Рина Оре
Гибель Лодэтского Дьявола. Первый том
Глава VII
«Король» посрамлен, «рыцарь» повержен
Хлеб в Меридее был основной пищей и бедных, и богатых. Первым своим указом король подтверждал действие древнего закона, обязывающего пекарей производить ржаные буханки размером с ладонь и продавать их за медный четвертак. В Элладанне цены на прочий хлеб устанавливал сам герцог, а власти сурово наказывали плутовавших пекарей – лишь в неурожайные годы им разрешалось разбавлять ржаную или пшеничную муку менее ценными помолами. Весь белый хлеб обобщенно звали булками, пышный (набухший) серый или черный хлеб – буханками, плоский и пресный – лепешками.
Для стола герцога Лиисемского и епископства хлебная кухня выпекала белый хлеб из хорошо просеянной пшеничной муки; серый – для прислуги высокого положения и преторианцев; жесткие лепешки из отрубей, используемые как тарелки, – для всех прочих работников замка, но даже их еще нужно было заслужить у Нессы Моллак или Хадебуры. Хлеб здесь был чем-то вроде денег: основой власти этих двух кухарок. Для тех, кто не удостоился их милости, полагалась каша из овса – из злака, презираемого в благодатном Лиисеме даже бедняками и годного лишь на корм лошадям.
Пищу раздавали главы кухонь, обмениваясь друг с другом «своим товаром»: к началу завтраков и обеда Несса Моллак заходила с миской из овощной кухни и блюдом из общей, на каком лежали остатки со стола герцога – порой позавчерашние объедки, но никто не посмел бы возмущаться и отказаться от мяса или рыбы. После принимались стряпать: до полудня пекли хлеба, потом – пироги или пирожные. Серый хлеб катали большими полушариями, белый – маленькими колобками и бережно помещали в центр печи; если подгорали лепешки для прислуги, то Галли не наказывали.
Салатов придворные Альдриана Лиисемского не кушали, полагая всё сырое вредным для здоровья, – булочки подавались к похлебкам, основным блюдам и густым соленым подливам – к сальсам. Но прежде всего, в самом начале трапезы, к столу выносилось главное его украшение: пироги, караваи, пирожные, пончики, вафли – тут уж фантазия Нессы Моллак не знала границ: Маргарита с восхищением смотрела, как из печи достают то лебедей, то замки, то деревья изобилия, причем тесто могло быть и зеленым, и розовым, и желтым, а его еще дополняли резными плодами, кремами, цветной глазурью…
За исключением парада удивительных сладостей, все тринадцать следующих дней между календой и благодареньем, заполненные однообразной и скучной работой, походили один на другой. Маргарита понемногу привыкала к быту Доли и даже научилась быстро засыпать на одном тюфяке с Ульви: она ласково грозила болтушке, что не возьмет ее на венчание брата – и, довольная своей хитроумностью, отворачивалась, но с неясной тревогой гадала: что же будет делать после свадьбы Синоли, когда ее угроза перестанет действовать.
Пресная овсяная каша еще вызывала неприятие. Маргарита съедала свою половину комка быстро, стараясь поменьше жевать. Кроме того, давали печеные овощи или похлебку-пу́таницу (она же «чепуха», если постная) – густое варево из трав, бобов, овощей и обрезков – из всего, что имелось в наличии и что кухарка надумала отправить в котелок. (Из-за такого рецепта «путаницей» кликали неразборчивых в связях женщин, а «чепухой» – бессмыслицу). В медиану две Ульви разделили чашку молока и кусочек курицы, а после медианы они заслужили прощение Нессы Моллак и стали получать традиционное утреннее яйцо, сладкие моченые яблоки по вечерам, на обед – жесткую лепешку вместо овсяной каши. С наслаждением поедая свою половину хлебца, пропитанного овощной подливой, Маргарита думала, что раньше сильно недооценивала отруби.
Тринадцатого дня Кротости Клементине Ботно исполнился сорок один год. Жадная тетка никогда не устраивала по такому поводу празднеств, и Маргарита не ждала приглашения в зеленый дом, но, вспомнив о родных, она расстроилась, что никто из них не поинтересовался ее участью. Марлена тоже позабыла о своей новой сестре. Маргарита огорчалась, однако и радовалась, что справляется со всем сама. Зато она нашла общий язык со старухами из овощной кухни и в свободное время помогала им перебирать ягоду или плоды. В Лиисеме созрела малина, земляника, дикая слива, сладкая вишня, тутовая ягода. За помощь работницы овощной кухни угощали девушку чем-нибудь, а она делилась с Ульви – так Маргарита прослыла дурехой и среди старух.
