Константин Маркович Поповский
Дом Иова. Пьесы для чтения
Эпизод 14
Звенит дверной колокольчик и на сцене появляется Пастор. Похоже, он уже слегка навеселе.
Пастор: А-а… Все те же лица… Господин Брут…
Брут молча кланяется из-за стойки.
Господин следователь…
Следователь: Мое почтение, господин пастор.
Пастор: Как ваши успехи, господин следователь?
Следователь: Как и все успехи, господин пастор. Переменные.
Пастор: Принесите Богу небольшую лепту, и они станут постоянными.
Следователь: Приму к сведенью, господин пастор.
Пастор: Примите, примите… Господин Розенберг…
Розенберг молча кланяется.
Это ваша собачка сделала перед дверью лужу?.. Очень миленький песик. (Подходя к столику Вербицкого). Здравствуйте, господин Вербицкий.
Вербицкий (из-за газеты, напряженно): Здравствуйте.
Пастор (заметив сидящего у окна Гонзалеса): А это кто у нас? (Подходит ближе). Э, да это же наш Гонзалес… Старый греховодник, которого, Бог лишил языка, потому что он богохульствовал им после каждой выпитой рюмки… (Наклоняясь над Гонзалесом). Обманщик, задолжавший мне четырнадцать марок, которые я вручил ему, видя его бедственное положение и надеясь, что он употребит их себе во благо…
Розенберг: Вы одолжили ему четырнадцать марок?
Пастор: Ровно столько, сколько было в церковной кружке.
Гонзалес ворчит и отворачивается.
(Гонзалесу). А ведь тебе, наверное, и в голову не пришло, что задолжав эти четырнадцать марок слуге Божьему, ты задолжал их нашей матери-Церкви, а значит и нашему Господу, чьим должником ты стал, превратившись в великого грешника, которого, пожалуй, не грех было бы и отпеть заживо?
Гонзалес мычит, отмахиваясь от Пастора.
Розенберг: Вы его напугали.
Пастор: Неправда. Я только дал ему возможность увидеть, что наши поступки имеют обыкновение возвращаться к нам совсем не в том виде, который мы представляли себе, когда их совершали.
Гонзалес жалобно мычит.
(Гонзалесу). Ах, ты глупенький и неразумный человечек!.. Ты что же это – действительно решил, что я отпою тебя, дурочка, заживо?.. Неужели ты и вправду поверил, что я припомню тебе эти глупые четырнадцать марок, о которых все уже давно забыли?.. Или ты не знаешь, что мы все должники нашего Господа, который хочет, чтобы мы прощали друг другу, если не хотим, чтобы Он потребовал с нас то, что мы Ему задолжали?.. (Опускаясь на подоконник рядом с Гонзалесом). Ах, Гонзалес, Гонзалес… А ведь я еще помню, как твои родители, упокой Господь их души, привели тебя к первому причастию и какой на тебе был аккуратный костюмчик, весь выглаженный и чистенький, и белая рубашечка с кружевным воротничком и манжетами, которую одевают только по большим праздникам… Такой хорошенький, чистенький и аккуратный мальчик с белым платочком в кармашке, подстриженный и надушенный, вместе со своими родителями, которые смотрели на него с такой гордостью, словно он был не маленький мальчик, а ангел, сошедший с небес. Я даже помню, что на твоей матери был надет красный жакет и желтый платок на шее, а у отца синий пиджак с золотыми пуговицами… Посмотрели бы они на тебя сегодня.
Гонзалес стонет и мычит.
Розенберг: Он плачет.
Пастор: Пускай… Небеса посылают нам слезы, чтобы мы могли утопить в них наши грехи… Я сам поплачу вместе с тобой, бедный грешник, чтобы тебе ни было так одиноко. (Всхлипывая, достает платок и вытирает глаза).
