Тит Ливий
История Рима от основания Города

В этом же году один плебей по имени Марк Цедиций сообщил трибунам, что на Новой улице, в том месте, где ныне стоит часовня, за храмом Весты, он услышал среди ночной тишины голос громче человеческого, повелевавший предупредить власти о приближении галлов. На это сообщение, как исходившее от простолюдина, по обыкновению не обращено было никакого внимания, тем более что речь шла о народе далеком и потому менее известном. И несмотря на угрозы рока, не только пренебрегли предостережениями богов, но в лице Марка Фурия удалили из города и единственного человека, который мог бы помочь беде. Как только народный трибун Луций Апулей назначил ему день для явки в суд по делу о вейской добыче, он, опечаленный еще за последнее время смертью сына-юноши, предварительно пригласил к себе в дом земляков по трибе и клиентов, большею частью плебеев, с тем, чтобы узнать их настроение. Получив от них ответ, что они готовы заплатить за него всякий штраф, к какому он будет присужден, но освободить его от суда не могут, он удалился в изгнание, моля бессмертных богов как можно скорее заставить неблагодарных граждан, причинивших ему безвинно такую обиду, пожалеть о нем. Уже в свое отсутствие Камилл был присужден к уплате штрафа в размере пятнадцати тысяч тяжелых медных ассов.

33. Удален был в изгнание гражданин, который, оставаясь в городе, мог помешать взятию Рима, если только в человеческих делах есть что-нибудь верное, а между тем роковой для города день приближался, и в это-то время от клузийцев пришли послы с просьбой о помощи против галлов.

Народ этот, как передает молва, прельщен был сладостью плодов и особенно вином, служившим ему в ту пору еще незнакомым удовольствием, перешел Альпы и силой занял поля, раньше возделанные этрусками. А вино завез, говорят, в Галлию один клузиец по имени Аррунт, и с той именно целью, чтобы привлечь галлов; он был опекуном Лукумона и рассердился на него за то, что тот соблазнил его жену, а отмстить ему, вследствие могущества юноши, мог только при помощи чужеземной силы; этот-то Аррунт, говорят, и был проводником галлов во время их перехода через Альпы и подстрекателем к осаде Клузия.

Я, положим, готов допустить, что к Клузию привел галлов Аррунт или другой какой-нибудь клузиец; но вполне достоверно то, что те галлы, которые осадили Клузий, не первые перешли Альпы: галлы спустились в Италию за двести лет до осады Клузия и до взятия Рима; и галльские войска вступили в столкновение в первый раз не с этим этрусским народом: они часто сражались еще гораздо раньше с этрусками, жившими между Апеннинскими и Альпийскими горами. Туски^[374] еще до основания Рима владели огромными пространствами на суше и на море. Наименования Верхнего и Нижнего морей, омывающих Италию наподобие острова, указывают на прошлое могущество тусков, потому что италийские народы одно море назвали Тускским, по имени всего народа, а другое – Адриатическим морем, по имени Атрии, колонии тусков; греки эти самые моря зовут одно Тирренским, а другое Адриатическим^[375]. Земли, простирающиеся от одного моря до другого, туски заселили, основав там по двенадцать городов по сю сторону Апеннин до Нижнего моря, а с течением времени выслав колонии и по ту сторону Апеннин, в таком же числе, сколько и метрополии, и заняв этими колониями все местности за рекой Пад^[376] вплоть до Альп, за исключением земли венетов, заселявших угол морского залива. От них, несомненно, ведут начало и альпийские народы, особенно реты; но, вследствие характера местности, они сделались дикими до того, что из прошлого не сохранили ровно ничего, кроме акцента в языке, да и то испорченного.

