Татьяна Андреевна Кузминская
Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

XVII. Ясная Поляна и Покровское

Нам очень обрадовались в Ясной. С Соней все было благополучно. Я застала в Ясной Марью Николаевну и девочек. Марья Николаевна была крестной матерью. После крестин Дмитрий Алексеевич спешил домой по хозяйству и уехал, а я осталась.

Во Льве Николаевиче я нашла перемену. Он часто говорил о смерти. Помню, он сказал раз:

– Ведь, как это мы все спокойно живем. А вместе с тем, если хорошо вдуматься и живо представить себе смерть, то жить нельзя.

У него часто болела голова, и он иногда хандрил. Отец писал ему, что у него больна печень. Но это настроение приходило и уходило, так что нельзя было сказать определенно, что он был мрачен: в нем все же сидела бодрость и неисчерпаемая радость жизни и это печальное настроение находило лишь изредка.

К Соне приходило много больных. Она довольно успешно лечила их, и когда посылала их в больницу или в Тулу к доктору, они жалобно говорили ей:

– Нет, Софья Андреевна, уж ты лучше сама нас полечи.

А иногда прибавляли:

– Ван намеднись, как ты Анютке-то помогла, сразу полегчило.

И Соня лечила. Еще одну перемену нашла я в Ясной. Весной Толстые познакомились в Туле с семьей князя Львова. У Львовых было несколько детей и при них англичанка Дженни – большая, полная, деятельная и прекрасная няня.

Лев Николаевич и Соня не могли не видеть всю разницу в воспитании и всего склада детского мира, чистоты и порядочности Сережи и Тани и детей Львовых. И они решили взять англичанку к своим детям. Дженни рекомендовала свою 17-летнюю сестру, которая жила помощницей старшей няни в Англии в очень богатом доме. Дело было решено. И Соня стала изучать английский язык. Когда няня Марья Афанасьевна узнала, что ожидают к детям англичанку, она очень опечалилась. Не раз вечером, когда бывало она уложит детей, и я зайду в детскую, вижу, как няня сидит, пригорюнившись, и не вяжет чулок по обыкновению, а, потупя глаза, чуть не плачет.

– Няня, что с вами? – спрошу я.

– Да так, матушка. О детях горюю!

– Ведь у вас же Илья теперь.

Она не слушает меня и продолжает говорить:

– Выходила их, привязалась к ним, а теперь ступай, не нужна стала…

– Няня, ведь вам и не справиться с тремя, – утешала я.

Не слушая меня, она опять продолжала:

– А намедни Сереженька обнял меня, а сам говорит: «Няня, я тебя не пущу, ты с нами будешь». Уж какой понятливый стал.

Я глядела на няню и чувствовала, что утешить ее не могу. Ее морщинистое лицо улыбалось при воспоминании о Сереже, а в глазах стояли слезы. «Никто так не умеет любить и привязываться к детям, как русские простые няни», – подумала я. Я видела, что она не только жалела детей, но была оскорблена недоверием.

Еще одна новость удивила меня в Ясной. В Ясенках, верстах в 5-ти от нас, стоял полк. В этом полку служил товарищ брата, Григорий Аполлонович Колокольцов. Как наш давнишний знакомый, он стал ездить в Ясную Поляну, привозил к нам своего полкового командира, полковника Юношу, и других офицеров. Толстые принимали их радушно, и я часто ездила с ними верхом. Ездил к нам тоже офицер Стасюлевич, брат издателя «Вестника Европы». Он тоже иногда ездил со мною верхом. Он поражал меня своей мрачной грустью. Мне все хотелось спросить его:

– Что с вами? Как помочь вам?

Но я не решалась и потом узнала от Гриши Колокольцова, что Стасюлевич одно время был разжалован в солдаты за бегство арестанта, и что он вообще меланхолик. Через года два-три мы узнали, что Стасюлевич покончил самоубийством. Он вошел в шубе в реку и стал в глубокое место, где его и нашли. Это очень поразило Льва Николаевича. Он долго после вспоминал и ахал на эту силу воли самоубийцы. Мне долго помнилось его грустное выражение глаз. Улыбки я никогда не видала у него, и мне было досадно на себя, зачем я не спросила его, почему он такой, зачем не показала ему участия. Может быть, ему было бы легче, хотя бы пока он был в Ясной.

Стояла дождливая погода, не похожая на лето. Соня встала и быстро поправлялась. Мальчик был здоровенький и мало доставлял хлопот. Марья Николаевна с девочками решили ехать к Дьяковым отвезти меня. У них была огромная старинная четырехместная карета с широчайшими козлами. Дождь задерживал нас. Наконец, мы простились с Толстыми, обещая приехать к Сониным именинам.

