Рина Оре
Гибель Лодэтского Дьявола. Первый том
Марлена натянуто улыбнулась, услышав про скорую битву. Муж погладил ее руку, как бы говоря, что и он ее в обиду не даст.
– Останетесь на обед? – спросила Марлена Раоля, а тот довольно потер усы. – Мы ждем градоначальника. Думаю из-за… – не договорила она, так как звякнул дверной колокольчик. – А вот и он!
– Благодарствую за любезность, – поспешил встать со скамьи Раоль. – К сожалению, остаться не могу.
Градоначальника Совиннака, как все в Элладанне, он недолюбливал и боялся. Огю Шотно, обрадованный тем, что усатый любитель вина вскоре покинет его дом, отправился встречать гостя.
– Что-то передать Иаму? – спросил Раоль Маргариту.
– Ну что я скучаю… люблю, жду… – неуверенно говорила Маргарита под взглядом Марлены. – И еще одно… Я сейчас вернусь.
В передней она встретилась с градоначальником. Тот поклонился с рукой у сердца и, подражая рыцарю, поцеловал руку девушки. Сожалея, что такая галантность случилась в последний раз, Маргарита ушла наверх, но через пару минут вернулась с мешочком печенья. Теперь в передней находился Раоль. Градоначальник стоял в дверях гостиной.
– Это для Иама, – сказала Маргарита, передавая сладко пахнувший мешок. – Печенье с миндалем, почти марципан, то есть хлеб Марса, хлеб воина. И они сердечками… Чепуха, конечно, а не подарок…
– Оо, нет, – отвесил низкий поклон Раоль Роннак и закрепил мешок на поясном ремне. – Это не чепуха. Простому вояке приятны такие вещи. Это лишний раз напоминает ему, что он защищает свой дом и жену-красавицу в нем, какая думает о нем и ждет его назад. Еще раз за всё благодарствую, – поклонился он на прощание.
________________
Расположившийся на скамье в гостиной градоначальник расставлял древних воинов по их клеточкам, а Огю Шотно, сославшись на то, что его жена расстроена новостями, удалился к ней в кухню. Маргарита сидела в кресле и рассматривала фигурки, грозившие друг другу оружием перед гибелью.
«Из них уцелеют немногие, – думала она, – но они всё равно будут воевать. Понимают ли они, что умрут? Так их культура и сгинула – силы сторон вышли равными: победитель так велико потеряет, что тоже проиграет».
– О чем вы думаете, мона Махнгафасс? – закончив построение войск, спросил девушку Ортлиб Совиннак.
– О том, что игра в шахматы похожая на Последнюю Битву. Мне на уроках Боговедения сказывали, что все культуры до нас гибли в большой войне, когда силы сторон былись… были равными… Они и себя уничтожили, и свой мир… и Конец Света наблизили… Я еще могу понять, почему короли воюют. А пехотинцы зачем? Их же всех убьют. Они глупые или что-то иное?
– Вы правы в том, мона Махнгафасс, что эта игра похожа на жизнь. Даже больше, чем это может показаться, – за это я и люблю ее. Когда я был юн, то не понимал, почему у каждой фигуры свое место и почему она может ходить так, а не иначе. Кто так решил? – всё задумывался я – Точно не Бог, ведь все люди, даже его избранники, для него равны. Неужели Дьявол? Или сами люди? Кто изобрел правила, я не знаю до сих пор, но они на самом деле существуют. Не быть малоимущему простолюдину никем, кроме как пешкой, но если он умудрится дойти до другого края доски, то сможет стать любой фигурой, кроме короля, даже полководцем. Поэтому пехотинцы сражаются – ими движет желание возвыситься… Всё мне понятно и с другими фигурами: они воюют, как умеют и чем умеют, вот только с ним неясно, – похлопал пальцем Ортлиб Совиннак своего полководца по серебристой голове. – Самая могущественная фигура, ходит с размахом, а без короля ему войны не выиграть. Так почему он воюет и чего хочет? Он уже достиг вершины, однако вновь поднял меч – не на короля ли замахнулся? Чем сильнее воинская власть полководца, тем слабее сакральная власть короля: если король не дурак, то однажды он убьет своего самого лучшего вождя, даже если левой рукой отрежет себе правую. А полководец поступит так же, если хочет жить… Возможно, он воюет, потому что на поле боя ощущает себя в большей безопасности, чем при дворе короля, как считаете, мона Махнгафасс?
