Татьяна Николаевна Зубачева
Мир Гаора. Сторрам
– Ну и хрен с ними, – высказавшийся шумно зевнул.
Гаор про себя полностью и безоговорочно согласился с ним, но, зная по опыту, что перепившиеся офицеры могут хрен что придумать, вплоть до приказа в атаку, насторожился и, когда лёг, то не заснул, а задремал, когда вроде и спишь, но всё слышишь и наготове.
Но свет больше не включали, и спальня успокаивалась. Постепенно потихоньку возвращались уходившие в женскую спальню. Словно не замечая так же бесшумно уходящих женщин, они пробегали к своим койкам и укладывались.
Вдруг заверещал звонок, и пьяный голос рявкнул:
– Старший! Сюда!
– Приспичило им, чтоб их… – выругался в полный голос Старший, вылезая из-под одеяла и одеваясь.
Хлопнула, открываясь, дверь надзирательской, донеслось нестройное пьяное пение, и уже без динамика крикнули:
– Старший! А ну на одной ноге, волосатик!
– Иду, господин надзиратель, – громко ответил Старший, выходя из спальни и властно бросая через плечо: – Всем дрыхнуть.
Несколько приподнявшихся голов послушно опустились на подушки.
Интонация зова и пение не понравились Гаору. Такое, вернее, очень похожее, он не раз слышал и, подозревая, зачем позвали Старшего, торопливо натянул штаны, спрыгнул вниз и тихо прошёл к двери, но в коридор не вышел, оставшись стоять у косяка так, чтоб если откроется дверь надзирательской, его не увидели.
Он и раньше замечал за собой, что, когда напрягается, то слышит и видит намного лучше, чем обычно, и, никому об этом не говоря, этим пользовался. И сейчас он, напряженно прислушиваясь, пытался определить, что происходит в надзирательской. Какие там могут быть развлечения, и чем они обернутся для Старшего, он очень хорошо представлял. Разумеется, влезть в надзирательскую, чтобы под каким-нибудь предлогом вызвать и увести Старшего, он не мог. Не самоубийца же он, здесь фронтовые штуки, какими ему случалось выручать вляпавшихся в офицерскую гулянку новобранцев, не сработают. Но… хохот, слов не разобрать, аггел, снова хохот… Старшего не слышно…
Если кто и проснулся, и следил сейчас за ним, то не вмешивался: такое напряжение было в его застывшей как перед прыжком фигуре.
Хлопнула, распахиваясь настежь, дверь, неровные, заплетающиеся шаги Старшего, пьяный гогот…
– И ты попразднуй!… Чтоб тебе весь год так!…
И дверь захлопнулась.
Гаор выскочил в коридор и сразу увидел Старшего. Тот стоял, привалившись к стене в двух шагах от надзирательской, и шатался, явно стараясь не упасть. Мотало Старшего сразу по всем направлениям. Подбегая к Старшему, Гаор ещё издали ощутил знакомый и особенно отвратительный сегодня запах и понял, что произошло. А что тут надо делать, он хорошо знал.
Спереди рубашка Старшего была залита отвратительно пахнущей маслянисто блестящей тёмной жижей. Старший поднял голову, посмотрел на Гаора измученными, недоумевающими перед раздирающей внутренности болью, гаснущими глазами и попытался что-то сказать.
– Молчи, – ответил Гаор, обхватывая его сбоку за спину и закидывая его руку себе на плечи, – держись за меня.
Старший дёрнулся.
– Держись, – повторил Гаор, – я знаю, что делать. Пошли.
Он повёл тяжело оседающего, обвисающего на нём Старшего через всю спальню в уборную, ногой пнув по дороге койку Махотки.
– Ты чего?! – выскочил из-под одеяла голый Махотка.
– Тихо! – гаркнул на него шёпотом Гаор. – Помоги.
– А…?
Гаор бешено поглядел на него, и Махотка немедленно заткнулся и встал с другой стороны, подперев Старшего своим телом.
В уборной Гаор, быстро сдирая со Старшего испоганенную рубашку, шёпотом скомандовал:
– Кружку, соль и ложку тащи, живо!
– Чего? Да где я тебе…?
Гаор бешено выругался.
– …где хочешь! Но чтоб было!
Что-то в его голосе было такое, что Махотка мгновенно исчез, получив вдогонку:
– И не звони!
Гаор помог Старшему сесть на пол.
– Не ложись только, и дыши, глубже дыши, не смертельно, знаю.
В уборную влетел Махотка с пачкой соли, кружкой и ложкой в руках.