Гонзалес горестно мычит. Пастор стонет, закрыв лицо платком. Небольшая пауза, в завершение которой Пастор вытирает глаза, сморкается и убирает платок.
Аминь. (Поднявшись с подоконника). С тех пор, как Небеса послали мне способность отличать пшеницу от плевел, я узнал, что большинство людей, которые называют себя христианами, никогда не плачут над своими грехами и поэтому больше походят на язычников, не просвещенных светом Божьего слова… (Медленно идет по сцене). Взять вон, к примеру, хотя бы нашего господина Вербицкого, который ни разу после своего приезда не преклонял колен перед святой чашей. А ведь прошло уже, если я не ошибаюсь, почти два года…
Вербицкий молчит, отгородившись раскрытой газетой.
Или вон господина Розенберга, который обещал нам привезти краску для колокольни, да так и везет ее уже третий год… (Розенбергу). Только не оправдывайте свое поведение тем, что вы еврей, господин Розенберг, и вам нет дела до нужд нашего храма. Христос тоже был евреем, но это не помешало ему говорить и делать вещи, понятные всем без исключения. В конце концов, Бог не станет спрашивать нас в день Страшного суда – евреи ли мы или нет.
Розенберг: И о чем же Он, интересно, будет нас спрашивать, господин пастор?
Пастор: Вы прекрасно знаете, о чем Он будет нас спрашивать!.. Потому что на земле нет ни одного человека, который не знал бы, что Он будет спрашивать нас, где мы были, когда голодные просили у нас хлеба, раздетые – одежду, а жаждущие – воды!
Пока он говорит, на пороге бильярдной появляется Николсен.
Эпизод 15
Николсен: Браво, господин пастор… Браво, браво… Мне тоже всегда нравилось это место про жаждущих, которых надо напоить… (Бруту). Проявите милосердие, господин Брут. Налейте мне еще немного, если не хотите, чтобы я стал причиной ваших разногласий с Небом.
Пастор: Прекрасно сказано, господин корреспондент… Пожалуй, я тоже не откажусь выпить с вами во славу нашего Господа… Налей-ка мне тоже, Брут.
Брут наливает. Пастор и Николсен со словами "Во славу Божью" и "Будьте здоровы" – быстро пьют.
Николсен (Пастору): Вы уже в курсе, конечно?.. Вчера вечером опять видели вашего призрака. Только на этот раз возле лодочной станции. Сестры Лопес утверждают, что он грязно ругался и делал такие вещи, о которых даже неприлично упоминать.
Розенберг: Он снял штаны. (Негромко хихикает).
Пастор: Призрак нашего Дональда?
Брут: И не только снял, но и показал сестрам Лопес все, что только можно показать, когда снимаешь штаны.
Пастор: Какой неугомонный… Сестры Лопес, должно быть, пережили, по меньшей мере, небольшой катарсис, я думаю. (Делая несколько шагов по сцене, негромко). Ах, бедный человек, бедный человек… Неужели Небо посылает нам призраки только для того, чтобы мы подпирали ими нашу слабую веру? (Повернувшись к Бруту). Скажи мне, Брут. Разве перед лицом Господа мы сами не выглядим, как жалкие тени, которые просвечивают насквозь и не в состоянии самостоятельно даже сдуть со своего рукава пылинку?.. (Подвигая к Бруту пустой стаканчик). Если ты плеснешь мне еще немного, я разовью эту мысль, так что она станет понятна даже последнему тупице…
Брут медлит. Короткая пауза.
В чем дело, Брут?.. Или ты опасаешься, что я не дойду после трех рюмок твоего разбавленного виски до дома?.. Можешь не волноваться. Небеса никогда не отдают на поругание своих верных слуг, сколько бы Дьявол не старался одержать над ними верх!
Брут: В прошлый раз вы говорили то же самое, святой отец.
Вербицкий (из-за газеты): И в позапрошлый тоже.