С Майртой, Петтаной и Галли у нее сойтись не вышло, поскольку посудомойка никогда кухарке ровней не будет. Кудрявая Марили частенько наведывалась в хлебную кухню и о чем-то сплетничала с Хадебурой. Вскоре Маргарита узнала, что остальные прислужники стола герцога Лиисемского не жалуют эту надменную сиренгку. Кто-то завидовал ее красоте, кто-то разругался с ней, а всех мужчин она отвергла, и они остались обиженными. На Маргариту Марили смотрела высокомерно, но не трогала ее и не общалась с ней. Маргарита же побаивалась Марили. Великанша Хадебура с носом как у ведьмы пугала ее сильнее всех. Особенно не по себе Маргарите становилось, когда эти две настолько разные внешне женщины, Хадебура и Марили, обе поворачивались к ней и о чем-то шептались.
________________
Марлена впервые навестила Маргариту в благодаренье первой триады Кротости, после двух часов дня. Они вышли за стену Доли и присели на ее выступ. Марлена принесла с собой кусок малинового пирога, половина какого быстро растаяла у Новой Ульви во рту. Пребывая в бездумье от наслаждения и сытости, Маргарита при Марлене облизала пальцы.
– Ой! – опомнившись, смутилась она. – Не подумай, что я некультурановая. Просто это таковская вкусная вкусность!
– Ты так жадно кушаешь, что мне вспоминается, как мы с Иамом оказались на улице. Мы и дня так не прожили, но остались без средств, не зная орензского, – не могли ничего попросить или объясниться. Такая безнадежность! Понимая, что тебе не на что купить пищу, голод мучает еще острее. Тогда Иам и украл хлеб, хотя ни до, ни после не воровал, а когда нам вернули деньги, даже заплатил пекарю, но Огю всегда проверяет кошелек после того, как они с братом виделись, даже если на минутку… Когда Иама схватили, он успел оторвать полбуханки зубами, представляешь? – звонко, как колокольчик, засмеялась Марлена. – Если бы не брат Амадей… Прости, что не навещаю тебя часто, – добавила она после паузы. – Супруг говорит, что я буду тебе лишь мешать привыкнуть к новому месту, а потом и к деревне.
– Я вовсе не в обидах, почтимая госпожа Шотно, – старалась хоть сейчас выглядеть воспитанной Маргарита.
– Марлена, – моментально поправил ее девушка-ангел. – Зови меня так – мы же сестры… Скучаешь по Иаму?
– Да, едва сплю – всё о нем тревожусь… – не моргнув глазом соврала Маргарита и изобразила печальное лицо.
«Раз Иам не сказал сестре правды о нашем венчанье, то и я не буду», – решила она, пока притворно скорбела.
– Я тоже с трудом засыпаю… Не стоит об этом… Брат Амадей говорит, что оплакивать живого – это начало Уныния. Так что и ты много не плачь… Я пришла сказать: вчера был наш брат Синоли. Двадцать второго дня, перед Марсалием, в три часа он венчается в храме Благодарения и затем будет застолье в том же трактире. И мне нужно будет идти с тобой – я ведь брату обещала. Не возражаешь?
Маргарита помотала головой.
– Обещай мне, что недолго, – попросила Марлена. – Я не люблю пивные…
– Я тоже! – горячо поддержала ее Маргарита. – Я пью одни чисты воды… даже без сахера или медов!
Марлена грустно усмехнулась.
– Тогда, скорее всего, тебе будет непросто быть супругой Иама. Впрочем, раз он выбрал тебя, значит, тянется к трезвости.
Разочаровывать ее Маргарита не стала.
– Да… еще Синоли сказал, что его двэн уже обвенчался и съехал…
– Слава Богу! – выдохнула Маргарита, уверенная, что теперь на свадьбе брата она не увидит Оливи, его мутных глаз и масленой улыбки.
– Тот, кого мы повстречали во дворе ратуши? – нахмурилась Марлена.
– Да, это он…
– Ты, наверно, очень любишь нашего сужэна, раз так рада за его счастье.