Маргарита пожала плечами. С восхищением глядя на градоначальника, она думала, что он самый умный из всех на свете людей.
– Да я вас утомил, – ласково улыбнулся Ортлиб Совиннак. – Желаете ли в это благодаренье просмотреть из окон ратуши казни, мона Махнгафасс? Узреть справедливость своими глазами? Судья решил, что кухарка виновна наполовину – мол, она не знала, что ее племянник опустится до убийства, однако она ему помогла… За это ей присудили двенадцать ударов треххвостой плетью – весьма легкая кара для дамы столь крепкого сложения. Второго злоумышленника повесят. Аразаку же, наверно, удалось покинуть город… Так что вы думаете о моем приглашении?
– Извините, господин Совиннак, но я откажусь. Я не люблю таковые… такие зрелища. После торжеств в честь герцогини Юноны, я дала себе слово: «Не глазеть на казни».
– О, что тогда натворил тот бродяга! – недобро оскалился градоначальник. – Зрелище не для невинных глаз. Подобной дурости отродясь не было в моем городе. И не будет впредь. Всему виной попустительство глашатая. Больше такого не повторится – заверяю вас.
– Извините, я дала слово, – помотала головой Маргарита и прикусила нижнюю губу. – Господин Совиннак, мне надо сказать вам, но это… непросто.
– Нет ничего сложного, – переместился на скамье градоначальник так, чтобы оказаться ближе к девушке. – Вы, мона Махнгафасс, хотите меня о чем-то попросить?
– Да, – ответила Маргарита, виновато глядя на Ортлиба Совиннака. – Дело в том, что я… мне… – запнулась она от смущения. – Я замужем… И часто вижусь с другим мужчиною, когда нет мужа… С вами. И хотя мне крайне по душе ваше общество… И я крайне ценю его… И вас безмерно чтю… Это неправильно: проводить много времени с другим. Я… Этот дом вашего друга и, конечно, здесь вам всегда радые. Вот только… я будусь должная не спускаться больше́е… больше на обед при вас – это я хотела сказать.
Глаза Ортлиба Совиннака превратились в узкие прорези – он внимательно изучал неловкость девушки, то, как она пытается избежать встречи с его взглядом и как терзает свои пальцы.
– Возможно, я что-то не то сказал? – спросил градоначальник после недолгого молчания. – Или какие-то мои действия вызвали подозрения о грязных планах в отношении вас, мона Махнгафасс? Я лишь ценю тепло этого дома. Мне приятно здесь бывать, приятно находиться с вами рядом… Что я сделал не так?
– Ничто, – опять прикусила нижнюю губу Маргарита, и ее зеленые глаза заблестели влагой. – Мне так совестно! Я и сейчас готова целовать вам руки… Но люди будут говорить дурное. Мой супруг тоже будется недовольным. Я знаю, что вы самый благородный и порядочный из мужчин, но… Я и не думаю, ничто такового… Но это… Всё равно, это неприлично. Простите…
Ортлиб Совиннак ничего не ответил. Он встал со скамьи и, устало вздохнув, тяжело потопал к окну.
– Этого хочет госпожа Шотно, не так ли? – спросил он, глядя в темнеющее небо.
– Нет, – твердо ответила Маргарита. – Я думаю, что это непристойно, неправильно и нечестно к моему мужу. Я так думаю.
Градоначальник ничего не отвечал.
– Я просила вас забрать грамоту на дело у моего сужэна, – добавила девушка. – Я раскаялась. Это былся… был ложный и недостойный поступок. Господин Совиннак, сделайте, пожалуйста, так, как верно для городу. Я больше не держу зла на сужэна.
– А вот я держу! – резко ответил Совиннак. – Я выяснил у Гиора Себесро все условия вашей свадьбы. Те, о каких не знают ни господин Шотно, ни его уважаемая супруга. Своего мужа вы, мона Махнгафасс, и знать не знали до замужества. Мне сказали, что ваш дядя притащил его из трактира и навязал вас ему за две сотни регнов! И почему так случилось, я тоже знаю!
