Татьяна Николаевна Зубачева
Мир Гаора. Сторрам
Домыв до двери, Булан осторожно выглянул и уже успокоено обернулся к Гаору.
– Закрылись.
– Ори погромче, – мрачно ответил Гаор.
– Правильно тебе влепили, – вышла в коридор из столовой Маманя, – сам залетел и Рыжего чуть не подставил. Вот чуня ты чуня и есть. А коридор за тебя кто мыть будет, и что ж ты по центральному грязь развёз, а между койками оставил?!
Подкрепив свои наставления подзатыльником, Маманя прошла в женскую спальню, и они услышали, как она распекает дневалившую там девчонку. Булан шмыгнул носом и пошёл в умывалку сменить воду в ведре. Гаор подумал, что надо бы встать и немного ещё походить, размяться, прогреть мышцы, но у него почему-то как сами собой закрылись глаза. И проснулся он только к ужину.
В спальню вваливались с обычным шумом и смехом, быстро переодевались, умывались, бежали в столовую, – обычная толкотня и суета. Гаор встал и не спеша, стараясь держаться всё же поближе к стоякам, пошёл со всеми в столовую.
– Два дня осталось, расходишься? – спросил его кто-то.
– Расхожусь, – твёрдо ответил Гаор.
Чувствовал он себя намного лучше, тело уже подчинялось, хоть и было слабым, но это всё ничего. Его опять вытащили, отняли у смерти. Не по обязанности, а по дружбе, и свалиться – это подвести их. Как Старший уговорил надзирателей, как выбил ему эти четыре дня на лёжку и поправку, он, разумеется, не спросил и спрашивать не собирался, но Старший сделал это! Так и он сделает.
И после ужина, преодолевая слабость, не лёг, а встал в узком проходе между койками, уцепился за стояки и стал, упрямо прикусив губу, растягивать, разогревать мышцы.
– Ты, паря того, не порвись, – посоветовал ему Волох.
– Ни… хре-… на… – на выдохах ответил Гаор.
Ему ответили дружным одобрительным гоготом.
– Энто, паря, по-нашенски.
И Гаор улыбнулся с невольной гордостью.
И хотя чувствовал он себя, ну, почти хорошо, но идти в душ не рискнул, завтра вымоется. Да, и с Полошей надо уладить, он же на его месте лежит. Или их навовсе поменяли? Тогда надо и из тумбочек всё переложить. Гаор сел на койку и стал ждать. И когда Полоша пришел из умывалки, Гаор посмотрел, как тот убирает сигареты и зажигалку в нижнюю тумбочку, и предложил.
– Поменяемся?
Полоша посмотрел на него.
– Завтра, – и зевнул, – поспи внизу пока, а завтра и переволочёшь сам, пока я работáю. Лады?
– Лады, – ответил Гаор.
Слово это он уже хорошо знал. Он лёг на койку поверх одеяла, закинул руки за голову. Мягко, сладкой усталостью ныли мышцы. Тогда, после того завала, надо было сразу уходить, и его с метку не меньше несли на себе, потом он пошёл сам, только его мешок и оружие несли другие, а потом… потом их накрыли с воздуха, и, отлежавшись в старых воронках, они пошли дальше, и уже он кого-то тащил на себе. Как же прав Седой: здесь тот же фронт. И выживают здесь как на фронте, да, береги себя сам, но один ты не можешь ни хрена. Только на победу не надейся, победы и дембеля в рабстве не будет. Хотя… дембеля точно, а победы… кто выжил, тот и победил? Допустим, ну ты выжил, а дальше что? Ещё день тебе на лёжку и день на поправку, и куда потом? В гараж? Наверное. И всё по новой. А зачем? И ответил сам себе: чтобы выжить. А зачем? Жить, чтобы жить? Жить рабом? Чтобы «печка» не завтра, а когда-нибудь потом? Стóит ради этого? А ради чего тебя вытаскивают уже второй раз? Ради чего Полоша уступил тебе койку, Старший выбил четыре дня на лёжку и поправку, Плешак тогда работал за тебя, один волочил двойную нагрузку, Маманя готовит тебе отдельно, девчонка ночью не спала, а сидела возле тебя, поила с ложечки, ты ночью шумел, как сказал Ворон: «воевал слишком громко»,– так где-то достали тебе снотворного, и кто-то принял на себя надзирательскую злобу, кого-то же отметелили вместо тебя за шум в спальне, может, того же Старшего, слова тебе никто не сказал, – всё это им всем зачем? Чтобы ты выжил. Тебя хотели убить те, враги, да, это же фронт, значит, там враги, ты не можешь никого из них убить, но ты можешь выжить им назло. Ради этого? А больше не из-за чего.