Пастор: И что?.. Разве я не стою перед вами опять живой и веселый, насколько вообще можно быть живым и веселым в этом вертепе, который называется "мир"?.. Давай, Брут, давай, не тяни.
Брут наливает.
Николсен: Браво, ваше преподобие.
Пастор: Во славу Божью. (Пьет, затем поставив стакан на стол). А ведь месяц назад я сам видел этот бедный призрак, который при жизни мы звали Дональдом…
Николсен быстро достает блокнот, собираясь записывать.
Пишите, пишите, господин корреспондент. Пусть ваши свидетельства послужит уроком всем, кто думает, что наша вера похожа на старый забор, который можно в любое время подпереть, чтобы он не упал… (Идет между столиков, иногда останавливаясь и обращаясь то к одному, то к другому). Пишите, что это случилось сразу после службы, возле церковной ограды, там, где у нас стоит ящик для мусора… Пишите, что когда он увидел меня, то впал в неописуемую ярость, словно одним своим видом я терзал его несчастную душу!.. О, как же он кричал, этот бедный призрак! Так, словно ему, во что бы то ни стало, надо было пробиться сюда, за стеклянную перегородку, которая отделяла его от мира живых. Он так кричал, что я сам вдруг почувствовал себя настоящим призраком и возопил вслед за ним так, что наши вопли, пожалуй, легко могли бы навести на мысль тех, кто их слышит, что на самом деле преисподняя находится гораздо ближе, чем это думает большинство живущих!.. Пишите, пишите, господин корреспондент. Пускай недобросовестные люди, которые распускают слухи, что я вопил тогда, свалившись в канаву, потому что позволил себе в этот день выпить немного лишнего, пускай эти благочестивые мерзавцы, по крайней мере, почувствуют стыд… Я знаю, что придет время, и они сами оглохнут от собственных воплей, не зная, как вернуть себе то, что они потеряли… (Сделав несколько шагов по сцене, опускается на свободный стул).
Короткая пауза.
Николсен (осторожно): И у вас нет никаких сомнений, что это был именно призрак господина Дональда?
Пастор: Никаких сомнений, сын мой. Потому что если бы ты знал Дональда, то не стал бы сомневаться в этом ни одной минуты. Только от Дональда могло так пахнуть рыбой и луком, как пахло от этого несчастного призрака.
Николсен: Пахнуть рыбой?.. Вы прежде ничего про это не говорили… Кто-нибудь видел когда-нибудь, чтобы от призрака пахло рыбой и луком, господа?
Вербицкий: А почему бы и нет? В конце концов, он был рыбак. Почему бы рыбаку после смерти не пахнуть рыбой?
Розенберг: Значит, по-твоему, если умрет рыбак, он будет пахнуть рыбой, а если умрет кондитер, то он будет пахнуть патокой и цукатами, так что ли?.. А чем же тогда, интересно, будет пахнуть наш президент?
Следователь: Господин Розенберг!
Розенберг: Молчу… (Сердито). А чтобы меня не заподозрили случайно в государственной измене, с этой минуты я буду говорить только про погоду… Или про этот чертов призрак, о котором вы болтаете уже два часа!.. (Выходя из-за стола и подходя к стойке бара). Давай-ка, налей мне, Брут чего-нибудь покрепче… Двойную, нет, тройную, четверную, пятерную… Ну, что ты ждешь? Наливай, если не хочешь, чтобы я рассказал всем присутствующим, как ты упал в седьмом классе с дерева, когда полез подглядывать за учительским туалетом.
Брут молча наливает. Быстро выпив, Розенберг, раскинув руки, исполняет нечто среднее между чечеткой и цыганочкой. Прихлопывая и притопывая, он лихо проходит вокруг сцены, задержавшись на несколько мгновений возле стола Следователя, кружит подхваченный стул, затем возвращается к своему столу и, тяжело дыша, опускается на стул.
