Максим Александрович Гуреев
Любовь Куприна
5
Шторм продолжался всю ночь и грохотал на весь поселок. Однообразные раскаты прибоя сливались в единый рев, а ветер разносил его по окрестностям, и казалось, что море обступило немецкое поселение Люстдорф со всех сторон, и что совсем скоро оно уйдет под воду, а на поверхности останется лишь кирпичная башенка спасательной станции с изорванным штандартом местного яхт-клуба на шпиле.
Старожилы рассказывали, что однажды во время такого шторма волны добрались до рыбзавода, расположенного недалеко от береговой линии, и смыли его, разбросав хранившиеся в нем запасы по всему побережью.
Водоросли, дохлая рыба, обломки такелажа, мусор, вырванные из земли деревья потом еще долго отпугивали посетителей пляжа, большую часть которых составляли дачники из Одессы, а также обитатели виллы-пансиона «Китти», где останавливались гости из Москвы и Петербурга.
Под утро шторм наконец стих, и Александр Иванович отправился на море.
Был он в приподнятом настроении. Шагал по мокрому песку, энергично размахивая руками, словно бы выполнял физические упражнения сокольской гимнастики, которой будучи еще юнкером он увлекался в Александровском училище, отбегал от прибывающей волны, хотя иногда оказывался недостаточно расторопен и довольно скоро промок насквозь. Однако не унывал и продолжал это путешествие-странствие по кромке совсем недавно бесновавшегося прибоя.
По грани.
По водоразделу.
С интересом выискивал в песке раковины, выброшенные морем ключи, причудливым образом отшлифованные водой и ветром коряги, которые прилаживал у себя на поясе или на голове, принимая подобным образом вид то водяного, то поддонного царя, то чудища морского, вдыхал всей грудью запах водорослей, улыбался.
Так незаметно Александр Иванович дошел до старого волнолома, изрядно потрепанного морем и людьми, но хранившего при этом черты древних руин со следами якорных цепей и вражеских ядер, соблюдавшего очарование рукотворных каменных сочленений, заросших колючим кустарником и кривыми низкорослыми деревьями.
Любил сюда приходить, чтобы побыть в одиночестве.
Думал, что и на этот раз получится затаиться в тенистых кущах и записать в блокнот наблюдения последних дней.
Однако на сей раз все вышло по-другому.
Невысокого роста коренастый человек в купальном костюме стоял на самом краю волнолома, готовясь к прыжку в воду. Атлетично сложенная фигура выдавала в нем борца или циркового жонглера гирями. Заметив Александра Ивановича, он с достоинством поклонился и проговорил, заикаясь:
– П-п-рошу прощения, что нарушил ваше у-у-уединение. Однако о-о-обременять вас своим обществом не буду, готов с-с-сейчас же начать заплыв до Аркадии.
– Помилуйте, но тут верст пятнадцать, не менее, – не смог сдержать своего изумления Куприн, хотя понял, что его собеседника едва ли смутит эта ремарка.
– З-з-знаю, ну так и ч-ч-что? Чувствую себя в воде м-м-много уверенней, чем на суше, – улыбнулся пловец, – кстати, меня з-з-зовут Сергей Исаевич У-у-уточкин.
Александр Иванович представился в свою очередь.
– Ну что же, А-а-александр Иванович, о-о-очень приятно и счастливо оставаться! П-п-предлагаю встретиться в Аркадии с-с-сегодня вечером и п-п-продолжить знакомство. Буду вас ж-ж-ждать, – с этими словами Уточкин оттолкнулся от камня, на котором стоял, и, описав в воздухе дугу, вошел в воду, почти не оставив после себя брызг.
Эту фамилию в Одессе Куприн уже слышал – известный велосипедист, конькобежец, футболист. Однако никак не мог предположить, что знакомство с ним произойдет именно при таких обстоятельства.