Гаор лежал, полузакрыв глаза, будто дремал, и напряжённо думал, спорил сам с собой. Видимо, и впрямь заснул, потому что, когда открыл глаза, в спальне было уже темно. Он встал, бесшумно разобрал койку, разделся и пошёл в уборную. Шёл, не ступая, а скользя босыми ногами по полу, стараясь даже случайно не задеть стояков и тем разбудить спящих.
8 день
Утром Гаор встал и пошёл в столовую со всеми, а на время построения просто ушёл в умывалку. Когда надзиратели убрались к себе и закрыли дверь, он вернулся в спальню и первым делом занялся койками. Скатал свою постель, скатал и снял с верхней койки постель Полоши и переложил её вниз, переложил наверх свою. Развернул, перетряхнул и застелил койку Полоши, аккуратно заправил. Теперь развернул, перетряхнул и застелил свою, заправил. И удовлетворённо перевёл дыхание. Всё сделал и ложиться отдыхать не пришлось.
– Ну, ты даёшь, – покачал головой, глядя на его довольное, мокрое от выступившего пота лицо, дневаливший сегодня Голубь, – мотри, живучий какой. Может, и мне поможешь?
– А чего ж нет? – ответил Гаор, несколькими вздохами переводя дыхание.
– А то ты, бугай неложеный, один с веником не справишься?! – вошла в мужскую спальню Маманя, – ишь захребетник нашёлся, чужими руками рабóтать вздумал. А ну живо берись, а я проверю приду. Рыжий, картошку чистить умеешь?
Гаор даже засмеялся от одного предположения, что здесь у него могут быть проблемы.
– А раз так, – улыбнулась Маманя, – то на кухню иди.
Голубь пробурчал что-то невнятное и тут же схлопотал от Мамани по затылку со словами:
– А коль тебе работы мало, я живо найду, ишь губы надул, князь болотный.
На кухне – это оказалось небольшое по сравнению со столовой пространство за плитой, где стояли рабочие столы и шкафы для продуктов – Гаор критически оглядел вручённый ему нож, попробовал лезвие пальцем.
– Маманя, а брусок точильный есть?
– А вона, – показала одна из женщин на угловой высокий шкафчик-колонку.
Найдя нужный брусок, Гаор заново отточил нож, переставил по-своему вёдра с картошкой, чистой водой и для очисток, табуретку и сел за работу. Поглядев на его ловкие уверенные движения, как скользит из-под ножа ровной не обрывающейся стружкой кожура и очищенная, уже ни пересматривать, ни вырезать ничего не надо, картофелина отлетает и плюхается в предназначенное для неё ведро, Маманя кивнула.
– И впрямь и могёшь, и умеешь. А этому где выучился? Тоже скажешь, на фронте?
– Нет, – улыбнулся Гаор, – ещё в училище. Мы с первого класса на кухню наряжались.
– А койку так делать? У всех как ни попадя, а у тебя наособицу.
– Там же, – засмеялся Гаор. И стал рассказывать об училищных порядках, нарядах в очередь и вне очереди, о работах в корпусах и в саду, как чуть ли не зубными щётками чистили к генеральскому смотру строевую площадку, а если по-алеманнски и коротко, то плац, как отмывали койки и снизу, и со всех сторон, как чистили уборные и тоже везде и всюду.
Самым приятным в этих воспоминаниях было то, что эти порядки и правила были одинаковы и на солдатском, и на офицерском отделениях. Редкий случай для армии. Говорили, что раньше, при Старом Генерале, солдатское отделение мыло, убирало, чистило и офицерские спальни, душевые и уборные, но новый начальник заявил, что курсантам денщики по Уставу не положены. Старых порядков Гаор уже не застал, как раз он поступил в училище, и новый начальник пришёл. Им не все были довольны, как-то Гаор даже услышал, как генерала обзывали непонятным, но явно ругательным словом: «либерал». Он попробовал так ругнуться дома на увольнительной и сразу заработал от Сержанта по губам и строгое предупреждение, чтоб забыл и не вспоминал. Смысл этого слова он узнал уже на дембеле, проверив его по редакционному словарю и побеседовав с Туалом, и теперь, рассказывая охавшим женщинам об училище, думал, что если это либерализм, то, что же творилось раньше, и как ему повезло служить уже под новым генералом.
