Пётр Азарэль
Восхождение
3
Проснулся Яков поздно от толчка и лязга вагонов. Он выглянул в окно, и на кирпичном пожухлом здании вокзала прочёл название станции «Конотоп». Он вышел на перрон размяться и подышать свежим весенним воздухом. Поезд тронулся, и Яков поднялся в вагон. Вскоре он ощутил мощный призыв голода, вернулся в купе, открыл сумку с едой, которую добрая тётя Соня собрала ему в дорогу, и с аппетитом поел. Потом вышел из купе, чтобы не мешать молодым попутчикам, и часа два простоял в проходе, смотря на пробегающие мимо зелёные поля и перелески. Во второй половине дня направился в вагон-ресторан и, отяжелев от сытного обеда, забрался опять на верхнюю полку и тотчас погрузился в сон.
Разбудил его стук в дверь и приглушённый голос проводника:
– Поезд прибывает на станцию Киев Центральный через двадцать пять минут, стоянка пятнадцать минут.
Парочка, уже готовая к выходу, шепталась, поглядывая в окно на вечернее хмурое небо. Поезд остановился, громыхая рессорами, и Яков, ожидавший прибытия в тамбуре, первым спустился на перрон. Навстречу ему со всех сторон с чемоданами и баулами ринулась толпа, в которой он не мог не узнать своих соплеменников. Он увидел родителей и группу провожавших, над которой возвышались фигуры Лёни и Ефима.
– Сюда, папа, я здесь, – крикнул он и сделал знак рукой, но отец уже увидел его и, ускорив шаг, приблизился к очереди у вагона.
– Привет, Яша. Как дела? – спросил он.
– Всё в порядке. Проходите вперёд, я первый в очереди. Лёня, Фима, несите вещи сюда.
– Предъявите билеты, молодой человек, – услышал он рядом зычный голос проводника.
– Вот, пожалуйста, три билета до Чопа, а вот квитанция на багаж. Я вам их ещё в Москве показывал. – Яков стоял, прижатый к нему напирающей толпой.
– А я не обязан всё помнить. Проходите, кто следующий, – забубнил тот, в то время как друзья с чемоданами, а вслед за ними мама и папа с сумками и чемоданчиками поменьше уже поднимались по высоким ступенькам.
Когда вещи были размещены в купе, Яков, протиснувшись через вереницу гомонящих, возбуждённых людей, вышел из вагона. К нему тянулись, его обнимали, целовали и напутствовали родственники, знакомые и шапочно знакомые люди. Он улыбался и благодарил, обещая исполнить их самые искренние надежды и ожидания. Потом обнялся с друзьями и поспешил к поезду, предупредительно дёрнувшемуся и гулко ударившему рессорами.
Илья Зиновьевич и Ребекка Соломоновна устало прилегли на нижних полках, вытянув натруженные за последние дни ноги и руки.
– Расскажи-ка, Яша, как провёл время в Москве, – попросил отец.
– Хорошо, папа, Наум и Леонид вам привет передают. Я сказал, что мы им оформим гостевые, когда устроимся и обживёмся.
– Правильно, пусть приедут, а потом решат, уезжать или нет, – резонно заметил Илья Зиновьевич. – Вот и закончилась первая половина жизни. Вчера были на Байковой горе, попрощались с родителями. Нашли добрую женщину, которая будет ухаживать за могилами.