34. О переходе галлов в Италию мы имеем следующие сведения. В царствование в Риме Тарквиния Древнего^[377] верховная власть над кельтами, составляющими третью часть Галлии^[378], находилась в руках битуригов; они же всякий раз назначали и царя в Кельтику. Таким царем был в ту пору Амбигат; он располагал громадным влиянием благодаря личным качествам и тому богатству, которым обладал и он сам, и его область; действительно, во время его владычества Галлия до такой степени изобиловала плодами и жителями, что оказывалось почти невозможным управлять слишком увеличившимся народонаселением. И вот он, сам уже тогда человек очень старый, желая освободиться от беспокойной толпы, обременявшей его царство, выразил желание послать двух сыновей своей сестры, Белловеза и Сеговеза, юношей весьма деятельных, в те места, какие боги укажут в гаданиях. Он предоставил им вызвать столько людей, сколько сами захотят, чтобы никто не мог задержать их наступательного движения. Тогда Сеговезу по жребию достались Герцинские леса^[379], а Белловезу боги указывали гораздо более приятный путь в Италию. Этот-то Белловез взял с собою излишек населения у битуригов, арвернов, сенонов, эдуев, амбарров, карнутов и аулерков. Двинувшись с огромными полчищами пехоты и конницы, он прибыл в область трикастинов^[380]. Здесь путь преграждался Альпами, перейти которые казалось невозможным, чему я, разумеется, и не удивляюсь, потому что, насколько, по крайней мере, простираются связные исторические известия, через них еще до того времени никто не переступал, разве только пожелаем верить басням о Геркулесе^[381]. Здесь галлов, попавших среди горных высот словно в западню и высматривавших, каким бы путем пробраться в другой мир по хребтам, высящимся до неба, еще заставило приостановиться сознание священной обязанности, так как они получили известие, что пришельцы, ища себе земель, подверглись нападению со стороны племени саллювиев^[382]. То были массилийцы, уплывшие из Фокеи. Рассматривая это событие как предвестие благополучного исхода своего предприятия, галлы решили помочь массилийцам укрепиться с согласия саллювиев на первом месте, какое они заняли сейчас по выходе своем на сушу. Сами, подвигаясь через Тавринское ущелье и долину Дурии^[383], они переходят Альпы, недалеко от реки Тицина разбивают в открытом бою тусков и, узнав, что местность, на которой они остановились, зовется Инсубрской областью, по имени инсубров, составлявших сельскую общину эдуев^[384], принимают это обстоятельство за добрый знак и закладывают здесь город, назвав его Медиолан^[385].

35. Другой отряд, состоявший из ценоманов, двинувшись под предводительством Элитовия непосредственно по следам первых, перешел Альпы по тому же самому ущелью при содействии Белловеза и занял те земли, где теперь стоят города Бриксия и Верона. Либуи помещаются позади ценоманов, равно как и саллювии, имея свою оседлость вблизи древнего народа левых лигурийцев, по берегам реки Тицина. Перешедшие затем по Пеннинским Альпам бойи и лингоны, найдя все пространство между Падом и Альпами уже занятым, переправляются на плотах через Пад и прогоняют с их земель не только этрусков, но и умбров; дальше Апеннин, однако, они не пошли. В то же время, о котором мы говорим, пространство между реками Утент и Эзис занято было сенонами, пришельцами, переселившимися позже всех других. За верное могу утверждать, что это и был тот народ, который пришел в Клузий, а затем и в Рим; но пришел ли он один или подкрепленный всеми народами из цисальпийских галлов, это не вполне известно.

Устрашенные войною с совершенно новым врагом, глядя на массу народа, глядя на невиданную наружность людей и на их особенное вооружение и слыша о неоднократных поражениях, нанесенных ими этрускам по сю и по ту сторону Пада, клузийцы, хотя им ничто не давало права на союз или дружбу римлян, кроме того только, что они не вступились за своих единоплеменников вейян в борьбе против римского народа, отправили в Рим посольство просить у сената помощи. Насчет помощи просьбы их не имели никакого успеха; но все же были отправлены три сына Марка Фабия Амбуста в качестве послов для переговоров с галлами от имени сената и римского народа с требованием не нападать на союзников и друзей римского народа, которые им не причинили никакой обиды; римляне-де вынуждены будут, в случае надобности, защищать их и с оружием в руках, хотя, впрочем, лучше было бы, по их мнению, отклонить эту войну, если только возможно, и познакомиться с галлами, народом новым, скорее путем мирных отношений, чем на поле сражения.