– Так ты с семи лет и работáешь?
– Нет, это учёба была и служба, – и, воспользовавшись моментом, спросил: – А почему так, то рабóтаешь, то работáешь?
– Ну, ты и тёмный, Рыжий, – засмеялись женщины, – столько знаешь, а в этом не петришь.
И стали объяснять.
– Рабóтаешь это вон сейчас, картошку чистишь, сам же и лопать её будешь.
– Давайте, девки, ещё ведро ему мойте, вона у него уж на донышке.
– Это когда на себя…
– Иль по дружбе…
– Или на семью свою…
– А на хозяина работáем…
– Тут уж что велено, делаешь…
Гаор с интересом выслушал объяснение и тут же, ловя момент, спросил о словах, которыми Маманя ругала Голубя. Про неложеного бугая ему объяснили с такими подробностями, что он даже покраснел, что вызвало у женщин новый взрыв смеха и шуток, захребетник тоже не вызвал затруднений, слово оказалось простым и отлично переводилось, а вот с болотным князем… нет, болотный – это живущий на болоте, понятно, а князь… у всех начались какие-то дела, что-то стало убегать и подгорать, и всем сразу стало не до него, а Маманя даже смутилась. Гаор сделал мысленно зарубку и попросил забрать очищенную картошку и дать ему новое ведро. Что было тут же сделано, а его похвалили за спорую работу, и как чисто у него получается. Разговор вернулся к училищу и армии, и будто ничего и не было.
– Ну, всё, – сказала Маманя, – ишь спорый ты какой. Попей вот и иди.
Гаор выпил кружку горячего сладкого чая с большим куском хлеба и предложил подточить, если нужно, ещё ножи. Женщины засмеялись.
– Так ты бабскую работу любишь?
– Это нож точить – бабская работа? – удивился Гаор.
– А ведь и то, бабы.
– А чо, Мастак до выходного занят.
– А у парня во как ладно получается.
– Давай, паря, раз силы есть.
– А чо, на себя ведь, не на хозяина.
– Давай, Рыжий, рабóтай.
Гаор всё-таки устал, но, упрямо прикусив губу, закончил ножи, убрал брусок на место, и ушёл сам, уже ни о чём не спрашивая. В спальне он сразу залез на свою койку – получилось это намного легче, чем боялся – лёг и не так заснул, как задремал.
Так что же такое князь, если это слово запретно для незнающего? У кого спросить? Ладно, он сколько дней уже папку не открывал? Гаору вдруг стало страшно, что «ящик» выбил из него память о папке. Он закрыл глаза и представил себе папку, медленно развязал тесемки, открыл. И облегчённо перевёл дыхание. Лист со статьей о Седом сразу всплыл в памяти чётко и в полном объёме. Нет, всё цело, слава Огню. Или нет, надо Мать-Воду благодарить? Она его пронесла мимо смерти, сохранила ему жизнь и память. Но и Огонь обидеть нельзя. Не может он, слишком часто он обращался к нему, и Огонь, Огонь-Справедливый, Огонь-Всесильный не подводил его. Нет. «Мать-Вода, Великий Огонь, будьте со мной, не бросайте меня». Гаор перебрал листы, просмотрел их, вписал в словарик новые слова, вычеркнул усвоенные настолько, что объяснений и перевода не надо. На миг задумался и достал новый лист. Разделил его по вертикали тонкой линией и вписал. Слева: Мать-Вода, Мать-Земля, Мать-Луна – матери набóльшие, а справа: Огонь, поставил многоточие вместо всех титулов, Солнце-Огонь Небесный, Меч Ясный и Кровь Горячая. Вот так. Отложим пока. С этим спешить нельзя. Слишком мало он тут знает.
– Рыжий, спишь? – позвал его Голубь.
Гаор убрал листы в папку, завязал тесёмки и ответил:
– Нет, так лежу, а что?
– А чо ты бабам врал на кухне? Я здесь слышал, как смеялись.
– Завидно? – хмыкнул Гаор, но ответил миролюбиво. – Про училище рассказывал.
– Это где ты мальцом работáл, что ли ча?