Помню хорошо наше путешествие. Кроме шоссейной дороги, нам нужно было сделать верст семьдесят пять по проселочной, сильно попортившейся от дождей, и нам пришлось тащиться всю дорогу почти шагом. Мы ночевали и кормили лошадей. Я знала, что Марья Николаевна вообще была бесстрашна, но боялась только лошадей и езды по дурным дорогам. Так было и теперь. Но этот случай с нами на дороге испугал не только ее, но и нас. Мы въезжали на большую гору. С одной стороны дороги был откос, а внизу овраг, с другой стороны как бы земляная отлогая стена, поросшая травой. Очевидно, эта дорога была когда-то прорыта в горе. Колеса вязли в грязи, кучер, чмокая губами, махал отчаянно кнутом, понукая лошадей:

– Но, но, голубчики! – кричал он.

Лошади вытягивались в струнку, выбиваясь из последних сил, но все-таки не двигаясь с места. Вдруг мы почувствовали, как карета накренилась вбок и медленно покатилась назад, круто повернув в сторону откоса. В окно кареты я увидала, как заднее колесо врезалось в самый край дороги. Казалось, что вот-вот мы свалимся под крутой откос. У меня замерло сердце.

Варя и Лиза испуганными глазами глядели на мать.

– Боже мой! – воскликнула Марья Николаевна. – Что с нами будет! – Она побледнела и ухватилась за дверцу кареты.

– Таня, дети, кричите: «пух, перо, Самсонова сила!».

– Пух, перо, Самсонова сила! – повторяли мы испуганными голосами за Марьей Николаевной.

Девочки знали, что это всегда нужно кричать, когда замнутся лошади, но я этого не знала и машинально повторяла за ними. Должна сознаться, что и во мне пробудили надежду на спасение эти кабалистические слова.

– Почтенный, а почтенный! – послышался голос нерастерявшегося старого кучера Архипа, – затормози, пожалуйста, задние колеса. Вон тормоз-то под каретой висит.

Я взглянула в окно и увидела прохожего – пожилого мужика. Он остановился и, выслушав просьбу кучера, зашел за карету и, повозившись немного, накинул цепь.

Наши лица просветлели. Марья Николаевна перекрестилась:

– Ну, слава Богу, – сказала она. – Выходите скорее, мы пойдем в гору пешком.

Нам не хотелось идти по этой грязи, но делать было нечего. С трудом взбирались мы по этой скользкой глинистой дороге. Варенька потеряла свою калошу и всю дорогу повторяла:

– Это удивительно, куда она могла деваться? «Почтенный», получив на чай, помог кучеру выпрямить карету, и к вечеру мы доехали до Черемошни.

XVIII. Именины Маши Дьяковой и 17 сентября

До сих пор помню радостную встречу, оказанную нам. Марья Николаевна очень любила и ценила Долли. У Дьяковых гостила сестра Дарьи Александровны, Екатерина Александровна, забыла ее фамилию. Она была вдова лет 30, милая, веселая и участливая. Время шло незаметно, приближалось и 22 июля, именины Маши. Дмитрий Алексеевич и Долли затеяли шарады в живых картинах, чтобы повеселить молодежь. В гостиной были сделаны подмостки, занавес, освещение и рамы для картин. Заведовали всем и придумывали большею частью Марья Николаевна, сестра Долли и я. Дарья Александровна боялась головной боли и сидела спокойно. День именин прошел торжественно. К обеду приехали все те, которые ездили к нам по воскресеньям, и, кроме них, были приглашены Сухотины: Любовь Николаевна и дочь ее Екатерина Федоровна – девушка моих лет, впоследствии вышедшая замуж за Дмитрия Дмитриевича Свербеева, тульского вице-губернатора. Сухотиных было три брата: Федор Михайлович, Александр Михайлович, холостяк, и Сергей Михайлович, женатый на сестре Дьякова, описанный отчасти в «Анне Карениной» – в лице мужа Анны. Федора Михайловича я никогда не видала. Он был отец Катеньки.

Вечером приехал Александр Михайлович Сухотин. Это был человек лет за 40, утонченных вкусов, утонченного воспитания, с изящным французским языком, и все, что было в нем русского, – это его бесконечная доброта. Крестьяне и бабы надували его: он безропотно платил все, что с него требовали. Дмитрий Алексеевич со смехом рассказывал нам, как однажды какая-то баба поймала его где-то на дороге и просила денег.

