полная версия

Ирина Скарятина
Небесный Путь в Россию. Дневник Военкора

Вы мне не поверите. Но моё тело на самом деле чувствует все его страдания, стоит мне о них подумать. Когда я представляю, что они его бьют, у меня болит спина. Если мне видится, что ему холодно, то и сама замерзаю. А если думаю, что он горит в лихорадке, то вся покрываюсь потом. Да к тому же моё чрево постоянно ноет, днём и ночью, несомненно, из-за младенца Ванюши, которого оно когда-то носило. Тогда он был в тепле и безопасности, и я хотела бы, чтобы он вновь там оказался".

Вздохнув и на мгновение замолчав, она смахнула рукой слезу.

"Видите ту девчушку? – продолжила она, указывая на печального ребёнка лет восьми. – Её мать убили прямо у неё на глазах. Когда немцы пришли в их деревню, мать не хотела впускать их в свой дом, поэтому они её застрелили. И у малышки, смотревшей на всё это, от ужаса поседели волосы. Она почти никогда не разговаривает – отвечает лишь 'да' или 'нет', да и то неохотно. Эти звери не пощадили даже детскую душу.

Или возьмите мою невестку – она месяцами не слышит ничего о своих родителях, с тех самых пор, как немцы оккупировали город, где те жили. Ну, конечно, они мертвы. Они были старыми и слабыми. Как они могли выжить? Как может кто-то остаться в живых там, где прошёл антихрист Гитлер со своими сатанинскими ордами?"

Во главе Русской церкви сейчас стоит митрополит Сергий, чьим официальным статусом является "Местоблюститель Патриаршего Престола". После кончины патриарха Тихона в 1925-ом году нового патриарха не избирали, и ныне эту роль исполняет Сергий. Оглядываясь назад на историю Православной церкви, мы увидим, что после смерти в 1700-ом году тогдашнего патриарха Пётр Великий назначил митрополита Рязанского Стефана Яворского таким же местоблюстителем, а затем в 1721-ом году и вовсе упразднил Русский патриархат, учредив вместо него правительствующий орган под названием Синод. Синод подчинялся царю, и, согласно своду законов Российской империи, правящий монарх становился главой Русской церкви. "Не Святейший Синод, по смыслу регламента, действует и делает распоряжения через светскую власть, а государство управляет Церковью посредством Синода".

Таким образом, в 1721-ом году закончилась независимость Русской церкви, и так было вплоть до Революции, когда та вновь была отделена от государства. В 1918-ом году патриархом был избран Тихон. А когда он умер, его обязанности перешли к митрополиту Сергию.

Лишь только началась война, вся Церковь выступила единым фронтом, дабы предложить посильную помощь для защиты страны. Были написаны специальные молитвы о победе армии, и в конце каждого богослужения стали совершаться особые молебны. К тому же члены церковных общин по всей стране стали в свободное время работать для воюющих на фронте, и деньги потекли непрерывным потоком. Так, например, к празднику Красной армии одни только храмы Москвы выделили на подарки бойцам полтора миллиона рублей, тогда как Троицкая община в Горьком собрала в фонд обороны миллион рублей деньгами и на несколько сот тысяч рублей тёплых вещей, и подобным образом помощь поступает со всех концов страны. Известны даже случаи, когда священники, чьи приходы оказывались в руках немцев, присоединялись к партизанским отрядам, принимавшим активное участие в боевых действиях. А в октябре 1941-го года, когда Гитлер стоял под Москвой, митрополит Сергий обратился к православным общинам со следующим посланием: "Не в первый раз русский народ переживает нашествие иноплеменных, не в первый раз ему принимать и огненное крещение для спасения родной земли. Силён враг, но 'велик Бог земли русской', как воскликнул Мамай на Куликовском поле, разгромленный русским воинством. Господь даст, придётся повторить этот возглас и теперешнему нашему врагу".

(Конец статьи.)

21 сентября

Мой хороший друг, посол Ирана г-н Ахи, вчера официально вручил Сталину свои верительные грамоты. Чем больше я общаюсь с ним и его дочерью Мэри, тем больше они мне нравятся. Сколь же они искренни, добры и сердечны!