36. То было миролюбивое посольство, но только состояло оно из слишком опрометчивых послов, похожих больше на галлов, чем на римлян. После того как они передали в собрании галлов о своем поручении, им дан был ответ, что хотя галлы в первый раз слышат имя римлян, но в храбрости их не сомневаются, потому что клузийцы при тревожных обстоятельствах обратились к ним за помощью; и так как римляне предпочли защищать своих союзников при посредстве посольства, а не оружием, то и они не отказываются от предлагаемого мира, если только клузийцы, владеющие землей в большем размере, чем могут обработать, уступят часть своих владений галлам, нуждающимся в земле; на мир с иными условиями они не могут согласиться. И ответ они хотят получить в присутствии римлян, и сражаться намерены, в случае отказа на их требование на землю, в присутствии тех же римлян, чтобы они дома могли сообщить, насколько галлы превосходят доблестью прочих смертных.

Когда римляне спрашивали, по какому праву они требуют земли от собственников ее или грозят им оружием и какое галлы имеют дело в Этрурии, а галлы надменно отвечали, что право у них основывается на оружии и что все принадлежит храбрым, тогда обе стороны раздражаются, бегут к оружию, и сражение завязывается. Тут, когда уже сама судьба толкала римский город на несчастье, послы, вопреки международному праву, берутся за оружие. И не могло это остаться в тайне, так как сражались впереди этрусских знамен трое самых знатных и самых отважных из римских юношей; до такой степени иноземная храбрость бросалась в глаза. Сверх того, Квинт Фабий, выехав верхом на коне впереди всего фронта, пронзает копьем в бок и убивает галльского вождя, яростно налетавшего на самые знамена этрусков; и когда он стал снимать с вождя доспехи, галлы узнали в нем римского посла, и тотчас об этом было оповещено по всему войску.

После этого галлы оставляют свой гнев против клузийцев и дают сигнал к отступлению, грозя римлянам. Некоторые из них высказывались за немедленное движение на Рим; но верх одержали старики, настоявшие на том, чтобы предварительно отправлено было посольство с жалобой на незаконные действия Фабиев и с требованием выдачи их как возмездия за нарушение святости международных прав. Когда послы галльские изложили свои требования в том виде, как им было приказано, то сенат, хотя и не одобрял поступка Фабиев и находил требования варваров справедливыми, тем не менее, под влиянием пристрастия к людям такой знатной фамилии, отказался осудить их согласно своему внутреннему убеждению. Поэтому, чтобы не навлечь исключительно на себя одних обвинения за могущее произойти от войны с галлами несчастье, они передают рассмотрение требований галлов на решение народа. Тут чувство приязни к лицам и их могущественное влияние оказались настолько сильнее чувства законности, что люди, о каре которых шла речь, избираются еще на предстоящий год в военные трибуны с консульской властью. Совершенно справедливо возмущенные таким оборотом дела, галлы, открыто грозя войною, удалились обратно к своим. Вместе с тремя Фабиями в военные трибуны выбраны были Квинт Сульпиций Лонг, Квинт Сервилий (в четвертый раз) и Публий Корнелий Малугинский [390 г.].

