Максим Александрович Гуреев
Любовь Куприна
6
Любовь Алексеевна написала сыну письмо, в котором рассказала, что ей было видение Льва Толстого, похожего на пророка Моисея с иззелена седыми волосами и струящейся бородой, заплетенной в косицы. Лев Николаевич был в высоких болотных сапогах, вытянутых на коленях полосатых почему-то пижамных штанах, старого фасона драповом пальто и неновой потертой шляпе.
Он гулял в сквере, что на Кудринской площади, покупал леденцы и раздавал их детям, но прежде чем отдать медового петушка или зайца он своим тонким старческим голосом рассказывал мальчику или девочке поучительную историю. Дети замирали, слушая какое-то время говорящего Моисея, но потом хватали леденцы и со смехом убегали. Льву Николаевичу только и оставалось, что качать головой и сокрушаться, что его поучительные истории никто не хочет дослушать до конца. Разве что один большеголовый мальчик в костюмчике, какой выдавали детям насельниц Вдовьего дома, внимательно смотрел на седовласого старика и никуда не уходил. Лев Николаевич подумал, что забыл дать ребенку леденец, но, увидев, что мальчик уже держит петушка, замер в недоумении.
– Как тебя зовут?
– Саша.
– А меня зовут пророк Моисей.
– Да, я знаю, – ответил мальчик, – мне маменька говорила про вас.
– Почему ты не уходишь, Саша?
– Потому что я жду, когда вы мне подарите леденец, ведь я выслушал до конца все ваши поучительные истории.
– Ты молодец, но, как я вижу, у тебя же уже есть один, – развел руками Лев Николаевич, задев при этом свою бороду, которая пошла волнами, а косицы зазвенели, словно в них были вплетены бубенцы.
– Один леденец я отдам маменьке, а другой возьму себе.
Старик в высоких болотных сапогах и драповом пальто обреченно вздохнул и протянул Саше угощение:
– Держи.
– Спасибо, – мальчик схватил его и тут же проворно запихнул в рот сразу двух петушков.
– Что же ты делаешь, негодник! – закричал пророк Моисей, – ты меня обманул!
Саша, отбежав от Льва Николаевича на безопасное расстояние и, не вынимая угощения изо рта, пробормотал:
– Маменька меня тоже обманула, когда обещала купить леденцы, а сама так и не купила. Я все сам съем и ей ничего не отдам.
– Ты плохой мальчик! Злой мальчик! Уходи прочь! –принялся топать своими болотными сапогами Толстой и трясти кулаками, а собравшиеся на истошные крики старика в пижамных штанах дети начинали смеяться, тыкать в него пальцами, а некоторые огольцы даже принялись кидать в него камни.
В конце письма Лидия Алексеевна рассказала сыну, что во время исповеди сообщила отцу Ездре об этом своем сновидении, найдя его лукавым и весьма искусительным. На что настоятель домового храма Вдовьего дома ответил, что граф Толстой сам прельщал невинного ребенка сладостями, и вины малолетнего раба Божия Александра в происшедшем никакой нет.
Александр Иванович отложил письмо и подумал, что, скорее всего, никакой Лев Толстой маменьке не являлся, просто она выдумала эту историю, чтобы в такой иносказательной форме высказать ему свою обиду, ведь он так давно не навещал ее и не писал ей писем. А то обстоятельство, что священник не стал обвинять мальчика в коварстве и лжи, говорило о том, Любовь Алексеевна все-таки прощала Сашеньке его невнимательность, более того, даже раскаивалась в том, что не купила своему сыну на его день рождения леденцы в сквере на Кудринской площади и заставила его страдать.
Александр Иванович видел себя беспомощным, несчастным, всеми забытым, лежащим на полу в гостиничном номере, не имеющим сил добраться до рукомойника и умыться. Мог только стонать, с трудом переваливаясь с боку на бок, да смотреть на свои опухшие ноги, которые следовало бы натирать лампадным маслом, чтобы они не отекали. По крайней мере это средство его матери советовала ее соседка по палате Вдовьего дома обер-офицерская вдова Мария Леонтьевна Сургучёва.
О своем возвращении с юга в Петербург Александр Иванович никому не сообщил. Он снял номер в дешевой гостинице недалеко от Знаменской площади и здесь, почти не выходя в город, сидел над рукописью, сроки сдачи которой уже давно прошли.
