Ирина Скарятина
Небесный Путь в Россию. Дневник Военкора
По всему городу, на каждом здании, магазине и ресторане можно видеть снимки молодого шаха Мохаммеда Резы Пехлеви и его очаровательной юной жены, королевы Фавзии, сестры короля Египта Фарука. Получивший образование в Швейцарии, шах – спокойный и уравновешенный человек, наилучшим образом использующий тот факт, что его столица подверглась вторжению иностранцев, и стойко придерживающийся своего принципа международного сотрудничества как единственной гарантии будущего мира во всём мире. Поговаривают, что он, продолжая восхищаться своим отцом, часто жалеет, что тот не остался у власти, чтобы вести свою страну сквозь эти трудные времена. Один из пожилых русских, проживший тут долгое время и очень хорошо знающий шаха, уверяет, что, несмотря на кажущуюся робость и застенчивость, молодой "царь царей" во многом унаследовал силу характера своего отца и его нелегко поколебать, если он уже принял какое-либо решение. Он чрезвычайно популярен и, продолжая дело старого шаха, предпринимает всё возможное, дабы цивилизовать свою страну и особенно Тегеран. (Интересно, когда он доберётся до воды?)
В городе полмиллиона жителей, если не считать "иностранного вторжения". И забавно слышать, как со всех сторон звучит речь на стольких разных языках съехавшихся сюда представителей всех национальностей. В особенности преобладают поляки, и улицы прямо-таки переполнены польскими офицерами и девушками в военной форме. Тем не менее есть одна полячка без формы, с которой я сталкиваюсь повсюду, но всегда в компании разных мужчин. Её кудряшки медового цвета рассыпаны по плечам, лицо накрашено, как у фарфоровой куклы, а одежда неизменно броская и весёлая. Она постоянно щебечет, и заливается смехом, и делает всё, что в её силах, чтобы развлечь своего спутника, однако поражают контрастом её глаза, глубокие и печальные.
Однажды вечером мистер и миссис Гиббонс зовут меня совершить турне по тегеранским ресторанам и ночным клубам. В одном из них мы попадаем на развлекательное шоу, устроенное американской танцовщицей, призывающей всех присутствующих хлопать в ладоши и петь "В самом сердце Техаса". А на заднем плане теснятся довольно жалко выглядящие хористки, некоторым из которых, несомненно, далеко за пятьдесят, в основном венгерки и полячки, оказавшиеся здесь с началом войны и зарабатывающие на скудное существование танцами и пением к нескрываемому веселью публики, насмехающейся над щедрыми пропорциями одних и скелетообразными формами других, обтянутыми потёртым и выцветшим бархатом и шёлком. Но, несмотря на свою внешность, бедным "девушкам" удаётся выживать, и, когда шоу заканчивается, их зовут за столики, где мужчины с радостью угощают их напитками.
В другом клубе очаровательная молодая француженка, жизнерадостная и со вкусом одетая, являясь примадонной, руководит общим пением всего заведения. Пока она выступает, её холодные и умные глаза внимательно осматривают каждого мужчину в зале, а сразу по окончании шоу она подходит к столику иностранца, который, хотя и чрезмерно тучен, кажется ей самым завидным кандидатом. Когда мы уходим, я вижу, что та сидит, обняв его одной рукой, тогда как другая, вытянув бумажник "счастливца", радостно нащупывает его содержимое.
Город буквально кишит немцами, и их нетрудно заметить. В один из вечеров, во время ужина в саду на крыше "Паласа", я случайно оказываюсь рядом с компанией мужчин и женщин средних лет, беседующих на отвратительном французском. Очевидно, это делается в расчёте на мой слух, так как те иногда поглядывают на меня, словно пытаясь выяснить, понимаю я их или нет. Потом, вдруг решив, что я не стою всех этих хлопот, переходят на совершеннейший немецкий.