Вместо ответа Маргарита улыбнулась и кивнула: лишний раз лгать этому небесному созданию ей не хотелось.
– Что же ты не кушаешь другую половину пирога?
– Подруге отдам. У нас с ней всё поровну.
– Ты очень-очень хорошая, – взяла Марлена Маргариту за руку. – Иаму с тобой сильно повезло. Брат Амадей будет рад за него… – и она обняла Маргариту крепче, чем когда-либо ранее. – Приходи в следующее благодаренье к нашему дому, Огю купит тебе место в храме Пресвятой Меридианской Праматери. Скорее всего, где-то под потолком, но… главное же – это часовая молитва. Мы ходим в храм и по медианам, а до медианы я бываю в храме Благодарения… Ну, мне нужно идти. Да и не хотелось бы отвлекать тебя от работы.
– Марлена, а можно тебя просить… – осмелела Маргарита. – Я своей подруге обещалась взять ее на свадьбу. Мог бы твой муж нам вместе дозволить пойти из замку? И еще… Моглась бы ты мне платье одо́лжить на венчанье брата и лучшей подруги? А то у меня лишь лавандовое есть… И оно теткино… Я хочу, чтобы родня думала, что у меня всё славно… А жалованье, если будется сегодня, то его не хватит на новьё…
Марлена строго посмотрела на жену своего брата, и Маргарита поняла, что всё испортила.
– Зачем показывать другим то, чего нет на самом деле? Это тщеславно и это неправильно. Это всё равно что обманывать. Обманывать самих близких тебе людей! – хмурясь, проговорила Марлена и немного помолчала, а Маргарита искала, как оправдаться. – Это из-за того человека? Из-за кузнеца, который обнял тебя у Западной крепости?
«Да, и из-за него тоже! Ну и чего?! Всего лишь платье!» – хотелось ответить Маргарите, но она и в этот раз солгала:
– Нет конечно! Свое лавандовое платье я одо́лжу подруге, Ульви. У нее вовсе нет выходных одежд. И не у кого просить.
Марлена снова улыбнулась. Маргарита тоже, потому что смогла выкрутиться.
– Хорошо, – ответила девушка-ангел, поднимаясь со скамьи. – Я дам тебе платье. Но не жди ничего роскошного…
– Я понимаю, понимаю, – обрадовалась коварная врушка-Маргарита, зная, что любое из самых скромных платьев Марлены будет в разы лучше того выцветшего лавандового наряда, какому минуло аж двадцать семь лет.
________________
Ведро, лоханка и шайка, по сути, являлись ушатами – то есть кадушками с двумя ушами. Ведро было цилиндрической формы, с веревкой или палкой-ручкой для переноса, объемом на двенадцать кружек. Кружку же делали в форме усеченного конуса. И так как от города к городу меры разнились, то принято считать, что кружка приблизительно равнялась одному литру.
Эталонный ушат вмещал в себя два ведра; столь тяжелую емкость носили двое на палке. Бочонок вмещал три ведра. Лохань – это широкая, низкая, овальная кадка, годная для омовения; лоханка – деревянный овальный тазик с двумя ручками-ушами. Кадка – любая округлая емкость из дощечек, обтянутая обручами и находящаяся в стоячем положении. Кадушка – маленькая кадка. Ну а шайка – это широкое, низкое ведро с двумя ушами, шайка-лейка – ведерко с одним ухом.
Шайками еще называли большие лодки с плоским дном, полюбившиеся речным разбойникам-лиходеям.
________________
Ульви ожидала Маргариту во внутреннем дворике Доли. Рядом с ней на полу, у деревянного ведра, стояла клетка с жирной крысой – должно быть, самой мерзкой из всех крыс, какую только видела Маргарита.
– Пошли ее утопнем, – вздыхая, сказала Ульви. – Одна я боюся.