«А ведь верно», – удивлённо подумал Гаор. Училище, армия, даже фронт – он, конечно, старался выжить, его учили, но это была работа не на себя, а на… да неважно, он и впрямь работáл, а не рабóтал. И что же, два года дембеля – всё, что у него было, когда он рабóтал? Нет, это надо обдумать.
– Да, – ответил он выжидающе глядевшему на него Голубю. – Получается, что так.
– А ты чо, в галчата попал? Ты ж вона, рыжий.
– Галчата? – удивлённо переспросил Гаор, – а это как?
– Ну, Рыжий, – Голубь даже руками развёл, – неужто и это забыл? Ну, тады…
– Дурак ты, Голубь, – всунулась в дверь дневалившая сегодня Чалуша, – да какой из него галчонок, повылазило тебе? Ты на глаза его посмотри.
Окончательно заинтригованный таким оборотом, Гаор почти как прежде спрыгнул к ним с койки.
– Да расскажите вы толком!
– Ну и тёмный же ты, – покачала головой Чалуша, рассыпая из небрежно закрученного узла тёмные с отдельными светлыми, но не седыми прядками, волосы. – И на галчонка никак не тянешь. Хотя… грят, им память отбивают. Ты-то, посёлок свой помнишь?
Гаор насторожился и покачал головой.
– Нет. Меня в пять лет у матери забрали. Я ни названия, ни чего ещё не знаю. Но… это был посёлок полукровок, это я помню.
– А кто забирал? – спросила Чалуша. – Много вас увезли?
– Меня одного, – настороженно ответил Гаор, чувствуя, что опять подбирается к чему-то, что… все знают, и никто не говорит, и, боясь неосторожным вопросом или неправильным ответом спугнуть Чалушу. Потому что Голубь хмуро отвернулся и рассказывать явно не хочет. – Военные приехали на машине.
– Военные? – удивилась Чалуша. – Тады и в сам-деле не то. И сразу работáть заставили?
– Нет, – по-прежнему настороженно ответил Гаор. – Я два года жил в доме, меня… готовили в училище. А в семь туда.
– В домашние тебя готовили, – хмуро сказал Голубь, – чего уж там. А может, и на подстилку.
Гаор резко развернулся к нему, но ударить не успел: на его правом кулаке повисла Чалуша.
– Да ты чо, Рыжий, ошалел?! А ты, думай, как вякать, пошто парня срамотишь, над ним и так голозадые намудровали, что по ночам кричит, – зачастила Чалуша. – Где ты такое видал, чтоб таким галчонок был? Нашенский он, а что память ему отбили, так это не страшно. Найдёт он род свой. Только вернулся, а ты…
Хлопнула дверь надзирательской, и послышался топот на лестнице.
– Обед никак, – ахнула Чалуша, – а ну миритесь по-быстрому, и чтоб ни-ни.
Она решительно подтолкнула их друг к другу так, что они соприкоснулись грудь о грудь, и выбежала в коридор.
– Ладноть, – нехотя сказал Голубь, – и впрямь ведь, не мы себе выбираем.
– Да, – вполне искренно ответил Гаор, – не мы.
В спальню шумно вваливались пришедшие на обед. И разговор о «галчатах» пришлось отложить на неопределённый срок. Но Гаор, разговаривая, смеясь, хлебая необыкновенно вкусный густой картофельный суп – в жизни такого не ел – напряжённо думал об услышанном. И главное: его считают «вернувшимся», своим, над которым голозадые «мудровали». А «галчата», которым отбивают память… Он в «галчата» не годится, потому что рыжий и не те глаза, кажется… кажется, он догадывается, но спешить ни с догадками, ни с вопросами нельзя. Но ведь он говорил, в самый первый день сказал, что его продал отец, почему же Чалуша сказала, что он ещё найдёт свой род? Род-то по отцу считается, и по отцу он Юрденал. Что-то здесь не так.
Обеденное построение Гаор опять переждал в умывалке, и когда все ушли, а Голубь взялся мыть пол в спальне – на дворе, оказывается, шёл дождь, и потому нанесли много грязи – стал помогать ему. Вернее, нашёл второе ведро и тряпку, закатал до колен штанины и пошёл мыть коридор, пока там не засохло.
– Ловко ты, – выглянул в коридор Голубь, – и чо, там же выучился?
– Угу, – ответил Гаор, выкручивая тряпку.
