Татьяна Андреевна Кузминская
Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

XIV. Кто бывал в Ясной Поляне

Дома я нашла перемену. Была взята кормилица, Наталья Фоканова, из деревни Ясная Поляна – симпатичная, милая женщина лет 22. Соня с трудом согласилась взять ее и много плакала. Мать, как могла, утешала ее.

К обеду приехал Дмитрий Алексеевич Дьяков. Он ехал в Москву и проездом заехал к нам. Мы все были ему рады, даже Соня повидала его.

Гости в то время в Ясной Поляне были редкостью. Железной дороги еще не было, а проселочные, как и всегда, были невозможны. Да к тому же Лев Николаевич ни с кем из соседних помещиков не знался. Он не любил это общество, относился почти ко всем с насмешкой и называл их «благородное дворянство», как-то особенно смешно выговаривая слова. Как ни странно сказать, но он был горд и всю свою жизнь боролся с этим чувством, сознавая его в себе, равно как и осуждение. Он признавал людей своего круга и крестьян, называя деревню «le beau monde»^[75], но это, конечно, не значит, чтобы он не имел друзей и знакомых в других слоях общества.

С каждым годом Ясная Поляна все больше и больше привлекала всевозможных людей.

Я могу наперечет сказать, кто бывал у Толстых в 1863 г. Это были: А. А. Фет, Д. А. Дьяков, П. Ф. Самарин, Раевский, князь Дм. Дм. Оболенский, его мать баронесса Е. И. Менгден; из Тулы Е. Л. Марков, Ауэрбах с женой и племянницей. Родственники Горчаковы и Толсты, сосед Бибиков, позднее И. С. Тургенев и Н. Н. Страхов.

Когда, бывало, к тетушке приезжала с визитом помещица Бранд или какая-нибудь другая, Лев Николаевич говорил, уходя с книгой:

– Мой адрес – в оранжерее, или – в Чепыже.

В этом лесу Лев Николаевич построил маленькую избушку, где он одно время спасался от жары и писал.

Часто мучило Льва Николаевича осуждение. Он говорил:

– Разговор всегда оживляется, когда кого-нибудь осуждают, и это надо всякому знать и воздерживаться от этого.

Но он сам иногда осуждал и так остроумно и не зло, что все смеялись, и никто не обижался.

Позднее уже, когда подросли его дети, мы случайно бывало начнем кого-нибудь осуждать, он выйдет из своего кабинета, с засунутыми за ременный пояс руками, остановится перед нами и скороговоркой с доброй улыбкой скажет:

– Не судите, не судите, да не судимы будете. Я раз шутя ответила ему:

– Ведь это так весело.

– Да, я знаю, и как сам тогда безупречен кажешься себе, так и хочется сказать: «Вот я, например, так никогда не мог бы этого… и т. д.». А особенно говорят так женщины.

Но тут поднялся против него протест женщин, и он ушел.

Дьяков остался у нас ночевать. После обеда зашел разговор о хозяйстве, о новой реформе. К моему удивлению, Дмитрий Алексеевич не бранил ни народ, ни реформы. Он сумел устроиться и вести образцовое хозяйство.

– А я без шуток скажу тебе: прогони все начальство управления и спи сам до 10 часов, – говорил Лев Николаевич, – и никакой перемены в хозяйстве не будет!

Надо было видеть, как при этих словах добродушно и весело рассмеялся Дмитрий Алексеевич. Очевидно, он не ожидал услышать что-нибудь подобное.

– И долго ты думал об этом? – спросил он Льва Николаевича, продолжая смеяться.

У Дьякова было очень большое имение – Черемошня, содержавшееся в большом порядке. Другое имение находилось в Рязанской губернии.

Жена Дьякова, Дарья Александровна, не любила деревни и часть года жила за границей со своей дочерью Машей. Оставшись один, Дмитрий Алексеевич часто приезжал в Ясную, жаловался на одиночество и иногда на хандру, но потом, как бы спохватившись, что это лишнее, обыкновенно переходил на что-либо смешное. Так было и теперь.