– Старшего держи, чтоб не лёг, – распорядился Гаор, отбирая у него принесённое.
Раковин в уборной не было, а бежать в умывалку долго. Гаор снял крышку с унитазного бачка и зачерпнул воды, вода что здесь, что в умывалке одна, знаем. Быстро разболтал полную с горкой ложку соли и склонился над Старшим.
– Пей. Давай, Старший, пей, пока нутро не сгорело.
– Может, Матуху позвать? – шёпотом предложил Махотка, поддерживая давящегося рассолом Старшего.
– Ещё матерей беспокоить, – отмахнулся Гаор. – Сами справимся. Ну, Старший, давай. А ты вторую кружку так сделай.
Черпать из унитазного бачка Махотка не стал и побежал в умывалку, а Гаор помог Старшему встать и нагнуться над унитазом, нажал ему на живот.
Солевой раствор сработал, и Старшего вырвало отвратительно пахнущей чёрно-зелёной смесью. Рвало его долго. Сзади сопел с кружкой наготове Махотка.
Когда приступ закончился, Гаор снова усадил Старшего на пол и взял у Махотки кружку.
– Пей, Старший, надо, чтоб до конца прочистило.
Старший отпил, страшно скривился, но проглотил.
– Махотка, воду спусти, – распорядился Гаор, – а то не продохнуть.
– Рыжий, – шёпотом спросил Махотка, выполнив приказ, – а чего это?
– То самое, – сердито ответил Гаор. – Сколько стаканов, Старший?
– Три, – сипло ответил Старший, – последний насильно вливали.
– Ты пей, пей. Силён ты, Старший. Меня на втором вырубало. Допил? Давай по второй. Махотка, ещё одну делай.
Гаор подозревал, что, конечно, многие, если не все, не спят, но в уборную никто не заходил, и из спальни не доносилось ни звука. Старший сам встал и наклонился над унитазом.
На этот раз приступ длился недолго, и такого запаха уже не было. Махотка вернулся с третьей кружкой.
– Сколько влили, столько и вынем, – объяснил Старшему Гаор, всовывая ему в руки кружку. – Пей, Старший. А ты, Махотка, иди, ложись, спасибо, дальше без тебя. И никому ни звука, понял? – закончил он почти весело. – А то сам всё тебе оторву, и девки не нужны будут.
Махотка посмотрел на Гаора и повернул к двери, столкнувшись с Матухой, с наспех закрученными на макушке волосами и в одной мужской рубашке на голое тело.
– Что тут у вас?
– Ты разбудил?! – вызверился на Махотку Гаор.
– И без него хватает, – отмахнулась Матуха, требовательно глядя на них. – Ну?!
Старший, давясь, пил рассол и потому только мотнул головой на Гаора, дескать, он объяснит.
– Напоили его, – нехотя ответил Гаор и, так как Матуха по-прежнему смотрела на него, стал объяснять: – Это капральская смесь. Мешают водку с перцем и ружейным маслом, ну, и ещё что под рукой. Если не вынуть, может нутро сжечь. Противно, но если сразу вычистить, то не смертельно. Знаю я это, и что делать знаю. Потому и не стал звать.
Матуха кивнула, неотрывно глядя на него.
– А сейчас чем поишь?
– Тузлуком, – оторвался от кружки Старший. – Уйди, Матуха, меня сейчас опять вывернет, не могу при тебе, уйди.
Увидев, что он допил, Гаор шагнул к нему и отобрал кружку.
– Не держи в себе, давай. Махотка, здесь ещё? Тогда чистой воды принеси. Ополосни только.
Гаор сунул Махотке кружку и встал рядом со Старшим так, чтобы загородить его от Матухи.
– Давай, Старший, не видно тебя. Пошёл, – и уверенно взял Старшего за плечи, чтобы помочь, если что.
Матуха молча стояла у дверей и смотрела на них.
Когда приступ закончился, Гаор взял у Махотки кружку и дал её Старшему.
– Рот прополощи и горло. Чтоб не щипало.
– Откуль знаешь? – спросила Матуха.
– Поили, – кратко ответил Гаор и, вздохнув, стал объяснять: – Шутка это армейская. Это ещё ничего, бывает и похлеще шутят. Над рядовыми, над новобранцами…
– И сам поил? – вдруг спросил Старший.
– А за это и врежу, – сразу разозлился Гаор. – И, что ты Старший, не посмотрю. Сволочью я не был, хоть и сержант. Это старослужащие любят, а на фронте за такие шутки быстро расплачивались.