Дверь надзирательской была полуоткрыта, и, хотя вроде за ней никто не стоял, он показал глазами на неё Голубю. Тот понял, кивнул и ушёл мыть спальню дальше. Выглянула так же мывшая в женской спальне пол Чалуша. Гаор предупредил и её. Она кивнула и быстро пробежала мимо него в столовую, мимоходом хлопнув его по плечу.
– Рыжий, Голубь, где вы тама? – вышла в коридор Маманя, – идите, с котлами помогите. Потом домоете.
Они оба, тут же, бросив всё, как есть, побежали в столовую. Мыть кастрюли, а значит, получить добавку – право и привилегия дневальных. В училище и в армии тоже так же было: кто помогает на кухне, тот сегодня уж точно сыт.
После дополнительного обеда очень хотелось лечь и поспать, но Гаор заставил себя закончить работу. Напросился, так давай, а на полдороге дело не бросают. Налил, так пей до дна. Да и ему послезавтра уже на работу выходить, скорее всего, в гараж, а там не отлежаться и не отсидеться за чужой спиной, в гараже он один. Даже если Махотку с ним пошлют, на Махотку он свою работу не скинет. Так что и расходиться, и разработаться ему надо сегодня, а за завтра закрепить, привести себя и форму в полный порядок. И потому закончив с полом, пошёл в душ. Мылся долго, с удивлением на ощупь обнаружив, что похудел за эти дни, будто после полной изнурительной смены в Чёрном Ущелье, когда продуктов им дали на декаду, а они уже там узнали, что подвоза не будет и раньше, чем через две декады их не сменят. Правда, часть роты быстро погибла, и они поделили их пайки, но всё равно… а это он уже третий день лопает от пуза, каким же его из «ящика» вынули? И неужели пять дней голодовки могут так ухайдакать? Хотя, ведь без воды… Обезвоживание – всплыло памятное по училищному курсу выживания слово. Он и сейчас мылся так, будто воду через кожу впитывал, всем телом пил.
После ужина Старший ему напомнил, что Махотку поспрошать надоть, а заодно и проверить, чему того Ворон научил. Пришлось ему на пару с Вороном устроить Махотке настоящий экзамен. Махотка сопел, потел, но всё ответил. Слушатели и болельщики шумно радовались и били ученика и учителей по спинам и плечам. Гаора, правда, еле-еле, так, для видимости, всё ж таки только-только оклемался. Старший решил:
– И дальше вместях тады давайте. Чтоб Махотка по-всякому работáть мог.
Гаор испытующе поглядел на Ворона. Хватит ли у того духу отказаться? Но Ворон, к его удивлению, отказываться не стал. Сразу и договорились, что грамоте, а главное машинам учит Рыжий, а Ворон счёту. Махотку отпустили, и он удрал в коридор к девчонкам, а Гаор пошёл проверить свою форму и тумбочку.
– Мне куда завтра? – уточнил он у Старшего.
– Завтра ещё здесь, дневальным поможешь, ну, Матуне там. А потом велено в гараж, – кивнул Старший. – Махотка с тобой пойдёт. Сказано, малый трейлер делать. Знаешь, что это?
Гаор кивнул. Малого трейлера он в гараже не видел, но за время его лежания в «ящике» и поправки, многое могло и измениться.
Сигареты его так и лежали в тумбочке, и он рискнул пойти покурить. Ничего, голова не кружилась, ноги его держали крепко, разговор, правда, на заинтересовавшую его тему «галчат» повернуть не удалось, но ему спешить некуда, успеет. А пока он только, лёжа уже в темноте на койке, достал лист с заметками об отстойнике и прочем, вписал «галчата» и поставил вопросительный знак.
9 день
Четвёртый день «лёжки» прошёл в мелких и уже не обременительных делах и поручениях, перемежаемых гимнастикой и отдыхом на койке. Всё-таки дать себе полную нагрузку Гаор не рискнул. И разговоры были самые обыденные, и вопрос о «галчатах» так пока и остался, как говаривали в редакции, висеть в воздухе. Хотя нет, у Туала была другая присказка: «Оставим вопрос. Пускай стоит». От Стига он её тоже слышал, но с добавлением, что раз больше стоять нечему… Туал обрывал, сглатывал последнюю фразу из-за редакционных девушек, но все, включая тех же девушек, понимающе ухмылялись. Больно, конечно, что редакция и всё остальное в прошлом и никогда больше он их не увидит, но… «Сердце не рвать!» Старший приказал а приказы надо выполнять без обсуждения.