Чувствовал себя нехорошо.
Болел желудок, постоянно кружилась голова, тошнило.
Мог работать только по ночам, потому что дневной свет мешал ему сосредоточиться.
Зашторивал окно, но это не спасало, особенно когда выдавался солнечный день, и комната превращалась в насквозь пронизанный слепящим сиянием аквариум, внутри которого Александр Иванович перемещался как сонная рыба – от стены к стене, от двери к окну.
Стол придвинул к кровати, потому что работал лежа.
Исписанные блокноты не перечитывал, только нумеровал, чтобы потом не нарушить последовательность чтения, не перепутать эпизоды, что сами собой складывались в причудливый орнамент, придумывая который, ощущал радость озарения, но вскоре терял к нему всяческий интерес, потому что приходили новые открытия-озарения, отменявшие своим существованием предыдущие, они вспыхивали, но оказавшись запечатленными на бумаге, тут же переставали светить, лишь тускло мерцали, а потом и гасли.
Наступала ночь, и можно было раздвинуть шторы.
Сравнение Толстого с Моисеем из письма Любови Алексеевны показалось Александру Ивановичу забавным своей простодушной глупостью, потому как видел графа в Крыму на борту парохода «Святой Николай», и вовсе не был он похож на ветхозаветного праотца ни своей бородой, ни своим внешним видом. Не было в нем ничего величественного, скорее, он напоминал старого еврея, бредущего по пыльной Проскуровской улице, – изможденного, уставшего, в которого местные мальчишки бросают куски сухой глины.
Моисей останавливался, поднимал эту глину с земли, плевал на нее и, размягчив таким образом, лепил из нее фигурки животных и человечков. Один из них – тощий, с вывернутыми суставами, поднявший руки на высоту плеч, с безжизненно висящей на груди головой и скрюченными ногами напоминал распятого благоразумного разбойника, которого злые люди побивают камнями, а добрые жалеют.
Добрые люди подводили Александра Ивановича к Толстому и рекомендовали:
– Литератор Куприн.
– Мне ваше лицо, молодой человек, кажется знакомым, – смотря исподлобья, хриплым старческим голосом произносил Моисей, – не тот ли вы мальчик, который обманул меня, когда взял два леденца и тут же их съел, хотя сказал, что одни из них он берет для своей маменьки?
– Нет, Лев Николаевич, вы ошибаетесь, я не тот мальчик, потому что никогда не ел сладких леденцов в детстве.
Было видно, что от этих слов графу Толстому становилось легче. Он улыбался в ответ и протягивал свою узкую, дрожащую руку, чтобы поздороваться.
– Литератор Куприн, говорите? – переспрашивал.
– Так точно, – по-военному четко звучало в ответ, – Александр Иванович.
– И что же вы, Александр Иванович, пишите?
– Описываю нравы, люблю также наблюдать страсти человеческие, причем, порой в самых низменных и гадких своих проявлениях.
– Это прескверно, – неожиданно резко и высоко произносил граф.
– Отчего же, Лев Николаевич?
– От того, любезнейший, что выдает в вас фарисея, человека злого и лживого, пришедшего в чужую для него Ханаанскую землю, все высматривающего и доносящего какому-то своему богу!
– Но позвольте, – Куприн начинал дрожать, всячески внутренне сопротивляясь закипавшей в нем ярости, не давая возможности выйти ей наружу, а на лбу его выступала холодная испарина, – вы меня совсем не знаете, но при этом позволяете себе столь нелицеприятные высказывания в мой адрес.
– Я вижу вас насквозь, господин Куприн! – возглашал Толстой так, что все бывшие на палубе «Святого Николая» оглядывались, – достойно ль описывать мерзости и гадости человеческие? Нет, не достойно! Ибо тем самым, пусть даже и невольно, вы научаете им наивного читателя, смакуете разврат или проявления нервных болезней, делая любовь публичной женщины выше любви к семье или отечеству. Подите от меня прочь!
На этих словах Лев Николаевич начинал махать руками, как бы прогоняя от себя собеседника, и топать по деревянному настилу ногами.
Только теперь Куприн замечал, что на Моисее были надеты высокие болотные сапоги.