Николсен: Браво, господин Розенберг!.. Боюсь, что против такого серьезного аргумента не устоит никто. (Пастору). А кстати, об аргументах… Господин пастор. Растолкуйте мне, ради Бога, как следует понимать, что вас называют то святым отцом, то господином пастором, то снова вашим преподобием?.. Что за путаница, ей-богу?
Пастор: Никакой путаницы, сын мой… Все дело в том, что мне приходится одновременно окормлять здесь сразу две конфессии. Святую Римско-Католическую церковь – с одной стороны, и Святую лютеранскую церковь – с другой. Вот почему по четным числам я католик и верный сын Святого престола, а по нечетным – протестант и опять-таки верный сын, но уже местной реформаторской общины, о чем вам чистосердечно могут засвидетельствовать все прихожане.
Николсен: Невероятно. (Оглянувшись, шепотом). Вы это серьезно?.. Но что говорит по этому поводу канон?
Пастор (тоже шепотом): Я отвечу вам так, сын мой. Когда мы будем умирать, то самое последнее, о чем мы вспомним, будет канон.
Николсен: Прекрасно… Но тогда скажите мне, что говорит по этому поводу ваше собственное сердце?
Пастор: Только то, что, невзирая на все заблуждения своих последователей, Христос не был ни католиком, ни протестантом, ни православным.
Николсен: Браво, господин пастор!.. (Негромко аплодирует). Вы великий человек, и я собираюсь немедленно выпить за ваше здоровье.
Пастор: Удивительно, но почему-то мне тоже пришла в голову эта самая мысль … Давайте спросим господина Брута, что он думает по этому поводу?.. Господин Брут…
Подвинув два стаканчика, Брут молча наливает.
Николсен: Похоже, вы тоже великий человек, господин Брут.
Брут (мрачно). В последнее время мне так почему-то не кажется.
Пастор: Тогда во славу Божью! (Пьет).
На пороге бильярдной появляется Бандерес, и вслед за ним – Осип.
Эпизод 16
Бандерес (громко): Партия!
Пастор (поперхнувшись): Пресвятая Дева Мария! Так можно напугать человека до смерти!.. (Повернувшись). Бандерес!
Бандерес: Простите, ваше преподобие! (Сняв шляпу и склонившись, подходит к Пастору под благословение).
Пастор (благословляя Бандереса): Ну, разве можно так орать?.. Ревешь, как иерихонская труба.
Бандерес: Виноват.
Осип (возвращаясь к своим картам): Это он от радости, что выиграл у меня две партии.
Бандерес: Это я от радости, святой отец… Может, хотите сыграть?.. Я дам вам фору.
Пастор: Ах ты, неугомонный человечек!.. Ну-ка иди сюда, разбойник, иди сюда бедная душа. (Заставляет Бандереса встать на колени, положив ему ладонь на голову). Вот он, истинно райский житель, не в пример всем нам. Уж будьте уверены, что он войдет в Рай с кием и мешком с шарами, и Бог не прогонит его, потому что Бог ценит простоту и доверчивость, а не Суммы теологии, от которых в голове рождаются одни только нелепые вопросы. (Отпустив Бандереса, идет по сцене, нетвердо ступая). Нам всем бы следовало поучиться у него, потому что он лучше всех нас понимает язык, на котором с нами разговаривает Бог, чьи истины просты, как закат солнца или как ветер, дующий с моря… Возьмите, хотя бы, вот этот бильярд, которым Бог хочет сказать нам, что между людьми самими по себе не больше разницы, чем между этими бильярдными шарами, и только присутствие Божье делает нас непохожими друг на друга, потому что одних Он загоняет в лузы, других бьет о борта, срывает со своего места, стучит друг о друга, гоняет по всему полю и заставляет кружиться, чтобы потом оставить нас на бильярдной полке в ожидании часа Страшного суда, о который мы тоже не знаем ничего достоверного, ибо в глазах Божьих мы всегда будем только бедными бильярдными шарами, между которыми, на самом деле, нет никакой разницы.