Александр Иванович вышел на край волнолома, где еще несколько минут назад готовился к своему заплыву Уточкин, и стал искать его глазами. Нашел не сразу, ибо пловец был уже достаточно далеко. Ритмично делая мощные гребки, он быстро уходил от берега, словно желал, как можно скорей избавиться от его притяжения, а вскоре так и вообще пропал из виду, растворился в утреннем сиянии неподвижного водного пространства.
Тут оставалось только удивляться – будто бы и не было никакого Сергея Исаевича, как, впрочем, и никакого шторма, всю ночь терзавшего пляж и прибрежные постройки.
Никаких следов и свидетельств, только воспоминания, некоторые из которых сохранились в письменном виде…
Обходя набережную Екатерининского канала, околоточный по фамилии Филин обнаружил в полицейской будке спящим некоего подпоручика, коего после его пробуждения препроводил в полицейский участок, где задержанный дал показания, с его слов записанные и приобщенные к делу.
Из составленного документа выяснилось, что подпоручик Куприн посещал Воспитательный дом на Гороховой улице, где выяснял судьбу поступившей сюда в марте 1881 года новорожденной девочки, зарегистрированной под номером А-832, как не имеющей родителей. Однако в ходе разбирательства выяснилось, что родителями ребенка являются Геся Мееровна Гельфман и Николай Николаевич Колодкевич – государственные преступники, приговоренные к смертной казни. Также в архиве сохранилась выписка из медицинского журнала с сообщением о том, что в возрасте полутора лет девочку А-832 забрали из Воспитательного дома пожелавшие остаться неизвестными супруги, давшие ей имя Мария. Информацией о месте проживания этой семьи архив Воспитательного дома не располагает. На обратном пути подпоручик Куприн посетил питейное заведение на пересечении Гороховой и Казанской улиц, где, по его словам, был вынужден употребить полуштоф водки, поскольку полученная им информация произвела не него сильнейшее впечатление. На вопрос, зачем задержанный учинил сей розыск, он ответил, что сделал это по настоятельной просьбе его матери – Любови Алексеевны Куприной, проживающей в Москве во Вдовьем доме, и пребывающей в глубокой уверенности в том, что данное дело имеет непосредственное отношение к делу о гибели ее законного супруга, отца означенного выше подпоручика Александра Куприна – Ивана Ивановича Куприна. Так как в нарушении общественного порядка задержанный замечен не был, а лишь уснул в будке полицейского надзирателя рядом с Каменным мостом, то он был отпущен домой под честное слово…
Александр Иванович возвращался в пансион «Китти», где остановился в этот приезд в Люстодрф. От приподнятого настроения, с которым он утром отправился на прогулку к морю, не осталось и следа. Он медленно брел по пустынному пляжу, загребал туфлями мокрый песок, расшвыривал ногами попадавшиеся на пути обрывки водорослей. Последнее время он страдал именно от таких перепадов настроения, над которыми он был не властен, что еще более усиливало его раздражение и ненависть к самому себе. Смотрел на себя в зеркало в такие минуты и не узнавал себя: «вот видишь, какой я теперь стал, Саша… хотел тут недавно застрелиться, да пистолета под рукой не оказалось, видать, не судьба». Ну конечно, помнил эти слова однокашника по училищу Илюши Силаева, а также хорошо помнил, что всякий раз отвечал ему мысленно: «у каждого своя судьба, Илюша, что предопределено, то и сбудется, никто не знает, что его ждет завтра, и только во вчерашнем дне надо искать знаки дня грядущего».