Подобные странные события происходят постоянно, и во многих отношениях Тегеран вызывает у меня мурашки.
Например, в начале своего пребывания в отеле я три утра подряд пробуждаюсь с непривычно тяжёлой головой, хотя, кажется, для этого нет никаких причин, и всякий раз я нахожу свой ключ лежащим внутри номера на коврике у двери, которая, однако, всё так же заперта. Озадаченная, я решаю в следующий раз постараться не заснуть, дабы посмотреть, что за таинственные вещи происходят с моим ключом и почему, чёрт возьми, он выпадает из замка.
На четвёртую ночь, когда меня начинает смаривать и я уже почти засыпаю, я слышу слабое царапанье в дверь, за которым следует тихий стук ключа, упавшего на коврик. Моментально проснувшись и резко выпрямившись в постели, я отчётливо вижу в свете уличного фонаря, заливающем мою комнату, что дверная ручка медленно поворачивается, будто кто-то пытается очень осторожно войти, не производя лишнего шума. На мгновение меня парализует такой же страх, какой можно испытать, если в темноте тебя коснётся холодная и липкая рука.
Затем, вскочив, я каркаю: "Кто там?" – и на трясущихся ногах ковыляю к двери, только чтобы обнаружить, что она не заперта, хотя я определённо закрывала замок перед тем, как лечь спать. И ключ, само собой, лежит на полу.
Я быстро распахиваю дверь и оглядываю короткий коридор, но в поле зрения нет ни души. Тогда я звоню в звонок, и Хасан (который не только в течение всего дня разносит воду, но и служит ночным сторожем, а потому для него в углу рядом с лестницей разложен на полу матрас), как водится, тут же отзывается, сонно протирая глаза.
Нет, он никого не видел, как, впрочем, и ночной администратор, быстро появившийся на месте происшествия и уверяющий меня, что, вероятно, кто-то спьяну перепутал мою дверь со своей и пытался войти.
Но в этом случае, утверждаю я, пьяный остался бы здесь, всё ещё шатаясь, возясь с дверью и уверяя всех, что это его номер, а не исчез бы с быстротой трезвого человека. И, вдобавок ко всему, как насчёт лежащего на полу ключа? Администратор не в силах этого объяснить, и я возмущённо возвращаюсь в постель, предварительно придвинув к двери все столы и стулья.
Я просыпаюсь в прекрасном самочувствии, моя голова свежа, ключа на полу нет – очевидно, моя баррикада отпугнула незваных гостей. Я рассказываю эту историю одному из своих тегеранских друзей, и тот беспечно уверяет меня, что, вне всяких сомнений, кто-то пытался проникнуть в мой номер, вероятно, с целью изучить мои бумаги.
"Подозрительных людей обыскивают именно ночью, – вскользь замечает он, – так как все знают, что днём те повсюду носят свои важные документы с собой. А вы, разумеется, явно подпадаете под эту категорию подозрительных людей, как американка, путешествующая в военное время в одиночку, да к тому же по пути не куда-нибудь, а в Россию. Да ведь этот город прямо забит шпионами, и любого из них может интересовать, каковы ваши цели. Не составляет никакого труда провернуть старомодный ключ, вставленный в замок изнутри, вытолкнуть его, а затем вдуть через замочную скважину наркотический порошок – тогда злоумышленник, уже проникнув для выполнения шпионского задания в номер, подсыпает тот же порошок под нос уже одурманенной жертве, и та впадает в полную отключку до самого утра, просыпаясь затем с тяжёлой головой. Так что всё очень просто".
Мне не дано выяснить, действительно ли применяли в моём случае все описанные действия, однако я наверняка знаю непреложные факты: что три утра подряд я пробуждалась с тяжёлой головой, каждый раз находя свой ключ на полу; что кто-то отпер мою дверь в четвёртую ночь, после того как я абсолютно точно заперла её перед сном; и что дверная ручка определённо начала поворачиваться и кто-то собирался войти. Что бы это ни было, это жуткий опыт, который я никогда не забуду, вечно храня в памяти как чёткий маленький кошмар.
