Ирина Скарятина
Небесный Путь в Россию. Дневник Военкора
Ленинград, Шостакович
14 сентября
Слыша и читая о разных городах и даже некоторых деревнях, где сейчас идут бои, я обычно могу их представить себе так же ясно, как если бы сама была там. Ведь большинство из них – знакомые, старинные друзья, которых я знала всю свою жизнь: Орёл, Тула, Гомель, Киев и многие другие, но особенно Ленинград, который я так нежно люблю и который, как и Троицкое, полон счастливых воспоминаний о моём детстве и девичестве, а также трагических видений из моей молодости – о революции, гражданской войне и голоде. Все эти воспоминания сливаются в одно целое и формируют картину моей доамериканской жизни.
Как бы я мечтала попасть в Ленинград, но, увы, зарубежным корреспондентам не разрешается посещать осаждённый город так же, как и Сталинград, и, будучи теперь американкой, хотя и русского происхождения, я должна следовать правилам, которые применяются ко всем иностранцам. Тем не менее российские военкоры постоянно пишут яркие репортажи из Ленинграда – "города-героя", как они его называют, который так доблестно выдерживает долгую и жестокую осаду с её непрерывными яростными бомбардировками и натисками и, несмотря на них, продолжает смотреть на врага гордо и презрительно, оставаясь, как всегда, прекрасным при всех своих многочисленных шрамах, а возможно, даже ещё прекраснее из-за своей стойкости, своей силы духа, своего героизма и славы.
Для меня Ленинград – это поистине чудо-город, самый дивный на свете, и моё сердце полно любви, нежности и безграничного им восхищения. Я всегда твёрдо верила в моральную силу своего народа, и теперь, когда пришло время доказать это, он явил всему миру, из чего сделаны его люди на самом деле – неприметные герои и героини, от первого до последнего.
И хотя я не могу поехать в Ленинград во плоти, мой дух постоянно там находится. Я вижу царственную, широкую Неву, медленно и величаво катящую свои воды меж сияющих гранитных набережных; и буксиры с пассажирскими катерами, деловито пыхтящие вверх-вниз по течению или пересекающие его с одного берега на другой; и огромные мосты с их крепкими, размашистыми пролётами, выдерживающие весной гигантский ледоход, который, двигаясь из Ладожского озера в Финский залив, с громоподобным треском разбивается о могучие быки.
Я мысленно любуюсь золотыми куполами и шпилями церквей и дворцов; и длинными, широкими, прямыми, как стрела, улицами; и типичными домами "старого Петербурга", некоторые из которых были возведены ещё при Петре Великом; и нашим домом на Фонтанке. Многочисленные парки, включая знаменитый старый Летний сад, где я так часто играла ребёнком, теперь превратились в "Огороды Победы". Говорят, каждый клочок свободной земли используется для создания такого огорода. Даже обширная площадь в самом центре города, известная как Марсово поле, теперь разделена на небольшие участки, каждый из которых носит имя своего владельца. И там трудятся, копая, сажая, пропалывая сорняки и ходя взад-вперёд с лейками, все эти прилежные садоводы: старики и женщины, молодые девушки и дети, врачи и медсёстры, фабричные рабочие и прочие люди из всех слоёв общества, – все ухаживают за своими драгоценными овощами, что так важны в наши дни, когда призрак голода всё ещё преследует осаждённый город.
Военкор Павел Лукницкий уверяет, что война изменила даже внешний облик жителей. Нескончаемые страдания придали их глазам выражение зрелости и степенной мудрости. Они стали добрее друг к другу, более внимательны и терпеливы. Вместе с тем они ужасно худы. Там больше никогда не увидишь полного человека. И всё же они начинают выглядеть здоровее, чем в прошлом году, окрепнув и загорев от долгого пребывания на свежем воздухе. Также ныне они необычайно уверены в себе, веря непоколебимо, что враг ни за что город не возьмёт. Этот страх покинул их навсегда.