Ульви быстро съела малиновый пирог и облизала один за другим пальцы – точь-в-точь, как несколько минут назад делала Маргарита, после этого она взяла крысоловку за кольцо. Новой Ульви в награду за угощение досталось нести тяжелое ведро. Девушки направились за таблинум – там, за раздвижной деревянной перегородкой, пряталось еще множество помещений, таких как амбар, поленница, баня, уборная, спальни прачек и работниц скотного двора. По пути они встретили Илю́ – глухонемого молодого детину, одного из троих мужчин, живших в Доле. Тот не обратил на двух Ульви внимания – он гладил довольную кошку. Иля таскал воду из колодца для прачек, заполнял тунны, лохани в кухнях и их же опорожнял. К другому труду его привлекали редко. Он был добрый, хотя странный: как и Залия Себесро, Иля имел разум малого ребенка, но при острой нехватке мужчин в Южной доле он, едва здесь появился, сразу нашел себе непритязательную жену из прачек. Два других работника жили на скотном дворе, где находились коровник и хлев с поросятами; перед скотным двором разбили огород. Туда и направлялись девушки, вернее, к бочке на тридцать шесть ведер, притаившейся в углу, у ступеней из замка в огород.
– Надо залить воды в бочку до гвоздёв, – учила топить крыс Ульви. – Посля кидываем тудова крысу и покроем бочку. А часу через трое она в темени заплутается и потопнет. Хотя кой-каковые и день всё плавёвывают! Иль даже больше́е! Но сама Несса Моллак браниться будёт. А тогда, раз крыса живая, надобно лупить ее вон энтой палкой, у бочки, и топлять ее самим. А я энтого так боюся. А одной Ульви крыса отгрызла носу! Крыса как скаканула, хватилася за энту палку, побёгла по ней – и прям ту за нос! А девчона сталася страшилою – и с ней никто замушничать не взялся. И она срамно повесилася, когда ее погнали с замку…
– Откудова ты знаешь? – усомнилась Маргарита. – Ее ведь в замке уж не былось. И если она сразу повесилась, то замуж ее никто и не мог брать – повешенная жена вряд ли кому-то нужная. Вот эдакая… – наклонила голову на бок Маргарита, вытаращила глаза и свесила язык.
Ульви хохотала минуты три. Крыса между тем как будто бы поняла, что за казнь ей присудили, – грызунья заметалась по клетке, тщетно пытаясь перекусить прутья или просунуть меж них голову. Ее было жалко, но жить рядом с такой опасной тварью тоже было нельзя. Держа вдвоем клетку, за кольцо и за дно, девушки вытряхнули крысу в бочку и долили воды до участка, часто утыканного шипами гвоздей. Крыса не думала погибать – она резво плавала и, пытаясь выбраться, отважно лезла на острые гвозди.
– Дааа, энта топнуть будётся надолгое, – грустно заметила Ульви, накрывая бочку крышкой. – Ой, как ж не хотится ее палкою топлять! Точна изувечит! А она еще, поди, с крысщонками в пузу́ – толстая-то экая!
Маргарита слышала, как крыса плещется и истошно визжит. Девушка представила, каково ей там, в страшной до ужаса черной-черной тьме и боли – и ей стало так жалко грызунью, что сжалось сердце. Ульви хотела уйти, но Маргарита остановила подругу и взяла палку.
– Не нааадо, – взмолилась Ульви. – Авось сама подохнет!
Маргарита помотала головой, сняла с бочки крышку и, без лишних раздумий, резко прижала крысу палкой к дну. Крыса дергала под водой лапками и извивалась; розовый, длинный хвост хлестал поверхность воды. Сосредоточившись на убийстве из милосердия, Маргарита не замечала, что по ее лицу текут слезы. Когда крыса наконец затихла, руки девушки задрожали, ноги обмякли – и она обессилено села рядом с бочкой на ступени.
– А ты дёрзааая, – восхищенно прошептала Ульви. – Ды́хай покудова, я ее сама снесу, – и, уже нисколько не боясь крысы, Ульви достала ее из бочки за хвост. – А пуза́ точна с крысщонками! – добавила она, внимательно разглядывая серое тельце.
________________
Крыс выбрасывали в бочонки под крышкой, чтобы зловредные кошки не надумали ими играть и не принести трупик куда-нибудь, где было совсем не место крысам. Такие бочонки стояли на скотном дворе, но туда не пускали собаки. Девушки направились обратной дорогой – еще один мусорный бочонок как раз находился во внутреннем дворике; Маргарита по-прежнему несла ведро, Ульви держала за хвост некогда грозную зверюгу.
У таблинума до них донеслись незнакомые мужские голоса – во внутреннем дворике, у подворотни, стояли двое юношей лет семнадцати. Они носили одинаковые серые камзолы и черно-белые, узкие штаны. Маргарита вспомнила, что Синоли мечтал иметь такие модные, полосатые штаны и Филипп тоже, а у Оливи они были… Неожиданно Ульви отступила назад.