Вечер и ночь поезд шёл на запад, стуча колёсами на стыках рельс. В Чопе вынесли чемоданы и сумки на платформу – нужно было перебираться на другой поезд. Здесь уже ждали Алик с женой, родственники Ребекки Соломоновны, приехавшие проводить их из Львова; они с детьми тоже собирались эмигрировать в Израиль. Бодрые таможенники открыли было чемоданы для осмотра, но потом спохватились, сообразив, что в вещах закоренелых интеллигентов рыться бессмысленно. Пока приводили в порядок разворошённые чемоданы и взмыленные бежали по полутёмной платформе, объявили отправление. Поезд уже тронулся, и за окном замелькали редкие фонари и окна спящих на запасных путях вагонов, когда они вошли в прохладное пустое купе. Опять, как и в Киеве, вещи разместили в багажном отсеке наверху, и Илья и Ребекка тотчас уснули. Яков, забравшись на верхнюю полку, ещё долго всматривался в набегающую с запада ночь, однообразие которой нарушалось лишь выхватываемыми из небытия бледными глазницами окон откосами, кустарниками и деревьями у дороги и полосками подслеповатого неба над театрально движущимися назад тёмными очертаниями гор. Но рассвет победно наступал с востока, освещая Карпаты первыми всполохами наступающего утра. Сиротливо и как-то обыденно мелькнул пограничный столб с едва различимым посеребрённым гербом некогда великой державы. То, что символизировало незыблемый железный занавес, оказалось жалким подкрашенным куском бетона. Яков попытался представить себе всю границу огромной страны, но воображения его хватило только на ничтожный её кусочек, и он сразу осознал безнадёжность этого занятия. Для него было очевидно, что не тысячи тонн цемента и металла, а невиданная в истории машина насилия и подавления являлась настоящим занавесом, на многие десятилетия отгородившим страну от внешнего, живущего по другим законам мира. Время от времени в периоды ослабления или смены власти занавес этот приоткрывался, давая возможность вырваться на свободу тем, для кого Советский Союз был или мог оказаться тюрьмой или могилой. Миллионы покинули её в первые годы после революции, образовав невиданную прежде диаспору. Среди них были знатные и безродные, знаменитые и никому не известные, богатые и неимущие. Но они являлись частью беспощадно уничтоженного прошлого, частью не самой худшей, а культурнейшей и образованнейшей. Ещё никому не удалось оценить необъятность того материального и духовного вклада, который внесла эта мощная человеческая река в океан современной западной цивилизации. Тоталитарный режим жестоко подавлял свободу, гоня из страны сотни тысяч своих инакомыслящих граждан, и волны эмиграции последних десятилетий щедро обогатили передовые страны Европы и Америки беспокойными и ищущими себе лучшего применения еврейскими умами.
Яков ощущал себя ничтожной каплей этого бесконечного потока, льющегося из огромного резервуара, который ещё недавно являлся могучим, внушающим страх Советским Союзом. Мерное раскачивание вагона придавало иллюзии реальность течения, и убаюканный им Яков медленно и неотвратимо погрузился в тёплую и желанную глубь сна.
На вокзале венгерской столицы на них снизошло какое-то необъяснимое спокойствие. И хотя они находились только в начале пути, уверенность в том, что к прошлому возврата нет, и всё сложится хорошо, приобрела таинственную магическую силу.
Здесь их встретил представитель еврейского агентства и повёл эмигрантов на привокзальную площадь. Яков впервые увидел вместе несколько десятков человек, которые ехали с ним в поезде, а теперь занимали места в большом туристическом автобусе.
Автобус, сопровождаемый джипом с группой вооружённых одетых в светло-серую форму карабинеров, долго кружил по освещённым ярким утренним солнцем улицам Будапешта и, наконец, остановился возле красивого трёхэтажного здания, построенного в конце девятнадцатого века. Сняв с высокого фургона чемоданы и баулы, приезжие вошли в здание, служившее гостиницей, неким перевалочным пунктом, откуда в тот же день их отправляли в аэропорт, чтобы на следующий день принять новые партии эмигрантов. Самолёты израильской авиакомпании, совершавшие рейсы из городов Европы, куда они прибывали, как правило, вылетали ночью. Возможно, такой порядок диктовался соображениями безопасности. Как бы то ни было, выезд в аэропорт назначили на восемь часов вечера, и каждый мог распорядиться свободным временем по своему усмотрению.
Отдохнув после обеда, они вышли побродить по городу. В скверике неподалеку от гостиницы присели на скамейку. Небо было чистым, солнце уже начало клониться к закату, но ещё по-летнему припекало. Мимо неторопливо проходили люди, молодая женщина на соседней скамейке что-то говорила симпатичному бутузу, возившемуся на зелёном газоне. Будапешт продолжал жить своей размеренной обычной жизнью, словно не замечая волн эмиграции, бьющихся о его неколебимую твердь. Яков сидел рядом с отцом, с наслаждением вдыхая свежий воздух и как бы со стороны созерцая улицу и находя в ней отдалённое сходство с улицами города, где родился и где прошло его детство и юность. Ему передалось ощущение разлитого вокруг безмятежного спокойствия и больше не хотелось никуда уходить, а лишь наблюдать и наслаждаться распростёртым вокруг прекрасным городом. Неожиданно для него возле них появилась женщина лет пятидесяти с золотистыми коротко остриженными волосами и моложавым белым лицом, элегантный светло-зелёный костюм мягко подчёркивал её стройную фигуру.