Итак, накануне зачисления в запас Александр Иванович был произведен в поручики армейской пехоты по Киевскому уезду, потому и оказался в Киеве, где довольно быстро вышла его первая книга. Однако новая жизнь, о которой так мечталось и которую он уже видел, гордо называя себя литератором, так и не наступила, а продолжилась та, что была раньше с самого своего начала, со Вдовьевого дома, что на Кудринской, с сиротского училища, что на Яузе. Разве что на смену полковой рутине, превозмогать которую поручик К научился еще с кадетской юности, пришли еще большая неустроенность, несвобода и зависимость, но не от обстоятельств, а от издателя, которому приносил написанные рассказы и с затаенной тоской ждал ответа. Все это напоминало Александру Ивановичу посещение маменькой департамента, куда надо было ходить снова и снова, унижаться, просить, соглашаться на нелепые подачки, что-то переделывать, исправлять, что-то обещать, чтобы в результате добиться желаемого. Но это желаемое уже не приносило удовольствия и удовлетворения, потому что на его достижение было потрачено слишком много сил.
Отрицательный ответ издателя, чье лицо всякий раз выражало скуку и пустоту,
звучал как приговор, после которого несколько дней Куприн не мог взять блокнот в руки. И, напротив, положительный ответ вызывал бурю эмоций и желание сочинять дальше. Однако, когда приходило отрезвление от временного и пусть даже самого незначительно успеха, находил себя в совершенно угнетенном состоянии. Приходил к убеждению, что быть писателем вовсе не означает быть свободным человеком, то есть заниматься творчеством вне зависимости от требований издателя и получения гонораров за проделанную работу было невозможно в принципе. И опять надо было разрываться между собой, выслушивающим замечания, поучения и настоятельные требования, и собой, сомневающемся в правильности сделанного той ночью с дерущимися под окном дворниками выбора.
Да и, четно говоря, воображаемое сочинение о некоем успешном штабном офицере не двигалось, стояло на месте, потому что всякий раз садясь за него, Куприн совершенно инстинктивно начинал писать о чем-то другом, о том, что пережил и перечувствовал, что вообразил себе и поверил в это как в произошедшее с ним на самом деле.
Поверить же в свою блестящую военную карьеру он не мог.
Не могло солнце пробраться сквозь дымку облаков, сверкало редкими вспышками, освещавшими море, что мерно и монотонно укачивало горизонт, шелестело прибоем, который снова и снова вычерчивал на песке дуги и полуокружности, фигуры, которые при наложении друг на друга образовывали знак бесконечности.
Тогда в Воспитательном доме на Гороховой так и не смог ничего узнать о судьбе Марии, о чем и сообщил Любови Алексеевне в письме. Ответ не заставил себя долго ждать – маменька была раздосадована, просила сына не бросать это дело и непременно найти ее новую семью, потому что данный ей номер – 832, содержал в себе смысл предопределенности: восемь – знак бесконечного поиска справедливости и наказания за содеянное преступление, три – символ Живоначальной Троицы, оберегающей и сохраняющей всякого, кто молитвенно к ней обращается, а два, скорее всего, номер года нового тысячелетия, в котором в жизни Сашеньки произойдет некое важное событие.
– Что за событие такое? – недоумевал конечно.
Александр Иванович разделся и вошел в воду, ощутил прохладу, нежелание ступать дальше, но пересилив себя, сделал еще несколько шагов, оттолкнулся ото дна и поплыл.
Все произошло ровно точно так же, как и много лет назад, когда Саша вошел в пруд, что находился в саду Вдовьего дома, и поплыл на уханье сов, смех лисиц и еще рев каких-то неведомых животных, которые обитали в зоологическом саду на Кудринской. Не чувствовал страха, но удивление, что, впервые оказавшись в воде, не начал тонуть, от чего его неоднократно предостерегала маменька, описывая посиневших и вздувшихся утопленников, а поплыл, даже не понимая толком, что он при этом делает. Двигает ли руками и ногами? Или просто, вытянувшись в струну, движется по воле течения как рыба, с любопытством рассматривая водоросли на дне? Тогда время пролетело незаметно, и лишь когда оказался на противоположном берегу пруда и вошел в зоосад, то смог по-настоящему испугаться. Не могла же маменька ошибаться и говорить неправду про утопленников, водяных и русалок, которые утаскивают неразумных детей на дно и там щекочут до смерти, заставляют пить зеленую жижу и есть улиток, отчего непослушные дети превращаются в головастиков и навсегда остаются в подводном царстве. Но, с другой стороны, когда плыл по пруду, то не видел ни утопленников, ни русалок, ни головастиков. При мысли о том, что все они, скорее всего, просто пожалели Любовь Алексеевну и не стали забирать его к себе, испуг проходил, а на Сашу тем временем во все глаза смотрели их клеток дикие животные – волки, медведи, барсуки.
