Пётр Азарэль
Восхождение
– Хватит, Илья, дай Яше отдохнуть. Ему и без того досталось. Ложись спать, сынок, – сказала Ребекка и, вздохнув, вышла из комнаты.
8
– С синяком ты мне ещё больше нравишься. Правильно сделал, что не ввязался в драку, – они бы тебя убили.
Прекрасные волосы Лены в живописном беспорядке разметались на груди Якова. Они отдыхали после острого и яркого пароксизма страсти, охватившей их на исходе двухнедельной разлуки.
Родители Якова ушли ещё засветло. Уезжали их старые друзья. С главой семьи Илья Зиновьевич учился в школе в скудное послевоенное время, и дружба эта с годами только окрепла и естественно и непринуждённо переросла в тёплые отношения между семьями.
Встретились они днём на выходе из станции метро «Крещатик» и неспешно двинулись по городу, приветствовавшем их оживлённым птичьим гамом, торжественным парадом фасадов зданий и шумом троллейбусов и автомобилей на широкой центральной улице. Солнце по-летнему припекало, и они решили подняться на Владимирскую горку. Людей здесь было мало, лишь несколько пожилых пар да одна пара влюблённых, соединившаяся в поцелуе на уединённой скамейке. Огромные вековые клёны и вязы в изобилии росли на её пологих склонах, покрытых кустарником и невысокой сочной травой. На вершине горы строй деревьев отступал во все стороны, будто уступая кому-то первенство и место, и на большой чуть покатой площадке возвышался величественный памятник князю Владимиру. Размерами своими он не уступал деревьям, безмолвными и покорными стражниками стоящим вокруг него.
Отсюда открывался прекрасный вид на Днепр, совершающий там далеко внизу плавный широкий поворот на низменное живописное Левобережье, раскинувшее свои леса, острова и протоки до далёкого горизонта. Под горой на Подоле жизнь била ключом. По улицам разноцветными жучками беззвучно пробегали машины, сновали люди, едва различимые с господствующей над городом высоты. Внизу в тесноте и пестроте домов выделялись окрашенные белой краской стены церквей и монастырей, венчавшихся зелёной кровлей и придававших значимость и особый колорит этому древнему району Киева. Над ним сияла позолотой и бирюзой Андреевская церковь, а по правую руку в отдалении нависали помпезные и богатые Липки.
Они поднимались сюда нередко. Им нравилось это место, где им никто не мешал любоваться друг другом, открыто и бессчётно целоваться, а порой заниматься любовью в укромной ложбинке на обращённом к реке склоне. Они наслаждались простирающимся внизу великолепием, без умолку говорили и беззаботно смеялись над своими бесхитростными шутками.
Но сегодня их не оставляло ощущение необоримой печали и меланхолии. Они приблизились к чугунной ограде на краю высоты, и необъятный простор ударил им в лицо тёплым, пахнущим хвоей ветром.
– Красиво, правда? – вздохнув, проговорила Лена.
– Здорово! Здесь забываешь, что где-то внизу осталась наша жизнь с её проблемами и заботами, – сказал Яков.
– И ты готов всё это оставить ради какой-то призрачной мечты? – спросила она, взглянув на Якова невыносимо грустными глазами.
– Леночка, дорогая, не тереби мне душу. Нам ведь так хорошо. – Он обнял её за талию и прижал к себе. – Я люблю тебя.
– А я просто схожу с ума. Пожалуйста, не мучай меня больше.
Она поцеловала его в щёку и отвернулась с выражением едва заметной обиды на лице.
– Знаешь, Лена, я недавно видел фильм об Израиле, пропагандистский – оно, как говорится, и ежу понятно. Но страна какая-то жизнерадостная, у меня сложилось такое впечатление. А Иерусалим чем-то напоминает Киев. Он тоже на горах, на настоящих, Иудейских, поросших лесом, как здешние горы. Там, наверху церкви и храмы, а здесь Лавра, София, Андреевская, Кирилловская церковь. Духовное как бы преобладает, господствует над повседневностью, материальной действительностью, сосредоточенной со всех сторон внизу, в городских кварталах. И создаётся ощущение библейской древности, неподдающейся воображению старины, где и Ноев ковчег, и древний Египет с его Долиной царей и пирамидами, и храм Соломона. Так давно это было, что ты теряешь представление о времени.
Взгляд Якова, прикованный к невидимой точке где-то бесконечно далеко, приобрёл отрешённость.