День за днём я обращаюсь по поводу моей транспортировки в Москву в российское туристическое бюро "Интурист" и к товарищу Сергееву из советского посольства, и день за днём мне отвечают, что самолёт может прибыть в любое время: "Возможно, уже завтра".
Предполагается, что прилёт и вылет российских пассажирских самолётов должен происходить раз в неделю, но те не всегда следуют этому расписанию. Иногда они прилетают, иногда нет. "Всё зависит …" "От чего?" – с тревогой интересуюсь я, но ответы всегда разные: "От погодных условий … приоритетов … загруженности …" и прочего подобного.
Один американец объясняет мне, что есть знаменитый пожилой советский пилот, который курсирует по маршруту из Москвы в Тегеран и обратно и является прекрасным лётчиком, одним из их лучших. Но он часто страдает от поражающего его неприятного недуга, называемого "тегеранским поносом" (разновидностью "египетского поноса"), и когда тот его скашивает, он не может сдвинуться с места, пока полностью не излечится. Так что, может быть, в этом всё дело, и я просто жду, когда старик поправится. Я не возражаю против ожидания, так как Тегеран безумно интересен, но в то же время хочу отправиться в путь и добраться до Москвы как можно скорее.
Тот же американец говорит, что у этих российских пассажирских самолётов великолепные показатели безопасности, хотя они летают на очень малых высотах.
"Вы будете практически скакать по верхушкам деревьев, – разъясняет он, – считая во время полёта цыплят, и если с судном будет что-то не так, то оно сядет на любом плоском месте: хоть в пустыне, хоть в поле, хоть в степи, – и вы будете сидеть там и ждать, пока его должным образом не подремонтируют. Но с ними никогда не случалось катастроф", – добавляет он, стуча по дереву и сплёвывая через левое плечо.
Министр и миссис Дрейфус, без сомнения, являются среди тегеранских американцев ведущими фигурами. Очаровательная, щедрая, добросердечная, постоянно делающая что-то хорошее для других людей, миссис Дрейфус обладает всеми качествами идеальной супруги американского посла, и за две недели, которые я провожу в Тегеране, я становлюсь одной из её самых преданных поклонниц. На неё очень приятно смотреть, а также она обладает прекрасным чувством юмора и всегда немного посмеивается над собственной лёгкой глухотой, которая в её случае является не недостатком, а скорее оттенком личного обаяния. Приёмы, которые она даёт, идеальны, прекрасно организованы и в то же время ненавязчивы и просты, обладая тем основополагающим качеством американского гостеприимства, которое позволяет всем пришедшим чувствовать себя непринуждённо. Чем-то она напоминает мне миссис Дрексел из Филадельфии, которая всегда, на мой взгляд, была одной из самых совершенных когда-либо встреченных мною хозяек светских раутов.
Американское посольство, на мой взгляд, является точной копией знаменитого "Сада Аллаха"111 Роберта Хиченса . Расположенное в пустыне и отделённое от неё низкой стеной, оно включает в себя участок зачарованного леса, изобилие цветов и ручей, который, спускаясь с гор, протекает через маленькую столовую в цоколе дома, используемую для проведения камерных вечеринок. Не достаёт лишь флейтиста "Ларби" из настоящего "Сада Аллаха", а также молитвенного призыва муэдзина с его минарета. В остальном сходство полное. Это похоже на мираж, на оазис в пустыне больше, чем любое другое летнее представительство, кои разбросаны по всему свету и тоже по-своему красивы.