Весь Ленинград является одним грозным военным лагерем: улицы заполнены баррикадами; многие дома представляют собой настоящие крепости, ощетинившиеся торчащими из каждого окна стволами; реку патрулируют корабли; бдительно несут вахту наблюдатели на крышах; зенитки поджидают вражеские самолёты. Весь город готов, бдителен и неуязвим. Это и есть сам фронт, внутренний фронт, так тесно связанный с передней линией обороны – частями Красной армии, стальным кольцом окружающими Ленинград. Несмотря на непрерывные обстрелы, город день ото дня неуклонно восстанавливается, подобно тем живым клеткам внутри нас, которые постоянно замещают мёртвые в вечном процессе обновления.
Я так горжусь своим старым родным городом, так ужасно горжусь! Как бы я хотела очутиться там! Что случилось с моей старой горничной, с моими друзьями и сокурсниками, с нашим домом, со всеми знакомыми вещами, которые мне так дороги? Ох, хотя бы иметь возможность принять участие в обороне моего родного города, быть со своими людьми, видя, как те изо дня в день совершают свой неустанный героический подвиг. Под таким давлением, в таких невероятных условиях, но рабочие продолжают творить своё ежедневное волшебство, строя корабли и изготавливая боеприпасы, – говорят, целые семьи работают вместе. В городе кипит жизнь; по улицам наравне с автобусами и трамваями с грохотом движутся грузовые составы; школы работают по расписанию; театры не закрываются, и актёры, закончив свои выступления, выходят на улицы, чтобы внести свой вклад в работу по защите. За прошедший год было дано более трёхсот концертов; сорок два художника пишут исторические полотна о жизни блокадного города; двадцать два кинотеатра неизменно переполнены людьми, ищущими облегчения от изнурительного нервного напряжения повседневной жизни. И сквозь всё это, подобно победному маршу, проходит захватывающая мелодия Седьмой симфонии Шостаковича, задуманной и написанной прямо там, в гуще борьбы. Сегодня вечером я собираюсь послушать её в Московской консерватории.
15 сентября
Итак, вчера вечером я увидела Шостаковича на концерте, где была представлена его симфония. Он, сидя в передней ложе справа, выглядел молодым и необычайно худым. Пока играл оркестр, он, одной рукой прикрывая глаза, другой держал за руку свою жену Ирину. Когда симфония была завершена, раздался шквал аплодисментов, и он с готовностью вышел на сцену и поклонился. В этот миг у него были красные глаза, всё ещё влажные щёки и взъерошенные волосы. Его тёмно-синий костюм был великоват, а рукава – излишне длинны. Но каким-то образом из-за этого трогательного штришка военного времени он казался ещё более значительным.
Выступая перед этим на митинге в Москве, Шостакович произнёс: "Я горжусь тем, что я русский. Горжусь тем, что являюсь сыном народа, породившего великого Ленина … Как музыкант, я горжусь тем, что музыка моей Родины занимает одно из почётнейших мест в мировой музыкальной культуре. Сынами русского народа являются Глинка, Бородин, Мусоргский, Чайковский – гениальные композиторы, искусством которых люди не перестают восхищаться вот уже более столетия".
Вчера симфонию исполнял оркестр Всесоюзного радио под управлением молодого дирижёра Константина Иванова. Чем больше я слушаю эту симфонию, тем больше она мне нравится. Сегодня один из критиков написал: "Шостакович – великий патриот и гуманист, вдохновлённый горьковским идеалом свободного человека, чьё мужество побеждает смерть. Эта тема проходит через всю симфонию и, таким образом, чётко противостоит тёмным силам фашизма с его порабощением и ненавистью к человечеству".