Это было еще одним подтверждением того, что граф нисколько не походил на ветхозаветного старца. Ну действительно, откуда у Моисея могли быть болотные сапоги, словно бы он совершенно по-русски решил отправиться с деревенскими мужиками на охоту или на рыбалку, чтобы развеяться после вчерашнего бурного застолья с соседскими помещиком.
Глупая конечно вышла тогда история.
Александр Иванович был полностью выставлен посмешищем перед пассажирами «Святого Николая» и сопровождавшими Льва Николаевича весьма известными личностями.
Был унижен, растоптан этими самыми сапогами, но мог ли возразить самому Толстому?
Сам отвечал на этот вопрос – «нет». И тот второй, неведомый человек, что таился в Куприне, начинал себя душить при таком ответе, чтобы не кинуться на беспомощного, но грозного старика, душил скрюченными пальцами, пока не терял сознание, пребывая при этом в полной уверенности, что сам себя убил…
Наконец Александр Иванович поднялся с пола и, держась за стены, пробрался к рукомойнику.
Здесь он пустил воду, засунул голову под кран, одновременно хлебал ее, а она лилась по его плечам, груди, животу и капала на кафельный пол.
Через несколько дней рукопись наконец была готова.
Вычитывать ее Александр Иванович не стал, поскольку боялся, что запнется на первой же странице, порвет ее в негодовании, закричит – «что же там дальше, если начало такое ужасное, надо все переделывать!», но переписывать времени уже не было. И потому, не говоря себе ни слова, закрыв глаза, будто бы чужими руками клал ее в папку и оставлял у двери, что означало – решение принято бесповоротно.
В издательство он решил пойти с утра, чтобы встретить как можно меньше сотрудников и своим появлением не вызвать ажиотаж и негодующие комментарии в свой адрес, а лучше всего, думал, – оставить папку привратнику с коротким сопроводительным письмом.
Пересек Лиговку.
Увидев в перспективе Знаменскую церковь, подумал о том, что в нее надо бы непременно зайти, чтобы купить здесь в свечной лавке лампадное масло и натереть им ноги. Особенно к вечеру боли усиливались, щиколотки опухали и превращались в бесформенные восковые колоды, которые не помещались ни в какую обувь. Ступал и не мог смотреть на то, как отеки наливались кровью, темнели, исполосованные венозной сеткой. Опускал ноги в таз с холодной водой ноги и шевелил пальцами, между которыми можно было вставить целковый.
Куприн решил, что зайдет в храм после посещения издательства, потому что сейчас он был напряжен и подавлен, а Любовь Алексеевна всегда говорила, что входить в церковь с тяжелым сердцем – великий грех.
Входя в парадный, придумывал, чем объяснит свое исчезновение и свою затянувшуюся работу над рукописью, однако ничего кроме ссылки на то, что он был болен в голову не приходило.
Поднялся на второй этаж. Тут остановился, отдышался и нажал кнопку электрического звонка. Дребезжащая трель сразу же разнеслась где-то в недрах огромной квартиры, которую занимало издательство «Мир Божий».
Сам не зная зачем, Александр Иванович суетливо открыл папку и проверил наличие в ней рукописи. Конечно, рукопись была на месте, куда ж ей было деться. Даже проглядел первую страницу, и она показалась ему вполне достойной. «Надо было все же вычитать», – сокрушенно подумал, – «но теперь уже поздно, есть как есть".
Дверь открыла молодая женщина в черном платье, поверх которого был накинут яркий шушун. От неожиданности Куприн чуть не выронил папку из рук.
– Александр Куприн. Автор. Принес рукопись, – пробормотал Александр Иванович и заметался взглядом, ощутив приступ пронзительного волнения и мучительное чувство неловкости за свой неопрятный вид.
– Давно вас ждем, проходите, – улыбнулась женщина и жестом пригласила гостя войти. Куприн сделал шаг как во сне. Этот низкий, чуть хрипловатый голос показался ему знакомым, хотя никогда раньше он видел этой женщины. В этом голосе не было и тени улыбки, которая блуждала у нее на лице, и было совершенно невозможно понять, о чем она думает сейчас, видя перед собой немолодого уже литератора, о котором много слышала по преимуществу дурного.
– Мария Карловна, – протянула свою узкую чуть смуглую руку, – а мы уже думали, что вы не придете.
– Немного приболел, – проговорил даже не Куприн, а его рот, просто произнес заученную фразу, которая сидела в голове, безо всякого смысла и отношения к происходящему.
