Рина Оре
Гибель Лодэтского Дьявола. Первый том
Маргарита в новом одеянии напоминала монахиню. Сходство с дамой Бога усилил белый платок-шарф, также подаренный Марленой: девушка-ангел плотно обернула его вокруг лица своей сестры, спрятав под повязкой не только ее шею и волосы, но даже лоб и подбородок. Зато Марлена еще подарила свои кожаные башмачки, какие утешили Маргариту – она долго не могла налюбоваться на то, как прелестно острые, черные кончики ее обуви торчали из-под длинного подола платья. Сама Марлена вновь выглядела словно богатая сильванка, вернее, она всегда скромно одевалась и ничего не стала менять.
В таких обличьях три девушки, укрываясь от солнца под квадратным зонтом, и пришли к храму Благодарения: девица на выданье в самом соку и в чужом платье, благопристойная супруга с озорными зелеными глазами да зажиточная сильванка с ликом Меридианской Праматери.
Брат Амадей отсутствовал в храме, и венчание проводил другой священник. На Беати ее знакомые впервые увидели юбку нравственной длины. Красавица-смуглянка в ярко-голубом платье, с цветами дикой розы в темных, атласных волосах напоминала заморский цветок, благоухающий счастьем: драгой камень потускнел бы в сравнении с блеском ее радостных глаз, лед растаял бы от тепла ее улыбки, какую она не сдерживала во время венчания. Синоли же нервничал и бледнел, как будто это он являлся невестой. Нинно не сказал Маргарите ничего особенного, но украдкой поглядывал на нее; Ульви он, казалось, едва заметил. Тетка Клементина сухо поздоровалась с племянницей, а дядя Жоль, напротив, обнимал Маргариту так, словно они не виделись пару лет: добродушный толстяк уж с утра отметил радостное событие с дедом Гибихом и оказался навеселе к началу ритуала. Филипп нисколько не изменился – он остался жизнерадостным и беззаботным. Синоли доверительно проговорился Маргарите, что дядюшка Жоль пьет почти каждый день и Филипп этим беззастенчиво пользуется, выманивая у размякшего от наливки добряка конфеты или даже деньги. Еще Синоли сказал, что часы снова стоят в лавке и что, как обещал Нинно, принцесса теперь, раздавая поцелуи, крутится по сторонам и на прощание приседает, но дядя Жоль странным образом охладел к своей розовой куколке.
Ради победы мужское население Элладанна было готово обделить свои семьи маслом и мясом, но не себя пивом; правда, ныне мужчины зачастую пили то хмельное, что сварила им жена, да делали это у себя дома: трактиры Элладанна наполовину обезлюдели. Опустел и постоялый двор Мамаши Агны. Трактирщица, недавно выплатившая «войный сбор», на радостях от неплохой прибыли в этот раз не пожадничала: с избытком напекла пирогов, украсила их цветочными венками и покрыла стол белой скатертью. Филипп, когда его тетка набрала угощений, отправился с ней домой. Нехитрых яств после нагловатой Клементины Ботно всё равно осталось на столе с избытком – две Ульви могли бы наконец наесться до отвала, но обе стеснялись Нинно, будто и его они поделили поровну. Чем больше сидевший почти напротив Маргариты кузнец пил, тем пронзительней и дольше он смотрел на нее – девушка не могла этого не замечать, и кусок не лез ей в горло. Ульви же сразу влюбилась в могучего, приятного лицом Нинно. Прицепив к волосам цветок невесты и намекнув тем самым кузнецу, что жениха у нее нет, Ульви томно смотрела на своего избранника круглыми глазами и старалась кушать очень мало, так как хотела ему нравиться – мачеха учила ее скрывать то, сколько она может съесть за раз. «Иначе с тобою никто замушничаться не сберется – жанихи спужаются, что не прокормлют», – так говорила та женщина своей падчерице.