Бандерес всхлипывает, потом плачет, закрыв лицо шляпой.
Розенберг: С таким красноречием вам бы следовало работать в похоронном бюро… Смотрите, вы даже бедного Бандереса довели до слез.
Пастор: Если человек еще в состоянии пролить слезу, это значит, что он еще может надеяться на благоприятный исход, чего о вас я сказать пока не могу, господин Розенберг… (Бандересу). Не стесняйся, сын мой. Плачь. Рыдай. Голоси во все легкие. Взывай. Умоляй. Проси. И Бог недолго заставит тебя ждать, если твои слезы искренни и мольбы идут из самого сердца…
Бандерес (поднимаясь с колен): Я хочу дать обет, святой отец.
Пастор: Прекрасно, сын мой… Прекрасно.
Бандерес: Я дам обет Деве Марии всегда давать своему противнику фору в два шара… Вы думаете, два шара будет достаточно?
Пастор: Я думаю, что два шара – это хорошая фора.
Бандерес: Я тоже так подумал, святой отец.
Пастор: Мне кажется, ты принял прекрасное решение, сын мой. Теперь тебе надо присесть и помолиться Богу, чтобы Он услышал тебя и наградил твердостью сдержать твое прекрасное обещание!
Бандерес: Я так и сделаю, святой отец. (Садится за дальний столик и, сложив перед собой руки, погружается в молитву.)
Небольшая пауза, в продолжение которой Пастор, нетвердо ступая, подходит к висящей на стене шарманке.
Пастор: А вот и наша красавица… (Николсену). Знаете, что это за инструмент, господин корреспондент?
Николсен: Я как раз собирался вас спросить. Мне сказали, что вы знаете о ней кое-что интересное.
Пастор: Кое-что, кое-что, господин корреспондент… Ты позволишь, Брут?..
Брут: Если только ваше преподобие не станет снова швырять ее на пол.
Николсен: Позвольте…
Пастор: Нечего, ничего, милый. (С трудом снимает шарманку со стены). Просто всякий раз, когда поднимаешь что-нибудь тяжелое, надо вспомнить своего Господа, который нес свой крест – и тебе сразу станет легче… (Надев ремень шарманки на шею, Николсену). Видите, какая роспись?.. Это просто чудо. Вот город Миггидо, возле которого предопределено свершиться Армагеддону… Видите?.. А вот тут из расщелин и пещер уже поднимается адское воинство, тогда как здесь с небес спускаются ангелы небесные во главе с архистратигом Михаилом, чтобы положить конец царящему на земле злу… (Осторожно поворачивает ручку шарманки).
Небольшая пауза. Шарманка играет.
(Перестав играть). Все дело в том, что один довольно поздний еврейский мидраш, который мне удалось раскопать, рассказывает, что эту шарманку сделал сам великий Ицхак бен Йозеф Великолепный из Праги, получив во сне повеление от Всемогущего сделать инструмент, которому бы не было равного во всем мире… Легенда рассказывает, что рав Ицхак создал ее в одну ночь, окропив ее своей кровью, а ангелы летали над его головой и помогали ему, так что на рассвете эта шарманка была готова… Она обладала целой кучей удивительных свойств, но самое главное, конечно, было не это. Главным было то, что Всемогущий обещал Ицхак бен Йозефу, что придет день, когда эта шарманка заиграет сама по себе, без помощи человеческих рук, и это будет значить, что полнота времен, наконец, исполнилась, и на земле родился Машиах, который вытрет все слезы и исцелит все болезни…
Николсен (несколько озадачен): А разве Машиах еще не пришел?
Розенберг: Это спорный вопрос, господин корреспондент.
Николсен: Вы так думаете? (Пастору): Вы слышали, господин пастор?