– Киев ведь тоже очень древний город, правда? Ему тысяча пятьсот лет, – сказала Лена, стараясь вывести его из глубокой задумчивости.
– Леночка, ты права. Киев – великий город, здесь началась Русь. Но всё же мы говорим о двух несравнимых вещах. Иерусалиму больше трёх тысяч лет. Представляешь, греки ещё с деревьев не спустились, а город уже процветал, – ответил Яков.
– Вот тут под горой на берегу Днепра князь Владимир тысячу лет назад крестил язычников, жителей города и крестьян из окрестных деревень. Они, конечно, сопротивлялись, ведь должна была произойти революция в сознании.
– Дорогая, ты только представь. До этого исторического события Иудейское царство уже тысячу лет, как успели разгромить и разграбить, храм Ирода разрушить легионы Тита Флавия, а евреев рассеять по всему свету. Теперь прибавь ещё две тысячи. Еврейскому народу около четырёх тысяч лет. Все народы мира, причём, более молодые, давно уже вымерли, поглотились другими народами, просто исчезли невесть куда с лица Земли, а этот выжил и сохранился. Как его ни уничтожали, ни сжигали на кострах, а он возрождался, как Феникс.
Яков говорил вдохновенно, и Лена впервые видела его таким.
– Ещё мгновенье – и ты воспаришь, милый, – усмехнулась она.
Они рассмеялись, и смех моментально снял возникшую было между ними отчуждённость.
День за окном угасал, неумолимо скатываясь к вечеру. Солнце покрыло небо серебристо-розовым светом, торжественно оповещая мир о своём закате. Его прямые лучи проникали сквозь полупрозрачные шторы, причудливо преломлялись на стенах, играли на хрустальных плафонах люстры, ложились оранжевыми пятнами на простыни и подушки и на их молодые тела. Яков сдёрнул с неё и с себя и бросил к ногам простыню, чтобы дать ей и себе возможность смотреть и наслаждаться обнажёнными телами. Его представления о человеке ещё несли в себе некоторую печать романтизма. Он считал красивое гармоничное тело проявлением прекрасной души, великолепным сосудом, в который она заключена и где происходит её загадочная чувственная жизнь. Недостаток внешней красоты означал для него ущербность и духовную незавершённость. Поэтому главная задача души заключалась в том, чтобы совершенствовать и облагораживать человека с целью достижения наибольшей внутренней и внешней гармонии. Он с нескрываемым удовольствием смотрел на неё и касался её рук и грудей, стройных упругих бёдер. Её редкой красоты тело играло и светилось, откликаясь на его прикосновения лёгкой волной возбуждения.
– Ты удивительно хороша, Лена. Ты, наверное, даже не представляешь, насколько ты прелестна!
Яков поцеловал её припухшие мягкие губы и откинулся на подушку.
– И все мои сокровища могут достаться в чужие мерзкие лапы. Неужели ты этого допустишь?
Лена прильнула к его широкой груди и посмотрела на него.
– А что, этот тип за тобой ухаживает? – спросил Яков с некоторым опасением.
– И делает всё мастерски, лучше, чем ты, – с вызовом сказала Лена.
– Удивительно, как я мог тебе понравиться? Как ты вообще посмотрела в мою сторону? – усмехнулся он.
– Я сама удивляюсь. Пришёл, увидел, победил, как Юлий Цезарь, – произнесла она с заметной иронией.
– Неужели это был я, а не грубый отвратительный мужик, неандерталец с булыжником в руке?
Яков уверенно с любопытством втягивался в игру.
– Яшенька, миленький! Именно он с его обворожительной улыбкой и светскими манерами неандерталец по сравнению с тобой.
– Какая искусная тонкая лесть. Ты ещё и умна, не только красива. Перефразируя Пушкина, я бы сказал: «Ум и красота – две вещи несовместные».
Яков взглянул на белый, местами потрескавшийся потолок спальни.
– Как видишь, есть исключения из этого правила. Разве ты не рад, что как раз такая женщина и досталась тебе?
Лена обняла его за шею, навалившись на него всем телом. Горячая волна желания поглотила его, и он, перевернув её на спину, тотчас овладел ею.
– Любимая, да я не рад, я счастлив, как последний идиот. С тобой я ощущаю удивительную сексуальную гармонию.
Он был полон сил и жгучей всепоглощающей страсти.
– Твои родители скоро придут. Не хочется уходить, но придётся.