Шел, не оглядываясь, и воображал, что он идет по дремучему лесу, где в любую минуту может выскочить лютый хищник и съесть его. Поеживался от страха, конечно, но продолжал идти, а мокрая одежда на нем почти высохла, потому что тот день был очень жарким. Кстати, может быть, именно поэтому животным было лень выскакивать из своих клеток и есть его. А ведь маменька уже видела своего сына если не утопленником, то растерзанным дикими зверями, беспомощным и неподвижным, с осунувшимся личиком, в изорванном костюмчике, который выдавали малолетним детям насельниц Вдовьего дома…
Доплыв до буйков, Александр Иванович повернул обратно.
Море откликнулось длинной пологой волной, отчего береговая линия сначала поднялась, затем опустилась и замерла на месте, не приближаясь и не отдаляясь.
Александр Иванович перевернулся на спину и, не совершая никаких движений, остался так лежать в полной неподвижности между небом и дном, не ведая, что с глубины за ним наблюдают рыбы.
Однако не обошлось без конфуза. Пока Куприн купался местные мальчишки ради шутки спрятали его вещи и убежали, и когда Александр Иванович наконец выбрался на берег, выяснилось, что одеться ему не во что. Истеричные и короткие поиски не увенчались успехом, и в том виде, в каком плавал, он вернулся в пансион «Китти». Вещи, конечно, потом были найдены, мальчишки тоже найдены и наказаны, но настроение было испорчено бесповоротно.
Александр Иванович заперся у себя и попросил принести ему обед в номер.
Заказал суп с кнелью и горячими пирожками, разварную стерлядь с овощами и кофе с ликером «Кюрасао».
Поглощал еду молча и сосредоточенно.
Впоследствии так описал этот обед, говоря о себе в третьем лице:
«Он сидел за столом напротив открытой двери на балкон и смотрел, как ветер раскачивает занавески, как они извиваются, то открывая, то закрывая вид на море. Есть не хотелось, но поданные блюда ждали, и приходилось пробовать поочередно принесенное официантом по имени Адальберт, то обжигаться супом и с раздражением отодвигать его, то ковырять вилкой стерлядь, а потом овощи, то надкусывать пирожок и предполагать, что теперь он стал похож на пещеру Лейхтвейса, из которой исходит пар. Просто пришло время обеда, и он заказал его, надеясь на то, что, сохраняя режим, он сможет успокоить нервы. Но тут же ловил себя на мысли, что если нервы его будут совершенно спокойны, то он не услышит едва звучащие внутри себя звуки, из которых рождается текст. Он просто оглохнет и полностью уподобится сломанному органу-оркестриону из трактира в Мучном переулке, будет, как и он грозно возвышаться до потолка, привлекая к себе внимание, но при этом не имея возможности издать и ноты. Накануне отъезда в Люстдорф издатель сообщил ему, что готов опубликовать его очерки и рассказы, но многое в них надо исправить и переписать, потому что читатель ждет увлекательных и жизненных историй. Последние слова задели его, и он хотел ответить, что не собирается ничего переписывать, потакая тем самым вкусам обывателей, привыкших читать бульварные романы, что ему интересна психология героя, его внутренние переживания, а не любовные похождения и пошлые сюжеты, но не ответил. Он заверил издателя, что теперь специально отправляется на отдых, дабы в спокойной обстановке подготовить рукопись к публикации с учетом всех пожеланий и замечаний. И вот сейчас, с трудом доедая обед, он ненавидел себя за эти слова. Его мутило от них, но они уже были произнесены, и потому ничего исправить он не мог. Более того в первые дни своего пребывания в Люстдорфе он проделал эту работу, впадая при этом то в радостное возбуждение, что мол именно так и надо было написать сразу, то в глубокое помрачение, не имея сил перечитать исправленное.