Маргарита потерялась и онемела, а ее щеки в это время разгорались огнем. Она взмолилась о том, чтобы не разреветься до окончания разговора.
«Градоначальник, конечно, знает то, что видал Себесро, – со стыдом думала она. – Знает, как сужэн жал меня к стенке и целовал. И знает это со слов суконщика, а тот не видывал, как я противилась Оливи до этого».
– Я понимаю Гиора Себесро и его заботу о своей несчастной сестре. И не виню его… Ему оболгали вас. Ваш родной дядя оговорил вас.
– Это неправда… – тихо возразила Маргарита.
– Правда! – беспрекословно отрезал градоначальник. – И сейчас у меня нет сомнений, что вся грязь о вас – это ложь. И я этому крайне рад, – вздохнул он. – Вы порядочная женщина, мона Махнгафасс. Я не побеспокою вас больше. Ваше почтение к чести мужа и его имени вызывает у меня глубокое уважение. Бесспорно, будь я на его месте, то желал бы, чтобы моя супруга вела себя столь же подобающе. Но у меня есть один вопрос… Я прошу ответить на него откровенно, без жалости ко мне и безо лжи… И не подумать ничего предосудительного – мои помыслы в отношении вас, мона Махнгафасс, чисты. Скажите, если бы вас не связывали обязательства супружеского долга верности, вы бы повторили свою просьбу «не досаждать вам своим присутствием»?
– Нет. Ни в коем случае, – не колеблясь, ответила Маргарита. – Я и ныне буду крайне огорченной.
Ортлиб Совиннак развернулся к ней. Казалось, он хотел что-то сказать. Но потом передумал, подошел к круглому, выпуклому зеркалу и поправил свою черную току.
– Мне пора удаляться, – сказал он девушке. – Много дел, очень важных дел из-за событий в Нонанданне. Элладанн рядом: важно любое перемещение врага или же войска Лиисема… Я прошу передать извинения господам Шотно за поспешность моего отбытия из их дома и за то, что ухожу до игры. Вас я понял… И повторю, что рад оказать вам любую услугу.
Маргарита проводила его до двери. На прощание градоначальник поклонился ей уже без руки у сердца. И будто опять что-то хотел сказать, но и в этот раз передумал. Ортлиб Совиннак вышел, а Маргарита, покрасневшая и несчастная, смотрела ему вслед из передней в ромбовидное дверное окошко. Его грузная фигура удалялась в сумерках по направлению к храму Пресвятой Меридианской Праматери, в противоположную сторону от Восточных ворот замка.
________________
На вершине холма, за обрамлением крепостных стен, стремились к облакам острые шпили на голубых черепичных крышах белокаменного замка герцога Лиисемского. От ограды того сказочного мира, от парадных Северных ворот, минуя второе кольцо стен, три башенки, ров, мост и каменный вал, к подножью холма спускалась дорога из розового песчаника. Она переходила в улицу Благочестия, а уже вдоль нее выстроились богатые особняки, принадлежавшие самым именитым аристократам Орензы, раскинулись ухоженные парки и сады. Хозяева этих роскошных жилищ где-то с полгода развлекались в Элладанне, а еще полгода проводили в своих имениях. Сейчас, из-за войны, в опустевших особняках, среди голых стен, остались лишь смотрители и немногочисленная прислуга. Темно-красный двухэтажный дом градоначальника, вставший у слияния улицы Благочестия с Западной дорогой, по сравнению с великолепием соседних дворцов, казался простоватым строением, но с широкой и шумной торговой дороги торец этого особняка, со ступенчатым фронтоном, крутой крышей и острыми каминными трубами, напротив, выглядел значимо.
Утром дня венеры, как просила Марлена, Огю Шотно проведал приятеля в его доме. Иде́р Мона́ро, незаконный сын Ортлиба Совиннака, проводил гостя в кабинет, где Огю нашел градоначальника помятым, пьяным, одетым в нижнюю рубашку и штаны. Шерстяной шарф толстым кольцом обхватывал дородное туловище Ортлиба Совиннака, чтобы прогреть спину и унять в ней боли, а его голову неопрятной чалмой прикрывал легкий платок. Огю никогда не видел приятеля в таком виде – он оторопел и застыл в дверях.