К вечеру он ощутил себя полностью здоровым, выкурил свою норму в общем кругу, приготовил форму, сходил в душ лёг где-то мига за три до команды отбоя и выключения света. Всё, завтра уже… как по положено по распорядку и Уставу.
10 день
Утром пятого дня Гаор встал со всеми в общий строй.
В гараже его ждал малый трейлер – новенький двухосный грузовик-фургон с эмблемой Сторрама на обоих бортах. Машина прямо с завода, и работы с ней оказалось много. Махотка помогал и очень старался, но Махотке не хватало знаний, а ему силы, получалось правильно, но медленно, и сделать всё до обеда он, конечно, не успел. Вырисовывалась перспектива «горячих». Но… обошлось.
– Завтра закончишь, – отпустил его Гархем, припёршийся как раз перед обедом.
Глядя вслед резво улепётывающим на обеденное построение рабам, Гархем даже покачал головой. Надо же, какое чутьё у полковника, никогда не думал, что за четверо суток можно так восстановиться. Интересно, это парень такой уникально живучий, или рабы владеют особой методикой выведения из комплексно-травматического стресса? Но почему-то раньше они её не применяли.
И только за обедом Гаор понял смысл сказанного ему Гархемом. Сегодня же выдача! Ну, фишки ему не светят, он всю декаду не работáл, но вот можно будет на дворе погулять, это главное.
Сначала он даже не думал идти на выдачу. Ни сигарет, ни фишек ему не светит. Но Старший велел идти.
– Давай, а то придерутся. Только с Махоткой иди. Он-то работáл, а при тебе числится.
Как всегда, два надзирателя и Гархем. И стол для «по мягкому» и «горячих» наготове. Обычно Гаор получал первым, а Махотка, как подсобник, за ним. Но сегодня сначала Махотке дали сигареты, пять белых фишек и пять «по мягкому» за какую-то тележку. Что там была за история, Гаор не знал: это событие явно произошло, когда он чуть ли не в «ящике» ещё лежал. Махотка послушно лёг, получил предписанное и встал. Стиснув зубы, Гаор шагнул вперёд.
– Ну, Рыжий, – улыбнулся Гархем. – За декаду полдня работал. И как думаешь, сколько тебе положено?
Надзиратели засмеялись.
– Прямо санаторий себе устроил, – сказал один надзиратель.
«Тебя бы туда», – мысленно ответил Гаор, потупив глаза.
– А уж убытков из-за тебя было, – сказал другой надзиратель.
«Это ещё каких?» – по-прежнему безмолвно удивился Гаор, твёрдо решив молчать до последнего. Гархем еле заметно поморщился на последнюю фразу надзирателя. Гаор этого не увидел, разглядывая свои босые ноги, но надзиратели сразу перестали улыбаться и подтянулись.
– Ну, – сказал после показавшегося Гаору угрожающе долгим общего молчания Гархем, – чтобы ты не ушёл совсем пустым, сигареты по норме и одна белая.
Гаор шагнул к столу, взял пачку сигарет и беленькую фишку и шагнул назад.
– Спасибо, господин управляющий, спасибо, господин надзиратель.
– Всё, ступайте, – отпустил их Гархем.
В коридоре Гаор перевёл дыхание.
– Ну? – спросили его.
– Обошлось, – улыбнулся он, – даже беленькую дали. Расщедрились.
– Ну и ладноть, – мягко хлопнул его по плечу Старший. – Все что ли ча? На двор давайте.
И Гаор вместе со всеми кинулся обуваться. Тепло совсем, можно в одной рубашке и штанах, но босиком он по бетону не может, да и остальные, вроде, тоже, да все обутые. Для турника у него сил ещё нет, но он же ещё солнце застанет, теперь совсем поздно темнеет.
Лето, 1 декада
Следующая декада прошла спокойно.
Он работал в гараже, отрегулировал малый трейлер и съездил в пробную поездку с гаражным механиком, не с тем молодым, а с другим, немолодым и немногословным. За всю поездку Гаор не услышал от него ни одного ругательства или замечания, но и чего-либо другого, кроме команд направления и скорости, тоже. И проверили его вполне комплексно и квалифицированно.