– Батюшка, дочка двоешечек родила, помоги, родной!

Он вынул из бумажника, что у него было с собой, и отдал. Потом Сухотин говорил мне:

– Mais vous savez, mon cher, qu'elle m'a trompe, ces двоешечки n'existaient meme pas^[138].

Но я отвлеклась от нашего праздника. Французских слов шарады было пять, картин пятнадцать: в каждом слове три картины, и кроме того, последняя была живая картина из «Кавказского пленника». Все шло прекрасно. Участвовали все. Дмитрий Алексеевич – англичанином с длинными зубами, сделанными из картона, – был великолепен. Марья Николаевна – англичанка в слове prudence^[139]: – prude^[140], anse^[141]. Маша Дьякова изображала из французской басни, как Перетта несла продавать молоко и строила планы, что купить – и так увлеклась мечтами, что уронила и разбила кувшин, и только ручка кувшина осталась цела, которую она и держала при поднятии занавеса. Одна картина была лучше другой. Но помню комичный и вместе с тем печальный случай, происшедший в одной из картин. Варенька должна была изображать колдунью с распущенными волосами, в черном легком платье с жезлом и черным котом в руках, с трудом отысканным нами. Кот участвовал и на репетициях. Принц, молодой и красивый, стоял у горящей урны (горел спирт). Кот рвался из рук, когда репетировали. Я учила Варю держать его и сердилась, что она была неловка. На пятой репетиции кот угомонился, Варенька хорошо держала его, и я успокоилась.

Каждую картину показывали три раза. Когда очередь дошла до картины Вареньки, я волновалась за нее. Принцем была Лиза. При первом поднятии занавеса все сошло не только благополучно, но и очень красиво. Во второй раз при поднятии занавеса все мое внимание было устремлено на кота. Я заметила его опасные движения и ужас в глазах Вареньки. Вдруг, при полной тишине, кот вырвался из рук и прыгнул со сцены в публику.

– Я не виновата, Таня, он такой сильный! – послышался отчаянный голос Вареньки, и веселый смех в публике.

– Молчи! Стой! – кричу я.

Занавес задернули. Переменили позы, и подняли занавес в третий раз, но уже без кота.

Как все значительно казалось тогда, как всякая глупость принималась к сердцу! Картины были необыкновенно удачны. Я хорошо не помню, кто в какой участвовал. Все шарады отгадали, и большинство их, конечно, Александр Михайлович Сухотин. Марья Николаевна была неузнаваемо весела и оживлена и своим оживлением умела заразить и других.

Я познакомилась с Катенькой Сухотиной. Это была очень оригинальная, милая и своеобразная девушка лет 18–19. Она была единственная и очень балованная дочь. Она всегда почти, еще девочкой, ходила в русском костюме и проводила половину своей жизни в деревне. Молодые крестьянские девушки были ее друзьями. Она участвовала в их играх, пела на их свадьбах, плясала с ними русскую, а вместе с тем она умела быть и воспитанной барышней. Она мне нравилась. В те времена девушки, воспитанные француженками и англичанками, не посещали свободно деревни, и такая девушка была редкостью.

Марья Николаевна прогостила в Черемошне недели две-три. Все разъехались. Стало тихо. Казалось, что дом опустел. Дмитрий Алексеевич снова погрузился в хозяйство, а мы с Дарьей Александровной возобновили сеансы живописи. Странное свойство характера было у меня: когда бывало какое-либо веселье, то я первая предавалась ему всем своим существом, всею душою, не примешивая к своему чувству ни тени сомнения или грусти, но зато на другой день какая-то безотчетная хандра нападала на меня, или же что-либо недавно мучившее меня всплывало с новой силой. Так было и теперь. Вся история с Сергеем Николаевичем с болью припомнилась мне.

Был август, погода стояла холодная, я простудилась и сильно кашляла. Долли и Дмитрий Алексеевич встревожились. Дмитрий Алексеевич за неимением доктора поставил сам мне на грудь мушку. Я боялась боли и не соглашалась, но кашель был такой зловещий, а будущая поездка в Ясную прельщала меня, и я согласилась. Их нежная забота меня трогала. Помню, как я вышла вечером на террасу и любовалась закатом солнца. Из конторы по саду шел Дмитрий Алексеевич. Увидя меня, он строго сказал:

– Что вы делаете? Вы простудитесь. Идите в комнату.

– Не пойду, я прямо задыхаюсь в комнатах.