– Ладноть тебе, – спокойно сказала, Матуха, – развоевался. Старший, ты как?
Старший выплюнул последнюю порцию и, перевернув вверх дном кружку, потряс ею над унитазом.
– В порядке я, – ещё сиплым, но уже уверенным голосом ответил он. – Значит, это они шутят так, говоришь?
Гаор кивнул.
– Сволочь эта там была? – спросила Матуха.
– Не было его, – ответил за Старшего Гаор.
– А это откуль знаешь? – спросил Старший.
– Ты б тогда не вышел оттуда, – усмехнулся Гаор. – Они масло из оружейного шкафчика доставали? На стене у них, так?
Старший не слишком уверенно кивнул.
– Ну вот, с маслом бутылка круглая, а там ещё две стоят. Одна квадратная, она с эссенцией, концентрат, его глотнёшь, тебе пищевод выжжет, трое суток умирать будешь, и не поможет ничего, там уже только операция, а кто тебя на неё повезёт. А ещё одна, маленькая, треугольная, это чтобы даже в темноте на ощупь не перепутать, она с королевской водкой, кислотная смесь, железо разъедает, там сразу смерть. Он бы тебе этого намешал.
– Рыжий, – вдруг вмешался Махотка, про которого они все даже забыли, – а ты всё это откуль знаешь? Ну, про бутылки.
Гаор невольно рассмеялся.
– Я ж служил. Фронт да училище, это… – он даже запнулся, считая, – я, выходит, пять да восемь, да четыре, семнадцать лет в армии, вот и знаю всё про это.
– Ладноть, – сказала Матуха, – обошлось и ладноть. Завтра тебе, Старший, травки заварим, чтоб нутро не болело, а сейчас спать идите.
Она повернулась и вышла, ловко вытолкнув перед собой Махотку и оставив их вдвоём.
Они стояли и молча смотрели друг на друга. Оба высокие, полуголые, и очень похожие сейчас. Старший вдруг протянул правую руку и положил её на левое плечо Гаора. Гаор понял, что это начало какого-то обряда и растерялся. Старший понял его растерянность и сказал:
– И ты так же.
Гаор повторил его жест.
– Плечо к плечу, – тихо сказал Старший.
И Гаор, уже начиная догадываться, эхом повторил за ним.
– И сердце к сердцу.
И когда Гаор повторил эти слова, Старший притянул его к себе так, что они соприкоснулись левыми сосками. Там, где сердце – понял Гаор.
Подержав его так не больше мига, Старший легко и необидно оттолкнул его от себя, огляделся и поднял с пола свою рубашку, повертел в руках.
– Вот… – выругался он, – совсем новая ведь. К празднику как раз получил. Отстирается, не знаешь?
Гаор пожал плечами.
– Смотря чем стирать. Бывало и не отстирывалось. Сколько бутылок мешали?
– Сначала пять, а потом… хрен их знает, у меня чегой-то с глазами началось.
Гаор тихонько присвистнул.
– Крепок ты, Старший, если с пяти начали, да три стакана… как это ты до коридора дошёл. Сейчас глаза как?
– Прояснело. Пошли, Рыжий, поздно уже. Ну, отпраздновали…
Гаор рассмеялся.
– На Новый Год напиваться положено, так что всё по правилам.
– Пошли они со своими правилами… – выругался круче прежнего Старший. – Если они с перепоя с утра нам свет не включат, вот будет весело. Обхохочемся.
– А что? – догадался Гаор. – Плита электрическая?
– Ну да, на токе, все без жратвы останемся.
– Посмотрим, – спокойно ответил Гаор.
– Петришь? – пытливо посмотрел на него Старший.
– Посмотрим, – повторил Гаор.
– Тады пошли, – кивнул Старший.
Они вышли из уборной в сопящий и храпящий сумрак спальни. Если кто и подслушивал, то давно убедился, что всё в порядке и заснул. Да и Матуха наверняка успокоила всех. И уже лёжа под одеялом, Гаор вдруг вспомнил, что кружка, соль и ложка так и остались там, в уборной, на полу, но сил – встать и идти за ними – уже не было. Как и записать на третий лист, что тузлук – это, скорее всего, крепкий солевой раствор.
К счастью, надзиратели сменялись перед побудкой, и свет им включили, хотя подъём и не объявляли. Но голод тебя всегда разбудит вовремя, и в привычное время спальня зашумела, просыпаясь. Этот шум и разбудил Гаора. Он оторвал от подушки голову, тяжёлую, будто сам вчера напился, и приподнялся на локтях – привык спать на животе, пока спина заживала.