– У нас поп старичок, отец Тихон, – рассказывал Дмитрий Алексеевич, – как-то в зале нашей служил молебен, да и спрашивает про Долиньку: «А хозяйка где будет?» «За границей, – говорю, – лечится». А он, покачав головой, стоя посреди залы, стал оглядывать комнату со всех сторон и, глубоко вздохнув, сказал: «О, Господи! Жить бы да жить!» И он был прав, – прибавил Дмитрий Алексеевич с грустной улыбкой.

За ужином зашла речь о занятиях Льва Николаевича. Дмитрий Алексеевич всегда интересовался духовным миром и писанием своего друга. Лев Николаевич говорил ему, как он в прошлом году, т. е. в 1862 году, интересовался эпохой декабристов, и какие это люди были.

– А вторая часть «Казаков» как же? – спросил Дьяков. – Ты уже начал ее?

– Начал, да не идет – бросил. Перевеоили «Декабристы».

Я до сих пор помню это его выражение «перевесили». Остальной разговор его словами передать не могу, но помню, о чем говорилось.

Лев Николаевич с одушевлением говорил о Муравьеве, Свиетунове, Завалишине и прочих, какие материалы он достал, и говорил, что хотел ехать в Петербург смотреть крепость, где они были заключены и повешены.

– И так как надо было дать понятие, какие они были люди, откуда они, – говорил Лев Николаевич, – то я начал с 1805 года и подхожу к 1808 году. Но что выйдет из этого – не знаю.

– А когда же ты печатать будешь?

– О, до этого еще далеко. Летом не писалось, а теперь тянет к работе.

Позднее уже Лев Николаевич охладел к декабристам и даже разочаровался в них.

– Вот ее записываю, – смеясь и как бы шутя сказал Лев Николаевич, указывая на меня.

Дьяков добродушно засмеялся, принимая слова Льва Николаевича за шутку, так же, как и я.

Я сидела около тетеньки и все время молча слушала их разговор.

– Voila, ma chere, comme vous devez vous bien con-duire et bien penser a ce que vous faites^[76], – сказала мне Пелагея Ильинишна, добродушно засмеявшись. Мама была не совсем здорова и к ужину не вышла, а сидела с Соней.

На другое утро Дьяков уехал.

– Алексей, кто это пришел к нам – седой монах в ободранной рясе? – спросила я.

– Это Николай Сергеевич Воейков, – отвечал Алексей.

– Да кто же он? – спрашивала я.

– Он барин, помещик был да спился, а теперь ходит по родным – бродягой стал – и к нам заходит, поживет и снова дальше идет; граф их давно знает, – говорил Алексей.

– Знаю, так это он! Лев Николаевич про него говорил.

Это было утром. Я вошла в столовую пить чай. Тетушки и Наталья Петровна сидели уже за чаем. Я сказала им про приход Воейкова, но их не удивило это известие.

– Давно не бывал у нас, – сказала Татьяна Александровна.

Дверь отворилась, и вошел Воейков со Львом Николаевичем.

Лев Николаевич дружелюбно встретил его.

– Таня, вот тебе кавалер верхом ездить, вместо Индюшкина. Бывший кавалерист, – шутя прибавил Лев Николаевич, указывая на Воейкова.

– Вот увидите, это такой пьянчуга! – толкнув меня локтем, проговорила мне на ухо Наталья Петровна.

Я сразу поняла, кто как относился к Воейкову, и поняла, что он был в доме чем-то вроде шута.

Воейков почтительно поклонился тетушкам и мне и сел за чайный стол.

Это был человек лет 50-ти, высокого роста, широкоплечий, с правильными чертами лица, с седыми длинными волосами. Его наружность напоминала что-то библейское; портили лишь голубые глаза с красноватыми белками, вероятно, от пьянства. Воейков поселился у нас, но где он спал, где находился весь день, я так и не знаю до сих пор.

