого, во избежание обвинений, консулы пригласили сенат оттуда на Фламиниев луг, где теперь находится храм Аполлона, – уже тогда это место было посвященно Аполлону^[301]. Так как сенаторы с замечательным единодушием отказывали консулам в триумфе, то народный трибун Луций Ицилий внес это предложение к народу, хотя многие выступали с протестами, особенно же Гай Клавдий, говоривший, что, консулы хотят праздновать триумф над сенаторами, а не над врагами и требуют не почести за доблесть, а благодарности за частную услугу, оказанную трибуну. Никогда до того народ не решал дела о триумфе^[302], всегда сенат обсуждал и давал это отличие; даже цари не умаляли значения высшего сословия; трибуны не должны всюду распространять свою власть, уничтожая тем всякие общественные совещания. Только при этом условии государство останется свободным и законы равными, если всякое сословие сохранит свои права, свое значение.

Хотя в том же смысле много говорили и другие старейшие отцы, однако все трибы приняли это предложение. Тогда в первый раз триумф был отпразднован по решению народа, без утверждения отцов.

64. Эта победа трибунов и плебеев чуть не привела к вредному своеволию: трибуны согласились между собою относительно их вторичного избрания, а чтобы скрыть свое властолюбие, они решили продлить и власть консулов. Причиной они выставляли соглашение сенаторов, которые презрительным отношением к консулам пошатнули права народных трибунов. Так как законы еще не окрепли, то что может случиться, если патриции, избрав консулов своего лагеря, нападут на новых трибунов? Не всегда ведь консулами будут Валерий и Гораций, которые ставят свое могущество ниже свободы плебеев.

Благодаря счастливой случайности, председательство в комициях выпало на долю Марка Дуиллия, мужа разумного, предвидевшего, что продление власти грозит взрывом негодования. Он заявлял, что не допустит кандидатуры ни одного из старых трибунов, и товарищи его настаивали, чтобы он или допустил свободную подачу голосов по трибам, или передал председательство в комициях товарищам, которые будут направлять их на основании законов, а не на основании воли патрициев. Во время этого спора Дуиллий призвал консулов к трибунским скамьям и спросил их, каковы их намерения относительно консульских комиций; и когда они отвечали, что хотят избрать новых консулов, то с этими популярными представителями непопулярного мнения он вступил в собрание. Здесь консулы были поставлены перед народом и спрошены, как они поступят, если римский народ, помня, что при их помощи дома он вернул свободу, помня и о их воинских подвигах, изберет их вновь консулами? Они остались верны своему мнению; тогда, похвалив консулов за то, что они настойчиво не хотят быть похожими на децемвиров, Дуиллий открыл комиции. Когда пять народных трибунов были выбраны, а остальные кандидаты, ввиду старания девяти трибунов, открыто искавших власти, не получали большинства голосов триб^[303], то он распустил собрание и не созывал его более для выборов. Он говорил, что закон исполнен, так как, не определяя числа, он требует только сохранения трибуната и повелевает, чтобы избранные сами избрали себе товарищей; при этом он прочитал формулу предложения, гласившую так: «Я предложу десять народных трибунов; если вы сегодня изберете менее десяти народных трибунов, то выбранные ими в товарищи должны считаться столь же законными трибунами, как избранные вами сегодня». До конца упорно отказываясь признать пятнадцать народных трибунов в государстве, Дуиллий сломил страстное желание товарищей и сложил свою власть, одинаково угодив и патрициям, и плебеям.