Г-жа Ахи (пока что оставшаяся в Тегеране) русская – посол познакомился с ней в Москве, когда учился в университете, – и благодаря этим двум причинам – жене и университету – он прекрасно говорит по-русски, как на родном языке. Сегодня я обедала в посольстве, и мне необычайно понравилось. Ведь не только мои хозяева были очень милы и дружелюбны, но и еда была замечательна, сильно отличаясь от того, чем нас потчуют за нашим корреспондентским столом. Приятно было увидеть большое количество свежих овощей и фруктов, доставленных прямиком из Тегерана. За обедом все, смеясь, стали дразнить меня, когда я сказала им, что я правнучка Паскевича, а посол заявил: "Я не мог и мечтать, что буду угощать за своим столом кого-то из его потомков", – имея в виду, что Паскевич когда-то воевал с Персией и отрезал несколько кусков её территории на благо России, за что и был наречён графом Эриванским!

"Да, это так, – парировала я. – Но я считаю, что мы квиты, поскольку ваши предки или, по крайней мере, соотечественники убили моего троюродного прадеда, поэта Грибоедова (чья кузина была женой Паскевича), когда тот в 1829-ом году в качестве российского посла в Персии находился в Тегеране с мирной дипломатической миссией".

Как известно, 30-го января того года в Тегеране произошло восстание. Шах заперся в своём дворце, но русское посольство практически уничтожили. И таков был безвременный конец моего троюродного прадеда Грибоедова, чья классическая комедийная пьеса "Горе от ума" уже более ста лет является неизменным фаворитом в репертуаре русских театров. Итак, если прадед Паскевич "пощипал" Персию, то она сполна отомстила за это убийством одного из наших известнейших национальных поэтов.

Уилки, Черчилль, Кэссиди

22 сентября

Вчера Уилки был принят Молотовым¹³¹. Присутствовал и адмирал Стэндли.

Ленинград, Моздок, Сталинград, Новороссийск – эти названия вновь и вновь фигурируют в новостях.

28 сентября

Уилки приехал и уехал, однако во время своего пребывания пользовался гораздо бо́льшим успехом, чем Черчилль, у российских обывателей, целиком одобрявших простоту его манер и приятно удивлявшихся его настоящей русской фамилии – "Вилка", как они её произносили. Вне всяких сомнений, мистер "Вилка" заслужил свой успех, а его личное обаяние покорило множество сердец.

"Да ведь он даже проще в своём обхождении, чем некоторые из наших собственных государственных деятелей", – прокомментировал молодой российский корреспондент, проведший с тем некоторое время и наблюдавший за его поведением.

"Этот человек безусловно искренен, и мы ему действительно нравимся, – говорили люди. – К тому же очевидно, что ему не терпится узнать о нас всё, выяснить, как мы живём, что думаем и что чувствуем по поводу всего происходящего. Он приехал не только для того, чтобы побывать в Кремле, – он приехал ко всем нам". И эта мысль им невероятно нравится, поскольку они так же гостеприимны, как и все жители Востока, где самый бедный и оборванный из них с радостью предложит гостю последнюю в доме корку хлеба. Те, кто наносит визит в Кремль, должны помнить, что они посещают не только правительство, но и весь народ, который с величайшим интересом следит за каждым их шагом, за каждым сказанным ими словом.

Даже дядя Вася, старик, подметающий коридоры в отеле, сразу чувствует, дружелюбен ли приезжий иностранец или снисходителен, и всегда точно скажет вам, что он о каждом из них думает.

Такие мнения, формируясь в Москве, затем распространяются, подобно виноградной лозе, по всей стране.

В день приезда Черчилля¹³² тоже царило большое волнение. Собирается ли он сообщить определённые новости о втором фронте (самая важная тема из всех в эти дни) или нет? И когда он, выйдя из своего самолёта, вскинул высоко вверх два пальца в виде буквы "V" в знак Победы, люди были в восторге.

"Вот, видите, – говорили они, радостно толкая друг друга локтями. – Этот жест означает, что второму фронту быть. Теперь уж точно".