– Вы эмигранты из Советского Союза? – спросила она на ломаном русском языке. – Я услышала отрывок разговора.
– Да, – ответил Илья Зиновьевич. – А как вы узнали, кто мы такие?
– Я тут живу недалеко. Уже несколько лет этот особняк служит для переправки евреев в Израиль. Удивительно, как много вас там, – говорила она, с трудом подбирая слова.
– Многие уехали, но миллиона полтора-два ещё осталось, – вежливо заметил Илья Зиновьевич. – Мой вопрос может показаться бестактным, но скажите, сколько евреев проживает в Венгрии?
– Конечно, я вам отвечу. Извините, что не представилась сразу. Я ведь еврейка, – улыбнулась она. – Нас здесь несколько десятков тысяч, совсем немного.
– Я читал, что к концу войны здесь было более четырехсот тысяч, – сказал он, стараясь поддержать разговор, – почти все были уничтожены, в основном в Освенциме.
– Мои родители погибли, я чудом уцелела. Мне было тогда пять лет, и меня спасла одна добрая женщина, жившая недалеко в селе. Она сказала, что я её внучка, – женщина замолкла, о чём-то задумавшись. – Вы правильно делаете, что едете в Израиль. Если бы тогда мои родители бежали отсюда, они бы остались живы.
– Наверное, вы правы, – сочувственно произнесла Ребекка Соломоновна. – Скажите, как вас зовут?
– Ева моё имя. Ну ладно, я должна идти. Счастливо добраться, – поклонилась она и продолжила свой путь.
– Лет через двадцать в Союзе будет так, как здесь сейчас, – заметил Илья Зиновьевич, смотря ей в след. – Большинство уедет кто куда, оставшиеся ассимилируются или вымрут, и только маленькая часть предпочтёт остаться евреями. И это будет весьма грустное зрелище.
– А много и не нужно, папа. Когда евреев мало, климат в стране здоровей, и они начинают действовать, как дрожжи, стимулируя технический, научный и духовный прогресс, – присоединился к разговору Яков.
– Слышал я о такой теории. По-моему, она ошибочна. Чтобы еврейское меньшинство двигало общество вперёд, должна быть, как в атомной бомбе, критическая масса образованных, творческих, энергичных людей. Так вот, скоро таких людей там почти не останется.
Отец смотрел прямо перед собой, и Яков почувствовал, что в своём воображении он уже где-то далеко отсюда.
– В Польше евреев практически нет, а их обвиняют во всех бедах, – сказала Ребекка Соломоновна. – Мне кажется, что в этом поляки находят оправдание своему участию в погромах и поголовном истреблении нашего народа.
– Да что мы всё о грустном. Антисемитизм был, есть и будет. Пора уже угомониться и отнестись к этому философски. Не любят нас не потому, что мы умней, а потому, что другие, чужеродные. И подсознательный страх проявляется у коренного народа вместе с желанием либо поглотить, либо отвергнуть, либо уничтожить нас, – подытожил Илья Зиновьевич разговор. – Давайте-ка прокатимся в город. Говорят, центр необыкновенно красив.
Он поднялся со скамейки, подал руку Ребекке, и они пошли к находившейся поблизости стоянке такси. Водитель, молодой паренёк, сносно говорил по-английски, и Яков без труда с ним объяснился. Через пятнадцать минут они уже вышли близ Оперного театра.
К семи часам вечера вестибюль гостиницы вновь, как и утром, заполнился людьми. Чемоданы, баулы и сумки, немые свидетели великого переселения народа, громоздились у стен и в середине вестибюля. Вскоре появился мужчина средних лет в элегантном, хорошо сидевшем на нём костюме. Это был сопровождающий израильтянин. Он провёл короткий инструктаж на прекрасном русском языке, и в сутолоке и оживлении Яков потерял его из виду и, взяв два самых тяжёлых чемодана, направился к выходу во двор. Погрузив их в автобус, он вернулся в гостиницу за остальными вещами. Дорога в аэропорт по сумеречным улицам и живописным пригородам Будапешта его не утомила. Он думал о будущем, насколько позволяло ему это жестковатое кресло изрядно потрёпанного автобуса.