Повсюду на улицах, по всему городу, слышно, как люди напевают главную тему первой части – это биение, биение, биение войны с его потрясающим крещендо. Одна юная девушка распевала её достаточно громко, прогуливаясь по тротуару перед отелем "Националь". Внезапно другие прохожие, двигаясь в её сторону и услышав это, подхватили мотив, и вскоре целая группа абсолютно незнакомых друг другу людей дружно исполняла военную тему Шостаковича. Я шла за ними и тоже присоединилась к хору, пока они не закончили. Затем все расстались и, не сказав ни единого слова и даже не взглянув друг на друга, разошлись каждый своей дорогой. На пару минут музыка, прокатившаяся по всей стране, как главная тема войны, объединила нас в единое целое. Это было странное и очень трогательное переживание: совершеннейшие незнакомцы и никаких слов, а только музыка, которая так много значит для всех в эти дни.
Фронтовые рассказы
16 сентября
Описания сражений, бушующих на всём протяжении российского фронта, естественно, различаются в зависимости от мест их проведения. Одни происходят в бескрайних северных лесах и болотах, другие – в южных степях, третьи же – на богатом черноземье центральной России – на моей земле, которой я принадлежу и на которой мой род пустил свои корни столетия назад. Как же верны слова из русского летописного сказания, говорящие: "Земля наша велика и обильна!" Сколь велика, осознаёшь, когда часами летишь над ней. Тогда и только тогда можно увидеть и связать воедино те миллионы десятин и тысячи вёрст, что простираются от моря до моря.
Один военкор пишет: "Нас окружает дремучий лес, такой мирный и безмолвный, такой мертвенно-неподвижный, пока не разверзся ад сражения …"
У другого читаем: "Мы удерживаем наши позиции на вершине холма, лысого и бесплодного. Под нами в тумане пляшут болотные огни, и я ожидаю, что вот-вот начнётся шабаш ведьм. Здесь уместнее всего было бы увидеть, как они прилетают со всех сторон верхом на мётлах или козлах …"
Те, кто сейчас в степях, пишут о бесконечных километрах сухой травы и степных пожарах, о жаре, и пыли, и бурях, тогда как оказавшиеся далеко на севере ведут речь о пронизывающей сырости и холоде, многочисленных маленьких озёрах, огромных гранитных глыбах и высоких елях.
Некогда тихая и мирная краса сельской России была осквернена врагом, и теперь по всей стране, вдоль всей линии фронта, вновь слышно то, что так образно было выражено нашим национальным бардом: "Вздыхает Русь, как исполин могучий".
Среди нацистских военных документов, найденных в одной деревне, недавно занятой Красной армией, была обнаружена инструкция под названием "Как немецкие солдаты должны вести себя на оккупированной территории". В ней говорилось: "Немецкий солдат является представителем всей Германской восточной империи и должен постоянно помнить, что он хозяин завоёванной земли". Русские, прочитав это, качают головой. "Теперь весь мир знает, как ведут себя эти 'хозяева' на оккупированной территории, – говорят они. – Да ведь даже хищники в зоопарке вели бы себя гораздо лучше, если бы их выпустили из клеток. Немцы для нас – это опустошительные пожары … Немцы – это мёртвые женщины и дети, изнасилованные, ограбленные и убитые … Немцы – это голод, немцы – это смерть".
Однако, очевидно, генералы тех самых "хозяев" невысокого мнения о своих собственных солдатах. Ибо среди этих документов было ещё одно донесение, в котором говорилось о том, что немецкие солдаты крадут друг у друга вещи, о дезертирах, оставляющих свои посты, о письмах и посылках из дома, которые перехватывают, вскрывают, растаскивают, а затем выбрасывают. Пока эти люди грабили мирных граждан оккупированных территорий, это было совершенно нормально, ведь разве они не были хозяевами этой земли? Но когда они начали грабить друг друга, о, что ж, это уже совсем другая история, и нарекания, конечно же, уместны.
Но уже слишком поздно беспокоиться! Немецкие солдаты стали опытными грабителями, и никакие донесения не способны этого изменить.
17 сентября
Появляется так много рассказов о фронте, что не знаешь, какие из них отразить в дневнике. Их слышишь всё больше и больше, они буквально льются потоком, всегда пронизанные мужеством, которое, кажется, является естественной частью повседневной жизни российского солдата.