37. Несмотря на близость такой грозной опасности (до того судьба ослепляет умы там, где она хочет показать свою роковую силу!), те же самые граждане, которые в войнах с такими врагами, как фиденяне, вейяне и другие соседние народы, прибегали к крайним средствам, назначая неоднократно по требованию обстоятельств диктатора, теперь, когда шел войною невиданный и неслыханный враг, от самого Океана и крайних пределов мира, совершенно не позаботились ни о чрезвычайном начальнике, ни о чрезвычайном наборе^[386]. Во главе государства стояли те самые трибуны, безрассудство которых навлекло эту войну, и они-то теперь производили набор ничуть не с большей тщательностью, чем это обыкновенно делалось при обыкновенных войнах, еще даже умаляя толки об опасностях настоящей войны.

Между тем галлы, когда узнали, что нарушителям святости общечеловеческих прав оказана вдобавок еще и высшая почесть и что их посольство осмеяно, пылая гневом, которого этот народ не умеет сдерживать, тотчас же поднимают знамена и скорым маршем выступают в путь. Так как пораженное их шумным и стремительными движением население городов в страхе бросалось к оружию, а жители деревень разбегались, то галлы громким криком давали знать, что они идут на Рим, и занимали при этом, на протяжении всего своего пути, людьми и лошадьми огромное пространство, рассыпав войско вдоль и вширь. Но хотя и молва, и гонцы от клузийцев, а вслед за ними по порядку и от других народов предшествовали появлению врагов, все же быстрота движения их навела на Рим панику, потому что, несмотря на поспешную отправку словно по тревоге набранного войска, встреча едва успела произойти у одиннадцатого камня, в том месте, где река Аллия, сбегая очень глубоким руслом с Крустумерийских гор, впадает немного ниже дороги в Тибр. Уже все и по пути, и в окрестностях полно было неприятелями, и народ, по свойству своей природы вообще находивший удовольствие во всякого рода пустом шуме, со страшным воем оглашал все местности диким завыванием и разнообразными криками.

38. Здесь военные трибуны, не выбрав заранее для лагеря места, не возведя заранее окопов, куда бы можно было укрыться, забыв даже о помощи богов, а не то что людей, не совершив ауспиций, не испросив добрых предзнаменований по жертвенным животным, выстраивают войско в боевую линию, растянув ее на фланги, из предосторожности, чтобы не быть окруженными многочисленным неприятелем; но все-таки они не могли уровнять своего фронта с фронтом неприятелей, хотя, растянув боевую линию, они сделали центр ее слабым и едва сомкнутым. Справа у них было небольшое возвышенное место, которое и решили занять резервами; и эта мера, явившись причиной начала смятения и бегства, в то же время послужила и единственным спасением для убегавших. Бренн, галльский вождь, ввиду малочисленности неприятелей, боялся больше всего хитрости и вот он сообразил, что возвышенное место и занято, собственно, с той целью, чтобы при первом столкновении галлов лицом к лицу с боевым строем легионов резервы ударили им в тыл и во фланги. Тогда он идет в атаку на резервный отряд, не сомневаясь в том, что стоит ему сбить этот отряд с позиции, и победу легко будет одержать на равнине поля при такой превосходной численности его войска. До такой степени на стороне варваров было не только счастье, но и искусство!

В рядах противника, наоборот, ни у полководцев, ни у воинов не делалось ничего напоминавшего римлян. Паническое бегство смутило их умы и до того лишило их памяти, что больше воинов устремилось, несмотря на такое препятствие, как Тибр, в Вейи, в город неприятелей, а не прямой дорогой в Рим, к женам и детям. Некоторое время резервный отряд держался под прикрытием позиции; что же касается остального войска, то там люди, лишь только передние заслышали крик с боку, а стоявшие сзади – с тыла, как бросились бежать раньше, чем увидели в лицо незнакомого врага, не только не пытаясь сразиться, но даже не ответив на крик, и не только не получив ни одной раны, но даже не испытав столкновения с врагом. Кровопролития никакого в бою не было; пострадали только спины тех, которые, обгоняя друг друга среди беспорядочной толпы, мешали бегству. Кругом по берегу Тибра, куда, бросив оружие, устремилось вниз все левое крыло, легла масса людей, а многих не умевших плавать или ослабевших под тяжестью панцирей и прочего вооружения поглотили пучины. Значительнейшей, однако, части войска удалось невредимо добраться до Вей, не только не пославших римлянам никакого подкрепления, но даже не отправивших в Рим гонца с вестью о поражении. С правого фланга, стоявшего далеко от реки и ближе к подошве горы, все устремились в Рим и сбежались в Крепость, забыв даже запереть за собою городские ворота.