Он был когда-то помещик, служил смолоду в военной службе, затем поселился в деревне и запил запоем. Потом поступил в монастырь, откуда был исключен за пьянство. Именье было прожито. Он остался нищим. Родные не могли его долго держать в доме, да и он сам нигде долго не заживался. У него была потребность и склонность к бродяжничеству. Он ходил от одних родных к другим, его кормили, давали денег и, как он запивал, его отсылали и гнали. Он постоянно бродил из одного села в другое. Ясную Поляну он тоже не забывал.

Бывало выпросит у Дуняши «травничку», как он называл водку, настоенную на травах и приготовляемую обыкновенно в Ясной, подвыпьет, и начнутся представления. Он декламировал:

 
J'entends les tourterelles^[77], стенающих в лесу,
И так же, как они – стенаю и грущу!
 

И другие стихотворения. И все это с таким пафосом и так смешно, что все смеялись, исключая Соню.

– И что тут смешного? – говорила она. – Кривляется пьяный монах и больше ничего.

Но Лев Николаевич продолжал добродушно смеяться.

– А я люблю всякое старинное шутовство и поощряю его.

Но когда он бывал пьян, я боялась его и просила Алексея спрятать его куда-нибудь подальше.

Мы проводили мама. Она уехала в Покровское. Флигель опустел, я больше не ходила туда и с грустью смотрела на его запертые двери и окна.

Соня поправлялась, выходила к столу и уже принимала участие в нашей общей жизни, хотя была еще очень слаба и худа.

Льву Николаевичу не удавалось победить в себе неприязненное чувство к детской с кормилицей и няней, Татьяной Филипповной, вынянчившей детей Марии Николаевны и привезенной из Пирогова. Когда Лев Николаевич входил в детскую, на его лице проглядывала брюзгливая неприязнь. Соня, конечно, замечала это и иногда жаловалась мне.

– Посмотри, как он редко ходит в детскую, – говорила сестра, – а все оттого, что тут кормилица и няня.

– Соня, как же ты хочешь иначе, он весь ушел в свою работу, – утешала я ее, – ему не хочется отрываться.

– Нет, нет, – горячилась она, – ты посмотри на выражение его лица, когда он в детской, – говорила она, – я все вижу!

По вечерам Лев Николаевич приходил в комнату тетеньки и делал там пасьянсы, загадывая вслух:

– Если этот пасьянс выйдет, то надо изменить начало.

Или:

– Если этот пасьянс выйдет, то надо назвать ее… – но имени не говорил.

Он требовал всегда, чтобы кто-нибудь сочувствовал пасьянсу и помогал раскладывать. Наталья Петровна была из самых постоянных сочувственниц.

Соня целые вечера просиживала у своего письменного стола, переписывая «Войну и мир». Она пишет в своем дневнике: «Бессчетно раз переписывала иногда одни и те же места в „Войне и мире“». Она любила эту работу, интересовалась ею и никогда не тяготилась.

Когда сестра написала, что Лев Николаевич начал роман из эпохи 12-го года, отец пришел в волнение, о чем писал Льву Николаевичу. Вот отрывок из письма его от 5 сентября [1863 г.]:

«Вчера вечером мы много говорили о 1812 годе по случаю намерения твоего написать роман, относящийся к этой эпохе. Я помню, как в 1814 или 1815 году горел щит на Тверской у дома Бекетова, огромной величины, изображавший Наполеона, бежавшего и преследуемого воронами, которые его щипали и вместе пакостили на него. Народу на улице было несчетное число, и все хохотали от души; как бы я рад был, если б племянник его подвергся той же участи».

18 сентября 1863 г. отец писал Льву Николаевичу:

«…Так-то бывало, отец мой начнет нам рассказывать об 1812 годе; действительно, это была замечательная и интересная эпоха; ты избрал для романа твоего высокой сюжет, дай Бог тебе успеха. Не дальше как вчера я говорил об этом с Анке. Ему было в 12 году 10 лет. Он все время оставался в Москве, видел Наполеона, слышал взрыв Кремля, ходил, наконец, без сапог, и последним убежищем его и многих других после и во время пожара была наша лютеранская церковь в Немецкой слободе. Он рассказывал несколько весьма интересных эпизод того времени и советует добыть тебе „Les memoires du docteur Macillon“^[78], который, как после оказалось, был шпионом Бонапарта и пробыл в Москве довольно долгое время до 1812 года. Я непременно справлюсь у Готье и Urbain об этой книге, да, пожалуй, и по Никольской потаскаюсь, не добуду ли там чего-нибудь. Есть еще живая хроника, это лейб-медик Маркус – его слушали мы всегда с большим интересом; он был в 12 году полковым врачем и приближенным человеком при графе Воронцове; а propos^[79], у меня есть биография огромная графа Михаила Семеновича Воронцова, которую написал Щербинин и мне подарил. Я непременно пришлю ее тебе. В ней верно говорено очень много об 12 годе и, вероятно, со слов самого Воронцова, который еще при жизни своей передал многое Щербинину, при нем служившему и даже как его родственнику.

А когда же приедете вы в Москву, я и покою вам не дам, пока вы к нам не приедете и не привезете мне графчика…»

Отец устроил, по просьбе Льва Николаевича, свидание с Маркусом, когда Маркус приезжал из Петер бурга в Москву с царской фамилией.

Что рассказывал Маркус Льву Николаевичу, к сожалению, не помню, или же не знала и прежде.

Отрывок из другого письма:

«Тебе кланяются Перфильевы. Настасья Сергеевна, узнавши о том, что ты намерен наградить нас романом эпохи 1812 года, предложила мне послать тебе письма Марии Аполлоновны Волковой, писанные в 1812 году к ее матери Ланской. Еще я добыл роман в 4-х частях под заглавием „Леонид“ также из эпохи 1812 года. А если ты желаешь непременно иметь газеты 1812 года, то хоть и трудно их добыть, но возможно: они находятся в Румянцевской библиотеке. Сверх этого мне обещаны также Les memoires du docteur Macillon, о которых я тебе уже писал, но не ближе как через две или три недели, потому что они в деревне».

В начале августа была для всех нас неожиданная радость: приехала из-за границы Мария Николаевна с дочерьми. Сын остался в швейцарском пансионе.

Варя больше по годам своим подходила ко мне, и я была с ней очень дружна. Она переживала тот возраст, когда начинают быть похожей на молодую девушку. Всегда оживленная, с вьющимися темными волосами она была очень хорошенькой. Отсутствие самомнения и кокетства, удивительно уживчивый характер делали ее привлекательной и необыкновенно приятной в жизни.

Ее сестра Лиза, моложе ее на два года, тогда еще девочкой, обещала быть красивой с своим типичным южным лицом. Черные большие глаза, тонкое окаймленное черными волосами лицо напоминало мать. Она была серьезнее сестры, практичнее и рассудительнее. Отца они почти не знали, так как Мария Николаевна, бывши в замужестве очень несчастлива, по совету двух братьев, разъехалась с ним и вскоре овдовела.

Соня с их приездом тоже оживилась. Они должны были жить в Пирогбве, а пока остановились в Ясной Поляне. Мария Николаевна уехала по разным делам в Тулу.

Лев Николаевич очень любил и сестру свою и девочек и был им так же рад, как и Соня, но все же утро было его. Он занимался, не выходя из своего кабинета, и никто не смел и не решался входить к нему.

Сергей Николаевич стал еще чаще бывать в Ясной. Бывало, сидим мы с Варей в саду в тенистой липовой аллее за какой-нибудь книгой или работой. Вокруг нас тишина, пения птиц уже не слышно, и разве только изредка промелькнет по макушкам лип легкая пушистая белка. Мы сидим в созерцательном настроении, и на нас благотворно влияет эта тишина.

– Таня, ты слышишь бубенцы? – спросит вдруг Варя.

– Да ведь это же Сергей Николаевич! – прислушиваясь, закричу я, брошусь ей на шею, и так радостно забьется сердце.

Глядя на меня, Варенька засмеется. Она все знает и все понимает. Между березами прешпекта промелькнет коляска, и мы издали уже видим его немного сутуловатую фигуру в темной мягкой шляпе. Я не могу спокойно сидеть за работой, не могу идти домой. Я бегу вниз по аллее, прочь от дома, Варя за мной.