Как же велико было их разочарование, когда им объяснили, что на самом деле означают эти два поднятых пальца.¹³³

Наряд Черчилля на кремлёвском ужине стал ещё одной темой оживлённых обсуждений. Зачем, чёрт возьми, он надел по такому торжественному случаю старый лётный комбез? Неужели он не мог хоть немного приодеться? А когда я объясняла, что он был в нём же на приёме в американском Белом доме и даже сфотографировался так вместе с президентом, мне, осуждающе качая головой, отвечали: "Может, и так, но ему стоило бы надеть свой лучший костюм или военную форму для нашего ужина в Кремле".

Что касается принаряживания, я как-то получила строгий выговор за то, что вошла в ресторан Гранд-отеля в Куйбышеве в пальто и шляпке.

"Вы не можете находиться здесь в таком виде, – строго сказала женщина-администратор. – Это некрасиво и невежливо по отношению к другим – на уличной одежде можно занести каких-то насекомых или грязь". А когда я сказала, что именно так разрешается заходить в ресторан любого американского отеля, она отрезала: "Тут вам не Америка, и нужно следовать традициям нашей гостиницы".

Учитывая, что в Гранд-отеле всего одна ванная комната, я уже собиралась начать спор, однако, поразмыслив, припомнила, что по старой доброй русской традиции ванну полагалось принимать только раз в неделю субботним вечером, и поняла, что нет аргументов, на которые я могла бы опереться.

После визита Черчилля в нашу корреспондентскую сторону некоторое время дул ледяной ветер, и мы ясно чувствовали, что дул он отовсюду. Гарольд Кинг из агентства Рейтер даже закатил словесный скандал из-за того, что некоторые граждане стали в его присутствии насмехаться над вторым фронтом, говоря: "Вот мы и дождались", – каждый раз, когда Гарольд появлялся. То же самое говорилось и в театрах, когда два первых ряда занимали англичане и американцы.

"Мы здесь как друзья и союзники, а не как враги, – кричал он в присутствии нескольких русских девушек. – Мы здесь для того, чтобы помочь миру понять настроения в СССР, и будь я проклят, если позволю обращаться с нами так, будто мы сделали нечто, за что нам должно быть стыдно". И девушкам потребовалось потратить много времени на разъяснения и уговоры, дабы его успокоить.

Что касается меня, то, когда я наведалась к Илье Эренбургу, главному поборнику второго фронта, он принял меня с открытой неприязнью, поскольку я была американкой, а второго фронта до сих пор не было.

"Мы требуем действий, а не болтовни", – кричал он, округлив злые глаза и тем походя на разъярённого попугая. Он вёл себя так, будто я лично отвечала за отсутствие второго фронта, и ничто из того, что я говорила, не могло его урезонить. Итак, я ушла, искренне сожалея о том, что тот возложил на меня ответственность вместо общения со мной в более дружественной манере как с коллегой-корреспондентом. Позже я выяснила, что второй фронт – это его "идея фикс", и он точно так же сердится на всех англо-американских корреспондентов, если затрагивается эта тема. В любом другом вопросе он совершенно дружелюбен и обаятелен, в чём я могла убедиться на чаепитии, организованном для корреспондентов Наркоминделом, где он был настолько мил, насколько это вообще возможно.

"Я надеюсь, вы нашли общий язык с Эренбургом и общение было полезным?" – спросил Уманский¹³⁴ в его присутствии, и оба громко рассмеялись, когда я негодующе вскричала: "Полезным? Общий язык? Боже мой! Да он отчитал меня, будто это я виновата в том, что второй фронт ещё не материализовался, и я бросилась вон из его квартиры, поклявшись, что никогда-никогда больше туда не вернусь".

"Из этого выйдет замечательная история, демонстрирующая патриотизм Эренбурга", – весело отметил Уманский. А Эренбург со слегка смущённым и извиняющимся видом пригладил мои взъерошенные пёрышки, уверив, что громко лает, да не больно кусает, и что мне следует прийти повидаться с ним снова, и что он расскажет мне всё, что я хочу знать, и даже больше. Итак, мы расстались друзьями, и я мечтаю узнать его получше.