Наконец их охватил бурный оргазм. Он то отступал, то нарастал с новой силой, пока её руки не ослабели и он не откинулся на бок, продолжая ласкать её живот и вздымающуюся от глубокого дыхания грудь.
– Он сделал мне предложение, Яша. – Лена, утомлённая и прекрасная, посмотрела на него. – Он делает это при каждой встрече. Он просто обезумел, – проговорила она.
– И что ты ему ответила? – спросил Яков, всё больше и неотвратимей погружаясь в сон.
– А как ты думаешь? Разве при наших отношениях ответ не очевиден? – с некоторым отчаянием произнесла она.
– Нет, не очевиден. Когда мужчина настойчив, женщина может не устоять. Ты же сама сказала, что он не раз делал предложение и сдаваться не собирается.
Якову удалось побороть сонливость, и теперь их глаза встретились.
– Яшенька! Мы с ним уже были близки. Он оказался слишком напористым, и я уступила.
– Этого не может быть, не верю.
Яков поднялся и сел, свесив ноги с широкой постели.
– Может, Яшенька. После нашего разговора я совсем отчаялась. Это от безысходности, милый, прости меня. Вот я вся здесь перед тобой и ничего не хочу скрывать от тебя.
В глазах её стояли слёзы.
– И каков он в постели? – В его голосе послышалась ревность.
– Я ничего не чувствовала, закрылась совершенно и думала о тебе. Это было просто механическое действие, я не испытала ни возбуждения, ни оргазма, а когда он кончил, тут же отстранилась от него, мне было противно.
Лена поднялась и обняла Якова, прижавшись к его спине.
– Знаешь, как в народе говорят? «Стерпится – слюбится». Привычка трансформируется в любовь, а любовь станет привычкой. Закон повышения энтропии в семейных отношениях, – цинично произнёс он.
Яков будто уже принял какое-то решение и теперь испытывал её.
– О чём ты, Яшенька? Лучше утопиться, чем выйти замуж без любви.
Лена заплакала, давая волю слезам, градом катящимся по её щекам.
– Со мной поедешь, Лена? А, Лена?
Он повернул к ней лицо, и ему стало нестерпимо жаль её и себя.
– Этот проклятый Израиль. Кто его только выдумал, зачем он тебе, что ты там потерял? Да он не стоит и мгновенья нашей любви.
Она рыдала во весь голос, и её прекрасное тело вздрагивало в последних лучах заходящего солнца.
9
Они вышли из дома и направились к остановке по другую сторону проспекта. Он поцеловал Лену и подсадил её на подножку троллейбуса, идущего в центр города. Она не могла не почувствовать перемену в настроении Якова – женская интуиция редко подводила её, и сейчас тоскливо взирала на проносящиеся за окном деревянные скамьи, чугунную ограду и вековые тополя на бульваре Шевченко. Тополиный пух витал в воздухе и ложился на дорогу и тротуары, напоминая миру о приходе благодатной поры бабьего лета.
Проводив Лену, Яков медленно побрёл домой. Ему было нестерпимо жалко её, когда она плакала, несчастная и загнанная в угол своей безысходной судьбой. Его отношения с Леной достигли грани, требовавшей от него какого-то поступка и решения. Он начал испытывать душевный надлом и досаду, сознавая, что дальше так продолжаться не может. Ещё несколько месяцев назад он бы решился жениться, махнув рукой на все доводы рассудка и обременительные разговоры с родителями. Он искренно любил и был любим, у него не было никаких сомнений. Но в последнее время Яков изменился, сейчас он всё больше освобождался от иллюзий, и его взгляд на жизнь стал реалистичней и трезвей.
Итак, её семья не желает, чтобы дочь связала судьбу с евреем. Тем более теперь, когда открылись границы, и эмиграция стала возможной и желанной для молодых образованных людей. Родители Лены категорически против её отъезда в Израиль. Они бы не возражали отпустить её в Америку, Европу или Австралию, но не в страну, находящуюся в состоянии войны с необъятным арабским миром. Не смея перечить воле отца, Лена не отвергла ухаживания молодого человека, которого он находит подходящим для неё спутником жизни. Яков знал, что она всегда предохранялась, принимая таблетки, и была честна и бесхитростна. Ведь стоило ей забеременеть, он никогда бы не отказался от ребёнка. Для того чтобы её семья приняла Якова, он должен был отказаться от своей еврейской идентификации и выбросить из головы любые мысли об эмиграции. Раньше он бы пошёл на это, и родители смирились бы с выбором сына. Но в последнее время его самосознание претерпело значительную перемену и воспротивилось бы такому компромиссу. Следовательно, женитьба на Лене ведёт его в тупик, и выход, увы, лишь один – порвать с ней. Разрыв будет очень болезненный для него и трагедией для неё. Ему не хотелось делать ей больно, но у него нет выбора. И он это сделает.