39. Галлы, в свою очередь, словно оцепенели и держались неподвижно при виде такого чуда, при виде такой неожиданной победы, и тоже в страхе стояли первое время как вкопанные, словно не в состоянии были дать себе отчета в том, что случилось. Потом стали опасаться засады; наконец принялись снимать доспехи с убитых и сваливать, по обычаю своему, оружие в кучи; только тогда, когда нигде не видно было ничего напоминавшего о присутствии врагов, они двинулись в путь и незадолго до захода солнца подступили к Риму. Здесь, когда авангард из всадников донес, что ворота не заперты, что караула перед воротами нет, что вооруженных людей не видно на стенах, их опять заставило остановиться это другое удивительное явление, сходное с первым; опасаясь ночного времени и незнакомые с местоположением города, они расположились между Римом и Аниеном^[387], послав разведчиков осмотреть кругом стены и прочие ворота и разузнать, какие именно меры принимает неприятель в своем таком отчаянном положении.

Так как римское войско большею частью устремилось не в Рим, а в Вейи и так как все были уверены, что уцелели только те, которые прибежали в Рим, то почти весь город огласился рыданиями от оплакивания всех римлян без разбора, как живых, так и мертвых. Только потом уже, когда пришла весть о появлении врагов, страх за государство подавил проявления печали у отдельных лиц; через минуту стали доноситься до слуха вой и нестройные песни варваров, толпой бродивших вокруг стен. Под этим впечатлением римляне все время до следующего утра находились в состоянии беспрерывного напряжения, ожидая каждую минуту нападения на город. Римляне ожидали его тотчас по прибытии галлов, потому что те подступили уже к городу, ибо они оставались бы у Аллии, если б нападение не входило в их намерение. Потом, около захода солнца, когда день был на исходе, они рассуждали, что галлы должны напасть до наступления ночи; затем стали предполагать, что галлы отложили свое намерение на ночь с целью навести больший страх; наконец, с рассветом все впадают в состояние окончательного оцепенения. И непрекращавшийся все время страх непосредственно сменился действительным бедствием, когда знамена неприятельские грозно показались в воротах.

Однако ни в эту ночь, ни на следующий день граждане совсем не были похожи на тех, которые при Аллии убежали в таком смятении. Ибо, хотя при таком незначительном отряде, оставшемся в городе, не было никакой надежды на возможность защищать его, тем не менее решили, чтобы молодежь, способная носить оружие, и сенаторы, бывшие еще в силах, удалились с женами и детьми в Крепость и на Капитолий и, запасшись оружием и хлебом, защищали с этого укрепленного места богов и людей, и римское имя; чтобы фламин и жрицы-весталки отнесли подальше от места убийств и пожаров общественные святыни и не прекращали культа богов, пока будут в живых блюстители его. Лишь бы только Крепость и Капитолий, местопребывание богов, лишь бы только сенат, жизненный нерв государства, лишь бы только годная для службы молодежь пережили грозящее городу разрушение, а с потерей толпы стариков, оставленной в городе на неминуемую гибель, легко примириться. И для того чтобы масса плебеев с бóльшим спокойствием отнеслась к этому, старые триумфаторы и бывшие консулы громко говорили о своей готовности встретить смерть совместно с ними и не обременять и без того угнетаемых нуждою воинов своими немощными телами, не способными ни носить оружие, ни защищать отечество.