– Гюс Аразак здеся, – прошептала она, прячась за перегородку. – Вон его котомка.
Она указывала на вместительную кожаную сумку, лежавшую на приступке около тунны с водой.
– А он, поди, у тетки. Иль меня сыщат, чтоба сызнова поиздёвываться.
Старая Ульви дрожала от страха так же, как недавно тряслась у бочки Новая Ульви.
– Не бойся, ничто он тебе не сделает! Я с тобой и подмогу… – попыталась успокоить Маргарита подругу.
– А ты просто не знашь, чего он вытвооооривал! – простонала Ульви. – А битые яйца́ – это еще тьфу. Он раз подскрался и при дружках задрал мне юбу! А я тогда бельцо не надёла… а состирала! Так он ославил меня. А все жанихи разбёглися, окромя старика Париса Жоззака! А Гюс всё дразнится! Всяк раз, как завидит, вопит на всей свет: «С голым срамом ль ты сызнову, как зверушка?» Докажь ему и покажь! То кошкой, то кролихой, а то и лупой кличкает – якобы лишь они бельцу не носют! И ржет, конь-конём! А я нынче тож не надёла… У меня единое тока есть, – смущаясь, объяснила Ульви. – А я его токо в особливых разах надёвываю и до городу выйти… Здеся же все женшины… почти.
– Вот подлец! – ответила Маргарита, теперь понимая страх подруги. – Проучи его тоже: поклади крысу в его сумку. Хорошенький будется ему дар!
Круглые карие глаза Ульви превратились в совершенные круги.
– А я не могусь… – пролепетала она.
– У тебя крыса в руке! Только и надо: пойти к сумке и покласть ее внутря. Другие двое даже не глазеют тудова. Да и бочка от них сумку скрывает.
– Не могусь, – повторила Ульви и замотала головой.
Маргарита с отвращением посмотрела на крысу и, содрогаясь, брезгливо взяла ее за хвост через свою юбку – таким образом крыса полностью скрылась в ее платье-мешке, да еще и Ульви заботливо поправила складки, чтобы никто не догадался о затеваемой мести. С невозмутимым лицом Маргарита подошла к бочке и к сумке на приступке; в другой руке она держала ведро. Делая вид, что двигает мешавшуюся ей сумку, Маргарита быстро запихнула туда тельце грызуньи. Сослуживцы Гюса едва кинули взгляд на одетую как уборщица девушку и вернулись к просмотру какой-то книжечки. Юноши хихикали, их щеки розовели, а глаза мутнели. Понимая, что услужники всецело поглощены своим занятием, девушка даже потрясла сумку, проталкивая крысу глубже.
Вдруг со второго этажа раздались голоса Марили и неизвестного мужчины, выходивших из хлебной кухни.
– Да дай ты пути лучше́е, – равнодушно и так, будто собеседник ей смертельно надоел, говорила кудрявая сиренгка. – Не твойные заботы…
– Ээ нет! Как раз моя забота в том, чтоб ты шла, куда надо, – слышался насмешливый голос. – Со мною в город пошли – вот куда надо!
Маргарита оставила сумку в покое, встала на приступку и зачерпнула ведром воду, но Гюс Аразак всё же ее заметил.
– Эй! – закричал он сверху. – Это ты, паршивка, мою сумку трогала?
– Расклался тута, – сама удивляясь себе, дерзко ответила Маргарита. – В другой раз прям на нее встануся, да еще и попрыгаю!
С ведром воды она гордо удалилась за таблинум к Ульви.
– Кто это еще? – слышала вдогонку Маргарита голос Гюса.
– Новая У́льви, тож посудомошка со Старой… Еще полов метеляют.
Произнося имя «посудомошки», Марили нарочно делала ударение не на последний слог, а на первый, лишая его благозвучия.
– Эх, Марили, Марили… – снова обратил Гюс всё свое внимание на красивую, кудрявую блондинку с соблазнительной грудью. – Правда, пошли в город. Прогуляю тебя как герцогиню! Куплю, что пожелаешь! В баню сходим…
– Прогуляю! В баню! Совсем уж… Сам в свойной бане гуливай! Монет эко́го герцогу и на двух шагов моих не схватат! – резкий ответ Марили и звук хлопнувшей двери.