4
В начале полёта появилась кратковременная сонливость, но она исчезла после непродолжительной дрёмы и с появлением миловидных стюардесс, толкавших перед собой многоярусные тележки с подогретым ужином и высокими прозрачными стаканчиками для апельсинового сока или минеральной воды. Яков почувствовал голод и с наслаждением поел. Затем расположился поудобней, откинув голову на подушку, которую предложила явно симпатизировавшая ему бортпроводница, и предался созерцанию. Он увидел немало интеллигентных лиц и некоторое время, исподволь наблюдая за пассажирами, пытался представить их в той жизни, с которой они болезненно и фатально порвали, устремившись в неведомый путь в поисках покоя и удачи для себя и своих детей и внуков. Он старался угадать их характеры, привычки и профессию, взаимоотношения друг с другом. Непрестанный гул двигателей за бортом, суетливый шум и выкрики детей в салоне мешали Якову что-либо расслышать. Лишь однажды до слуха донёсся обрывок разговора двух пожилых мужчин, сидевших позади него.
Они были одеты в старомодные костюмы, и наградные планки на пиджаке одного из них и особенное горделивое выражение на лицах обнаруживали в них бывших фронтовиков.
– Зять мой погиб в Афганистане. Их взвод моджахеды ночью вырезали, – сказал пожилой человек. – Осталось двое внуков-сорванцов. Горе, невозможно выразить словами. Хороший был парень, офицер запаса. Когда призвали, безропотно пошёл. Долгом своим считал, да и мы тоже, хоть и могли его выкупить. Пришлось стать мальчикам…, – он с трудом сдержался, чтобы не заплакать. – Вон они сидят с дочкой моей. Так вот, пришлось мне заменить им отца. А когда границы открылись, Ирина сказала, что жить в стране, которая отняла у неё мужа, больше не хочет. Я попытался её убедить не поддаваться массовому гипнозу и хорошенько подумать. А она мне в ответ, что сыта по горло обещаниями, не верит больше в светлое будущее. А я ей говорю: «Сыновья твои вырастут, пойдут служить в армию и тоже могут головы сложить». И знаешь, что она мне сказала? « Если так случится, то хоть за свою родину».
– Жалко их, молодых. Мы-то своё отвоевали. Сколько друзей и товарищей полегло, подумаешь, оторопь берёт. А ведь знали, за что сражались, и верили в страну, – вторил ему внимательно выслушавший его собеседник. – И представляешь, что интересно. Много евреев немцы и их соратники успели уничтожить, но если бы не победили в той войне, не было бы Израиля и некуда было бы нам теперь деваться. И вообще, вопрос, остались бы мы в живых. Я многие годы преподавал в институте историю КПСС и научный коммунизм. Стыдно сказать, сколько раз клеймил агрессоров-сионистов, сколько выступал на заседаниях парткома и изобличал эмигрантов-отщепенцев. И был уверен в своей правоте. А потом, когда пришёл к власти Горбачёв, многое передумал, пошёл в райком и положил на стол партбилет. Если бы несколько лет назад кто-нибудь сказал мне, что со мной такое случится, я бы ему морду набил. А сейчас вот лечу и всех своих везу. Хватит служить чужому дяде. Пора грехи идолопоклонства замолить и о своей стране позаботиться.
Яков слушал с интересом. Порой из-за возгласов детей и речи диктора из рекламного фильма отдельные слова и фразы не достигали ушей. Тогда ему приходилось делать усилие, чтобы догадкой заполнить возникавший смысловой вакуум.
«Какие судьбы! У каждого своя история, но все дороги ведут в Рим, – подумал он, – Хемингуэй писал об одном потерянном поколении, а у нас их было три или четыре. И потеряны они были в прямом смысле слова».
5
Яков сидел у окошка иллюминатора, прислонившись лбом к прохладному стеклу и пристально всматриваясь в темноту пространства за бортом самолёта. Кромешная тьма, в которую был погружен «Boeing 737», нарушалась лишь редкими всполохами проблескового огня на крыле да слабым светом из салона, мгновенно растворявшимся в толще воздушного океана. Безлунная южная ночь высыпала на необъятный купол неба миллионы больших и малых, ярких и едва заметных звёзд. Впервые в жизни он видел его так близко и отчётливо. Оно было иным, чем в тех широтах, где проистекала его прежняя жизнь. А, может, это ему казалось, и просто с ним происходила известная психологическая метаморфоза, когда обострялись все чувства в ответ на смену физической или общественной среды. Так собака или кошка, движимые инстинктом самосохранения, попав в незнакомую обстановку, вначале обнюхивают и тщательно изучают расположенные кругом предметы и успокаиваются лишь в случае, если не обнаруживают вокруг ничего, что представляло бы для них какой-то интерес или опасность. Средиземное море далеко внизу бесстрастно поглощало любые едва касавшиеся его поверхности лучи, усиливая и без того абсолютную вселенскую черноту.