– Танюша, ну какая же ты смешная, куда ты бежишь? – кричит она. – Постой!

– Я останавливаюсь и, вскочив на скамейку, поднимаю руки и делаю вид, что лечу.

– Варечка, как я тебя люблю! Летим вместе, милая! – кричу я.

Вспоминая тогдашнее состояние своей души, я поняла, что делает счастье. Оно заставляет верить во все хорошее, заставляет любить всех, и никакое сомнение уже не закрадывается в душу.

Обыкновенно, когда приезжал Сергей Николаевич, мы после обеда ехали куда-нибудь кататься верхом или в линейке. Я садилась на козлы вместо кучера, Сергей Николаевич садился около козел и учил меня править. При спуске с горы он брал у меня вожжи, показывая, как спускать коренника и сдерживать пристяжных. Я скоро выучилась всем премудростям и часто ездила вместо кучера.

Ни я, ни Сергей Николаевич, мы никогда не искали уединения. Сидя у тетеньки или все вместе в столовой, мы и без слов понимали друг друга. Я постоянно чувствовала на себе его внимательный взгляд, и он говорил мне многое.

Лев Николаевич и Соня замечали наше обоюдное увлечение, хотя с моей стороны было что-то более серьезное, много глубже «увлечения». Лев Николаевич неодобрительно относился к Сергею Николаевичу, зная про семью брата и его 16-летнюю привязанность к Марии Михайловне. Он не видел возможности брака без серьезных препятствий, хотя я о браке тогда и не думала. Лев Николаевич был прав. Я не понимала этого и иногда серьезно сердилась на него, что будет видно впоследствии.

Я должна сказать, что Сергей Николаевич, может быть и бессознательно, но поддерживал во мне это чувство своим постоянным вниманием ко мне, к моим действиям, пению и словам. Я не могла относиться равнодушно к этому исключительному человеку, в сравнении с теми, которых я встречала раньше. Много раз я задавала себе вопрос: что он обо мне думает? Любит ли он меня? И эти вопросы всегда оставались без ответа. Но я задавала их себе обыкновенно в его отсутствие, когда же он был со мной, эти вопросы и Не приходили мне в голову.

Но все же он привлекал меня к себе похвалами, вниманием к словам и действиям моим, осторожно-нежным обращением. Я помню несколько замечаний его в этом роде, они льстили моему самолюбию и привязывали меня к нему.

Была у нас в гостях одна молодая девушка, дочь Марии Ивановны Абрамович.

На мне было вышитое, белое, легкое платье, как-то особенно сшитое. Она просила это платье на фасон и адрес портнихи.

Сергей Николаевич, слыша все это, говорил мне:

– Она просит вас дать ей адрес портнихи. А я говорю, надо взять адрес у Господа Бога, где вас творили, а не портнихи, платье тут ни при чем.

– Вы прочли роман Фейэ, о котором я говорил вам? – спросил он меня.

– Прочла и с большим интересом.

– И вы узнали себя? – спросил он.

– Характер мой, да? Так вы меня такой видите? – спросила я.

Он засмеялся:

– Да, такой.

– Она лучше меня, она блестяща! – сказала я совершенно искренно, вспоминая описание бала.

– Она старше вас, но вы будете такой. Вы счастливее ее: вас все любят, балуют, какой-то особенный магнит притягивает к вам. Даже люди охотно служат вам, даже ворчливая Дуняша охотно исполняет ваше приказание и катает вас на спине, как намедни у тетеньки, – сказал он, смеясь.

– Но почему в романе, тот, кого любила la petite comtesse^[80], не любил ее и отказался жениться на ней, когда она этого хотела? – спросила я. – Он ведь был свободен.

– Он поздно постиг ее, уже когда она была при смерти. Такие характеры редки. Этот роман взят из жизни. Вот Левочка теперь вас описывает, – насмешливо улыбаясь, сказал он. – Увидим, сумеет ли?