– Проходи, – медвежьим взмахом мощной руки поманил его Ортлиб Совиннак, приглашая присесть на табурет возле столика и скамьи, на какой полулежал сам. – Выпьем!
– Ортлиб, что случилось? – неохотно опустился на табурет Огю и брезгливо поморщил лицо: на столике пестрели обглоданные кости, лодочки лимонной кожуры, яблочные огрызки, перевернутые серебряные чарки, измазанные сальсой тарелки, полотняные салфетки и, конечно, среди этой помойки высилась стеклянная бутыль с прозрачной жидкостью на четверть сосуда. В кабинете стоял резкий запах, какой ни с чем иным невозможно было спутать, – в бутыли находилось крепчайшее куренное вино. Градоначальник наполнил несвежие чарки и протянул одну из них Огю.
– Пей! – скомандовал он.
Несмотря на то, что белое вино подходило по гумору Огю, он терпеть не мог этот излюбленный напиток возчиков, моряков и северян. И всё же он не решился отказаться. После первой же чарки у него перед глазами поплыл кабинет, грязный стол и хозяин дома в непотребном виде.
– Што слух… илось? – повторил Огю, откашливаясь, потому что вино обожгло ему горло. – Неужели из-за девчонки?
– Кажется, я влюбился, – захохотал Ортлиб Совиннак, а Огю снова зашелся в кашле.
– Ортлип, – сипло произнес Огю Шотно. – Ты не можешь быть влюблен. Ты едва ее знаешь – как раз сегодня прошло ровно две триады, как ты увидел ее в бочке, – ты не можешь влюбиться!
– Тем не менее… Знаешь, время удивительная загадка. Прошлое портится – протухает, как ты говорил, а «завтра» для нас ценнее, чем «сегодня», хотя это дурость: «завтра» может и не наступить. Мы строим планы, намечаем цели, мечтаем, – будто наша душа живет в будущем, как плоть живет в настоящем… Дурость, дурость! Будущее – наш капкан! И я это хорошо знал, боялся грезить о большом, желал лишь приманить, стать для нее незаменимым, важным… Разве другая отказалась бы от такого поклонника, как я, – опять громко, пьяно и невесело расхохотался Ортлиб Совиннак. – Я строил из будущего капкан для нее, но она, легкая и юная, упорхнула, а я в нем, толстый и старый, остался… Поделом мне!
Огю Шотно хотел что-то сказать, но градоначальник перебил его:
– Я вчера беседовал с епископом Камм-Зюрро, – недовольно и хрипло выдохнул он. – Надеялся, он прочистит мне голову. Избавит от дурных мыслей, что так и лезут в мой разум, – вроде помогло, но… Пришел домой и уснуть не могу. Диану видеть не могу! Лживая! Поговорил с ней – и как воды с песком глотнул. И она меня… Говорит, что любит, а сама глаза отводит! Сил моих нет! Никакой радости… И единственная женщина, с которой я хочу быть рядом… Пусть даже просто бывать рядом: беседовать, видеть ее, любоваться ею… Я рядом с ней чувствую себя молодым и совсем другим – таким, каким я был до того, как приехал в этот проклятый Богом город! Мне ли не знать, что это место делает с людьми… И она не хочет, чтобы я приходил к ней! И она права! Ну и что мне делать?
– Ооортлиб, – снова начал Огю, но Совиннак взревел:
– Не говори ничего – сам всё знаю, не юнец. Не понимаю, – сжал он ручищи, – как так вышло? Она жила в доме позади Суда! Всё это время! Нигде я не бываю чаще, чем там, кроме ратуши! Как так случилось, что я разглядел ее только тогда, когда она и ее чистота по нелепости стали всецело принадлежать другому? Что за насмешка Бога? Она чуть не плакала вчера, когда прощалась со мною. И это было искренне, я разбираюсь в правде и во вранье… Не было бы этого человека – ее супруга… всё было бы иначе… Не знаю его, но так ненавижу, что будь он рядом, пожалуй, не смог бы сдержаться и придушил бы! Это несправедливо! Он в Нонанданне ни в чем себя не стесняет! Всё жалованье – на девок и пьянки. Я узнавал про него… А она… Печенье сердечками ему передает! Он же даже ее не ценит. И увезет в деревню, когда вернется или когда его выгонят из войска. Она будет доить коров! Станет сильванкой! Она! И я ничего не могу поделать…
– Так уж и ничего? – тихо спросил Огю.