На другой день Яков позвонил ей и с наигранной холодностью объяснил, что разлука неизбежна. Лена плакала и умоляла его не уходить, но он настоял на своём. Со временем чувства притупились, её звонки становились всё реже и, наконец, совсем прекратились. Она отступилась, понимая безвыходность положения. Только однажды незадолго до его отъезда Лена позвонила и сообщила, что выходит замуж. У Якова защемило сердце, хотелось крикнуть, что любит её и никому не отдаст. Он насилу сдержался и с деланым равнодушием пожелал ей счастья.
Глава 2
1
Через три месяца пришёл вызов из Израиля от Розы, сестры Ребекки Соломоновны, и подготовка к отъезду покатилась по накатанной тысячами эмигрантов колее. Труднее всего далось Якову увольнение с работы. Его никто ни в чём не укорял и не обвинял. Наоборот, сотрудники отнеслись к его сообщению даже с сочувствием и поддержкой, а некоторые с почти нескрываемой завистью. Его незаурядные способности были секретом Полишинеля, и начальник отдела Волков с радушной улыбкой признался, что ожидал от него такого заявления, уверенный в том, что тот преуспеет везде, куда занесет его судьба, и ничуть не удивлён его решением. Он только сожалел, что уезжают отличные специалисты, работать стало некому, и попросил не увольняться сразу, а работать до последнего дня и помочь завершить разработку системы, порученную ему как руководителю группы. Яков согласился и зачастую просиживал с коллегами допоздна. Уволился он лишь тогда, когда программа после напряжённой и весьма драматичной отладки пошла в опытную эксплуатацию, а институт не поскупился на приличную денежную премию. Главный инженер, седовласый и сутулый еврей, поблагодарил за работу и на прощанье пожал руку, отводя полный тоски взгляд.
Илью Зиновьевича также не отпускали до последнего дня, и на работе ему организовали обильную и грустную отвальную. Ребекку Соломоновну уволили через несколько дней после подачи заявления и передачи всех дел, что было понятно и логично, всё-таки школа – учреждение образовательно-воспитательное, и руководство ещё не забыло, что она находится на переднем крае идеологической борьбы.
Потом были шумные проводы. Дверь квартиры не закрывалась целый день, приходили и уходили знакомые, шапочно знакомые и совсем незнакомые сотрудники, приятели и немногочисленные родственники. Отдел Якова явился почти в полном составе, а друзья его Лёня, Ефим и Гарик засиделись до позднего вечера, дав волю речам и пристрастию к крепким напиткам, благо, что нехитрой закуски было в изобилии.
Когда остались одни, валившаяся с ног от усталости Ребекка присела на стул возле живописного, заставленного ещё неубранной посудой стола, и сказала с грустью:
– Вот и расстались мы с прошлым. Жаль, так много хороших, порядочных людей.
– Оставь, Рива, иллюзии. Конечно, с ними не хотелось бы разлучаться. Но у них своя жизнь и свои заботы. А с прошлым мы никогда не расстанемся. Оно у нас в памяти и крови. У Яши его меньше, поэтому ему будет легче нести его в себе, а детям и внукам его и подавно, – ответил Илья Зиновьевич и, легонько похлопав сына по плечу, направился на кухню.