Само празднество сначала разительно отличалось от свадьбы Маргариты и Иама – никто не шумел, не пел грязных песен и не дрался, пока, ближе к вечеру, не заглянули уличные музыканты, тот же волынщик и флейтист с бубном, и посетители трактира не начали отплясывать развеселые деревенские танцы. Три уличные девки подтянулись на звуки музыки – они задорно взмахивали зелеными рукавами, трясли плечами да кружились среди скакавших козлами забулдыг. Марлена занервничала, захотела уйти, вот только Беати и Синоли тоже отправились танцевать, и покинуть свадьбу без прощальной здравицы было невежливо. Ульви уговаривала Нинно составить ей пару, а после пошла плясать одна. Выделывая повороты, она страстно смотрела на мрачного кузнеца, надеясь, что он оценит гибкость ее стана. Тот же, после пива, начал пить куренное вино с дядюшкой Жолем, не замечая ее знаков внимания. Жоль Ботно к концу четвертого часа достиг стадии, когда он начинал и радоваться, и печалиться: в какой-то момент у толстяка резко взыграла совесть.
– Дочка, – утирал он глаз, – бедняжка моя…
– Ну каковая я бедняжка, дядя? – успокаивала его Маргарита. – Тама так чу́уудно, в замке! Там же и парк, и пруд с лебедя́ми… И стоокая птица, Павлин, гуливает на дороге, и никто не дивится… А работа ничуть не сложная, но важная, в службе хлебной кухни. Да! Я ныне придворная дама! Мне и хорошо пло́тят, и кормят тама… По сотне регнов в триаду и мясу всякий день дают. А обычно я и не работаю вовсе: делаю, чего хочу. Еще сласти, фрукты и мясных пирогов кушаю… Так уже пирожных объелась – ох! До сих пор не голодная! И кудова не глянь, всё у меня сменилось к благу. Я тебе крайне благодарная, – обняла она любимого дядю за шею и поцеловала его в щеку. – Всякий день радуюсь, что так вышло. Я в ратуше в календу былася. В ратуше! Мы с Марленой глазели с башни на войско. С башни всё-всё видывать! Всей город, на все стороны! Я бы и наш зеленый домик сыскала, кабы его Суд не скрывал… А Иам этакой храбрый и славный. Он нам на прощанье долго махал – так сильно он меня любит! А еще мы с Марленой моглись бы поглазеть на войско из залы со второго этажу, рядом с градначальником… И после остаться обедовать вместе с герцогом Лиисемским тоже моглись бы, но не захотели…
Марлена, услышав ее последние слова, нахмурила свое ангельское лицо, а Нинно помрачнел. Когда сестра Иама отошла в уборную, кузнец выложил на стол колечко с ирисами и подвинул его к Маргарите пальцем.
– Тебе, – сказал он. – Я это тебе сделал, и никто это больше́е носить не будется. Забудь и про деньги. Я тогда… Вы с мужем ничто мне не должные. Бери кольцо назад.
Маргарите очень хотелось его взять, но она помотала головой.
– Мне же никак нельзя брать дары от мужчин, господин Граддак. Да еще столь ценные. У меня выйдутся с мужем ссоры из-за этого. Задарите его лучше́е другой… своей невесте.
Нинно тяжело посмотрел на Маргариту. Он хотел что-то еще сказать, но тут в грязном, пропахшем пивом и луком трактире, как король среди черни, возник Оливи. Яркую тунику щеголя очень дорогого оттенка, «меридианского синего», дополняла широкая кайма из золотой парчи; в боковом разрезе синего одеяния мелькала нога в красной штанине. На голове Оливи высилась ненавистная Маргарите серая шляпа с черной лентой и блестящей бляхой по центру. Стеклянные глаза мужчины выдавали, что он крайне пьян.
Он поздоровался, после чего сел на место Марлены, рядом с Маргаритой, но едва устроился, как прибежали Синоли и Беати с ним за руку – Оливи пришлось встать и перешагнуть назад через скамью.
– Я так рад-наирадющ, что ты зашел, – бросился обнимать своего двэна жених. Оливи же снисходительно похлопал Синоли по спине, не стремясь обняться крепче. – Ты будто… И я хочу так модничаться, – простодушно признался парень. – Как будто ты жених, а не я! О, а вот моя Беати Ботно!