– Таня, я вас умоляю войти, – говорил он, подойдя ко мне.

– Ну немного еще… Оставьте меня, – просила я.

– Как трудно будет с вами вашему мужу, – сказал он, серьезно глядя на меня. – Я не умею вам отказать.

– Мужу? – повторила я. – Я думаю, что я никогда не выйду замуж.

– Почему? Этого не может быть!

– Два года быть невестой одного, а потом? Да кто же возьмет меня? – с горечью, краснея, говорила я.

– Да, если бы я был свободен и молод, я считал бы за счастье быть вашим мужем… – неожиданно для меня сказал он.

Я с благодарностью глядела на него, и во мне что-то шевельнулось более, чем простая дружба. Пароксизм удушливого кашля захватил меня. Дмитрий Алексеевич, молча обхватив меня сильной рукой, почти на руках внес в гостиную, где сидела Долли.

– Ну, что с вами делать? – с досадой говорил он.

– Дмитрий, зачем ты пускаешь малютку на балкон, – сказала Долли. – Как она кашляет!

Дмитрий Алексеевич, не отвечая, ушел к себе. Я подошла к Долли, обняла ее и, спрятав лицо ей на плечо, горько заплакала.

– Танюша милая, душенька, что с тобой? – тревожно спросила Долли. – О чем ты плачешь? Ну, скажи?

– Не знаю, – прошептала я.

Я рассказала, по приезде в Ясную, Льву Николаевичу о нашем разговоре с Дмитрием Алексеевичем, как я делала это всегда.

– Ничего, не тревожься. Дмитрий очень любит свою жену, – сказал он. – И ты ничего дурного не делаешь, живя у них.

12-го сентября мы были в Ясной. Пристройка была готова, но не оштукатурена внутри, что придавало ей немного мрачный вид. Лев Николаевич сам водил нас смотреть на свое создание. Кабинет был большой с колонной посредине комнаты, для прочности террасы. Терраса была крышей кабинета.

– Ты посмотри, – говорил он. – Как красиво вышла эта лестница, ведущая в аллею сада.

– Да, – соглашалась я, – она напоминает мне декорацию из оперы «Аскольдова могила». Помнишь, как ее похищают по такой же лестнице.

– А тебя похитить некому. Кроме Индюшкина никого нет у нас, – смеясь сказал он.

Лев Николаевич был, очевидно, горд своим архитекторством. Небольшая комната в два окна была уютна и в стороне. Со временем эта пристройка оказалась непрочна вследствие гнилого материала. Был куплен старый кабак, стоявший на шоссе, недалеко от деревни. От кабака шла дорога вниз с горы на деревню (и по сию пору называется этот спуск «Кабацкая гора». В настоящее время на этом месте построена школа).

Я обежала весь дом, поздоровалась со всеми людьми. Все было по-старому, только Дуняша вышла замуж за Алексея Степановича. Душка бросилась обнимать меня.

Тетенька Пелагея Ильинична гостила в Ясной и помещалась в комнате Татьяны Александровны. Приехала и Марья Николаевна с девочками.

В те времена мне и в голову не приходило, сколько хлопот и забот требовалось хозяйке, чтобы разместить, накормить всех, сколько дела прибавлялось и прислуге. Все делалось как-то незаметно и легко.

Мы, молодежь, проводили время очень приятно. Ходили и ездили в лес за грибами. Погода стояла поразительная: напоминало июль. По вечерам затевали или какую-нибудь игру, или музыку, или чтение.

– Дуняша, скажи мне, бывает у вас Сергей Николаевич? – спросила я ее после долгих колебаний.

У сестры, тем более у Льва Николаевича, я не хотела спрашивать: пускай думают, что я о нем забыла.

– Бывают, только редко.

– Что же, он весел, спокоен? – спросила я.

– Ну, евтого я не знаю. Только слышала намедни, как они были у нас, с графиней о чем-то спорили, а я стол за Алексея накрывала.

– А о чем спорили? – спросила я.

– Да так, что жить теперь нельзя, люди дерзки стали, никто работать не хочет. Да я плохо слышала. Только что не веселы они и никуда не ездят. А так-то вообще как живут, не знаю.

«Зачем я спрашиваю? Какое мне дело?» – подумала я.