– Действительно, у вас очень утомленный вид, – произнесла хозяйка почти шепотом, шелестящим на сухих губах, не отводя пристального взгляда от Александра Ивановича, от которого последнему стало не по себе. Конечно, он мог сейчас начать рассказывать о том, что хотел сжечь рукопись и даже мысленно сжег ее, что несколько недель не мог к ней прикоснуться, находя ее неудачной и никчемной, а исправления, которых от него ждали – глупыми и бессмысленными. Но потом все же заставил себя сесть за работу. Специально тайком вернулся в Петербург, чтобы никто не мешал ему быть в одиночестве, пребывая в котором, он всегда заболевал, не выходил на улицу, превращался в пещерного жителя, пил, почти ничего не ел, опускался, терял счет дням. Обо всем об этом Александр Иванович вполне мог сейчас поведать Марии Карловне, но, чувствуя на себе ее взгляд, понимал, что она все это знает и видит.
Она словно проникала в него, буровила бесцеремонно, безжалостно рылась в его воспоминаниях и переживаниях. Более того, Мария Карловна, скорее всего, знала и о его встрече с Толстым, догадывалась и о том, что он страдает артритом и лечит его лампадным маслом.
«Благодатное масло, батюшка вы мой, целебное» – передразнила она старуху-попрошайку в плешивой кацавейке и плетеных из бересты чоботах.
Визгливым голосом передразнила.
Скривилась.
Громко засмеялась.
В облике Марии Карловны было что-то восточное, завораживающее и тревожное, не терпящее пустословия, настойчиво требующее обдумывать каждую свою фразу, в противном случае все изреченное будет ложью и пошлостью. У нее были большие зеленые глаза, высокий чистый лоб, туго собранные на затылке темные волосы, казалось, что ее нижняя челюсть несколько выступает вперед, и даже когда она молчала возникало ощущение напряжения, будто бы она собиралась произнести что-то резкое, бестактное, но не пожалеть об этом, а напротив громко и с вызовом расхохотаться.
Как сейчас.
Александр Иванович не мог поверить в то, что теперь, спустя годы, он вновь видел перед собой Клотильду, ту самую, что когда-то забрала его блокнот и исчезла из его жизни, а сейчас его рукопись заберет Мария Карловна, которая уже листала ее, губы ее при этом шевелились, взгляд был сосредоточен и холоден: «И узнали они, что среди многих прекрасных женщин, услаждавших взоры Соломона, была лишь одна, которую он любил, и звали ее Суламита»
– Я не успел вычитать, – попытался заранее оправдаться Куприн.
– Просто не пожелали вычитывать, дорогой Александр Иванович, потому что написанный текст вам уже не интересен, он важен для вас, только когда вы его создаете, но потом, увидев его на бумаге, находите чужим, несовершенным, словно бы и не вами написанным, порой удачным, порой неудачным, и сразу забываете о нем, потому что начинаете сочинять новый, а за ним еще и еще. И так до бесконечности. Не так ли? – Мария Карловна захлопнула папку.
Куприн закивал головой в ответ, показывая, что положительно отвечает на заданный ему вопрос, но после того, что он начал говорить в ответ, стало ясно, что все это время он думал совсем о другом, лишь притворяясь, что смущен и поражен красотой этой женщины.
– Да, благодатно и целебно лампадное масло особенно от образов Спасителя и Николая Угодника Божия. Однако моя маменька, Любовь Алексеевна, советовала также лечить артрит и при помощи муравейника. Вы удивлены? А это средство между прочим является просто чудодейственным – находите целый муравьиный вавилон и засовываете в него ноги. Тут же, что и понятно, он весь оживает, приходит в движение, и сотни, если не тысячи насекомых впиваются в ваши ноги, но при этом вы не чувствуете никакой боли совершенно, разве что легкое покалывание, которое приходится испытывать, когда ненароком угодишь голыми руками в заросли молодой крапивы. А в недрах муравейника тем временем происходит полнейшая катавасия, ведь вторжение это произошло столь неожиданно, столь дерзко, так сказать, что придало обитателям этого лесного верторада особой ярости. Укус муравья выделяет целебную кислоту, которая в том числе используется и для лечения некоторых нервных заболеваний, а мне, знаете ли, Мария Карловна, и нервы подлечить не помешает. Тут также еще важен один момент – необходимо веточкой ли, платком смахивать мурашей, чтобы они не поднимались выше колен и не кусали там, где им не положено кусать…
Перестав говорить, Александр Иванович даже порозовел от удовольствия, поклонился неловко, уперев свой подбородок в грудь и выпятив нижнюю губу.