Вот один из них, который поведал мне военкор Куприн, – о небольшой группе бойцов, спрятавшихся со своей батареей в густых кустах рядом с шоссе, ведущим в Сталинград. Ночь после долгого жаркого дня темна и свежа. С реки неподалёку дует ветерок, и солдаты, выползая из своих укрытий и окопчиков, потягиваются и глубоко дышат, наполняя лёгкие прохладным ночным воздухом. Одни из них, расслабившись впервые за много часов, позже засыпают, тогда как другие, оставаясь начеку, продолжают сидеть рядом со своими орудиями. Когда не слишком жарко, эти южные ночи прекрасны, но даже в них нет подлинного покоя, поскольку то тут, то там грохочут артиллерийские залпы или строчат, будто какие-то странные ночные птицы, пулемёты, а бывает, что поблизости взрывается бомба, сотрясая землю и поднимая столб пламени. Затем на минуту всё снова стихает, и тогда отчётливо слышно дыхание спящих людей.
До самого рассвета небо прочерчивают ракеты, и разноцветные сигнальные огни, подобно метеорам, прорезают темноту. Ночь на фронте отнюдь не мирная, но всё же бойцам удаётся отдохнуть, и поспать, и выполнить многое из того, что просто невозможно сделать днём. В эти тёмные предрассветные часы на переднюю линию перебрасываются военные и продовольственные запасы, укрепляются старые окопы и строятся новые.
Большинство бойцов именно этой батареи сейчас крепко спит – у них был тяжёлый день, и предстоящий, как водится, не сулит облегчения. Бодрствуют только старший сержант и двое караульных. И, устроившись около одной из пушек, они смотрят на безошибочно узнаваемое красное зарево пылающих вдали деревень. "Вон опять эти мерзкие твари рушат и жгут всё, что могут! Они приводят меня в ярость!" – гневно бормочет сержант.
Наконец с привычным грохотом канонады наступает утро, начиная новый день ожесточённых боёв. Внезапно на шоссе, лязгая гусеницами, появляется немецкий танк, а за ним ещё один и ещё … Красноармейцы, спрятавшиеся в своей засаде, зловеще затаили дыхание, ожидая приказа открыть огонь. Но сержант, как опытный охотник, тщательно высчитывает момент приближения своей добычи. Проходит ещё пара минут – танки всё ближе и ближе – и вдруг раздаётся резкий приказ: "Огонь!" Словно спущенная одним курком, вся батарея приходит в действие, и её стремительный смертоносный огневой вал накрывает подошедшую вплотную колонну. Уже два танка охвачены пламенем – точный прицел пушек внёс замешательство во вражеские ряды. Колонна останавливается … и это мечта любого артиллериста! Теперь они выбирают свои цели неторопливо, уверенно, безошибочно. Вспыхивают ещё два танка, а батарея продолжает своё беспощадное дело. Внезапно оставшиеся танки разворачиваются и удирают. Когда дым рассеивается и оседает пыль, красноармейцы видят результат своей работы: четыре танка уничтожены полностью, восемь горят, а остальные отступают.
"Они драпают, фашистское зверьё. Мы им не по зубам", – ворчит сержант. Ему кажется, что его батарея могла бы сделать ещё больше, даже несмотря на то, что он сам и ещё несколько человек ранены, а двое убиты.
Другой корреспондент, А. Серафимо́вич127, написал яркий рассказ о том, как немцы бомбили поезд с эвакуированными, в основном детьми: "Мы проехали железнодорожный мост через реку Иловлю. У нас был громадный эшелон: тысяча эвакуируемых из детдомов ребят и около трёхсот красноармейцев.
Солнце невысоко стояло над голой степью. По вагонам собирались завтракать. Раздался сдвоенный взрыв. Потом ещё и ещё. Поезд остановили. Дети, крича, посыпались, как горох, из вагонов. Дальше выскакивали красноармейцы. Все залегли по степи.