Беати слегка присела, подражая знатным дамам. Оливи, оценив красу смуглянки, подыграл ей – неожиданно он взял правую руку невесты и поцеловал ее, будто рыцарь, отчего та в радости смутилась. В отличие от Маргариты, Беати не считала Оливи противным или приставучим: она видела перед собой учтивого, образованного, одетого с фантазией и приятного взору мужчину с большим будущим, – того, кто так не походил на всех, с кем она зналась до этого. К тому же Оливи превосходил ростом даже Синоли и красотой ног нисколько тому не проигрывал, хотя никогда не работал водоносом.
Следом к столу вернулась Ульви и села рядом с Нинно. Она тоже таращилась на Оливи круглыми от восхищения глазами. Ей руки Оливи целовать не стал, однако задержался взглядом на натянутом грудью участке лавандового платья. Тут воротилась и Марлена – Оливи, поздоровавшись, встал во второй раз со скамьи, уступив ей место. Маргарита обрадовалась, но…
– Присадись со мною! – потребовал от своего двэна Синоли. – Надо выпить. Эй, Агна, вина для моего брата, да получше́е! Видала, каковой наибольшущий господин? Он одно заморское вино испивает! Сандельянское! Присадись же со мной, братец!
– Нет-нет, – отказался тот. – Это место моего отца: такие порядки за свадебным столом… Я сяду сразу после него, если ты так хочешь, – и Оливи с невозмутимым видом пересел по другую сторону от Маргариты, оказавшись между ней и своим отцом.
«Наибольшущему господину» принесли невидаль для трактира Мамаши Агны – медный бокал. Опрятный, придирчивый Оливи брезгливо рассмотрел пятна на металле и со вздохом сделал за счастье «молодых» один глоток, после чего отставил бокал и забыл о нем. Уткнув локти в стол, он сцепил кисти рук «в замок» и повернул голову, а с ней и свою шляпу, к Маргарите.
– Каковое живашь? – ехидно спросил он девушку, коверкая речь на манер бедноты.
– У нее всё до́бро, Оливи, – ответил за племянницу дядюшка Жоль. – Она ведь в замку нынча, на хлебах в кухне заня́тая. Должность при двору зави́дная, трудов спустеньку, а кормют до отвалу, даже мясум ежднёвно, и жалованье еще пло́тют по сотенному за триаду… И красотыыы кругом! И в ратуше бывалась в календу – на мужа с башни глазела. Получила приглашеньё, могёшь себе вобразть, обедувать в ратуше с нашим герцогом?! Да вот застеснялася и не пошла. И верное! От беды подальше́е, и нам всё ж таки поспокойне́е… Ну ты сам видашь, экая она: точно, поди, истинна дама!
– И прааавда, – протянул Оливи. – Смотрю, смотрю и дивлюсь… А я тоже обедал в ратуше в тот день, да герцог Альдриан на обед не остался. И с Грити я встретился перед началом того самого обеда. И с госпожой Шотно мы познакомились тогда же. Об этой встрече Грити не рассказывала?
Маргарита растягивала застывшей улыбкой закрытый рот.
– Так вот, дорогой мой батюшка, если бы ты на самом деле хотел знать, как живет твоя любимая сердешная дочка, – начинал неприкрыто язвить Оливи, – то мог бы меня спросить. А живет она, хоть и в замке, но… не придворной дамой, а дворней – ничтожной посудомошкой – натирает посуду целый-целый день… И делит тюфяк с этой глуполикой сильванкой, что в платье моей матушки, – показал Оливи на оторопевшую и поникшую от оскорбления Ульви. – Почивает с ней на одном тюфяке, где и одному-то тесно лечь. И кушает половину того, что едят прочие уборщики, да платят ей всего десять регнов в триаду. А это новое платье… Полагаю, это ваше платье, госпожа Шотно?
Маргарита чувствовала себя так, словно речь Оливи состояла не из слов, а из плевков ей в лицо. И она ничего не могла ему возразить. Совсем ничего. Она продолжала натянуто улыбаться, хлопая глазами и прогоняя подступавшие слезы. Да еще и Нинно вцепился в нее выпытывающим взглядом, дядя Жоль расстроился и с жалостью глядел на «бедняжку», однако молчаливое, бескрайнее сочувствие из глаз Беати превосходило даже дядино. Синоли один глуповато усмехался, будто его двэн удачно шутил.
– Да, господин Ботно, – ровным голосом ответила Марлена. – Это я сделала подарок своей сестре.