Миссис Дрейфус ведёт меня на обед, устраиваемый турецким послом, где я сижу рядом с Саидом, персидским премьер-министром, который раньше был послом Ирана в России и свободно говорит по-русски. Там же я знакомлюсь с принцессой Фируз – юной, обаятельной, темноглазой красавицей турецкого происхождения, замужем за персом. Один из членов тамошнего кабинета министров, видимо, считая по какой-то неведомой причине, что у меня есть важные связи с правительством в Вашингтоне, позже наносит мне в отеле визит с целью подробно объяснить, что нужно Ирану и каковы его надежды, устремления и амбиции. Он даже устраивает мне длительный вояж в своём американском "Бьюике" (за который, по его словам, он выложил 18 000 долларов, хотя, на мой взгляд, тот выглядит точно так же, как любой другой "Бьюик", виденный мной в Штатах) и серьёзно сообщает, что я могу быть чрезвычайно полезна в вопросах установления лучшего взаимопонимания между Америкой и Ираном. Всё это ужасно лестно, но заставляет чувствовать себя бесстыдной самозванкой, хотя я многократно объясняю, что не имею абсолютно никакого отношения к нашему правительству – ни на йоту больше, чем любой другой обычный гражданин.
"Ах, это всё ваша скромность", – заявляет он, в то время как я в совершеннейшем замешательстве продолжаю свои искренние протесты. Наконец он, бедняга, покидает меня с праведным чувством, что совершил что-то поистине важное в деле "сближения наших народов".
С каждым проведённым в Тегеране днём я всё сильнее и сильнее привязываюсь к нему, хотя так и не могу привыкнуть к отдельным его ужаснейшим аспектам – нищете, грязи и болезням. Но я люблю его красоту, всё больше и больше видя в нём черты страны Гаруна аль-Рашида и Омара Хайяма112. И часто думаю о словах, написанных моим добрым другом Джорджем Сейбелом113 из Питтсбурга и отпечатавшихся в моей памяти: "Омар видел, что жизнь хороша; что её нужно принимать, а не попирать. Видел, что мир прекрасен – место, где нужно пребывать, а не бежать из него. Каждый день был для него одой радости, от зари до вечерней звезды. Текучая лазурь небес, изумруд луга, серебро ручья, расплавленное золото заката, сияние и великолепие утра, кружево туманных облаков, далёкие вершины в горностаевом наряде, красное одеяние розы, румяная щека тюльпана, пурпур винограда – всё это было для него неотъемлемыми частями жизни, красками на панораме мира, которую запечатлел Великий Художник, и ни от одной из них Омар не мог отвести глаз".
И Персия именно такая – завораживающая и прекрасная, хотя в её городках и деревнях эта красота может быть всего лишь раскрашенной вуалью.
Тегеран – Куйбышев
(из статьи Ирины "Я слышала, как вздыхает Россия", переданной ею из Москвы по радиосвязи и опубликованной 31/10/1942 в журнале Кольез)
На дворе, должно быть, половина третьего ночи. Раздаётся стук в дверь, и знакомый непрошенный голос кричит что-то про самолёт.
"Хорошо, хорошо! Я полагаю, что он снова не вылетает. Прошу, уходите", – возмущённо откликаюсь я, натягивая одеяло на голову и бормоча что-то в подушку.
На протяжении пяти ночей без каких-либо изменений повторяется одна и та же изматывающая процедура. Регулярно в половине третьего, задолго до рассвета, Хасан, ночной дежурный моего тегеранского отеля, стучит в мою дверь, должным образом сообщая, что нет, мне не нужно вставать, поскольку мой самолёт вылетает не сегодня в четыре утра, а, возможно, завтра. Никакие убеждения с моей стороны, давшие бы мне спокойно проспать всю ночь, равно как и небольшие подарки в местной валюте, известной как риалы и туманы, не оказывают на его суровый распорядок дня ни малейшего влияния.
Но на сей раз для разнообразия я слышу нечто иное – да, я должна собираться незамедлительно, ведь мой самолёт отбывает через полчаса.