40. Такие слова утешения слышались среди стариков, обреченных на смерть. Потом они же обратились со словами увещания к отряду юношей, провожаемых на Капитолий и в Крепость, поручая мужеству и юношеским силам их судьбу города, как ни кажется она отчаянной, но все же города, остававшегося победителем во всех войнах в течение трехсот шестидесяти лет. Когда те, на которых покоилась вся надежда и опора, стали уходить от тех, которые решили не переживать гибели плененного города, то уже одной этой сцены довольно было для того, чтобы возбудить в присутствующих чувство жалости; но когда раздался плач женщин и началось метание их то к тем, то к другим, потому что они бросались к мужьям и сыновьям, спрашивая, на какую участь они их обрекают, – тогда уже ничего не оставалось, чтобы дополнить картину человеческого бедствия. Бóльшая часть женщин последовала, однако, в Крепость, за своими родными; никто их от этого не удерживал, но никто и не звал: расчет о выгоде для осажденных от уменьшения бесполезной для войны толпы народа встречал возражение в чувстве сострадания. Другая толпа, состоявшая преимущественно из плебеев, которую нельзя было ни поместить на таком малом холме, ни прокормить при таком громадном недостатке в хлебе, высыпала из города и направилась в виде одной колонны к Яникулу. Отсюда одни рассеивались по полям, другие направились в соседние города, без вождя, без соглашения, каждый следуя своему собственному внушению, каждый преследуя свои собственные цели, так как общие считались погибшими.

Тем временем фламин Квирина и девы-весталки, совершенно оставив попечение о своей собственности и совещаясь только о том, какие из священных предметов им следует взять с собою, а какие, ввиду физической невозможности нести их все, оставить, или как придумать надежное место, в котором бы можно было сохранить такие предметы в целости, сочли за лучшее, закупорив их в бочонки, зарыть в часовне, ближайшей к дому Квиринова фламина, на том месте, где и поныне люди остерегаются плевать; прочие же предметы, разделив ношу между собою, понесли по улице, ведущей по Свайному мосту к Яникулу. На откосе этого холма один плебей по имени Луций Альбин среди прочей толпы, бесполезной для войны и потому уходившей из города, вез на повозке жену с детьми. Так как в ту пору еще не утрачено было отличие божественного от людского, то, завидев весталок, он рассудил, что совестно допустить общественных жриц идти пешком с такой ношей, как святыни римского народа, тогда как он и семья его со своей телегой находится у всех на виду, – и приказал жене и детям сойти с повозки, а дев с их священными предметами посадил в нее и довез до города Цере, куда жрицам и лежал путь.

41. Тем временем в Риме, когда уже все было приготовлено для защиты крепости настолько, насколько позволяли обстоятельства, толпа стариков вернулась домой и там, с непреклонной решимостью умереть, ждала прихода врагов. Те из них, которые раньше отправляли курульные должности, желая умереть со знаками отличия своего прежнего почетного и доблестного положения, облачились в самую торжественную одежду, какую надевают только лица, сопровождающие колесницы богов или триумфаторы, и так сидели на креслах из слоновой кости в своих домах. Некоторые писатели сообщают, что они, повторяя слова молитвы за верховным понтификом Марком Фабием, обрекли себя на смерть за отечество и римлян-квиритов.