– Ты на что намекаешь? – грозно посмотрел на него градоначальник.
– Да ни на что, Боже упаси, – занервничал управитель замка. – Но… но если бы это была шахматная задача, то ты, не задумываясь, срезал бы все фигуры, мешающие тебе победить. И уж тем более не жалел бы жалкую пешку. По-настоящему Иама Махнгафасса будет оплакивать разве что Марлена… Но живой Иам принесет ей куда больше бедствий и страданий, чем мертвый. Вчера она едва заснула: всё тревожилась из-за его новой проделки… Она ничего не может с собой поделать: для нее выходки этого переростка и лободыра – проступки малого дитяти. Она будет заботиться о нем и страдать, – вздохнул Огю Шотно, – пока тот не помрет, наконец. И тогда… в глубине души, она будет рада, что он упокоился. Она станет свободной! И девчонка тоже станет свободной и никому не нужной, да без средств и жилья. Не думаю, что вдова Махнгафасс в таких условиях откажется от влиятельного покровителя, тем более что она и так благоговеет перед ним. Вот такая шахматная игра… Я рассуждаю, – напрягся Огю Шотно под презрительным взглядом приятеля. – Я просто рассуждаю… Рассуждаю, как если бы это была ненастоящая жизнь.
– Рас-су-ждаешь?.. – медленно произнес Ортлиб Совиннак, впившись взглядом в него. – И предлагаешь грязь мне? Хочешь избавиться от того, кто тебе досаждает, моими руками?!
– Нет, не предлагаю! – тонко вскричал Огю Шотно. – Убийство – это злодейство, это грех большой… Но мыслить – это не преступление! Ты сам сказал, что придушил бы его.
– Нет, Огю, не придушил бы… – пробормотал Совиннак, заполняя две чарки прозрачным вином. – Я мог бы множество раз злоупотребить своей властью, сначала судьи, потом градоначальника, но я обязан хранить закон. Я горжусь тем, что мои руки чисты. У меня есть принципы… Знаешь, что такое «принцип» с языка древних? Это первоначало! Это начало себя, понятно? Отказаться от начала себя – всё равно что отказаться от пятидесяти двух лет, что я прожил… Почти уже от пятидесяти трех… Так что я рад, что ты ничего не предлагаешь. И не надо. Бог велик! – уверенно добавил Ортлиб Совиннак. – Иам Махнгафасс – пехотинец на войне. Он хочет сразиться с Лодэтским Дьяволом – что ж, пускай. Надо лишь немного подождать… И если будет угодно Богу, он сам оборвет жизнь Иама Махнгафасса без моего участия. Если нет… то мне остается смириться… Так говорит епископ Камм-Зюрро. Я сделаю щедрое пожертвование храму Пресвятой Меридианской Праматери и попрошу о справедливости. Ни о чем более… – поднял чарку градоначальник. – За справедливость и закон!
Огю Шотно больше не стал говорить на эту тему. Выпив вторую чарку, он поспешил удалиться из-за боязни продолжить пьянку. Но, возвращаясь домой, он просчитывал то, как вынудить градоначальника избавиться от неудобного брата Марлены. И эти черные мысли зарождались в его хмельной голове не столько из-за неприязни к Иаму Махнгафассу, сколько из-за заботы о горячо любимой жене и их общем благополучии.