В дикой спешке я вскакиваю с постели, брызгаю на себя несколько капель холодной воды, медленно сочащейся из древнего крана, набрасываю кое-какую одежду, хватаю чемоданы и мчусь вниз по лестнице к ожидающей меня машине.
"Вы опоздали! Вам не успеть! – сурово бросает водитель. – Сейчас почти четыре, а самолёт вылетает в половине пятого. И он не будет вас ждать".
"Почти четыре?!" – выдыхаю я, сверля укоризненным взглядом удаляющуюся спину Хасана, пока та проворно не исчезает в отеле. В кои-то веки он забыл в назначенный час разбудить меня и именно в то утро, когда был внезапно назначен вылет.
Мы мчимся на головокружительной скорости по улицам Тегерана, сейчас совершенно пустым, если не считать редких групп маленьких серых осликов, тащащих свой обычный груз овощей и фруктов.
В темноте аэропорта я едва могу различить очертания судна, на котором мне предстоит лететь. Однако, несмотря на всю спешку и суету, время идёт, и лишь когда наступает рассвет, мы наконец-то отправляемся в путь.
Покинув Тегеран – одну из немногих открытых дверей в Советский Союз – и пролетев на большой высоте над горами к Каспийскому морю, вскоре попадаешь в совершенно новый мир – мир огромных открытых пространств, пустынь и степей, которые, кажется, простираются без всяких пределов до едва различимой линии горизонта.
Именно тут начинаешь осознавать необъятность России, летя часами и над золотыми песками Баку, и над голубыми водами Каспийского моря и залива Кара-Бугаз, и над степями и равнинами, лишь изредка мельком замечая Волгу или Урал, киргизские стойбища и редкие полоски возделанной почвы.
"Только взгляните на просторы вашей земли! – восклицает иностранец, сидящий рядом с молодым офицером Красной армии (оба напротив меня). – Ведь со всей этой территорией на восток от Волги до Уральских гор и Сибири, само́й по себе являющейся континентом, вы всё равно останетесь одной из крупнейших стран в мире".
"Что вы имеете в виду? – гневно покраснев, возмущается русский. – Вы хоть на мгновение можете себе представить, что мы когда-нибудь позволим отнять у нас даже кусочек Европейской России на более-менее продолжительный срок? Не волнуйтесь. Скоро мы разобьём и уничтожим Гитлера с его ордами и, если потребуется, даже без какой-либо поддержки извне".
"Разумеется, мы так и сделаем, – соглашается мужчина постарше, тоже русский, что сидит рядом со мной. – Однако прямо сейчас помощь союзников нам не помешает. В конце концов именно мы несём на своих плечах бо́льшую часть непосильного бремени, так как с нами сражается не только Германия, но и вся оккупированная Европа. Наша родная земля во многих местах разорвана, растоптана и изранена, и кровь льётся и льётся рекой. Вот если бы только открыли второй фронт!"
Глубоко вздохнув, он замолкает, и снова воцаряется тишина. Я смотрю сквозь маленькое стекло на мир подо мной, думая, что никогда-никогда ни один враг не сможет надолго захватить и удерживать эти бесконечные вёрсты русской земли. Встав, я иду к передним сиденьям, дабы присоединиться к иранскому послу и его дочери.
Но вот мы наконец добираемся до Куйбышева, в дореволюционные времена звавшегося Самарой. Я видела город много раз, когда меня девочкой родители брали с собой в те знаменитые речные круизы по Волге из Горького (тогда Нижнего Новгорода) в Астрахань и обратно.
Посол Ирана любезно предлагает мне воспользоваться второй машиной из тех, что приехали встречать его в аэропорт, и на ней я прибываю в американское посольство.
Внешне Куйбышев не сильно изменился с тех дней, когда мы, сойдя с парохода и взяв обзорную экскурсию по городу, пару часов катались на дрожках, громыхая по булыжнику, натыкаясь на колеи и ямы, глотая облака пыли и смеясь надо всем, а после радостно возвращаясь на палубу, казавшуюся после городской суеты уютным прибежищем.