Галлы же отчасти потому, что за ночь остыл у них пыл к битве, отчасти и потому, что до сих пор нигде благоприятный исход сражения не внушал им сомнений, и теперь еще не собирались брать город атакой или штурмом. Они без гнева, без задора вошли на следующий день в город через открытые Коллинские ворота и, благополучно достигнув форума, стали осматривать кругом себя храмы богов и Крепость, единственное место, напоминавшее своим видом войну. Оставив тут отряд, достаточный для того, чтобы предохранить рассыпавшихся в разные стороны галлов от нападения из Крепости или Капитолия, они разбрелись за добычей по совершенно безлюдным улицам. Одна часть их повалила толпою во все ближайшие жилища, а другая направилась к самым отдаленным, предполагая, что они еще не тронуты и потому переполнены добычей. Отсюда, смущенные самим безлюдием, они, чтобы, бродя врассыпную, не сделаться жертвой неприятельского обмана, стали возвращаться на форум и ближайшие к нему места, сплотившись густой толпой. Здесь, хотя дома плебеев были заперты на запоры, а у знати залы были открыты, тем не менее они едва ли не больше опасались нападать на открытые жилища, чем на запертые. Положительно с благоговением смотрели они на мужей, сидевших в преддвериях домов^[388] и совершенно напоминавших богов не только великолепием одеяния, более блестящего, чем то подобает смертному, но еще и величавым выражением лиц. В то время, когда галлы стояли, внимательно созерцая неподвижных, как статуи, старцев, один из этих последних, говорят, Марк Папирий, слоновым жезлом нанес удар в голову галлу, который стал гладить его длинную, как тогда было в обычае носить, бороду и тем вызвал его гнев. С Папирия началось избиение, и все прочие старики были умерщвлены в своих креслах; после избиения первых сановников не пощадили уже никого из смертных, жилища расхищали и, обобрав их, сжигали.

42. Однако я не могу решить, желания ли не было у всех уничтожать до основания город, или же у галльских начальников был такой план, чтобы, с одной стороны, навести несколькими пожарами ужас на осажденных, в расчете, нельзя ли страхом за целость своих гнезд принудить их к сдаче, а с другой – не сжигать дотла всех строений, чтобы все, что уцелеет в городе, служило залогом, при помощи которого можно было бы сломить твердость противника, – только в первый день огонь разгуливал не в таком множестве разных пунктов и не на таком обширном пространстве, как это бывает во взятом неприятелями городе. Римляне, глядя с Крепости на город, наполненный врагами, и на их беготню по всем улицам в разных направлениях, глядя, как то в одной, то в другой стороне появляется какое-нибудь новое бедствие, не только потеряли способность соображать, но даже не могли дать себе ясного отчета в том, чтó слышат и видят. Куда бы только ни отвлекал их внимание крик врагов, вопль женщин и детей, шум пламени и треск валившихся зданий, на все они в смятении устремляли свои мысли, свои лица, свои взоры, словно приговоренные самою судьбою созерцать гибель своего отечества, не имея возможности защищать ничего из своего достояния, кроме жизни, возбуждая к себе чувство сострадания больше, чем кто-либо из подвергавшихся когда-нибудь осаде, потому особенно, что, отрезанные от отечества, они, подвергаясь осаде, в то же самое время собственными глазами созерцали, как все их достояние попадает в руки врагов. И день, так плачевно проведенный, сменился такою же тревожной ночью; за ночью потом последовало беспокойное утро; и ни на минуту нельзя было отдохнуть от зрелища все новых и новых утрат. Но угнетенные и подавленные столькими бедами, римляне, как ни больно было им видеть, что все их достояние дотла истреблено разрушительным пламенем, все же твердо решились мужественно защищать занимаемый ими хотя бедный и малый холм, но тем не менее оставшийся единственной для них опорой свободы; и сверх того, видя ежедневно все одно и то же, они словно уже свыклись с бедами, стали нечувствительны к тому, что так близко их касалось, и только не спускали глаз с оружия и железа, которое держали в правых руках, как с единственной оставшейся у них надежды.