– Как? Неужели? Не может быть! – воскликнула я. – Ради Бога, скажите ему, чтобы он историю с Анатолем не описывал, – чуть не со слезами молила я его. – Ну, пожалуйста, скажите. И как папа будет сердиться… Вы знаете, Левочка все выспрашивал меня про Петербург. Я, хотя и не говорила ему всего, но ведь он насквозь все видит. Я думала, что он из участия меня расспрашивает. Это не хорошо с его стороны.

Сергей Николаевич успокаивал меня:

– Левочка ничего не напишет, что бы могло вредить вам, я в этом уверен. Да дурное и не пристанет к вам.

Такого рода разговоры, конечно, только усиливали мое чувство к нему.

Однажды я спросила моего друга:

– Варя, скажи мне, что заметны наши отношения… чувства? Я не знаю, как назвать это.

– Да как тебе сказать, – отвечала Варенька. – К вашим отношениям придраться нельзя никак. Новее же что-то в вас заметно. У тебя все на лице написано. А дядя Сережа стал часто ездить и все на тебя смотрит, про тебя говорит. Левочка намедни заговорил про него и сказал: «И когда-то он на охоту в Курскую губернию уедет?» – а потом прибавил: «Ему надо уехать, у него туман в голове».

Разговор с Варей меня расстроил. Стало быть, у него туман, а у меня?

XV. Осень

Незаметно подходила осень. Настало и так называемое бабье лето от 1-го до 8-го сентября. Варя, Лиза и я выходили в поле с крестьянскими девушками копать картофель. Нас посылал Лев Николаевич ради развлечения, но мы больше болтали, чем работали. Конечно, не работа привлекала меня, а компания Душки, молодой бабы Арины Хролковой с чудным голосом и талантом плясать, и других девок. По субботам я с сестрой рассчитывала поденных; я знала их всех по именам. Солнце грело, как летом. Паутина, как дымчатая ткань, тянулась по всему полю и приставала к. рукам, волосам и платью. Такой невероятно густой паутины я еще не видала.

– Пойдемте купаться, – сказала я, – мы живо вернемся, в поле так жарко!

Варенька, Лиза и несколько девушек последовали за мной.

После купанья мы побежали домой по «прешпекту», когда послышался топот лошадей, и на плотине показалась тройка с коляской, которую я тотчас же узнала. Я бежала вперед, и все мои спутницы за мной. С визгом и хохотом мы пересекли дорогу, так что кучеру пришлось сдержать лошадей, чтобы не наехать на нас. Сергей Николаевич, улыбаясь, приподнял шляпу и проехал мимо нас.

– Варя, я не пойду на картофель, я не могу, – сказала я.

– Да и мы с Лизой не пойдем, раз приехал дядя Сережа.

Они побежали к нему, а я к тетеньке в комнату.

Я вышла лишь к обеду. За обедом Лев Николаевич говорил с братом об охоте, и Сергей Николаевич сказал, что он через несколько дней едет в Курскую губернию, в свое имение и пробудет там до декабря. Мы не глядели друг на друга, когда он говорил это.

К обеду приехала Мария Николаевна.

Вечер и день прошли бесцветно. Сергей Николаевич сидел все больше с братом. Они ходили вместе гулять, долго сидели вдвоем в кабинете и о чем-то секретно говорили, как мне тогда казалось.

Весь этот и следующий дни я старалась провести с девочками, быть, как всегда, веселой и отнюдь не показывать ему, что меня удивляет и огорчает его внезапное отчуждение. После обеда я уехала верхом с Воейковым. Я это сделала нарочно, чтобы не сказать ему, что я еду. По словам Вари я узнала, что. он, действительно, был удивлен и все спрашивал:

– Да зачем она уехала? Куда? Почему не сказала? Когда я вернулась, он спросил меня:

– Зачем вы ездили и куда? Кто вас на лошадь сажал?

– Индюшкин! – смеясь ответила я и отошла в сторону.

На третий день экипажи были поданы. Мария Николаевна с детьми и Сергей Николаевич уезжали в Пирогово. Мы вышли на крыльцо провожать их.

– Сережа, а ты уже совсем собрался в Курское имение? – спросил Лев Николаевич.