– Забавно, – рассмеялся Оливи. – Матушка всегда одевала ее как прислужницу – и сделала из нее в итоге прислужницу. Вы же пытаетесь одеть ее как достойную женщину. Быть может, и у вас однажды получится – сделать из моей сужэнны достойную женщину…
Маргарита ушам не верила.
«И это он меня оскоробляет! – безмолвно возмутилась она. – Дает всем понять, что я на самом деле недостойная! Тот, кто ничто от меня не получил! И оскороляет, не совестясь! Оскоробляет меня в глаза, при всех. Даже при своем отце! А все молчат, словно согласные с Оливи. Даже Синоли, тот, кто должный за меня вступаться, спрятал глаза и думает отмолчаться!»
Маргарита резко встала. Одна слеза уже покатилась по ее щеке, и девушка хотела убежать, не простившись с братом и подругой. Из всех мужчин только дядюшка Жоль выскочил из-за стола, поймал племянницу и спрятал ее рыдающее лицо в своей мягкой груди.
– Оливи! Сын! – гневно проговорил он. – Ты чего мелешь? Повинись немедля!
– Я, должно быть, не так выразился, – строя из себя простака, стал оправдываться Оливи. – С языка что-то не то слетело… Я вовсе не то имел в виду, что могло бы подуматься… Конечно, дорогая моя сужэнна, искренне прошу твоего прощения, – наслаждался Оливи позерством. – Давай обнимемся и всё простим друг другу! Сегодня ведь такое празднество! – встал он со скамьи. – Свадьба твоей лучшей подруги и кровного брата!
Расставив руки для объятия, Оливи направился к своему отцу и рыдавшей Маргарите, а за его спиной поднялся со скамьи Нинно.
– Сестренка, ну не плачь, – погладил Оливи Маргариту по плечу, какое та одернула. – Ну же, полно… Повернись ко мне… Я тебя прошу…
Тут и его похлопали по плечу. Ничего не подозревавший, довольный собой Оливи повернул голову назад и получил удар такой силы, что сразу рухнул без сознания, а его серая шляпа слетела, стукнулась об стену и закатилась под стол. Нинно же отряхнул руки и молча вышел из трактира. Через пару мгновений Ульви устремилась за ним, громко крича, что он позабыл кольцо. Дядя Жоль не знал, что делать и кому помогать. Когда Оливи положили на скамью, то толстяк, набрав в рот воды, с фырканьем опрыскал ею лицо сына, пытаясь привести того в чувство. Синоли в это время обмахивал своего двэна краем льняной скатерти. На лбу Оливи краснела отметина от мощного кулака, вспухавшая шишкой.
– Думаю, нам пора, – сказала Марлена своей сестре по брату. – Сейчас мы здесь лишние.
Услышав это, Беати подошла к Маргарите и крепко-крепко обняла ее, давая понять всю глубину своей жалости.
________________
До Первых ворот Маргарита и Марлена шагали молча. Сложенный квадратный зонт, что несла на плече сестра Иама, походил на поникшее лазурное знамя. Девушка-ангел выглядела раздосадованной и, удивительно, но Марлена даже сердилась, словно это она, Маргарита, была во всем виновата. Когда ров остался позади, и девушки свернули на грунтовую дорогу, Маргарита не выдержала тягостного молчания.
– Марлена, чего не так? – спросила она. – Думаешь, это я виноватая?
– Твоя заслуга в случившемся весьма большая, – строго ответила Марлена. – В честном труде нет ничего постыдного, но ты хотела казаться выше, чем ты есть. Если бы ты пошла в лавандовом платье… и не стала бы беззастенчиво лгать дяде о ратуше и об остальном, то слова нашего сужэна не смогли бы обидеть тебя, – ты бы не заплакала, а тот влюбленный в тебя человек никого бы не избил. Так что, получается: ты виновата больше всех!
– Я не лгала дяде, просто с мушку придумала… Чего этакого? Ведь мы же моглись быться в зале с твоим мужем и градначальником… И на обед тоже попали бы, кабы, конечно, у меня имелось достойное торжества платье…
– Нет! Не моглись быться! Я могла пойти туда, но без тебя… А я решила, что тебе нужна поддержка! И так как я не хотела, чтобы ты чувствовала себя одиноко, мы вместе стояли на солнцепеке и затем вместе ушли в замок!