– Чего, утро уже?
– Лопать не хочешь, так лежи, – засмеялся Волох.
Гаор зевнул, потряс головой и спрыгнул вниз. Еда – это святое, ни проспать, ни опоздать нельзя. Как окопы рыть – он больной, как к пайку – так здоровее всех. Всегда так было.
Никаких следов ночного происшествия в уборной не было, никто ни его, ни Старшего, ни даже Махотку ни о чём не спросил. Чему Гаор был очень рад. Здешних порядков он не знает, а там, в прежней жизни, не выдержать капральской смеси если не позор, то слабость, которой стыдятся, и ему вовсе не хотелось, чтобы Старшего посчитали слабаком. Потому и велел Махотке молчать. Там полагалось, шарахнув стакан, выйти строевым шагом и уже где-нибудь, где тебя никто не видит, чиститься самостоятельно, помощь принимали только от очень близких друзей, и то… Он потому, став сержантом, и спасал новобранцев от этого испытания любыми подручными средствами. Не потому, что брезговал возиться с одуревшими от аггеловой смеси пацанами, а, чтобы те себя на этом не теряли. Предупредить легче, чем лечить – говорили им на занятиях по доврачебной помощи, и он много раз потом убеждался в правоте этого изречения. Сам он проходил через капральскую смесь трижды. В седьмом классе, когда переходили на боевое оружие и тогда их поили капралы – сержанты-воспитатели, затем на первом курсе, когда выпускной принимал салаг, и уже в части, когда старослужащие принимали их, «свежачков». Сказав, что сам не поил, не обманывал, хотя на выпускном курсе участвовал в посвящении первокурсников. Но там до насильственного вливания не доходило, доза была маленькая и без опасных дополнений. Водка, перец и масло – и всё. А в армии, он быстро оказался на фронте, где таким баловались только тыловики, ну и те, кому очень хотелось схлопотать пулю в спину от обиженного.
Кроме этих трёх положенных раз, он, было дело, вляпывался и залетал, ведь не убережёшься, но выдерживал и ни разу при паскудниках, а как ещё таких шутников назвать, не валялся и себя не ронял. А каково ему потом было – это уж совсем никого не касалось. А здесь… обошлось и ладноть – повторил он про себя слова Матухи и выкинул всё из головы.
Дверь открыта, выход свободный, на дворе лёгкий мороз и тонкий слой свежевыпавшего снега, который не надо убирать, так что… Гуляем, браты и сестрёнки!
Мимо надзирательской, по лестнице и через верхний холл проходили с опаской: от перепившихся надзирателей всего ждать можно, да и трезвые они не лучше, но, оказавшись на дворе, на свету, и даже солнце показалось, так обо всём забыли!
И Гаор, как все вокруг, одурев, опьянев от солнечного морозного простора, бегал и орал, задираясь и отругиваясь. Такого счастья он не испытывал никогда. И нет светового круга, чёткой границы, иди куда хочешь. Конечно, не такой он дурак, чтобы соваться к ограде, под пули внешней охраны, или на фасадный двор, где возвышалась видимая даже здесь нарядная ёлка, да и на хрен ему ёлка, на ней ни подарков, ни чего ещё ему не приготовлено, а вот сумасшедший бег по лестнице за девчонками, сорвавшими у него шапку с головы – это другое дело! Они попробовали, когда он их запер на верхней площадке, перекидываться его шапкой, но Гаор, вспомнив игровую площадку в училище, перехватил её первым же броском, и теперь уже девчонки с визгом бросились от него вниз по лестнице. Гаор рассмеялся им вслед, сел на стальную трубу ограждения и, оттолкнувшись ногой, заскользил вниз, обогнал и встал перед ними. А когда они попытались обежать его с двух сторон, он, раскинув руки, поймал сразу обеих.
– Рыжий, пусти!
– Рыженький, не надоть!
– А чего не надо? – смеялся Гаор, притискивая их к себе. – Попались, так попались!
– А чего на выкуп возьмёшь? – сообразила Аюшка.
– По два поцелуя с каждой!
– А не жирно будет?!
– А у меня рот большой! Целуйте, а то щас вниз перекину!
Аюшка с Вячкой ещё немного побарахтались и повизжали в его руках, потом сдались, поцеловали его с двух сторон в обе щёки, и он их отпустил.
Девчонки с визгом убежали вниз, а Гаор, всё ещё смеясь, спустился уже спокойным шагом, доставая на ходу сигареты. Но сидеть и курить не хотелось, и он сунул пачку обратно.