– Не знаю, но думаю, что да. Лошади тронули. Я пошла в сад.

– Таня, куда ты? – окликнул меня Лев Николаевич, заметив, вероятно, мое тревожное настроение.

– Хочу одна быть, – отвечала я.

– Займись чем-нибудь, – прокричал он мне вслед.

Я, не отвечая ему, ушла в самое укромное место сада, прозванное нами «диким». Опустившись на скамью, я горько заплакала, но не оттого, что он уехал, а от чувства оскорбления, которое я безотчетно испытывала. Что-то сдержанное, непривычное проглядывало в нем в его последнее посещение.

«Ни улыбки, ни внимательного взгляда, ни обычных бережливо-нежных слов, – говорила я себе, – и все это перед разлукой… Зачем же все это было?»

И во мне поднималось чувство оскорбленной гордости.

– Но что же я хочу от него? Какое право он имеет на меня и я на него? И что было между нами? Ровно ничего. Он старше меня на 20 лет, относится ко мне, как к ребенку, вот и все. Нет, нет, надо все забыть… Я счастлива, я в Ясной, Соня и Левочка со мной; ничего мне больше не надо.

Я пошла наверх, открыла рояль и села петь сольфеджио^[81].

– Вот умница! – вдруг услышала я позади себя голос Льва Николаевича.

Он сел за рояль и проаккомпанировал мне «Молитву» Гердижиани и несколько вещей Глинки и возвратил мне мое настроение.

Окончив аккомпанировать, он блестяще сыграл «Кавалерийскую рысь». Он очень любил эту вещь, она действительно имела свойство взвинчивать души, чувства и нервы.

Он встал, пристально поглядел на меня и, улыбаясь, сказал:

– И все это – вздор. Тебе надо петь и заниматься пением. Пой, развивай свой голос, – говорил он, – веди здоровую жизнь и не увлекайся романтизмом. У тебя все впереди.

Я ушла к Соне и остальную часть дня провела с ней. Мы сидели в детской и беседовали с кормилицей. Она рассказывала, что Микишка – мальчик ее, молочный брат нашего Сережи, «не дай Бог, какой хворый», что она против воли родителей вышла замуж за безземельного солдата в что оттого ее и в кормилицы отпустили.

Прошло дня три-четыре. Я сидела у тетеньки и читала ей вслух роман по рекомендации Льва Николаевича – «Полинька Сакс» А. Дружинина, когда отворилась дверь и вошел Сергей Николаевич. И удивление и радость заставили меня сильно покраснеть.

– Mon cher Serge! – встретила его тетенька. – En voila une bonne surprise! Je suis tres contente de vous voir avant votre depart!^[82]

После обычных приветствий Сергей Николаевич спросил тетеньку, где Левочка.

– Он в Туле, будет к обеду, – ответила она.

Он спросил себе чаю, сел с нами и стал читать начатый мною роман. И мне опять стало спокойно и хорошо. Лев Николаевич опоздал к обеду, и мы обедали одни.

После обеда я взяла ключи от книжных шкафов и от «того дома» и встала, чтобы идти туда.

– Куда вы идете? – спросил меня Сергей Николаевич.

По выражению лица его и по голосу я снова признала в нем прежнего Сергея Николаевича.

– Иду выбрать себе книгу для чтения, – сказала я.

– Да разве там есть что-нибудь путное? – спросил он.

– Там русские журналы: «Современник», «Русский вестник». Левочка все дразнит меня и называет их: «твои подлые романы!», а мне интересно их читать.

Я ушла, но на дорожке, соединяющей два дома, он догнал меня.

– Я пойду с вами и тоже возьму что-нибудь для чтения на дорогу.

– Вы когда же едете? – спросила я, боясь показать свое волнение.

– На днях непременно надо ехать. Боюсь, дорога испортится (железной дороги тогда еще не было).

Мы отперли дом и входили наверх. Шаги гулко раздавались в пустом, нежилом доме.

Мы вошли в комнату с большим итальянским окном, у которого стояли высокие книжные шкафы, сделанные домашним столяром. К шкафу прилегал длинный школьный стол.