– Прости меня, – только и смогла ответить Маргарита, утирая слезу. – Я не думала, что так виноватая…
– Я не сержусь, – оттаяла Марлена и обняла ее. – Но я недовольна: ты такая же, как Иам, – делаешь что-то, не думая головой… За любым действием есть последствие – радостное или грустное, сладкое или горькое, – и про это нам напоминает ритуал приобщения… – вздохнула девушка-ангел. – Хотелось бы мне, чтобы на этом всё закончилось. Дорогая, ты теперь замужем и должна вести себя так, чтобы мужчины из-за тебя не дрались.
– Но как? Я ведь вела себя верно… Я ничего такого не делывала, ни с кем не плясала… Не пила вин… Отказалась от кольца, каковое Нинно мне уже раньше́е задаривал, хотя мне очень хотелось взять его назад… – опустила глаза к земле Маргарита. – Затем что оно красивое… и сделано для меня ко дню нарожденья… и прочих украшениёв у меня нет вовсе… И всё равно я во всем виноватая! Я просто не понимаю, зачем мне всегда так не везет?! Я даже чуть-чуть слукавить не могусь, даже чтобы дядю спокоить!
– Глупенькая, – снова обняла ее Марлена и, утирая ей слезы, погладила по щеке. – Какая же ты еще глупенькая. Тебе надо встретиться с братом Амадеем – он всё объяснит лучше меня… Я с ним поговорю. Уверена, он сможет найти время…
________________
Ульви не вернулась к семи часам ночи – к закрытию ворот Доли. Не объявилась она и в первый день Марсалия – празднества, посвященного воинскому мастерству. Ранее в Марсалий на Главной площади Элладанна проходил ежегодный турнир для арбалетчиков. Его победитель, кроме марципанового пирога и денежной награды в пять альдрианов, получал цепочку, похожую на рыцарский орден, с подвеской в виде позолоченного арбалета. В первый год, сорокового цикла лет, турнир власти не устраивали, а город никак не славил лишний день, подаренный людям планетой Марс.
Маргарита волновалась за подругу – ее воображение рисовало жуткие картины: например, что на Ульви, как на дочку костореза, напал тот же самый проходимец из трактира Мамаши Агны, или она, возвращаясь в темноте, оступилась, упала с холма и сломала шею. Несса Моллак, когда узнала о пропаже своей работницы, разъярилась и заявила, что теперь уж точно прогонит Ульви, если не «окончает ее жалкую жизню», – так Маргарита стала подозревать хозяйку хлебной кухни в убийстве.
Ульви нашлась во второй день Марсалия, в предвечернем четвертом часу. Несса Моллак, войдя в хлебную кухню, равнодушно сообщила Маргарите, что подруга ожидает ее за воротами Доли.
«Пропавшая» уже переоделась в свое старое платье-мешок и убрала все волосы вместе с челкой под чепчик. Несмотря на то, что она покидала замок навсегда, несчастной Ульви не казалась.
– А я замуш еще вчёру подшла! – бросилась она Маргарите на шею. – За Нинно! А он за Первыми ворота́ми, и у меня нету временей. А лавандо́вое платьё я свесила в спляшне. А свой гребешок тябе задариваю. Ну давай, ставайся! – расцеловала она потрясенную подругу в обе щеки.
– Как за Нинно? – схватила Маргарита Ульви за руку и увидела на ней кольцо с ирисами.
– А вот так вота! Я из трактиру за ним аж до его дому бёгла, а он всё топал и топал. Посля мы болтали. А посля… Ну ты знашь, я с им как с мушем. А поутру я плакала, и он меня до храму ихней гилядии сводил, сгово́рил свенчать нас в празднство, засим что мы уж с им… ну ночиею и так мушом да жаною сталися. А вот и дар сваде́бный – колешко! Сярябро, а не чё попало! Мой счастливишный мяталл. А красившное, правда?
– Очень… – только и ответила Маргарита.