При помощи электрического звонка он вызвал Адальберта и заказал водки, потому что почувствовал, что сейчас с ним может случиться приступ, подобный тому, что приключился с ним в Петербурге, когда он начал выть и на время оглох, и теперь ему было необходимо успокоиться любым образом, пусть и таким. Заказал, разумеется, и закуску, но так ней не притронулся. Затем он вышел на балкон и глубоко вдохнул морской воздух. Почувствовал, что ему становится легче».
Александру Ивановичу стало легче, а, вспомнив сегодняшнее похождение с украденной одеждой, а также неожиданное знакомство с Уточкиным, так и вообще рассмеялся:
– Сергей Исаевич, ах, Сергей Исаевич, какой же молодец право! Вот я с трудом до буйков и обратно сплавал, а он в Аркадию отправился! Удивительно бесстрашный человек!
А вот что знал о страхе Александр Иванович?
Что он неизбежен, конечно, что он всегда стоит за спиной.
Испытывал его неоднократно, например, когда, маменька привязывала его к железной ножке кровати и уходила со словами, что больше его не любит, или, когда он стоял перед строем в училище, и ему выносили приговор.
Все обрывалось внутри.
Жизнь заканчивалась.
Давился от слез.
Однако с возрастом понял, что знание страха есть знание ценности жизни, ее смысла, а смелость есть преодоление страха, есть победа над ним, но не является его отменой или упразднением, потому что человек смертен, и отменить это невозможно.
Александр Иванович вернулся в комнату, налил себе еще водки, выпил и вновь вышел на балкон. Стал размышлять дальше – безусловно, можно перечислять в уме свои страхи, но ни в коем случае при этом не произнося их вслух, не призывая их тем самым, можно даже с ними собеседовать, представляя себя в том или ином несчастном и безнадежном положении, но всякий раз при этом необходимо помнить о том, что ты ответственен перед сделанным тобой выбором и любящими тебя людьми, что это и есть реальность жизни, а страхи же есть ни что иное как иллюзия, обман, сумеречное состояние души, порожденное праздностью и жестокосердием. Однако человек, который не испытывает страха, безумен. Конечно слышал и сумасшедших выходках Уточкина в Одессе. Например, как он на спор однажды съехал на велосипеде ночью с Жеваховой горы и остался жив, лишь разбив себе лицо и сломав ключицу, или как провел под водой, не всплывая, десять минут на одном дыхании, что противно природе человеческой, ведь у него нет жабр, и он не является рыбой. Все это, скорее всего, было следствием каких-то событий, произошедших еще в его детстве, и о которых Александр Иванович узнал позже.
О них ему Уточкин рассказал неожиданно и как-то очень обыденно, словно бы и не было в этом ничего из ряда вон выходящего.
Рассказал и забыл.
Рассказал и запомнил на всю жизнь.
Все началось с того, что страдавший алкоголизмом преподаватель Ришельевской гимназии Роберт Эмильевич Краузе повесился на чердаке дома, в котором он проживал со своей супругой Елизаветой Павловной и четырьмя малолетними детьми. По свидетельству очевидцев, обнаружив тело мужа, провисевшего в петле не менее двух суток, госпожа Краузе совершенно повредилась в рассудке, впала в исступление и, вооружившись кухонном ножом, сначала зарезала своих спящих детей, а потом покончила с собой. Однако в ходе следствия по этому делу выяснилось, что перед смертью покойная также пыталась зарезать и Сережу Уточкина 10 лет от роду, который проживал в семье Краузе на пансионе.