Приехавших встречает всё тот же старый Гранд-отель, всё тем же старым булыжником вымощены боковые улочки, и глазам предстаёт всё тот же знакомый вид ломовых лошадей, кротко тянущих свою поклажу. Однако главные улицы отремонтированы, возведён ряд новых жилых зданий, а также огромный театр, где теперь танцует прекрасный, ни с кем не сравнимый московский балет.
"Если бы только не было этой страшной войны, вы бы никогда не узнали Куйбышев, – скорбно замечает один из его жителей. – Согласно планам, старая часть города должна была быть целиком перестроена по самым современным образцам. Кроме того, как центр электроэнергетики он мог бы соперничать с самим Днепропетровском".
Нет ничего дороже для русского сердца, чем вид Волги, и я, как только выдаётся возможность, сразу спешу на набережную. Мимо проходит большой пароход, может быть, тот самый, на котором я путешествовала давным-давно, хотя нынче он совсем не белоснежный, а выкрашенный, как и всё остальное, в цвет хаки. Пыхтя, медленно двигаются буксиры, тянущие за собой вереницы барж, гружённых сладко пахнущей древесиной из великих северных лесов. Катера, полные пассажиров, курсируют туда-сюда с одного берега на другой, и серо-голубую воду усеивают маленькие рыбацкие шлюпки.
День за днём я, придя в одно и то же место, сижу на скамейке, глядя на Волгу. Часто ко мне подсаживается какой-нибудь прохожий, и вскоре мы погружаемся в беседу. Но о чём бы мы ни стали разговаривать, всё неизменно заканчивается войной, и я всегда слышу один и тот же вздох, сопровождаемый тоскливыми словами: "Если бы только они открыли второй фронт!" Это похоже на печальный рефрен, который слышишь повсюду – в Куйбышеве, в поезде, в Москве.
Старик за гостиничной стойкой на моём этаже, отвечающий за ключи, ежедневно ведёт учёт бомбардировок Германии и оккупированных ею стран. Он слушает новости по висящему позади него радио и, аккуратно поправляя очки, записывает на клочке бумаги число взрывов в Берлине, Штутгарте и Бухаресте. По моей просьбе он медленно и с выражением зачитывает мне радостные вести, будто он сам принимал участие в бомбометании. А закончив, он неизменно вздыхает, вновь поправляет очки и шепчет как бы самому себе: "Эх, если бы только уже был второй фронт! Как быстро бы мы их победили!"
Он больше не спрашивает меня, будет ли открыт второй фронт; он просто жалеет, что того ещё нет. И когда я разговариваю с людьми из всех слоёв общества, я понимаю из услышанного, что с ними произошли большие перемены. Сначала они горячо верили, что второй фронт появится со дня на день.
"Каждое утро я просыпалась с одной мыслью: ну, конечно же, его уже открыли, – делится пожилая женщина, у которой на войне несколько сыновей. – Потом я слушала радио, и моё сердце сжималось. Сегодня его опять нет".
Кто-то говорил о нём с надеждой, кто-то несмело, кто-то сокрушённо, кто-то нетерпеливо и сердито. Да, сначала они верили, что это произойдёт вот-вот. Затем пришло непонимание, после – разочарование, и в конце концов – сомнение и даже неверие. Нынче они пожимают плечами, смутно надеясь, что это-таки когда-нибудь да осуществится. В этом важнейшем для них вопросе они испытали всю гамму эмоций, и выражение "второй фронт", несомненно, навсегда останется в их сознании.