– А ирисы значают, что он, кузнец, полюбвил, – продолжала тараторить счастливая Ульви. – Сказывал мне: «Ковывал себе мечов, а в сердцу распустилася любвовь, эка́к цвяток!» Для невёсты дар сготовил – для меня! А с твоим сужаном вродя всё славное. А жалуваться никуды он не стался – и слава Богу! Да и Нинно теперя ему родный – двен по жане двену! Ой, а я же теперя ему сужаною сталася! А тябе сёстрою! По брату жаны брата! Радая? Я – дюже ужасть прям, – торопливо обняла Ульви безмолвную Маргариту. – А Синоли и Беати с нашим дядей Жолем теперя жителяют. А вот авродя бы и всё. Ходи в гостя. А мы тябе завсегды радые! Ты – наша семёя!
И Ульви понеслась прочь, быстро удаляясь по дороге вокруг парка. Маргарита в одиночестве вернулась в Долю. В хлебной кухне шумели работницы, начиняя ягодным желе пирожные. Пятилетний мальчик Петтаны тихо играл в углу с юлой. Марили сплетничала с Хадебурой, и порой эти две особы поворачивались к посудомойке. Ее же мучила необъяснимая боль, словно из нее вырвали что-то, без чего нельзя жить. Больше всего Маргарите хотелось уткнуться лицом в подушку, дать волю слезам, а затем затихнуть в горе и долго не вставать с постели. Возможно, никогда уже не вставать. Но у нее не было даже подушки. Она безучастно начищала латунный поднос, зная, что скоро ей принесут тарелки.
Глава VIII
Кто-то другая
В мирное время двор Альдриана Лиисемского поражал пышностью послов из других королевств, а его замок в Элладанне трижды достраивался – пополнялся гостевыми покоями, залами, комнатами для отдыха придворных – и по итогу превратился в лабиринт из башен и проходов. Четыреста преторианцев являлись охранителями, а также охотниками, посыльными, конюшими и стражами. Граф Помононт руководил канцелярией из девяти секретарей. Восемь благородных девиц и двенадцать юношей числились в службе тела герцога и герцогини, работая покоевой прислугой. Еще тридцать аристократов занимали важные должности в иных службах: отвечали за платье своих господ, убранство спален, драгоценности, ценную утварь, прислуживали за столом или опекали наследницу. Незнатных слуг насчитывалось еще с сотню, – и это не считая священников из епископства, заезжих гостей, музыкантов и шутов-акробатов. Для всех них готовили около тридцати поваров и кухарок. У преторианцев была своя кухня в Южной крепости, за что Маргарита благодарила Бога в час Веры, поскольку иных поводов для утешения, кроме как думать, что могла бы мыть на четыреста тарелок больше, она не находила.
Без Ульви пребывание в Доле стало по-настоящему мучительным. Маргарита искренне желала возвращения болтушки: и не из-за черной работы, какой стало вдвое больше, а чтобы не чувствовать одиночества. Ей даже не хватало того, что они с Ульви всё делили поровну: и пищу, и мыло, и тюфяк. И в то же время у Маргариты появилась затаенная обида, какую она плохо понимала, – разумом она радовалась за счастье Нинно и подруги, вот только ее сердце почему-то болело.
Спустя три дня после ухода Ульви у Маргариты пропало зеркальце – последнее ее сокровище. У кого искать справедливости она не знала: Несса Моллак, когда слышала о кражах, не вникая в тонкости преступления, выгоняла и ту, кого обвиняли в воровстве, и ту, кто ей пожаловался. Маргарита надеялась, что хоть Марлена навестит ее и поможет, но та, видимо, разочарованная в своей сестре, не появлялась в Доле. В благодаренье Маргарита сама не решилась прийти к дому управителя замка и навязать свое общество под предлогом полуденной службы.
В то благодаренье, за две триады часа до полудня, Маргарита еще чистила посуду в хлебной кухне, что осталась после полночного ужина. Хадебура и Несса Моллак намеревались посетить храм и наряжались в своих спальнях. В их отсутствие другие работницы расслаблялись: не прерывая работы, они начинали сплетничать. Петтана, самая словоохотливая из кухарок, месила тесто для пирога и делилась вестями. Когда речь зашла о Лодэтском Дьяволе, Маргарита невольно стала прислушиваться.