Старую и весьма изношенную мебель решили по совету Розы Соломоновны не брать, продав её с молотка вместе с прочитанными книгами и множеством романов и повестей, извлечённых из литературных журналов и переплетённых в аккуратные разноцветные тома. После тщательного отбора от домашней библиотеки осталась небольшая часть. В картонные ящики перекочевали собрания сочинений Фейхтвангера, Бальзака, Драйзера, Стендаля, Мопассана, Хемингуэя и Куприна, сборники Пушкина, Эдгара По, Стефана Цвейга и Паустовского, романы Пильняка, Ивлина Во и других классиков, с которыми расставаться не хотели. Было немало книг по специальности и словарей, которые решили везти с собой. Одежда и обувь и самое необходимое на первое время с трудом поместились в больших кожаных чемоданах, по великому блату купленных Ильёй Зиновьевичем. А всё остальное в назначенный день погрузили на пикап, предоставленный проектным институтом, где работал Илья, и отвезли на таможню. Там содержимое ящиков подверглось невообразимой, безжалостной перетряске. Поиски бриллиантов, антиквариата и других ценностей успехом не увенчались, а потому вещи и книги к нескрываемой досаде служащих в полном беспорядке были свалены обратно в ящики. Потом их небрежно бросили и забили гвоздями в дощатом, внушительных размеров контейнере. По совету друзей, уже прошедших испытание таможней, Ребекку Соломоновну с собой не взяли – любящая во всём порядок, она бы не смирилась с варварским отношением к их нажитому честным трудом скарбу и подняла бы скандал. Тогда бы таможенники, воспользовавшись бесправным положением эмигрантов, могли устроить над багажом суд Линча, одну его часть просто не приняв, а другую безнаказанно превратив в груду хлама.
2
Через несколько дней после проводов Яков улетел в Москву. Поезд, на который удалось взять билеты, уходил с Киевского вокзала столицы, и все четыре места в купе были оплачены со станции отправления. Родственники по отцу, люди весьма известные в кинематографических кругах, приняли его на ночлег и расспросами особенно не донимали, так как уезжать никуда не собирались. За большим овальным столом сидели втроём, уплетая яичницу с ветчиной – любимое блюдо дяди Наума, которое он умудрялся готовить даже в нередких поездках по стране.
Утром Яков поехал навестить и других родственников, издавна проживавших на Красной Пресне. По случаю эмиграции двоюродного племянника Леонид Сергеевич достал из бара бутылку шампанского «Абрау-Дюрсо» и, с удовольствием смакуя вино, пробасил:
– Молодцы вы, Яшка, что рванули за бугор. Моих бы хоть растормошил.
– Да не слушай ты его, Яша. Брось, Лёня, молоть чепуху. Как они могут ехать, сам подумай? Старшая развелась со своим доктором физматеринских наук. Пришла ей в голову майса. Ей, видите ли, надоели мозги, она, мол, сама не лыком шита, тоже ведь кандидат, да и на работе у неё умников этих, как в нашем доме тараканов. В общем, встретила она где-то здоровенного мужика, шофера членов ЦК в прошлом, русского, конечно. Костя, между прочим, как перестройка началась, с дружками своими бизнесом занялся и преуспел. Ты в Израиле никогда столько иметь не будешь.
Тётя в свои шестьдесят была ещё весьма привлекательной особой. О её красоте в молодости ходили легенды. Работала она тогда в аэродинамическом институте имени Жуковского, и, когда Леонид, красавец, известный лётчик-испытатель, увидел её однажды, любовь с первого взгляда обрушилась на них ураганом, сметая все препятствия на своём пути. Нина Матвеевна была уже замужем. Ребёнка забрал муж, и она без колебаний перебралась в полупустую холостяцкую квартирку Леонида. Родилась дочь, а через года четыре – Витя, с которым Яков подружился, не раз бывая у него во время коротких набегов на Москву.
– Жаль, что Женю оставила. Мозги ей, знаете ли, надоели. Теперь вот Шурочка узнала, что у Кости любовница завелась, так она теперь рвёт на себе волосы. Что с этим-то делать? А мозги, они и в Африке мозги, – резонно заметил дядя.
– Не забывай, что дочь твоя – женщина, и ей не только один интеллект подавай, земных радостей ведь тоже хочется… И чего он, наш гений, сумел добиться мозгами? Ты посмотри, что в Академии происходит. Разруха, разброд и шатание. Учёные на грошах сидят, самые хваткие и смелые уехали, – прекрасные глаза Нины Матвеевны озорно блеснули.
– А что это он сидит тут, патриот нашёлся? Поехал бы тоже. Университеты во всём мире охотно берут наших математиков.
Потом прошлись по Виктору и его молодой жене, работавшей журналисткой в «Литературной газете».