– Да-да, у нас на даче в Парголово есть такой муравейник, прошу покорно в гости, думаю, что обитатели этого, как вы выразились, лесного вавилона, будут весьма удивлены.
И уже провожая Куприна к дверям, Мария Карловна добавила:
– Я посмотрела, у вас прекрасный текст, будем его публиковать в ближайшее время…
Нет, не поверил ей.
Разве можно верить подобным словам после всего сказанного им?
Она специально так сказала ему, чтобы не расстраивать нездорового человека. Вполне возможно, что сочла его неврастеником, с её-то проницательностью! А про муравейник добавила к слову, потому что никакого вавилона у них на даче нет. Слушала его и думала про себя, боже, он же совершенно безумен! Несчастный одинокий человек, единственным близкими человеком которого является его маменька, Любовь Алексеевна или Александровна, сейчас уже и не вспомнит, как ее точно зовут.
Просто пожалела его, как юнкера, стоящего на плацу.
На осеннем, пронизывающем ветру.
Перед шеренгой, напоминающей разновысокий забор, составленный из серых, с красными клапанами на воротнике шинелей.
С этими мыслями Александр Иванович вернулся домой, сел к столу и, собравшись было описать все происшедшее с ним в издательстве «Мир Божий», вдруг вспомнил, что так и не зашел в Знаменскую церковь за лампадным маслом.
– И правильно сделал, что не зашел, потому что во Владимирском соборе оно дешевле, и благодатнее, – рассмеялся, вспомнив, как Мария Карловна точно скопировала визгливый голос старухи-попрошайки в плешивой кацавейке и стоптанных безразмерных чоботах.
Будто бы ходила по городским приходам и ночлежкам.
Будто бы слушала говор этих людей, наблюдала за их поведением, училась у них спать на земле, завернувшись в драный овчинный тулуп, да жить на подаяние. И не видела в этом уродства, не испытывала к этим людям презрения, но питала любовь к ним в некотором роде, потому как жалость, по ее мнению, и была любовью.
«Жалость унижает, Мария Карловна», – мысленно не соглашался Куприн.
«Гордого человека – да, а мне подавай смиренного, пусть и безумного, но искреннего».
«Рассуждаете впрямь по Федору Михайловичу – согрешивший крепко, крепко и кается. Так выходит?» – недоумевал Александр Иванович.
«Не совсем так, а точнее, совсем не так. Ваш господин Достоевский лукавит, а лукавый человек не может быть смиренным. Он психопат, который своими припадками вызывает жалость других, порой доводит некоторых впечатлительных особ до исступления, до обморока, но сам при этом никого не жалеет, даже самого себя, потому и не может никого любить», – голосом Марии Карловны парировал Куприн.
«Стало быть, получает удовольствие от наблюдения того, как его гноище возбуждает других?» – опешил Александр Иванович
«Да, именно так!»
«Но это же бессовестно и безжалостно!» – Куприн закрыл блокнот, как только закончил эту единственную фразу.
И как только жалость заканчивалась, то заканчивалась и любовь, потому что ее не к чему было приложить, не было ради чего жертвовать, ведь любовь – это еще и жертва, страдание одновременно и за себя, и за того, кого жалеешь. Умаление ради чувственного наслаждения, ради того, чтобы жалость к самому себе и к тому, человеку, которого любишь, слилась воедино. И тогда ничего не нужно будет объяснять и доказывать, оправдываться и обвинять, просить и унижаться, потому что любовь станет предметной, имеющей в любую минуту возможность закончиться или припадком ярости, или слезами умиления, но не отменить себя при этом.
На следующий день Александр Иванович Куприн снова отправился в издательство, чтобы увидеть Марию Карловну.
На сей раз он был аккуратно выбрит, элегантно одет.
Шел легко и быстро, почти летел.
Пересекая Лиговку, вновь увидев в перспективе Знаменскую церковь, и, не замедляя шагов, дал себе слово, что непременно зайдет в нее.