Маргарита и Ульви притаились за перегородкой и, подсматривая в щели, улыбались друг другу. Раздосадованный Гюс Аразак спустился на первый этаж, взял сумку, повесил ее на плечо и, подойдя к юношам, вырвал книжечку у них из рук. Затем он вернулся к туннам, прислонился к стене, поставив одну ногу на приступку, должно быть, думая, что Новая Ульви вернется за водой и он и над ней подшутит, как над Старой Ульви. Вскоре молодой мужчина стал листать свою тонкую книжечку. Два других услужника искоса пялились на Гюса, мысленно желая ему бед и несчастий, но помалкивали и держались поодаль.
В ожидании возмездия Маргарита разглядывала этого человека: на вид ему было около двадцати, его крючковатый нос копировал нос Хадебуры; толстые губы он то облизывал, то кривил в ухмылке. Рослый, широкоплечий, смуглый, темноволосый и темноглазый Гюс Аразак мог даже показаться приятным, если бы не разнузданность в его облике. Короткая стрижка, давно нуждавшаяся в обновлении, превратилась в лохматую шапку. Единственный из всех услужников он распахнул свой форменный серый камзол, бесстыдно показывая нательную рубаху и гульфик на пуговицах, что начинал топорщиться всё сильнее по мере того, как Гюс разглядывал книжечку. На его поясном ремне, у кошелька, висел узкий, короткий нож для еды.
Аразак, не отрывая глаз от книжицы, полез одной рукой в сумку. Проказницы-Ульви за перегородкой приготовились… но мужчина достал кожаную флягу. Наполнив ее водой из бочки и напившись, Гюс заткнул флягу пробкой и не глядя бросил ее назад в сумку. Он постоял немного, потрепал волосы, слипшиеся от жары, и засунул книжечку во внутренний карман камзола. Тоскливо посмотрев вверх, то ли на комнату Марили, то ли на дверь, за какой секретничали Ортлиб Совиннак и Несса Моллак, Гюс направился к приятелям. На полпути к ним он снова полез в сумку и наконец достал мертвую крысу. Две Ульви видели лишь его спину. Пару мгновений мужчина безмолвствовал, держа в руке серое тельце, еще более отвратительное на вид из-за мокрой, сбившейся клочьями шерсти. Маргарита было подумала, что ее затея не удалась и что Гюс Аразак спокойно выбросит крысу в мусорный бочонок, какой стоял прямо за ним, но вдруг этот высоченный, крепкий мужчина громко взвизгнул. Он отшвырнул серое тельце и, отряхиваясь, отпрыгнул назад – и как раз его нога натолкнулась на бочонок у стены, крышка же от удара сдвинулась с места. Наскочив на неожиданное препятствие, Гюс Аразак потерял равновесие – и со стуком слетевшей с бочонка крышки да зычным плюхом собственного зада он уселся в сопревшую на жаре, жидковатую массу из гнилых отходов, окровавленных женских тряпок и других мертвых крыс, а следом, выдавливая нечистоты, провалился в бочонок так, что его голова оказалась возле колен. Недовольный рой мух зажужжал вокруг беспомощно задергавшего ногами в воздухе мужчины.
Смеялись его сослуживцы, смеялись работницы Доли, высыпавшие во двор и на галерею второго этажа, смеялись вышедшие из-за таблинума Маргарита и отомщенная Ульви и, самое страшное для Гюса, задорно заливалась смехом Марили. Гюс Аразак, с коленями у лица, тщетно силился выбраться из бочонка, плотно поглотившего его. Руками он отгонял мух, лезших ему в глаза, да грязно ругался. Его «приятели» не спешили на помощь и, повиснув друг на друге, смеялись громче всех.
Гюс с выражением лица, достойным театральной маски страдания, оттолкнулся рукой от стены, упал на бок вместе с бочонком и ухитрился очутиться на коленях. Казалось, он целует пол в вонючих помоях; бочонок же продолжал торчать на его заднице. Гюс еле смог его снять – бочонок своей шириной идеально подошел под его тело. Неистовый смех со всех сторон сопровождал усилия страдальца. Напоследок, когда Гюс почти освободился, из бочонка на его ноги вылилась вся вонючая жижа, что там оставалась, и высыпались все неприглядные отходы.