Наступило 17 сентября. Настроение у всех и у меня было праздничное. Все мы нарядные, в легких белых платьях с цветными лентами. Обеденный стол украшен цветами, и новая терраса залита солнцем. Помню, как шумно и весело в 5 часов вечера садились мы за стол. И вдруг из аллеи сада послышался оркестр. Он заиграл увертюру из оперы «Фенеллы» «La muette de Portici» («Немая из Портичи»), которую так любила Соня. Все мы, кроме Сони, знали, что Лев Николаевич просил полковника Юношу прислать оркестр, но должны были хранить это в тайне. Не берусь описывать выражения лица Сони! Тут было все: удивление, испуг, что это сон, радость, умиление, когда она увидела и помяла выражение лица Льва Николаевича. Он сиял не меньше ее. Соня была очень привлекательна своим цветущим и веселым видом. Я давно ее такой не видала и радовалась на нее.

После обеда приехали кое-кто из офицеров и Стасюлевич и затеялись танцы. Танцевали все, начиная с полковника Юноши, Льва Николаевича и Дьякова. Обе тетеньки и бедная Долли были зрителями. Все это происходило на террасе. Стасюлевич по принуждению танцевал только кадриль. В одной из кадрилей, в шестой фигуре мне пришлось плясать русскую. Так как я плохо помню про себя, то предпочитаю привести то, что писала Варвара Валериановна Нагорная в 1916 году, в приложении к газете «Новое время» в статье «Оригинал Наташи Ростовой»:

«В шестой фигуре кадрили оркестр заиграл „Камаринского“. Лев Николаевич стал выкликать, кто может плясать „русскую“, но все стояли молча; тогда он обратился к Колокольцову со словами:

– Пройдись „русскую“, неужели вы можете стоять на месте?

Оркестр забирал все больше и больше.

– Ну! Ну! – понукал дядя.

Колокольцов сделал решительный шаг вперед и, описав плавный круг, остановился перед Таней.

Я видела ее колебание, и мне стало страшно за нее».

Но не только Варя, а и сама я чувствовала робость, а вместе с тем еле-еле стояла на месте. Я чувствовала, как во мне дрожало сердце, как дрожали плечи, руки, ноги, и как они сами, помимо моей воли, могли бы делать то, что нужно.

Варенька пишет:

«Лицо ее выражало восторженную решительность, и вдруг, подбоченясь одной рукой и подняв другую, она легкими шагами поплыла навстречу Колокольцову.

Кто-то бросил ей платок. Подхватив его на лету, она, уже не заботясь об окружающих, плясала так, как будто она никогда ничего другого не делала.

Все зааплодировали. Мне самой, слушая эту увлекательную вещь Глинки и видя Таню, захотелось присоединиться к ней, но я не решалась».

«Весело, беззаботно и молодо жилось тогда» – прибавляет Варя.

Красота и теплота ночи были поразительные. Мы все спускались по декоративной лестнице вниз, в аллею сада. Был ущерб луны, и она взошла лишь к 11 часам. После танцев музыкантов угостили ужином с пивом, и в первом часу ночи, заиграв марш, выступили они с офицерами в Ясенки. Все это было торжественно и красиво, как и сама полусветлая ночь, с блестящими осенними звездами.

Лиза, Маша, Софеш, – все в этот вечер в своих легких нарядных туалетах казались мне особенно милыми и красивыми, особенно Лиза. Она вступала в возраст юности. Хотя они были с Варей сестры, совершенно различные по характеру, но все же что-то «толстовское» сидело в них: прямота, чуткость и религиозность с оттенками мистицизма. Когда Марья Николаевна уезжала куда-либо, или бывала нездорова, хозяйство по дому поручала она Лизе, которая была ее любимицей.

– Разве можно что-либо поручить Вареньке – она все забудет, – говорила Марья Николаевна.

Мы прогостили недели две.

Дмитрий Алексеевич торопился домой, и Дьяковы уехали, а я осталась в Ясной. Дьяковы тоже хотели провести зиму в Москве ввиду плохого здоровья Дарьи Александровны.

– Вероятно, в ноябре поедем в Москву с Таней, ее требуют родители, они очень тревожатся об ее здоровьи, – говорил Лев Николаевич. – А мне нужно будет ехать для печати.

– Да, а я эту зиму и не попаду в Москву, – с сожалением говорила Соня, – меня тревожит здоровье отца. А мы еще делаем планы ехать за границу, а детей с бабушкой оставить. А родители нашим планам не верят. Мы Таню повезем чинить, – как бы шутя говорила Соня.

Все простились с нами и уехали. Мне стало грустно. Я не знала, что никогда больше не буду в Черемошда, я не знала, что этот период моей молодой жизни отжит навсегда, как и период с Сергеем Николаевичем в Ясной.