Неожиданно выяснилась непонятная фраза надзирателя об убытках из-за него. Слушая рассказы, как ловили на дворе ту сволочь, Гаор только головой крутил.
– Ну, вы даёте, мужики, – вырвалось у него, – вас же всех могли…
– А ни хрена! – радостно ржали в ответ.
– Всех в «ящик» засунь, кто работáть будет?
– Нет, кому «по мягкому», а кому и «горячих» ввалили – это да.
– Да ладноть, Рыжий, вот увернулся он – это жаль.
– Ничего, – твёрдо сказал Гаор, – клеймо он себе заработает, значит, встретимся.
– Это как? – заинтересовались сразу.
– За что?
Говорили в умывалке, и Гаор, пыхнув дымом, ответил:
– Я уже думал. Он ведь спецура, они без убийства не могут, нарвётся на свободного с хорошей кровью и пойдёт за убийство под клеймо. Квадрат с точкой.
– Это кубик что ль?
– А чо, ведь и взаправду.
– И глаз с ладони он не смоет, – закончил Гаор и, докурив сигарету, прикурил тут же новую.
Он по-прежнему выдерживал определённую самим себе норму, но выкуривал её теперь без остановки и перерыва между сигаретами.
– А чо? Ежли дать знать…
– Как, чуня?
– Сбегаешь в выходной и вернёшься, что ли?
– Ну не скажи, можно ведь…
– Чо?
– А ну заткнулись.
– Что знает один, он один и знает, – сказал Гаор, – знают двое, ещё удержится, знают трое – знают все. Дойдёт.
– А чо, тоже верно, если шумнуть по-умному…
– Все равно, он мой, – жёстко закончил разговор Гаор.
И как-то не обратил внимания на хмурое лицо Ворона. Но тот всегда такой.
А потом уже в другой вечер в спальне зашла речь опять о том же, как Рыжий сволочь эту впечатал и тот аж не трепыхнулся, и Гаор вдруг, раззадорившись, стал показывать приёмы и боевые захваты, вытащив для демонстрации Махотку. Приложенный под общий смех в пятый раз спиной об пол, Махотка взъярился и попробовал драться с Гаором всерьёз, так что пришлось вмешаться Старшему.
– Ну, ты, Рыжий, того. Тебя-то самого…
– Меня и покрепче валяли, пока не выучился, – рассмеялся Гаор, заправляя выбившуюся рубашку в штаны, – я мальцом был, а они бугаи взрослые, им смех, а мне наука.
– Это кто? В энтом, училище твоём?
– И там, конечно… – Гаор посмотрел на шмыгающего носом Махотку и рассмеялся, – ну, иди сюда, научу.
– Дверь перекройте, – серьёзно сказал Юрила, – мотри, Рыжий, за эту науку ты уж точно «горячими» не отделаешься. Не боишься по новой в «ящик» попасть?
– Да, – кивнул Асил, – бою учить запрещено.
Всё поняв, Гаор твёрдо оглядел столпившихся вокруг мужчин, образовавших плотный непроглядный для чужих глаз круг, и кивнул.
– Что ты к Огню, что Огонь к тебе, а встречи не миновать. Давай, Махотка, для начала падать научишься. Чтоб упал и встал, будто и не было ничего.
– Ну, это ещё ладноть, – согласился Старший.
Урок вышел коротким: раскрылась дверь надзирательской, и Махотка только-только успел усвоить падение от толчка в грудь, чтоб в падении подшибать ударившего.
Надзиратели даже в коридор не вошли, но все дружно рассыпались по койкам и стали укладываться на ночь.
Когда Гаор возвращался из уборной, его окликнул Ворон.
– Ты дурак или сумасшедший? – и, не дождавшись его ответа, накрылся с головой одеялом.
Гаор пожал плечами и пошёл спать.
Им и впрямь владела какая-то злая радость, он сам чувствовал, что лезет на рожон, нарывается, но ничего не мог с собой поделать. Его ещё хватало на уставные ответы надзирателям и Гархему, на молчание в ответ на оскорбление или удар дубинкой по спине, ни зá что, просто потому, что подвернулся под надзирательскую руку, но и всё. Он яростно учил Махотку физике и автоделу, учил его писать и заставлял читать надписи на канистрах и банках в гараже, быстро объясняя непонятные слова и названия. А вечером, окружённый зрителями и болельщиками, показывал Махотке и остальным приёмы рукопашного боя. Даже забросил папку. Толку-то от его воображаемых листов? Напечатанными ему их не увидеть, и никому другому тоже, так что и сил на них тратить не стоит.