Россия военного времени не похожа ни на одну из Россий, которые я так хорошо знала ранее: дореволюционную, революционную и периода первой и второй пятилеток115. Это новая Россия, яростно патриотичная, прилагающая все усилия для уничтожения врага и объединённая всепоглощающей ненавистью к Гитлеру и всему, за что тот выступает. Но бок о бок с этой лютой злобой к тем, кто, вторгшись на эту землю, осквернив и унизив её, заставил порабощённых там людей от Балтийского до Чёрного морей страдать от невообразимых мук – бок о бок с ней живёт безграничная любовь к России.
Известный писатель Илья Эренбург недавно так сказал в одной из своих пламенно-патриотических статей: "Оказавшись в глубокой шахте, чувствуешь, что такое воздух. Когда мать больна, чувствуешь всю силу любви к ней. В эти суровые дни мы поняли, что враг грозит России, и одна мысль одушевляет нас: отстоим Родину! … Мы любим её громко, торжественно, как мощное государство. И мы любим её просто, задушевно, по-семейному, как свою избу. Мы любим её достоинства и её недостатки, её славу и её обиды".
Так Эренбург суммирует чувства всех сегодняшних россиян. Как истинный патриот, он постоянно находится на фронте, в тесном контакте с армией, получая сотни писем от солдат, восхищающихся им за его пламенные речи и статьи, написанные пером, смоченным то в лютой ненависти к врагу, то в безграничной любви к родной земле.
"Может быть мы забыли развалины Киева, поруганную Одессу, сожжённый Смоленск, изуродованный Новгород? – кричит он. – Теперь нашу ненависть снова накалили добела … Если ты сражаешься сейчас у Дона за золотые нивы, за сады, в которых уже тяжелеют яблоки, … и между раскатами орудий водворяется тишина, прислушайся к ней, и ты услышишь, как учащённо бьётся сердце разгневанной России".
Юная девушка в форме партизанки цвета хаки яростно говорит мне: "Я ненавижу немцев каждой клеточкой своего тела. Они отняли у меня мужа, разбили мою жизнь, разрушили мой дом. Ради чего мне жить, кроме ненависти к тем, кто заставил меня так страдать? Я живу ради мести. Вот почему я партизанка. По крайней мере, я могу сделать что-то, чтобы помочь уничтожить врага и принести хоть какую-то пользу своей стране!"
При этих последних словах её горящий, гневный взгляд смягчается. Да, у неё отняли всё, но у неё не забрать того мужества, что оживает сейчас повсюду. Немощные старухи, потерявшие в боях сыновей и внуков, предлагают свои услуги, чтобы "помочь выиграть войну". Повсюду женщины записываются добровольцами, и, хотя им не дозволено вступать в ряды Красной армии, работают в другом качестве: партизанками, инженерами, машинистами локомотивов, парашютистками, телефонистками и наводчицами в полевых условиях, врачами, медсёстрами, а также труженицами на заводах и фермах.
"Ненавидьте врага и любите Россию всем сердцем и душой! Охраняйте её, защищайте её, сражайтесь за неё, работайте на неё, отдайте за неё свою жизнь!"
Вот то, что я слышу. Армия и флот, гражданское население – даже дети – все думают, чувствуют и говорят одинаково. И это ни в коем случае не является унифицированным выражением кем-то регламентированной идеи – сама мысль об этом далека от истины. Всё это реально и естественно. Это сама суть их существования. Патриотизм ярким факелом пылает над Россией.
В этой гигантской битве Церковь вместе с народом. С кафедр я слышу громоподобные слова осуждения врага и горячие, преисполненные любви молитвы о победе и спасении Родины.
Ненависть и любовь – вот две стихии в современной России, те силы, которые в конечном итоге разгромят врага, выиграют войну и объединят весь народ в последующие времена восстановления и мира.
Карта перелёта Ирины в СССР в августе 1942-го года
Вишистская Франция и её колонии показаны тёмно-серым
Начальная иллюстрированная страница статьи Ирины Скарятиной "Я слышала, как вздыхает Россия", опубликованной 31/10/1942 в журнале Кольез