Пастор (снимает с плеча ремень шарманки и отдает ее Николсену, который возвращает ее на место): Не хотелось бы огорчать господина Розенберга, но если внимательно посмотреть в корень вещей, то окажется, что найти какую-нибудь серьезную разницу между теми, кто думает, что Мессия уже пришел и теми, кто все еще ждут его прихода, довольно сложно. (Опустившись на ближайший свободный стул, сердито). Потому что какая, в сущности, может быть разница, если мы все по-прежнему сидим по уши в дерьме и ждем, когда нас, наконец, из него вытащат, не в состоянии самостоятельно пошевелить для своего спасения даже пальцем?.. Или, может, господин Розенберг полагает, что для такого важного дела, как спасение, обязательно должна быть соответствующая форма?.. Ну, тогда я скажу ему на это, может быть немного грубо, что Бог плевать хотел на все формы, так что если мы действительно доверяем Его мудрости, то нам должно быть тоже совершенно наплевать, вытащит ли Он нас из дерьма с помощью Торы, Аугсбургского вероисповедания или щипчиков для орехов… (Не давая Розенбергу открыть рот, громко). На-пле-вать!
Вербицкий (примиряюще, слегка показавшись из-под газеты): Господа, господа… Ну как вам только не надоест. Лучше послушайте, что пишут в газете. Волосы встанут дыбом. Четырнадцатилетний подросток изнасиловал свою бабушку после того, как она отказалась купить ему новую доску для скейтборда.
Пастор (поднимаясь со стула): Что и требовалось доказать!.. (Подходя к стойке). Налей-ка мне за счет заведения, Брут…
Брут: Мне кажется, вам уже достаточно, господин пастор.
Пастор: Наливай, наливай, скупердяй… Бог знает, когда надо остановить своего верного слугу, чтобы он устоял на путях погибели!.. Ну что ты ждешь, маловер?
Брут наливает. Короткая пауза.
(Взяв стакан). Какое все-таки это нелепое создание, которое носит имя «человек»! Он может обнять в своей маленькой голове все бытие или полюбить своим маленьким сердцем весь мир, а может пожалеть своему ближнему полстакана какого-то грошового виски, от которого на следующий день наверняка будет страшная изжога… Это я про тебя говорю, Брут.
Брут: Я догадался.
Пастор: Во славу Божью. (Пьет).
Брут: Аминь.
Пастор (поставив на стойку стакан): А вот теперь, кажется, я чувствую в себе силы довести до вашего сведения кое-что важное.
Брут: Святой отец!.. Ради Бога…
Пастор (нетвердо держась на ногах, подходит к свободному стулу): Попрошу тишины! (Пытается забраться на стул).
Николсен: Вы рискуете упасть… Господин пастор!..
Пастор (забравшись на стул): Плевать!.. Если я должен что-то сказать, то я скажу это, даже если все силы Ада придут, чтобы выдернуть из-под меня этот чертов стул!.. (С трудом удерживая равновесие). Потому что я уполномочен заявить вам всем, что Страшный суд, которого вы все так боитесь, уже состоялся!.. Только не думайте, что это хорошая новость, как это делают дураки, которые мечтают избежать Божьего суда, не догадываясь, что на свете есть вещи и похуже!.. Им и в голову не придет, что их не позвали на Страшный суд просто потому, что они не представляют для Бога никакого интереса. Потому что какой же, по-вашему, интерес может представлять для неба это двуногое, грязное животного по имени человек, которое почему-то считает, что его обязательно кто-то должен спасать?.. (Взмахнув руками, почти валиться со стула).
Николсен: Господин пастор! (Подбежав, помогает Пастору обрести равновесие).