Ворон хмуро наблюдал за ним, но не вмешивался. Как и в бесконечные разговоры о том, как здорово Рыжий врезал той сволочи, хоть чуть-чуть, но рассчитался за Кису.
И в этот день всё было вроде, как всегда. Что Ворон пришёл на обед мрачный, будто ему скажи дважды по двадцать пять «горячих» влепили, хотя какие там «горячие» на умственной работе, и о чём-то тихо говорил с Матерью, явно встревоженной его словами, Гаор внимания не обратил. Тем более, что ему сказали после обеда ехать на малом трейлере с Гархемом, и эта перспектива его не очень радовала. Любой разговор с Гархемом теперь начинался и заканчивался оплеухами или пощёчинами, а это уже здорово надоело.
Поездка прошла благополучно. Он получил только одну оплеуху в начале, перед заданием. А потом уже всю дорогу Гархем молчал. Гаор довёз его по указанному адресу, как и было велено, зашёл следом в склад без вывески, взял указанные коробки, перенёс и загрузил их в трейлер, отвёз обратно, высадил Гархема сразу по въезде за линию охраны, притормозил у входа в склады, скинул коробки на тележки бригады Тарпана, отвёл трейлер в гараж, подготовил его на завтра и сдал механику под заливающийся звонок сигнала на ужин. Гархем, конечно, сволочь, но, похоже, время рассчитывать умеет.
А после ужина, Гаор только в спальню зашёл, как его позвал Старший.
– Рыжий, пошли.
Он сразу сунул обратно в тумбочку сигареты и подошёл к Старшему.
– Чего такое?
– Матери зовут, – озабоченно ответил Старший, – пошли.
Они пришли в кладовку Матуни, где уже собрались матери, Асил, Юрила, Мастак и… Ворон? Матуня задвинула за ними самодельный засов.
– Ну, – спросила Мать, глядя на Ворона, – зачем звал?
Ворон кивнул и как-то неуверенно повёл плечом.
– Даже не знаю, как объяснить, но залететь могут все и всерьёз.
– Ну, так по порядку рассказывай, – сказала Матуха. – Узнал ты чего?
– Да, – кивнул Ворон, – лучше начать с этого. Я работаю в бухгалтерии, и мне там рассказали, как, вернее, за что уволили ту сволочь. Дело повернули так, что Рыжий на него не нападал, а он сам побился, что у него был припадок, он упал на пандус, бился о бордюр, а уволили его за то, что он убил Кису. Называется это – умышленное уничтожение чужого имущества. Так что никаких разговоров, как Рыжий ему врезал, и прочего быть не должно. Понятно?
– Ни хрена непонятно, – сказал Гаор.
Мужчины согласно кивнули, недоумённо пожала плечами Маманя, кивнули, соглашаясь с Гаором, Маанька и Мамушка, явно не поняла Ворона и Матуня. Только Мать и Матуха стояли спокойно, но явно ждали продолжения объяснений.
– Я за это в «ящике» отлежал и ещё молчать должен? – стараясь сдерживаться, сказал Гаор.
– В «ящике» ты отлежал за то, что вошёл в запретную зону. Ты был не в себе, рвал на себе рубаху, что-то кричал, вошёл в зону, там тебя сразу вырубили и отволокли в «ящик».
– Охренел? – начал злиться Гаор. – Там до зоны ещё бежать и бежать было. Ты вспомни…
– А что тебя за нападение должны были пристрелить, ты помнишь? – перебил его Ворон.
– А мне по хрену! – заорал в ответ Гаор.
– А дегфед тебе тоже по хрену?! – так же бешено, что уж совсем не походило на него, заорал Ворон.
– Чего?! – опешил от его крика и услышанного Гаор. – Ты что, Ворон?
– В сам деле, Ворон, – кивнул Старший, – это чего такое?
– Он знает, – Ворон смотрел на Гаора, – ты, вояка хренов, по истории что имел?
– Десять, – нехотя ответил Гаор, уже начиная соображать. – Ворон, ты что, его уже в обед сто лет не применяют.
– А бастардов в рабство сколько лет не продают? – ехидно спросил Ворон. – Что-то ты для двухсотлетнего неплохо смотришься. Даже первую категорию имеешь.