43. Галлы, со своей стороны, соскучившись вести в течение нескольких дней бесцельную войну, направленную единственно против городских жилищ, и видя, что среди пожарищ и развалин плененного города не остается уже ничего, кроме защитников, безуспешно устрашаемых громадными потерями и готовых сдаться, уступая лишь силе, решаются испробовать последнюю меру – атаковать Крепость. Рано утром по данному сигналу вся масса войска выстраивается на форуме; оттуда, подняв крик и под прикрытием «черепахи» ^[389], они подступают к Крепости. Римляне встречают их нисколько не растерявшись и не смутившись; усилив караульные посты на всех доступных пунктах и ставя всякий раз по направлению атаки отборных молодцов, они позволили неприятелю влезть наверх, в том расчете, что чем выше он взберется по крутизне, тем легче можно будет сбросить его по покатости. Почти на середине отлогого спуска римляне встретили галлов и затем уже отсюда, с высоты, которая как бы сама собою толкала броситься на врага, ударили на галлов и произвели в их рядах страшное опустошение, так что после этого они уже ни разу, ни отдельными отрядами, ни всеми силами, не решались на подобное предприятие. Итак, отказавшись окончательно от надежды подступить к Крепости силой оружия, они начали готовиться к осаде, о которой раньше не думали и потому истребили во время городских пожаров не только хлеб, бывший в городе, но и дозволили в течение этих дней поспешно перевезти хлеб, бывший в полях, в Вейи. Поэтому, разделив армии на две половины, они решили поручить одной собирать добычу по соседним народам, а другой осаждать Крепость так, чтобы в то время, когда одни будут заняты осадой, другие доставляли им награбленный в полях хлеб.

Когда часть галлов шла от города, сама судьба, желая дать им познакомиться с римской доблестью, привела их в Ардею, где жил в изгнании Камилл; здесь, скорбя больше об участи отечества, чем о своей собственной судьбе, Камилл, ропща на богов и людей и с негодованием удивляясь, куда девались те мужи, которые с ним брали Вейи и Фалерии, которые вели и другие войны всегда не столько счастливо, сколько мужественно, вдруг узнает о появлении галльского войска и о совещаниях по этому поводу ардеян, пришедших в смятение. И точно исполненный вдохновения свыше, он, никогда раньше не появлявшийся в подобного рода собраниях, теперь бросился в самую гущу собрания и сказал следующее:

44. «Ардеяне, старые друзья, а теперь еще и новые мои соотечественники! Вы сделали мне столько добра, и так как такова была воля судьбы моей, пусть никто из вас не подумает, что я явился сюда, забыв о своем положении! Только общее дело и общая опасность обязывают каждого, при тревожных обстоятельствах, оказать помощь обществу по мере сил своих. И когда же я отблагодарю вас за ваши великие услуги мне, если теперь останусь без дела, или в каком случае я вам буду полезен, как не во время войны? Знанию этого дела я был обязан своим положением в отечестве, и, непобедимый на войне, я изгнан в мирное время неблагодарными гражданами.

Вам же, ардеяне, представился случай не только отблагодарить римский народ за те великие благодеяния, о которых вы и сами помните (а раз помните, не следует вас ими и попрекать), но и снискать для своего города громкую славу в войне с общим врагом, приближающимся нестройными полчищами. Это народ, которому природа дала тело и душу не столько крепкие, сколько великие; поэтому на всякого рода бой они являются более страшными, нежели сильными. Доказательством этому служит поражение римлян: взяли они город, когда ворота были открыты; из Крепости и Капитолия им сопротивляется ничтожная рать; но им наскучило уже осаждать, и они удаляются от осады и врассыпную бродят по полям. Набросившись с жадностью на пищу и вино и усладив себя ими досыта, они с приближением ночи, без укреплений, без постов и караулов, вблизи ручьев растягиваются, где придется, наподобие диких зверей, и теперь, благодаря успеху, стали еще более неосмотрительными, чем обыкновенно. Если у вас есть желание защищать свои стены и не допускать, чтобы все это стало Галлией, то в первую стражу беритесь за оружие и всею толпою следуйте за мной на бойню, а не на бой. Если я не предам их, скованных сном, на беспощадную бойню, как баранов, я согласен испытать в Ардее ту же участь, что и в Риме».