– Рыжий, стыкнемся? – позвали его.
– А это чего? – поинтересовался Гаор, входя в круг из парней и мужчин.
Оказалось, это выйти в центр круга и, держа руки за спиной, постараться плечом вытолкнуть противника. В училище Гаор занимался и кулачным боем, и борьбой, и рукопашкой, дрался и по правилам, и без правил, а это что-то новенькое, и он с удовольствием постыкался, выбив почти всех своих противников, но, оказавшись против Асила, вылетел с первого же толчка и, поскользнувшись, упал. С необидным гоготом его подняли и поставили на ноги. Булдырь бы, может, и съязвил, но его самого Гаор вытолкнул, а против Асила и впятером не устоять. Недаром Асил!
Ага, и это имя что-то значит – сообразил Гаор. Что у всех рабов клички и имена не различаются, он давно догадался, ещё когда получил в камере своё прозвище, но про незнакомые слова думал, что это просто переврано какое-то слово, а оказывается… ну да, и Дубравка, и ещё… И увидев пристроившегося с сигаретой в безветренном уголке Плешака, подошёл к нему и присел рядом на корточки, достал сигареты.
– Силён ты, паря, – пыхнул дымом Плешак, – в силу войдёшь, всех кидать будешь. На Асила не потянуть тебе, кость тонковата, а так силён.
Гаор счёл момент подходящим.
– А что это? Асил?
– А! Богатырь значит. Мы-то, волохи, говорим велеты, грят, были, тоже, ходили, земля под ними прогибалась. А он, значитца, из криушан, там асилы.
Гаор по возможности незаметно перевёл дыхание. Он получил гораздо больше, чем рассчитывал. Впервые прозвучало странное, но явно название племени. Даже два. Криушане и волохи. А асилы и велеты – богатыри. Но это он обдумает позже, лёжа на койке, над белым листом бумаги. А сейчас…
– Стенку тута не заведёшь, – рассуждал тем временем Плешак, – не дадут. На кулачках тоже… могут прицепиться, не любят они вишь, драк, а кака драка, коль на людя́х и по правилам. А я, в посёлке когда был, так и на стенку ходил, и сам на сам бился.
Стенка, сам на сам… варианты кулачного боя? Тоже интересно. И тоже туда же. А сейчас… сейчас вон опять к его шапке подбираются, думают, он не видит. Гаор подпустил девчонок вплотную, делая вид, что занят исключительно куревом. Плешак, тоже всё поняв и сообразив, не мешал ему, благодушно попыхивая сигаретой и тоже не глядя на девчонок. В последний момент Гаор пригнулся и перекатом отлетел в сторону, подшибив девчонок так, что они упали на Плешака.
– А чтоб вас, лягвы пучеглазые! – радостно заорал Плешак, – Вот я вас!
– Ой, дяденька, мы не на тебя! – завизжали девчонки. – Нас Рыжий подставил!
– Чего?! – громогласно возмутился вскочивший на ноги Гаор. У него даже сигарета не погасла.
Девчонки воробьями прыснули в стороны, на ходу крича и визжа про рыжего-конопатого.
– Иди, паря, – Плешак даже закашлялся от смеха, – иди, играйся, твоё время сейчас.
Но Гаор и без его советов понимал, что упускать ни доли, ни мига этого морозного солнечного дня нельзя. Когда он ещё теперь солнце увидит? Только если опять в поездке, а будет ли она? А вот если…
Он смерил взглядом лестницу, по которой гонялся за Аюшкой и Вячкой, растёр пальцами окурок и легко побежал к лестнице. Если получится… а почему и нет? Перила обледенели в самый раз, наклон крутой, но удержаться не проблема.
Катание на перилах было любимым развлечением в училище. Это запрещалось, пойманные на этом попадали в карцер, но никаких особых помех, вроде перильных шишек или шаров, как он видел в университете, куда его отец однажды отправил за Братцем, никогда не ставили. И с шиком прокатиться по всему коробу, все шесть этажей, лихо отталкиваясь на поворотах ногой, эффектно спрыгивая в конце и с ходу впечатываясь в пол по стойке «смирно», считалось молодечеством и для старших курсантов. Случалось, такой полёт заканчивался стойкой перед капралом, а значит, и карцером, но что за курсант, коли карцера не нюхал, к «губе» не готовился? А опасность, вполне реальная, не удержать крена, свалиться в лестничный короб и разбиться насмерть – только прибавляла азарта.
Поднявшись наверх, Гаор попробовал на всякий случай крепость перил и немного потёрся о них бедром, проверяя, как будет скользить комбез.