«Если Иама не станет, – расчетливо и безжалостно мыслил Огю, – Марлена будет страдать в самом большем полгода… ну, может, год. Что такое год по сравнению с целой жизнью? А потом она смирится. Я же буду ей опорой. И от девчонки надо быстрее избавляться, пока она окончательно не сошлась с моей супругой. Марлена уже намекает оставить у нас сестрицу Махнгафасс, если та понесет. "Она сама еще такая девочка и ей необходима помощь". Сперва поддержка при вынашивании ребенка, потом в воспитании этого ребенка, а затем и Иам поселится! Воином он хочет быть! Небось преторианцем… Так всё и будет: Марлена выплачет все глаза и уговорит меня, ее братец обоснуется в Южной крепости, а его женушка с сопливыми детишками у нас… Я же буду искать причины, чтобы бывать в собственном доме как можно реже! Терпеть не могу детей и Иама Махнгафасса, а уж его детей вдвойне возненавижу!»
– Влюблен, значит… – сказал вслух Огю, направляя двуколку вверх по холму. – Раз так, то ты, градоначальник, как любой влюбленный, не стерпишь одной-единственной вещи… Хм, да не так уж и чисты твои руки!
Тем же днем Огю Шотно успел передать посыльному барона Тернтивонта письмо. В письме он просил полководца Лиисема о милости: дать Иаму Махнгафассу побывку, чтобы тот смог провести время с тоскующей супругой и обзавестись наследником, так как был последним мужчиной из своего рода. Зная, что барон Тернтивонт из-за личного несчастья с пониманием отнесется к подобной просьбе, Огю не сомневался, что Иам, если не погибнет в битве, то вскоре соберется в дорогу до Элладанна, Совиннак же взревнует и наверняка пойдет на преступление, – в людях Огю Шотно разбирался хорошо.
«Только надо сделать так, чтобы градоначальник не догадался о моем участии, – беспокоился управитель замка. – Иначе мне несдобровать…»
Глава XI
Никому не жалко пехотинца
В високосный год во второй триаде Трезвения целых три планеты, Марс, Венера и Меркурий, дарили людям дополнительный день. В Меридее это празднество называлось Великими Мистериями. Прошлый год как раз был високосным – и тогда в Элладанне проводились соревнования, такие как забеги со щитом и без него, скачки на лошадях и три вида борьбы: в стойке, пока противник не окажется на земле; бой, пока один из соревнующихся не сдастся; и последний, самый опасный и любимый горожанами вид борьбы, в каком не существовало правил. В герцогском замке проходил рыцарский турнир во славу прекрасных дам. Во второй день Великих Мистерий победителей награждали деньгами и огромных размеров пирогом, вслед за тем уже музыканты с поэтами, победители Меркуриалия, восхваляли имена героев и красу женщин Элладанна.
Первый год сорокового цикла лет не являлся високосным, и вторая триада прошла буднично. В нову третьей триады Трезвения Огю Шотно вернулся домой с вестями, какие заставили Марлену одновременно петь от радости и вытирать слезы с глаз из-за тревог.
– Выпала удача пехотинцу Иаму Махнгафассу одним из первых с врагом нашим кровно биться, – читала Марлена в гостиной короткое письмо. – Достойно явил он себя в сражении славном и, невзирая на рану, с отвагой напал на Лодэтского Дьявола! – ахнула Марлена и, испуганно посмотрев на мужа, вернулась к письму. – Посрамил пехотинец единый разбойника гнусного, ранив ловко его да прочь драпать принудив. Сам же Иам Махнгафасс в добром здравии ныне, без смертельных увечий и в светлой радости, – перевела дух Марлена. – И деянье его бесстрашное не могло не иметь награды щедрой да почестей: сей храбрец удостоен побывки до дома в триады две сроком. Вот так встретит он Перерожденье Земли уж в Элладанне – как героя встречайте воина смелого! На́ль Нарунна́к сии строки вам пишет, оруженосец рыцаря Лоа́неля Кара́онта, на поле боя хоть и павшего, но в сердцах наших в выси взлетевшего.
Марлена с неясным выражением посмотрела на Маргариту и вдруг возликовала.
– Иам приедет в Элладанн на целых две триады! – улыбаясь, взяла Марлена жену брата за руки. – И так скоро! Уже дней через тринадцать или меньше он прибудет… И даже успеет до возвращения в войско отпраздновать с нами свой семнадцатый день рождения!
– Так ему будет всего семнадцать?! – удивилась Маргарита.