– Вот в этом шкафу мои любимые журналы. А вы какие книги хотите? – спросила я.

– Какие вы мне выберете, полагаюсь на вас, – ответил он.

– Я ничего не знаю, кроме «подлых романов».

Он не отвечал и о чем-то думал. Я перебирала принесенную связку ключей и тоже молчала. Он сидел возле стола и помогал мне выбрать ключ.

– Отчего вы не сказали мне, когда я в последний раз был в Ясной, что вы едете верхом? – вдруг спросил он.

– Не хотела.

– Почему?

– Вы были другим, я не привыкла вас видеть таким.

– И поэтому вы не хотели ехать со мной? – медленно проговорил он.

– Не хотела… Не могла.

Я продолжала перебирать ключи, чтобы показать, что я занята. Разговор с ним смутил меня.

– А знаете, почему я был другим? – спросил он.

– Почему?

– Ваше оживление, ваш веселый детский смех, когда вы, помните, пересекли мне дорогу на прешпекте, дали мне почувствовать всю разницу наших лет.

– Но что же в этом плохого? Вы еще в Пирогове, за чаем, говорили мне об этом, спрашивая, не скучно ли мне с вами, так как вы гораздо старше меня, а я тогда же вам ответила, что мне всегда хорошо и весело с вами, потому, что вы все понимаете.

– На днях я говорил о вас с Левочкой, – сказал он.

– Обо мне? – не умея скрыть своей радости, с удивлением спросила я.

– Да, о вас.

– Что же вы говорили?

– То же, что я говорил вам сейчас, и он понял меня.

Я молчала. Он сидел, задумавшись, и, как мне казалось, в нем происходила какая-то борьба. Я подставила стул к столу и, став на стол, стала выбирать книги. В комнате царила полная тишина, лишь большая осенняя муха, жужжа, билась, ползая по стеклу окна.

– Если она поползет вверх, – неожиданно для самой себя загадала я, – «это» будет. А вниз… – я не успела окончить своей мысли – муха поползла вверх.

– О чем вы так задумались? – спросил Сергей Николаевич.

– Так, ни о чем…

– Таня, вы упадете, не подходите к краю стола!

Эти простые слова, его голос вдруг почему-то сказали мне, что вот сейчас в моей жизни должно совершиться что-то важное, значительное, и робость, и счастье переполнили мою душу.

– Что же вам выбрать? – спросила я, чтобы что-нибудь сказать.

– Что хотите – все будет хорошо!

Я выбрала два журнала и себе кое-что.

– Надо идти домой, Соня и Левочка будут недовольны, что я так долго сижу здесь, – сказала я. – Левочка, наверное, уже приехал.

– Слезайте со стола, – сказал он тихо.

Я взяла выбранные книги, заперла шкаф и хотела слезать, но Сергей Николаевич сидел на стуле, с которого я вошла на стол.

– Как же я слезу, когда вы сидите? – смеясь, сказала я. – Пустите, я прыгну! – Я знала, что он не пустит меня.

– Нет, прыгать нельзя, высоко, вы ушибетесь. Сойдите по стулу, – тихо, но решительным голосом сказал он.

Его тон был так внушителен, что ослушаться его было невозможно. Я осторожно ступила на самый край стула, держа в руках тяжелые журналы. «Не надо этого», – мелькнуло у меня в голове, но было уже поздно. Потеряв равновесие, я зашаталась, выронила книги и упала к нему на руки.

– Боже мой! – закричала я, испугавшись своего падения. – Я ушибла вас?

Он не отвечал. Его лицо почти касалось моего. Он пристально глядел на меня, держа меня на руках. Я хотела встать, он удержал меня.

– Таня, – взволнованным голосом, какого я еще никогда не слыхала, сказал он, – когда я был у вас в Москве, вспомните этот вечер, вы заснули в зале на диванчике. Я глядел на вас и говорил брату, хотя тогда еще шутя:

– Подожди жениться, мы будем венчаться в один день на двух родных сестрах; теперь я вас прошу – хотите быть моей женой?