– Рыжий, ты чего? – спросили его шёпотом.
Гаор огляделся и увидел забившуюся в щель под маленьким пандусом-въездом в дверь Кису.
– А ты чего здесь? – ответил он вопросом.
– Мы в прятки играем. А ты?
У Гаора озорно заблестели глаза.
– Хочешь, прокачу?
– Это как? – Киса ещё шире распахнула свои и без того большие глаза, невиданного никогда Гаором ярко-зелёного цвета.
– Вылезай и иди сюда.
Помедлив, но не дольше мига, Киса вылезла из укрытия и подошла к нему.
– Чур-чура, Кису вижу! – заорали снизу.
Но Кисе уже было не до этого. Творилось неслыханное и невиданное, каки-таки прятки тута?! Ну их к лягвам в болото.
Гаор сел на перила спиной наружу – всё-таки не катался давно, особо не пошикуешь – и протянул к Кисе руки.
– Иди ко мне.
И когда она подошла, посадил её впереди себя, и, обхватив, прижал к себе.
– Хочешь визжать визжи, только не дёргайся, – предупредил он.
Киса доверчиво прижалась к нему.
– Ну, поехали! – Гаор резко оттолкнулся каблуком, и их понесло вниз.
Он был выше Кисы, и её голова не мешала ему следить за дорогой и вовремя отталкиваться на поворотах. Бьющий в лицо ветер и упоительное чувство полёта… Против его ожиданий, Киса не визжала, вернее, она чуть-чуть взвизгнула в самом начале, а потом только молча прижималась к нему, задыхаясь от режущего лицо ветра, созданного их полётом.
На дворе наступила тишина. Задрав головы, люди молча следили как две, маленькие снизу, фигурки в куртках поверх оранжевых комбинезонов стремительно катятся вниз, то исчезая за поворотом, и тогда все затаивали дыхание, то появляясь, и вздох облегчения пробегал по толпе. Из будочки у ворот вышли охранники и также молча смотрели на скользившие по обвивавшей главный складской корпус лестнице оранжево-тёмные черточки.
– Десантура? – задумчиво спросил один из охранников.
Второй пожал плечами.
– Отчаюга.
– Ну, чтоб в рабы угодить…
– Да уж, не скромняга.
– На чём спёкся, интересно.
У ворот стоял блестящий лимузин, и сидевшая за рулём молодая женщина в шубке и тюрбане из золотистого в мелких тёмных пятнышках дорогого меха тоже молча смотрела и не беспокоила охрану сигналом, чтобы ей открыли.
Гаор все-таки немного не рассчитал: лестница была гораздо длиннее училищной, да ещё на морозе, а комбез хоть и поверх брюк, но холоднее училищной зимней формы, ноги застыли, и вместо эффектного соскока в стойку Гаор просто спрыгнул в конце на землю, еле сам удержавшись на ногах и удержав Кису. И с удивлением увидел, что все стоят и молча смотрят на них.
Он что, нарушил что? Но тут Киса наконец-то завизжала и, подпрыгнув, прямо села на него, обхватив руками за плечи, а ногами за талию, и стала целовать его взасос и орать что-то невразумительное. Их окружили, его били по плечам и спине, отдирали от него Кису и дёргали во все стороны. Пробился Старший и с ходу влепил ему разá по шее.
– А если б навернулся?! – сердито, но, улыбаясь, сказал Старший.
– Так не навернулся же, – ответил Гаор, избавившись, наконец, от висевшей на нём Кисы и вытирая рукавом обслюнявленное лицо.
– Рыжий, Рыженький, – дёргали его за рукава и полы, – ну, прокати, а? Ну, Рыженький.
– Да пошли вы, – отбивался Гаор, – я вам что… сами катайтесь.
– Я им покатаюсь! – рыкнул уже всерьёз Старший. – Я им такие салазки загну, что не встанут.
Грянул дружный хохот. Смеялся и Гаор, до конца так и не поняв, над кем и чем он смеётся.
Кто-то из парней попробовал сесть на перила, но тут же упал, и Старший рассердился уже не на шутку.
– А чтоб тебя, Рыжий, перебаламутил всех и лыбишься!
– А что мне, плакать? – пробурчал, отходя, Гаор.
С одной стороны, он получил от Старшего вполне справедливо, но за свою глупость, а за чужую он не в ответе. И ещё одно слово не забыть: салазки и загнуть салазки. Ладно, потом…
А сейчас ему что горелки, что ловитки, что ручеёк, что… ещё что. Лишь бы от души, без оглядки.