Марлена ответила ей укоряющим, но добрым взглядом. Она со слов брата знала, что Иам и Маргарита встретились вечером в медиану у зеленого дома Ботно, сразу безумно полюбили друг друга, а уже через пару дней обвенчались. Марлена в эту историю искренне верила, не пытаясь найти подвох: «глупенькие» Иам и Маргарита вполне могли так поступить, ведь, по ее мнению, совсем не думали головой.
– У меня и Иама разница в рождениях всего год без двух дней, – улыбнулась Марлена. – Я родилась в день луны второй триады Воздержания, на осеннее равноденствие, а Иам в день солнца, появился в високосный год двадцать второго дня. Ты и Иам даже это друг о друге не узнали! Да не это главное! Наши дни рождения – это чудесно, но… У тебя после его побывки точно будет чадо! Что же ты молчишь?
– Я просто удивлена… и крайне рада, конечно, – ответила Маргарита, изображая счастье. – Не могу пока уразуметь столь радостную весть…
А перед глазами у нее стояло видение супружеской ночи, когда кровать часто билась о стены, – воспоминание, где были боль и кровь. И ей стало так же противно, как и тогда. Еще более гадостно она чувствовала себя из-за того, что лгала Марлене.
– Глупенький, глупенький братик, – с затуманенным взором прошептала Марлена, смахнула слезу и тут же сменила печаль на радость. – Какие же дивные известия! Я думала, что на Главной площади в последний раз видела его живым… Хвала Нашей Праматери-заступнице за такую удачу!
– Я полагаю, бесценная Марлена, – медовым голосом произнес Огю Шотно, внимательно наблюдая за Маргаритой, – нашей сестре необходимо справить себе красивое платье для встречи супруга. О, дорогая, – прервал он Маргариту, только открывшую рот для возражений, – о твоих стесненных средствах мы знаем. Мы хотим сделать тебе от всей души подарок. Свадебный дар, что мы так и не сделали. Так вот, – манерно повел рукой Огю, отметая благодарность, – Марлена, завтра же посетите восхитительную суконную палату Гиора Себесро и выберите убранство, соответствующее случаю и положению моны Махнгафасс.
– Очень благодарю, – после паузы ответила Маргарита. – Но я бы избрала любую прочую лавку.
– Вздор! – ответил Огю Шотно. – Какую еще прочую лавку? Разве Гиор Себесро нам не родня? Он, насколько мне известно, даже был на вашем с Иамом венчании… Или я и Марлена чего-то не знаем?
Маргарита промолчала. Этот момент казался подходящим, чтобы открыть правду о своей свадьбе, но она боялась потерять то, что объединяло ее и Марлену – любовь к Иаму. Вот только у Маргариты была настоящая любовь к самой Марлене, любовь с первого взгляда, а к Иаму – сплошное притворство.
________________
В Элладанне богатые особняки и те редко когда имели третий этаж (чердак, даже при наличии окон, обустроенный для жилья или ярусный, за этаж не считался). Зависть вызывали просторные, размашистые дома, с высокими потолками, садами и конюшнями; жилища, на содержание, освещение и отопление которых уходило состояние. Высота парадных первых этажей в таких домах была вдвое или втрое больше верхних, предназначенных для спален, так что порой двухэтажный дворец с высоким фронтоном и крутой крышей превосходил по росту пятиэтажную обитель бедноты.
Многоярусных домов не жаловали из-за хлопот с подачей наверх воды и слива нечистот. Зажиточные люди могли позволить себе проложить сток у дома, остальных обязали иметь выгребную яму или бочку с песком, опорожнением каких занималась гильдия отходников (это грязное дело было столь прибыльным, что отходников шутливо звали золотых дел мастерами – золотарями). Власти требовали от горожан следить за чистотой улиц, хоронить трупы бродячих животных, убирать сор и сжигать листву, но всё равно многие ремесленные кварталы выглядели неухожено и грязно. Немало мороки было в жарком Элладанне и с водой. Вырыть колодец и вымостить его стоило крупной суммы, да и после за него брали сборы. Горожан выручали городские фонтаны и дожди, богачи обустраивали подземные цистерны. Также воду с раннего утра и до вечера таскали по улицам на тележках горластые мальчики-водоносы. Сырой зимой горожане обходились без их услуг.