Когда под хохот Гюс Аразак встал прямо, то его смуглая кожа побледнела. Взгляд, какой достался Маргарите, читался понятнее любых слов – если бы они оказались наедине, он, не колеблясь, убивал бы ее и при этом мучил. Но сегодня Маргарита с Ульви за руку бросилась за спасительные спины других работниц. Прыская смехом, девушки поднялись на второй этаж, а Гюса от них оттолкнули.
– Не ходь сюды, вонючка! – смеясь и сгибаясь, кричали толстые прачки. – И так ужо нам напоганил! Сиживай лучше́е на своёйном трону! Гюс I Помойной, король мусорки и всей её отходов!
Из всех людей, присутствовавших во внутреннем дворике и на галерее второго этажа, не смеялись только три человека: сам Гюс, его тетка Хадебура и Ортлиб Совиннак. Несса Моллак хохотала вместе со всеми, утирая слезы передником.
– Разойтись всем! – скомандовал басом градоначальник.
Работницы начали нехотя разбредаться. Градоначальник спустился по лестнице на первый этаж, потопал к Гюсу Аразаку и замер, немного не дойдя до него: прищурив глаза, он склонился над раскрывшейся книжечкой, что выпала из кармана его услужника. Когда Ортлиб Совиннак выпрямился, то с омерзением смерил Гюса тяжелым взглядом.
– Это я сожгу, – показал он вниз на книжечку. – Что до тебя, то в наказание за то, что ты этот срам в мой дом приносил, ты уберешь двор дочиста голыми руками. Со мной сейчас ты не идешь. Хоть раз увижу подобную грязь, как твоя книга, – выгоню. Нет! – хоть еще одну книгу в твоих руках увижу – выгоню! Увижу рядом с моей дочерью!.. – гневно выпустил воздух градоначальник-медведь. – На шаг к ней не подходи! Не уберешь двор – выгоню. И не со службы выгоню. Из города! Ты более не главный услужник. Ныне ты – первый с конца. Еще один такой проступок – беги со всех ног прочь!
Совиннак приказал другому услужнику поднять книжечку и ушел из Доли. Гюс Аразак, сгребая руками солому, начал собирать мусор обратно в бочонок. Потом он ополоснул пол из ведра, помылся в бане и переоделся в одежду, что нашла ему тетка. Замаранное форменное платье племянника Хадебура отдала прачкам – те не посмели возразить могущественной хозяйке хлебной кухни, главной после Самой Нессы Моллак. За всё то время, пока он приводил себя в порядок, Гюс Аразак не проронил ни слова, старался не замечать насмешливых улыбок и через час тихонько покинул замок.
А Маргариту вечером пригласила к себе в комнату Несса Моллак. Девушка была усажена на постамент кровати, у занавеса; хозяйка хлебной кухни осталась стоять.
– Чяго ж ты понаделывала, негодница?! – всплеснула руками старуха в платке-чалме. – Ты хоть разумешь, что намесила? Не отвечай, – прервала она Маргариту, открывшую рот. – Ничто ты не разумешь! Какая же ты дуреха! Но забавная, – хохотнула Несса Моллак, вспомнив Гюса в помойном бочонке. – Ты себе эки́х вражин снискала, что не снилися даже Лодэтскому Дьяволу! Даже он не стался бы воевать с теми, кто ему стряпает!
– Но ведь Аразака былось нужным проучить! – на милом и невинном лице Маргариты не было раскаяния или страха. – Ульви так его боялась! Он таковое с нею вытворивал! И еще лупой обзывался!
– Носила б лучше́е Ульви исподники! Сама виноватая!
– Если бы вы пло́тили ей жалованье, то она бы не берегла свое единое белье, – не сдавалась Маргарита. – А не пло́тите вы ей тоже из-за Гюса Аразака. Должна же быться Божия справедливость в этом миру! Я лишь крысу ему в сумку поклала. На помойный бочонок он сам селся. И крышка могла б не соскочить. А это и есть справедливость! Если хотите знать, то сейчас я уверена: сам Великий Боженька вклал мне в руки ту крысу, а следом подставил Аразака под бочонок и усадил его на него. И еще крышку неплотно задвинул. Это – воздаяние!
– Всё?
– Да!