Из сообщений телевизионного монитора, подвешенного недалеко под потолком, он знал, что посадка состоится через сорок пять минут. Приглушенный свет в салоне навевал сон, и многие пассажиры дремали, откинувшись на спинки кресел. Угомонилась и детвора, вначале возбуждённая и шумливая от обилия впечатлений, обрушившихся на их нежную неустойчивую психику. Илья Зиновьевич, сидевший у прохода, читал детектив. Книга, по-видимому, захватила его, так как никакие движения или звуки не могли отвлечь его от чтения; взгляд сосредоточенно и методично перемещался по странице сверху вниз, потом стремительно перескакивал на другую страницу, ловко перевёрнутую указательным пальцем.
«Молодец, папа. Сколько в нём стойкости и здорового пофигизма. После нервотрёпки в таможне и изматывающей пересадки в Чопе, неопределённости и сутолоки Будапешта с него, как с гуся вода. Есть в этом какая-то тайна. Силы наши, конечно, не бесконечны, но, наверное, человек рассчитан так, чтобы их хватило для совершения какого-то важного судьбоносного поступка. И когда его время приходит, он ощущает невесть откуда возникающий прилив сил, не чувствует усталости, голова необычно и удивительно просветлена. Возможно, эмиграция для еврея и является таким ключевым делом всей жизни, мобилизующим его спящие доселе ресурсы энергии, психики и ума».
Яков вспомнил, что какой-то пророк, то ли Ирмияху, то ли Элиша, то ли ещё кто, имя которого не запечатлелось у него в голове, сказал, что евреи вернутся в Сион, как птицы или как облака. Птицы знают, куда летят, в отличие от гонимых ветром облаков.
«Папа – это наверняка птица, он хорошо понимает цель и смысл полёта. Но есть много таких, как облака – куда подул ветер, туда их и несёт… А мне не мешает почитать ТАНАХ, дело не в религии, а в фундаментальном еврейском образовании. В Израиле, пожалуй, оно не помешает».
Ребекка Соломоновна спала в кресле возле Якова. Обычно выносливая и не теряющая контроля над собой, она устала, осунулась, и морщинки на её благородном лице обозначились заметными чертами. Читать не хотелось, хотя сознание было просветлённым и восприимчивым.
Объявили посадку, и на табло зажглись привычные команды предупреждения. В салоне возникло оживление, заскрипели пружины кресел, защёлкали замки ремней безопасности. Взрослые и дети прильнули к стёклам иллюминаторов в ожидании встречи с неизвестным.
– Мама, мама, смотри, огоньки, много огоньков, – радостно защебетала девочка, сидевшая в соседнем ряду.
Впереди по курсу самолёта Яков увидел плотную яркую полосу, чёткой линией пересекавшую и остановившую, казалось, бескрайнюю всепоглощающую темноту пространства. Там, где кончалось море и упрямой чертой протянулась с севера на юг береговая полоса, начиналась загадочная, многие тысячи лет будоражащая воображение и души людей святая земля. Полоса света быстро расширялась вперёд по направлению движения и во все стороны, и вскоре на будто распахнувшейся равнине можно было разглядеть небоскрёбы на набережной большого города, прямые полосы улиц, фонари вдоль дорог с бегущими по ним автомобилями. Сдержанный и рассудительный Яков редко поддавался чувствам, считая чувствительность и эмоциональность свойством сентиментальных натур, но неожиданно для себя он обнаружил, что глаза его увлажнились, и непрошенный комок перехватил дыхание. Он подумал, что, наверное, таков инстинкт большинства евреев, впервые увидевших землю обетованную. Может быть, так проявляется спящая до поры генетическая память или подсознательная вера в творца, отдавшего им эту страну в вечное пользование и в отличие от них, никогда не покидавшего её.
Тем временем ощущение скорости по мере снижения самолёта усиливалось, и через несколько минут пружинистый толчок, пробег по взлётно-посадочной полосе и рёв включённых на реверс моторов известили о благополучном приземлении. В салоне раздались аплодисменты, улыбающиеся и украдкой утирающие слёзы люди делились впечатлениями, расстёгивали ремни безопасности и сбивались в проходах, отыскивая и забирая ручную кладь.