Долго еще потом у Сережи перед глазами потом стояло бледное, перекошенное гримасой страдания лицо Елизаветы Павловны Краузе – уродливое, почерневшее. Правая половина его дергалась, и казалось, что она жила отдельно от левой, словно бы уже окоченевшей и потому неподвижной, восковой.
Женщина что-то говорила, вероятно, даже кричала, но мальчик не мог ее слышать, потому как из разверстого рта безумной ничего кроме горячего дыхания и слюны не исходило. Она вещала без слов, и именно от этого становилось страшно, ведь могла зародиться мысль, что это ты оглох и ничего кроме грохота крови в собственной голове различить не можешь.
И это уже потом Сережа увидел в руках мадам Краузе нож, перепачканный в какой-то густой, черной жиже, напоминавшей квасное сусло.
Она размахивала им как саблей.
Нож был перепачкан в крови.
И тогда Уточкин побежал.
Нет, он совершенно не помнил своих первых шагов, полностью и безоглядно доверившись какому-то неведомому ранее движению токов в ногах. Абсолютно не чувствовал ни земли, ни ступней, не испытывал никакого усилия, толкая себя вперед. Порой ему даже казалось, что он летит, задыхаясь от страха и радости одновременно, щуря глаза, не смея оглянуться назад.
Вполне вероятно, что мадам Краузе и гналась за ним какое-то время, безмолвно крича, вознося над головой окровавленный нож, которым еще вчера на кухне стругали капусту, потрошили курицу или отслаивали огромные ломти белого хлеба, но потом оступилась, упала и напоролась на этот самый кухонный нож, испустив при этом дух мгновенно.
А Сережа ничего этого не видел и не знал, он бежал мимо водолечебницы Шорштейна, в мавританского стиля окнах которой можно было видеть голых людей, некоторые из которых были завернуты в простыни.
Бежал через проходные дворы, мимо Воронцовского дворца, по Приморскому бульвару.
Он остановился только где-то в районе Угольной гавани и вовсе не потому что устал, а потому что дальше бежать было некуда, перед ним до горизонта простиралось море.
Но именно здесь его и нашли.
Стали задавать ему вопросы, однако он молчал и лишь через некоторое время начал говорить, сильно при этом заикаясь, словно бы его мучили горловые спазмы, судороги, и слова, налезая друг на друга, превращались в поток нечленораздельных звуков. Однако постепенно он привык к этим разорванным не по его воле речевым оборотам и даже научился складывать из них понятные слушателю фразы…
Со словами «Боже, милостив буди мне, грешному» Александр Иванович взял рукопись, положил ее в камин и поджог, а потом стал смотреть на огонь и представлять себе лицо издателя – побелевшее, с дрожащим подбородком. Лицо человека, дергающего себя за мочку уха, была у него такая привычка, нервно покашливающего:
– Да что же вы, наделали, любезный Александр Иванович, что ж натворили-то? Без ножа взяли и зарезали! Николая Васильевича из себя возомнили? Только вы не он, уж простите!
Именно так он и будет говорить, ходить по кабинету, требовать объяснений, возмущаться.
Когда же рукопись догорела, превратившись в мерцающую красными сполохами горсть пепла, Александр Иванович взял кочергу и разворошил ее, не оставив и следа от истлевших лепестков, разметав их по кирпичному устью камина.
До Аркадии этим вечером Куприн так и не добрался, потому что сел писать новое сочинение взамен сожженной рукописи, которое он начал словами «настал урочный час, и пришли они к царю Соломону, слава о мудрости и красоте которого была известна далеко за пределами Палестины»
Сам не заметил, как проработал всю ночь, и только с рассветом очнулся от забытья.
Набрал полный кувшин холодной воды.
Вылил его себе на голову.
Насухо вытерся полотенцем.
После чего вернулся в комнату, собрал исписанные за ночь блокноты и спрятал их в деревянную шкатулку, ключ от которой носил на цепочке в вместе с нательным крестом.