Пастор: Жалкие, трусливые насекомые, которые собрались сегодня здесь, чтобы дождаться призрака нашего старого Дональда, потому что они боятся умереть, не встретив в жизни ни одного чуда, которое бы успокоило их сомнения и избавило бы от страхов!.. Вы надеетесь, что Бог помашет вам этим чудом, как машут у своих дверей зазывалы, давая вам знать, что они могут предложить вам хороший товар. Как будто творя чудеса, Бог покупает себе сторонников, словно какая-нибудь шлюха, которая ходит от одного клиента к другому, ожидая кто даст больше!.. (Качается).
Николсен (пытаясь удержать Пастора): Вы упадете, святой отец.
Пастор (качаясь): Нет, ты только посмотри!.. Они думают, что Бога можно купить, и это – потому что они сами, ничуть не хуже продажных девок готовы продаться за любую ерунду, – за чудо, или за убедительные доказательства, или, на худой конец, за наши великие традиции, от которых уже давно воняет так, что лучше держаться от них подальше… (Кричит). Господи!.. Разве о традициях ты думал, когда тебя поднимали с крестом?
Розенберг: Возможно, это не мое дело, но мне кажется, что господин пастор опять богохульствует.
Пастор: А ты, наверное, думал, что я буду окуривать тебя благовоньями и мазать елеем, чертов Розенберг!.. Да, я богохульствую, и притом к большому удовольствию нашего Создателя, надеясь, что Он вспомнит про нас и немного посмеется вместе с нами, грешными, которые не заслужили даже того, чтобы им позволили добраться до подмостков Страшного суда!.. (Качаясь). Только не думайте, что это сойдет вам с рук, маловеры. Потому что мы все тут великие грешники, которые не убивали, не грабили, ни насиловали, а только читали газеты, писали друг другу рождественские открытки и думали, что стоит нам пару раз прочитать "Отче наш", как Небеса впустят нас в свое сердце… И ты, Розенберг, и ты, Брут, и наш столичный господин следователь, между прочим, тоже!
Николсен: Браво. Браво, господин пастор.
Следователь: Я все-таки хочу напомнить некоторым присутствующим, что нахожусь здесь, некоторым образом, при исполнении.
Пастор (спускаясь со стула, тяжело): Значит, ты грешник при исполнении, сын мой… Не думай только, что ты кого-нибудь здесь этим удивишь. (Медленно идет и останавливается на авансцене, издалека). Потому что, мы все тут грешники, которые находятся при исполнении своих грехов… (Зевает, опускаясь на пол). Своих мелких, скучных, унылых, вонючих грехов… (Ложится, подогнув ноги и сразу засыпает).
Короткая пауза.
Николсен (подойдя ближе к сидящему пастору, шепотом): Он, кажется, уснул.
Брут: Пошли, Господи, ему долгий и глубокий сон. (Достав из-за стойки плед, швыряет его Николсену).
Розенберг: Аминь.
Небольшая пауза. Николсен накрывает спящего, затем опускается на свободный стул, достает блокнот и начинает записывать.
Вербицкий: Вот, послушайте. (Читает). Удивительной способностью обладает филиппинский маг и кудесник Мазармук из деревушки Мальпаро. После соития с ним, любая женщина становится моложе как минимум на десять лет… Хочешь быть магом, Брут?
Брут: Да.
Вербицкий: И я почему-то тоже.
Осип (рассматривая карты): А вот у меня неприятная новость для господина Розенберга.
Розенберг: Опять?..
Осип: Увы.
Розенберг: Я ведь сказал тебе, чтобы ты выбросил эти карты в помойное ведро.
Осип: Боюсь, что это не поможет, господин Розенберг. Если карты говорят, что ваш сын умрет молодым, значит, так оно и будет.
Розенберг: Но у меня нет никакого сына.
Осип: Карты не обманывают.
Розенберг: Ну, разумеется, нет. Они только немного водят нас за нос, но ведь на это можно не обращать внимания, правда?
Осип молча пожимает плечами. Небольшая пауза, в завершение которой на верхней площадке винтовой лестницы появляется Тереза. Медленно спускается вниз.