Самые верные часы – собственный живот – показывали обеденное время. И толпа начала редеть, потихоньку втягиваясь в открытые двери рабского корпуса.
Гаор достал сигареты и закурил. После обеда опять можно будет гулять, но солнца уже не будет. Вон оно, красное и круглое, уже низко как, не то что голову поднимать не надо, он уже выше солнца смотреть может.
Гаор стоял у двери, привычно запрятав сигарету в кулак, так что ни огонька, ни дыма не увидишь, и курил, глядя, не отрываясь, на солнце. Лицо его стало угрюмо тоскливым. Прошагивавшегося вдоль парапета охранника – проспались и вылезли сволочи – он не замечал. Но и тот даже не смотрел на него.
– Рыжий, – тихо сказали у него за спиной.
Гаор вздрогнул и обернулся. Мать. Без комбеза и куртки, в одной рубашке и брюках, каштановые волосы закручены на макушке, открывая высокий лоб с синим кружком в центре, тёмно-синие глаза смотрят сразу и строго, и ласково.
– Иди есть, Рыжий. Сегодня обед хороший, праздничный.
Гаор молча раздавил в пальцах и уронил себе под ноги окурок, не заметив ожога, а там ещё на полторы затяжки было, не меньше, и шагнул к ней. Мать молча обняла его, прижав его голову к своему плечу, и чувствуя, как задрожали у неё под руками в беззвучном рыдании его плечи.
– Ничего, – шептала она, – ничего, сынок, живой ты, вот и больно тебе, и это тебя от боли так шарахает, сам ещё не знаешь, куда понесёт тебя, ничего, все будет у тебя, Рыжий, ты молодой ещё, и здоровый, и сильный, и знаешь много, будешь долго жить, пронесёт тебя Мать-Вода мимо бед, по нраву ты ей пришелся… отмолила тебя матерь твоя…
Гаор не понимал и не хотел сейчас ничего понимать.
Наконец, он справился с собой, поднял голову и постарался улыбнуться через висевшие на ресницах слёзы.
– Прости, Мать, заморозил я тебя, да? Сейчас, снегом лицо протру только.
Кивнув, Мать отпустила его. По-прежнему не замечая охранника, Гаор подошёл к парапету, сгрёб пригоршню снега, протёр лицо и обернулся уже весёлым, по-настоящему весёлым.
– Иду, Мать.
Внизу шум и беготня перед обедом, смех, шутки, беззлобная ругань и стычки не всерьёз. Гаор быстро разделся и прежде, чем повесить комбез, осмотрел швы и присвистнул. Да, придется шить, а то задница засверкает.
– Что, Рыжий, – съязвил кто-то – докатался, что штаны протёр.
Грохнул хохот, и Гаор опять смеялся вместе со всеми, стараясь удержать в памяти блаженное чувство полёта над пустотой. Ну и ни хрена, посидит после ужина с иголкой, зато хорошо было!
Праздничный обед, необыкновенно вкусный и сытный, и опять гулянье, и там… видно будет, чем заняться. Нет, если весь год такой, то он согласен!
567 год
Дни складывались в декады и сезоны. Работа и отдых, радости и неприятности, придирки и недосмотры начальства, дружбы и ссоры, встречи и разлуки… Нормальная, в общем-то, жизнь. О том, что она рабская, Гаор старался не думать. Решение необратимо, приказы не отменяются, обратной силы закон не имеет, ошейник не снимается, клеймо не смывается. Так что… сколько ему отведено, сколько отпустит Судьба, что со Смертью сёстры рóдные, столько ему и жить рабом. Седой сказал: «освободишься со всеми», – но об отмене рабства не заговаривали даже самые смелые реформаторы и яростные либералы, которых он наслушался на редакционных посиделках и в компаниях, куда несколько раз попадал с Кервином. Говорили там неслыханные, и для него совершенно невозможные вещи, волос у него тогда не было, а то бы дыбом встали, но до такого… О рабстве, насколько он помнил, не говорили вообще, его не одобряли и не осуждали, его для этих спорщиков и прожектёров просто не существовало. И для него тоже. Точно, пока жареный петух не клюнет…
Зима, 6 декада
Гаор сидел в компании ещё таких же заядлых курильщиков и курил, привычно пряча сигарету в кулак.
Место это ему показали не сразу. Уже после нового года не меньше трёх недель прошло, когда его вечером окликнул Полоша.
– Рыжий, курнуть пойдёшь?
Гаор удивлённо посмотрел на него: особого приглашения для похода в умывалку не требовалось, но кивнул.