– Он занял Калли, Тронт и уже поджимает Нонанданн, – утверждала эта девушка, сминая ком теста мощными руками. – И полчище ладикэйцев с им… Готовятся напасть, а могёт, уж напали! Так мне сестрица сказывала, каковая еле-еле ноги оттудова унёсла! Еще она сказывала, что в главном храму Нонанданна, в храму Пресвятой Праматери Спасительницы, собрались на но́чную службу все ихние священники и праведники. И тока нача́ли они молить за спасенье городу – псалма даже первого не спели, как налетела буря этакой силищи, что разлетелося великое витражно́е окно над вратами – и все свечи загасли в тот же миг. А днем – ни облачка на небе не было́! И сколько б ни силились сызнова зажечь свечей – всё пустое. Сталися они тогда молиться впотьмах, но по храму точно сам демон лятал – скидывал всё оземь – и святое распятие с алтарю тож сронял! Вот и перервали они службу да разошлися. А буря стихла опосля часу – как токо последний с того храму до дому дошел и поплотнее запёрся!
Кухарки перекрестились. Маргарита, так как предполагалось, что рассказ не для ее ушей, сделала вид, что поглощена очисткой тарелок.
– Буря завсегда значает приход нечисти, – продолжала Петтана. – И что у праведных людей случилось службы не провесть да крест с алтарю пал, – так то знаменье. Взятым бывать Нонанданну! И погублют всех его мужчин, даже детёв! Сестрица моя в тот же день, как прознала, справилася до Элладанну. И меня вчера цельный день всё сговаривала – говорит, подальше́е надобно езжать, – чем дальше́е отсюдова, тем боже́е!
Петтана начертила на груди крест, но другие женщины не последовали ее примеру: во взятие Элладанна и замка герцога кухарки не верили. Маргарита тоже не верила, но немного испугалась, когда посмотрела в пустой угол, где раньше играл сын Петтаны. Пару минут все хранили молчание, занятые своими делами. Внезапно голос подала самая молчаливая из работниц кухни:
– Говорют, меч Лодэтского Дьявола бьет на́сквозь самый крепкай доспех, – сказала тощая Майрта, – и всё оттого что сей злодей точит его человечьей костью. И тока костью красивой женщи́ны. Он сперва насильничает над ею, а засим ей, ель живой опосля самых срамных утех, режет ляжку и рвёт кость! И несчастная мрет, узря, как он точит свойный меч. И чем краше́е женщи́на, тем егойный меч острее, – колдовство!
Кухарки перекрестились, а Маргарита вспомнила, что ей рассказывал Оливи об оскоплении Лодэтского Дьявола, и снова не стала чертить на груди оберег.
– А я слыхала, – непререкаемым тоном возразила Галли, – что ему для меча могилы разрывают, и только те могилы, где кости невинных дев – дев, что испустили дух прежде, чем мужа познать и даже возраста Послушания достичь. А для богомерзкого блуду он ни живыми, ни мертвыми не гнушается, – лишь бы плоть, данную самим Создателем, осквернить!
– Ну эт, поди, когда живых красавиц рядом-то нету, он могилы оскверняет, изверг таковой, – примирительно заговорила Петтана. – Кости-то для меча ему нужные завсегда!
Кухарки согласились и перекрестились в третий раз.
Маргарита подумала, что это имеет хорошую возможность сблизиться с работницами хлебной кухни и собралась рассказать, что Лодэтский Дьявол блудить с женщинами не может, поскольку ему между ног всё вырезали безбожники из Сольтеля, а в заключение своих слов согласиться о костях для меча. Она уж было открыла рот, как из общей кухни вышла принарядившаяся для службы Марили. Маргарита сразу позабыла о Лодэтском Дьяволе, потому что наглая столовая прислужница, кокетливо выпячивая маленький ротик и поправляя хитро повязанный на светлых кудряшках вуалевый шарф, гляделась в дядюшкин подарок – в пропавшее зеркальце Маргариты. От его хозяйки, «посудомошки», Марили не только не намеревалась таиться, но и нарочно пришла показать, что ценная вещица теперь будет принадлежать ей.
Маргарита медлила лишь мгновение, затем отложила полотенце и решительно подошла к Марили.
– Отдай, – потребовала Маргарита, протягивая руку ладонью вверх. – Это мое.