Белый дым зловеще стлался над железнодорожным мостом. Пятнадцать вражеских самолетов громили мост. Заговорили наши зенитки. Шрапнель падала с высоты трёх-четырёх километров. Попадись ей – насмерть уложит.
Я старался отбежать возможно дальше от вагонов, по крышам которых тарахтела сыпавшаяся шрапнель. Маленькая девочка пяти с половиной лет, нагнув головёнку, крепко держась за мою руку, торопливо мелькала босыми ножками. На ней были только трусики: выскочили из вагонов в чём были.
Мы прижались к земле. Взрыв несказанной силы потряс всю степь. Было секундное ощущение, что вывернуло грудь. Если бы стояли, нас бы с силой ударило о землю воздушной волной. Громадно протянулся через речку, зловеще крутясь, волнисто-дымчатый вал. Моста в нём не видно было. Лежавший недалеко красноармеец поднял голову, посмотрел на белый вал и сказал:
– Не иначе как больше тонны бомба, неимоверной силы. Мост как слизнуло!
Били зенитки. Большинство стервятников кинулось в сторону и вверх и улетело. Штук пять бросились на мирный рабочий посёлок, и там сдвоенно стали взрываться бомбы. Чёрные густые клубы дыма всё застлали, и огненные языки, прорезывая, вырывались вверх. Улетели и эти. Только один, чёрно дымя, штопором пошёл книзу.
– По ва-го-нам!
Вся степь зашевелилась, быстро потекла к эшелону. Я тоже бежал, крепко держа за руку Светлану. Она, нагнув головёнку, изо всех детских сил мелькала босыми ножками. Добежали до полотна. Поезд шёл уже полным ходом. Подымил вдали и пропал. Кругом – пустая степь. Мы одни. Слишком далеко забежали от эшелона. Чёрный дым густо клубился над посёлком, разрастаясь, и огненные языки всё чаще высовывались, пожирая крытые соломой избушки.
Делать нечего. Мы пешком пошли по полотну на другую станцию, расположенную в одиннадцати километрах. В Иловле бушевал пожар, и было не до нас. Нестерпимым зноем дышал песок. Мучительно блестели рельсы. Вдруг Светлана села на обжигающий песок, и крупные, как дождевые капли, слёзы прозрачно повисли на её выгнутых ресницах. Она зарыдала, смачивая мою руку горячими слезами.
– Что ты? Что с тобой?
Я её гладил по головке, вытирал слёзы, а она плакала навзрыд.
– Да что с тобой?
Сквозь рыданья она едва выговорила:
– У неё головы нету …
– У кого, дружок мой?
– У неё, у девочки …
– Постой, что ты, где?
– Когда бомбили, знаешь, на Медведице мост? Дети потом, как улетели немцы, побежали смотреть, и я побежала. Мост крепко стоит, а где жили рабочие, всё сгорело. А детишки в проулке играли; немцы бросили на них бомбы. А у детишек полетели руки, ноги, а у одной девочки нет головы. А мама её прибежала, упала, обняла её, а головы нет, одна шея. Маму хотели поднять, а она забилась, вырвалась, упала на неё, а у неё только шея, а головы нету. А другие мамы искали от своих деток руки, ноги, кусочки платьица …
Она перестала плакать. Вытерла тыльной частью руки слёзы и сказала:
– Дедушка, я кушать хочу.
– Милая моя, да у меня ничего нету. Давай пойдём скорее, может, на станции буфет есть, что-нибудь достанем.
Мы торопливо шли, и она опять семенила босыми ножками, нагнув в напряжении голову. Зной заливал степь. Показался разъезд. Одиннадцать километров прошли. Несколько красноармейцев с винтовками, сменившись с поста, сидели в тени. Светлана с искажённым лицом вся затрепетала от ужаса, схватилась за красноармейца и обняла его и винтовку:
– Он опять, он летит!
– Где ты видишь? Небо – чистое.