Несса Моллак устало потрясла головой. Изменившимся и постаревшим голосом она сказала:
– Да нету их, справедливостей-то, в энтом миру… Ни Божией, ни иной… Нету! Попомни! И воздаяний – их тоже нету. Я жизню напроживала и всего навидалася. Нет их, тебе говорю! – сделала паузу старуха. – Хадебура хотит заместа Ульви сродственницу притыкнуть. Уж давно энтого хотит – засим-то Аразак и измывался над энтой дяревенской простоквашей. Я бы ей к добру тока сделала, ежели бы погнала за тешние побиты́е яйца́. Ты – иное тесто: у тебя пышны связя! Почто Хадебуре цапаться с Шотно? А теперя двух дур-Ульви со свету сживут, попомни меня. И уж управителя не убоятся.
– А чего вы Хадебуру не погоните?
Несса Моллак рассмеялась.
– Новая Хадебура будёт как прежняя! Уж такие они, энти Хадебуры! Мне есть проку из-за посудамошки здеся всё сменять? Ульви – энто никто, разумешь? Ульви никому не жалкое. Тем более мне – Нессе Моллак!
– Вам всё же жалко, – улыбнулась Маргарита. – Наверное, вы тоже когда-то бывались Ульви.
– Нет, не бывалася, – раздраженно ответила старуха. – Но бывала дяревенской простоквашей. В общем так, Ульви: не жрать ничё, окромя того, чего все тянут из общего котлу, разумешь? Заместа хлебов сызнова вам каша – для вашего же благу! Каковые б угощенцы тябе не нёсли – отказывайся… даже от вод из чужих рук. И Старой Ульви энто передай. И жди всяго – зырь в оба, даж когда спляшь! Теперя у тебя здеся все вражьё. Все! Даже старухи снизу. Даже маляшка, что уборные чищат. Поодиночке вы, Ульви, никуды! Завсегда и завезде вместе! Ежели чё – горлопаньте на всей свет, точно режат. Разумешь?
Маргарита кивнула и, переполненная горячей симпатией к Нессе Моллак, нежно улыбнулась старухе.
– Ну чего ты лыбишься? – притворно-ласково спросила девушку старуха. – Мож, потолкуешь лучше́е с Шотно, и заберет он тебя отседова? Правда, я уж и не знаю кудова! Хадебура всех здеся кормит, у нее везде людя…
– Нет, это ненужное, – безмятежно ответила Маргарита и поднялась с постамента кровати. – Ульви же никто не подможет, и без меня ее точно тута затравят. Мы сделаем, как вы сказали… и всё обойдется. Они скоро забудут. Бог подможет… Может, вы и не верите в Божию справедливость, а я верю!
– Поди уж лучше́е из моей спляшни, дуреха, – ответила Несса Моллак, махнув на Маргариту рукой. – Толковать с тобою, как мочу на маслы сбивать – ежели чё и выйдет, так тока вони одни… Чертовая ты милка, а так не дашь – с виду ангелок. Сгубляют тебя, мне же спокойне́е будёт! А то, боюсь, таких бедов еще наквасишь…
________________
До свадьбы Синоли и Беати для Маргариты более не произошло ничего примечательного. Обе Ульви исполняли наказ Нессы Моллак – не ели угощений, ссылаясь на боли в животе, и держались вместе. Вскоре Новая Ульви решила, что хозяйка хлебной кухни преувеличила опасность – никто вокруг не казался ей врагом.
Двадцать первый день Кротости совпал с летним солнцестоянием, но меридианцы никак его не отмечали, ведь это было языческое празднование. На следующий день, в домике управителя замка, Марлена с ласковой улыбкой вручила своей сестре сверток и объявила, что это подарок. Маргарита, развернув одеяние, поняла, что девушка-ангел, хоть и отличалась добротой, не мучилась от простодушия или недостатка ума. Рассматривая мышиного оттенка наряд с большим белым воротником-пелериной, незадачливая плутовка с досадой думала, что даже теткино старое платье и то смотрелось жизнерадостнее. Однако отказаться от серого, целомудренного убранства Маргарита никак не могла: счастливая Ульви уже приоделась, распустила волосы и повязала ленты. Цвет бледной лаванды удачно подходил к ее карим глазам и темно-русым волосам, делая образ простушки немного загадочным. И главное: роскошную грудь Ульви подчеркнул приталенный крой и две нескромные округлости маняще распирали верх платья.