Марили брезгливо посмотрела на протянутую к ней ладонь. Усмехаясь, она сделала вид, что отдает зеркало. Когда оно было почти у Маргариты, Марили отдернула руку и заливисто засмеялась.
– Как «отдай»? Сама задаряла, а теперя «отдай»? – зеленые наглые глаза смотрели в зеленые изумленные. – Да-да, ты чё? Ты же мне здеся его и задаряла. Клятвилася, чта мне для тебя, Марили, ничто не жалкое! Галли, Петтана и Майрта, – все на энто глядели!
– Да-да, мы все всё видали! – хором подтвердили работницы кухни.
– Надтёрла себе уж и на разуму мозолиёв, да, У́льви? – издевалась Марили. – Вот и не помяташь ничё… Тирывай посуды, мошка, и не пищи! – резко приказала она. – Чем ты тише́е – тем тебе же лучше́е! К ведру, У́льви! – и Марили указала Маргарите на лохань.
Маргарита начала отворачиваться. Губки-бантики прислужницы торжествовали. Но неожиданно Маргарита ударила по руке Марили и выбила зеркальце – оно, отскочив к стене, звонко разбилось на тысячу частей.
– Ты в него глядеться не будешься, – зло процедила Маргарита. – И никто не будет, если я не будуся. Сама задарила, сама и раззадарила, – добавила девушка, отходя к стене и поднимая медную рамку.
Губы-бантики больше не улыбались. Теперь они кривились в ядовитой усмешке.
– Осьмь летов счастиёв не свидывать! Дуреха! – высказалась Марили и ушла в общую кухню.
– Как вам всем не совестно?! – негодующе посмотрела Маргарита на Галли, Петтану и Майрту. – Нельзя же так, по-наглому. Это зеркало от дяди, и оно – всё, что ставалось у меня в память о дому до замужничества!
Ответом ей стали молчание и улыбка Галли, которую позабавил гнев ничтожной Ульви. Кухарки не отвлеклись ни на миг от своей работы. Хмурясь, Маргарита взяла веник и принялась так собирать осколки стекла, будто вымещала злобу на метелке.
– Поди с Доли, – вдруг сказала Петтана. – У тебя связя́ имется хоть каковые-то, а у нас и то́гого нету. Поди!
Галли и Майрта сохранили молчание.
________________
Еще через четыре дня, в тридцать шестой день Кротости, пищу на второй завтрак пришла раздавать Хадебура, а не Несса Моллак. Маргарита приготовилась получить комок овсяной каши и овощи, но услышала:
– Лезь в куряшник, – приказала Хадебура. – Мне нужные яйца́, упитаешься позднее. Твои времени терпляют, мои – нета.
Перед полуднем Доля будто обезлюдела – близилась середина лета, стояло самое жаркое время года. Кто-то кушал свой второй завтрак в кухнях, кто-то ушел в огород, под тень плодовых деревьев. Внутренний дворик залило солнцем, заполнило жаром и душными запахами. Маргарита принесла из кухни лестницу, забралась на крышу. До того как войти в курятник, она, увидев, что дальняя тунна открыта, сняла с крючка шайку-лейку и зачерпнула воды, отметив, что бочка пуста где-то на осьмину. Иля следил за наполненностью бочек тщательно, чересчур усердствуя, за что его ругали. Ему уже как третье лето подряд пытались объяснить, что тунны предназначались для сбора дождевой воды и что не нужно было их заполнять, так как драгоценная влага зря испарялась, но Иля не понимал и едва видел непорядок, бежал с ведром к изрядно пересохшему колодцу. В итоге махнули рукой да накрыли бочки крышками. Поэтому открытая тунна, к тому же неполная, показалось Маргарите странностью, однако она лишь пожала плечами. Внутри курятника девушка первым делом заботливо подлила птицам свежей воды и после стала искать яйца, поглаживая курочек за перистые шейки.
Она нашла всего с десяток яиц, когда в курятник вошли Гюс Аразак и молодой шатен с глуповатым, прыщавым лицом.
– У́льви, – тихо сказал Гюс, делая, как и Марили, ударение в имени на первый слог, – помнишь меня?
Они стали приближаться к девушке, давно позабывшей наказ Нессы Моллак – «горлапанить на всей свет, точно режат».