– Я слышу: 'Гу-у-у … Гу-у …'
Да, он летел очень высоко, вероятно, разведчик, посмотреть – что с мостом. Она верно передала тот мертвенно-траурный волнообразный звук, который враг тяжко влечёт за собой. Чтобы как-нибудь её успокоить, я повторил:
– Да нет же, никого нет. Небо – чистое.
– Фу ты! Ты, дедушка, глухой. Ты, дедушка, не велишь мне говорить неправду, а сам обманываешь. Он летит, чтобы сбросить на этот домик бомбу, и у меня головы не будет.
Она исступлённо рыдала.
– Вот пожар, детишки валяются …
Красноармеец гладил её головку, и она заснула, всё так же обняв красноармейца и винтовку, по-детски жалобно всхлипывая во сне. Красноармейцу было неудобно сидеть, но он не шевелился, чтобы не потревожить ребенка. Тени стали короче. Красноармейцы, согнувшись, сидели молча, держа винтовки между колен. Постарше – у него на висках уже пробивалась седина – сказал:
– Вот что страшно: мы начинаем привыкать, ко всему привыкать: дескать, война, и что ребята валяются – тоже, мол, война.
– Ну, к этому не привыкнешь.
– То-то не привыкнешь … Думаешь, только те дети несчастны, что в крови валяются? Нет, брат, немецкие зверюги ранили всё нынешнее поколение, ранили в душу, у них в сердце рана. Понимаешь ты, все эти немцы вместе с Гитлером сгниют в червях, и всё. А у детишек наших, у целого поколения рана останется.
– Ну, так что же делать-то?
– Как, чего делать! Горло рвать зубами, не давать ему передыху. Их сегодня штук пятнадцать было, а сбили только один. Это как?
– Зенитки на то есть.
– Зенитки есть … Сопли у тебя под носом есть … Из винтовки бей, приучись, приучи глаз. Что же – мало, что ли, наши их из винтовок сбивают?.. Есть у тебя злость – собьёшь. Вот малышка маленькая учит тебя, прибежала, а ты: 'Зенитки'.
У всех глаза были жёстко прищурены и губы сжаты, точно железом их стянуло. Помертвело. Один красноармеец привстал, замахал рукой. Конный патрульный, ехавший по степи, привернул к переезду. Ещё он не подъехал, а красноармеец закричал:
– Здорово мост разбомбили?
Патрульный молча слез с лошади и, кинув поводья на столбик, присел в тени, повозился в шароварах, достал мятую бумажку, расправил на коленях и молча протянул соседу. Сосед с готовностью насыпал ему табачку. Он с наслаждением затянулся и сказал:
– Мост целёхонек. Давеча из-за дыма его не видать было. Самый пустяк колупнули при въезде. А вечером поезд пойдёт.
– Ого-го, здорово!
Глаза повеселели.
– Я говорю: они, сволочи, и бомбить не умеют.
Патрульный сдунул пепел.
– Мост-то они не умеют бомбить, а вот посёлок рабочий весь дочиста сожгли. Народу погибло, ребятишек … Сейчас всё ковыряют в углях. Обгорелые трупы тягают. Кур, гусей, коров.
– Чего не разбежались?
– Они, зверюги, чего делают: все самолёты летают по краю поселка и зажигают, а потом – середину. Крыши соломенные, везде солома, сено, плетни, – как порох, вспыхнет, и бежать некуда. В конце и посреди – огонь.
Девочка проснулась, протёрла глазки и сказала:
– А пожар?
– Пожар сгас.
– А детишки?
Патрульный только было рот раскрыл, красноармейцы разом загалдели:
– Никого не тронули, все в вербы убежали, к речке.
Девочка шлёпнула в ладоши и сказала:
– Дедушка, я кушать хочу.
Красноармейцы завозились, раскрыли свои мешки. Кто протянул ей белый сухарь, кто – кусочек сахара. У одного конфетка нашлась. Маленькая сидела на скамейке, болтала ножками и по-мышиному похрустывала белым сухарём. Красноармеец сказал, ни к кому не обращаясь:
– Теперь бы в атаку пойти!
Все молчали".