– Тады одевайся.
Полоша был в куртке поверх комбеза, шапке и ботинках. Это становилось совсем интересно. Гаор быстро оделся и вслед за Полошей вышел из спальни. Дальше начались совершенные чудеса.
Полоша постучал в закрытую уже дверь столовой. И не простым, а явно условным стуком. Дверь приоткрылась, и они вошли. В столовой было темно, и Гаор ухватился за куртку Полоши. Так, в сцепке – Полоша явно хорошо знал маршрут – они прошли через столовую, протиснулись мимо тёплой громады остывающей плиты, вошли в тесный, ещё более тёмный, если только такое возможно, и плотно забитый людьми закуток.
– Все что ли ча? – негромко спросил кто-то.
– Все, – ответил Полоша.
– А с тобой кто?
– Рыжий.
– А ну, подай голос, – потребовали вполне по-командирски.
– Я это, – сказал Гаор.
– Ага, ладно.
Раздался тихий, но отчётливый стук, в котором Гаор с изумлением узнал сигнал бедствия. Тишина. Стук повторился. Снова тишина. Еле слышный щелчок замка, звук приоткрывающейся двери, в лицо бьют струя холодного воздуха и слабый не фонарный свет.
– Сколько вас?
– Шестеро, господин.
– Готовьте.
– Сигарету готовь, – шепнули прямо в ухо Гаору.
Он уже понял, что это кто-то из охранников выпускает рабов в неположенное время, и понятно, что делает это не за так. Хорошо, пачка с собой. Гаор достал и приготовил в кулаке сигарету.
– Лезьте.
Охранник стоял у двери чёрным неразличимым силуэтом, держа в одной руке маленький фонарик, которым высвечивал заклёпки на их ошейниках, а другой принимал у проходящих мимо него сигареты. Как все, Гаор сунул приготовленную сигарету в ладонь охранника и короткой перебежкой, пригнувшись, пересёк освещённое пространство, укрывшись в густой чёрной тени от стены, напротив двери.
Они устроились в ряд на корточках и закурили. Закинув голову, Гаор попытался определить источник света, совсем не похожий на прожекторный. Луна, что ли? Если полнолуние, то возможно. Небо чистое. Он нашёл знакомые созвездия, вдохнул морозный, щекочущий ноздри и губы воздух, смешанный с сигаретным дымом.
– Эй, шестой где? – вдруг спросил так же стоящий в тени и потому практически невидимый охранник.
Гаор сообразил, что остальных выдают сигаретные огоньки, а он свою слишком хорошо прячет, и приоткрыл кулак.
– Вижу, – подтвердил охранник. – Фронтовик?
Это уже требовало ответа.
– Да, господин.
– Пересядь, чтоб я тебя видел.
Гаор перешёл на освещённую сторону.
– Левее, дурак.
Здесь выступ стены тоже давал тень, но не такую густую. Гаор послушно пересел.
– Вот так, – удовлетворённо кивнул охранник.
Теперь Гаору были различимы сидящие в тени рабы и стоявший в стороне и тоже куривший охранник. Того выдавал не только огонёк сигареты, но и блеск висящего на груди автомата. Невелика зарплата у охранника – усмехнулся про себя Гаор – если так себе на сигареты зарабатывает. А ведь и он мог оказаться на его месте. В надзиратели бы он не пошёл, даже ничего ещё не зная, а в охранники… Но в надзиратели ему и не предлагали. В Центре Занятости, куда он регулярно ходил, заполняя каждый раз заново анкеты и тесты, предлагали разное. Надзирателем – никогда. А в охрану звали. Многие считали это наилучшим вариантом, но ему слишком не хотелось опять козырять и тянуться. Разовые подработки оставляли больше времени для газеты, ведь он, даже не состоя ни в штате, ни в Союзе журналистов, считал себя, прежде всего, журналистом. Хорошо, что не пошёл. Попал бы в одну смену с той же сволочью… а охранника матери отнимать у смерти бы не стали, и избили бы его по-другому, он бы, может, даже успел бы выстрелить, а потом… Так хреново, а этак дерьмово. А вот что за недомерок там курит? И к Турману прижимается. И тут же сообразил, что это женщина, и, скрывая улыбку, опустил голову. А женщинам сигарет не дают, так что Турману эта прогулка влетела… бабе дай, за бабу дай, себе и за себя. Четыре сигареты. Не хило. Широко гуляет Турман. Не замечал за ним такого. А вон ещё одна женщина. Значит, две пары и двое сами по себе.