Дома в четыре-пять этажей возводились без каких-либо удобств, для сдачи внаем самым малоимущим, и звались они инсулами. Первые два этажа инсул делались из сырцовых кирпичей или рваного камня, остальные, скрепленные деревянным каркасом, из глины, ивняка и соломы. Там, в каждой из клетушек, ютилось по семье, отходы же обычно выплескивались из окон. По этой причине в Элладанне инсулы строили кучно, в особых кварталах на окраинах, где скверно пахло и куда боялись заглядывать даже городские стражники. Больше всего инсул настроили в северо-западной части – там, где размещались лупанары. Второе скопление инсул возникло на юго-востоке Элладанна, за Восточной дорогой: неблизкое от нее и не такое злачное. И всё же, из-за сомнительного соседства, хорошие дома у Восточной дороги стоили сравнительно недорого.
Дом семьи Себесро находился в середине Восточной дороги, по левую руку, если стоять лицом к Главной площади; размещался на оживленной торговой улице, всегда заполненной праздным народом, – по краям широкой мостовой (в тридцать шесть шагов) богачи прогуливались, заглядывая в многочисленные лавки; по центру передвигались всадники и повозки; глубокие ливневые каналы разграничивали пешее и конное движение. Все дома здесь были каменными или из обожженного кирпича как у Гиора, узкими с фасада, малоэтажными, высокими; на все было любо смотреть: шпили с флюгерами, чешуйчатые крыши, балкончики, эркеры, цветные ставни… Дом Гиора выглядел строго и добротно, оттенок кирпича напомнил Маргарите о миндальной халве из лавки ее дядюшки. С дороги виднелись зеленые входные двери под черным кованым козырьком, два узких оконца на первом этаже и большое квадратное окно на втором, наполовину застекленное, на другую половину прикрытое узорной решеткой. Филипп говорил, что в гостиной и обеденной залах такие же большие окна показывали ухоженный садик.
«Кирпичный дом напоминает своего хозяина, – решила Маргарита, впервые очутившись возле него, – грубоватый, без излишеств и надежный. За такими толстыми стенами наверняка спится безмятежно».
Фасад суконной палаты резко выделялся среди соседних строений и уж он-то вовсе не походил на своего владельца. Нарядившись в рыжую черепицу, белую штукатурку и пестрые изразцы на карнизах, лавка, будто расписной пряник, так и манила к себе взор. Гостей зазывали и три витражных оконца на втором этаже, и красная вывеска с белым барашком. Стекла, как и зеркала, стоили так дорого, что являлись предметами роскоши. В жарком Элладанне люди часто ничем не крыли световые проемы, ограничиваясь летом ставнями, а зимой вощеной бумагой. Даже владетели широкого имущества стеклили только верхнюю половину окон, поэтому три витража и впрямь подходили гордому именованию «палата».
Когда девушки приблизились к крыльцу, Маргарита увидела сбоку навес от солнца и поилку. Столь сердечная забота о лошадях ее тронула.
«Выходит, Гиор вовсе не бесчуйственный и не холодный, – подумала она. – Человек, который добр к животным, не может быть дурным. Но только бы его не оказалось в лавке! Боженька, смилуйся надо мной!»
Внутри суконная палата удивила Маргариту не меньше, чем снаружи. Она ожидала увидеть длинный прилавок со стопками отрезов по краям и балкой над ним, с какой свисали бы одеяния. Портные подгоняли платья на покупателях прямо в лавке, на виду у других посетителей; в центре стола нарезали ткани, тогда как в углах помещения, у рулонов, дочки суконщика или подмастерья шили.
В лавке Гиора рулоны материй были аккуратно убраны на полки, друг под другом; самые дорогие ткани удостоились шкафов. Готовые наряды гордо представляли себя с напольных вешалок, латунные пряжки сияли золотом с черных бархатных подносов; шляпы, пояса, колпаки, воротники, остроносая обувь и уличные сандалии любезно показывали себя с разнообразных подставок, – из этой палаты можно было выйти одетым с ног до головы во всё новое, превратиться, как по волшебству, в другого человека.