Попрощавшись с тётей и дядей, Яков спустился в метро «Краснопресненская». Дефиле по магазинам не входило в его планы, а до вечерних спектаклей была ещё уйма времени. В раздумье о том, чем заполнить полдня, он вышел на станции «Улица 1905 года» в намерении прогуляться и подышать воздухом. Его внимание привлек указатель «Ваганьковское кладбище». Он вспомнил, что на этом кладбище похоронили Владимира Высоцкого и что Марина Влади не соглашалась с надгробием, которое установила его семья, и, не колеблясь, направился туда. Через минут пятнадцать он уже был у главного входа. Могила барда оказалась прямо у главных ворот кладбища, и, ещё не видя её, он услышал свою любимую песню «Кони привередливые» – юноша лет восемнадцати с надрывом исполнял её под гитару. Яков вспомнил, как однажды в Киеве он был на концерте Высоцкого в актовом зале института, куда его провёл работавший там приятель.
Потом он направился по главной аллее, с удивлением смотря по сторонам: он не ожидал увидеть здесь пантеон знаменитых деятелей культуры и спорта. У памятника Андрею Миронову Яков застал его мать Марию Владимировну в черных одеждах. Рядом с ней был мальчик. «Его внук, наверное», – подумал он.
– Скажите, пожалуйста, где могила Есенина? – спросил Яков шедшую мимо молодую женщину.
– Здесь недалеко, метров сто пройти по аллее. Будет справа, – ответила она, ничуть не удивившись вопросу симпатичного брюнета.
Яков почувствовал лёгкое волнение, узнав издали надгробие из белого мрамора, которое видел прежде на снимке в каком-то журнале. Немногочисленная группа людей стояла возле ограды, внимая юноше, читавшему стихи поэта.
«Иные живущие уже мертвы духом, а эти продолжают жить. Грань между жизнью и смертью какая-то расплывчатая. Возможно, она проходит не через физическую смерть», – размышлял Яков, внимая полным тоски и страсти словам.
Вечером Яков решил пойти в театр на Таганке, которому всегда отдавал предпочтение перед другими столичными театрами. Билет удалось приобрести с рук, и он вошёл в зал, предвкушая захватывающее действо. Но спектакль показался ему лишённым новизны и творческой фантазии, которыми отличались постановки Юрия Любимова, пребывавшего уже несколько лет в эмиграции и проживавшего с некоторых пор в Иерусалиме. Половина следующего дня прошла в прогулках по Москве, которую неплохо знал, так как не раз бывал здесь прежде в командировках или просто приезжал погулять и пройтись по театрам и музеям.
Когда он вернулся к дяде, огромный город уже погрузился в вечерний сумрак, и стало по-весеннему прохладно. Тётя приготовила котлеты с рисом и пригласила их за стол. Яков ел с большим аппетитом, запивая томатным соком.
– Когда отправляется поезд? – спросил дядя.
– В два часа ночи, – ответил Яков. – Вы не волнуйтесь, Наум Александрович, я доберусь.
– Я тебя подброшу к вокзалу. Не каждый день приходится провожать племянника заграницу, – с оттенком грусти произнёс он.
Тётя безоговорочно поддержала мужа. Через полтора часа они уже мчались на «Волге» по широким проспектам ночной Москвы, освещённым тусклым светом фонарей и окон. У вокзала они припарковались на большой стоянке и вышли из машины.
– Ну, Яша, прощай. Не забывай, пиши нам, отцу и матери привет, – сказал дядя, и Яков почувствовал волнение в его голосе.
– Спасибо Вам, Наум Александрович, за всё. Приезжайте к нам в гости, мы организуем вызов.
Они обнялись, и дядя, махнув рукой, сел в машину. Яков смотрел ему вслед, пока автомобиль не скрылся из виду. Тогда он не мог знать, что видел дядю в последний раз. Через несколько лет он заболел раком и скоропостижно скончался, так и не успев воспользоваться приглашением Ильи Зиновьевича.
Вначале он удивился, увидев на перроне в полночь множество людей, но по обрывкам разговоров и безошибочно узнаваемому абрису лиц сразу же понял, что уезжают московские евреи. В купе поезда Яков застал молодую пару, ехавшую до Киева. По поводу того, что билеты на одни и те же места проданы дважды, скандалить не стал, подумав, что простым людям, работающим на железной дороге, тоже хочется иной раз заработать. Он забрался на верхнюю полку и стал читать захваченный с собой в дорогу роман Германа Гессе, не заинтересованный поддержать разговор сидевших внизу у окна попутчиков. Девушка с довольно смазливым личиком посмеивалась, бросая на Якова призывный взгляд. Вскоре они угомонились и, постелив, легли. Утомлённый за день и убаюканный мерным качанием вагона, он вскоре уснул.