29 сентября

По мнению одного из театральных критиков, в новой пьесе Корнейчука "Фронт"¹³⁵ подняты важнейшие вопросы, волнующие каждого советского патриота, – об успехах и неудачах Красной армии. Один из персонажей "Фронта", талантливый инженер Мирон, говорит: "Наш народ любит и требует только знающих и умных руководителей". Вот это и есть содержание пьесы. В кратких, но очень выразительных зарисовках показан народ на войне, показаны руководители как знающие и умные, так и незнающие и неумные. Война всех проверяет. Тот, кто не выдерживает сурового испытания, оказывается за бортом. Таков урок действительности. Ничто не спасёт в советской стране незнающего и неумного руководителя – ни личная храбрость, ни старые заслуги.

Этот драматический конфликт разыгрывается на фронте, в обстановке штаба. Для того, чтобы сильнее подчеркнуть всю значительность борьбы, Корнейчук сталкивает в ней членов одной семьи.

Командующего фронтом Ивана Горлова разоблачают в невежестве, в отсталости и в ограниченности его родной брат Мирон и его родной сын Сергей. Иван и Мирон Горловы почти ровесники. Оба они – участники гражданской войны. Но Иван олицетворяет старое в советской жизни, а Мирон – новое. Сын идёт не за отцом, а за дядей. Он не боится разрыва с любимым отцом, открыто осуждая его: "А старик, мой отец, недалёкий человек. Эх, обидно".

"Александр Корнейчук, советский писатель-патриот, – пишет критик, — не боится всенародно сказать горькую правду о том, что мешает нашей победе над врагом, о недостатках в руководстве военными операциями некоторых наших командиров. Пьеса подвергает резкой, суровой критике деятельность этих командиров. Смело и решительно указывает Корнейчук на теневые стороны Красной армии, мешающие нашим героям в разгроме немцев. Он не останавливается перед тем, чтобы разоблачить невежество командующего фронтом и показать, что под важностью и напускным величием крупного генерала скрываются узость и невежество, застойность, консерватизм, нежелание идти в ногу с развитием передовой военной науки.

Слабая армия, мало или совсем не уверенная в справедливости своего дела, в победе, не рискнёт во время войны открыто признать свои ошибки и немедленно приступить к их исправлению … Только могучая армия, уверенная и своей силе, непреклонная в своей воле к победе, не боится всенародно указать на свои ошибки, не пугается большой работы для исправления ошибок … Открытая критика недостатков Красной армии идёт от нашей силы¹³⁶ …

Война не академия, война – не школа, на войне воюют, а не учатся – таков смысл многочисленных афоризмов Ивана Горлова, высказанных со всем апломбом старого вояки.

Но в действительности война – это высшая школа военной науки, война – это и проверка знаний. Горлов не выдержал проверки, испытания. Он провалился, ибо не хотел признать силу современной военной науки".

5 октября

Большой ажиотаж среди наших корреспондентов вызвал официальный ответ Сталина на послание Генри Кэссиди, в котором тот задал три вопроса¹³⁷ …

Кэссиди парит в небесах, а наша группа готова лопнуть от зависти. "Почему это не пришло в голову мне?" – спрашивает себя каждый из нас, и, хотя Генри много поздравляют, хлопают по спине и всё такое, мы представляем из себя довольно мрачную компанию. Однако русские чрезвычайно довольны, и "Касси́ди", как они его называют, внезапно стал чертовски популярен. Очень немногие, будь то русские или иностранцы, когда-либо получали личные письма от Сталина. Сенсационная история Кэссиди наконец-то убрала Уэнделла Уилки с передовиц газет, где отзывы на его статью в журнале Лайф¹³⁸ стали темой многих дебатов за нашим столом.

Спор о мести

8 октября

Я стала свидетелем того, как группа русских врачей обсуждала или, вернее, занималась психоанализом разных вызванных войной человеческих эмоций. Наконец они дошли до чувства мести, в эти дни так сильно охватившего страну, – разумеется, мести по отношению к захватчикам.

Один из докторов, хотя и признав военную ценность этого чувства, выразил сожаление по поводу эффекта, который оно может оказать позже, в гражданской жизни, заявив, что оно легко способно перейти в привычку, в будничную реакцию на любое получаемое человеком противодействие, и что вместо того, чтобы в будущих мирных обстоятельствах относиться к такому противодействию спокойно и взвешенно, его первым желанием может стать незамедлительная месть.

"Тут я с вами не могу согласиться, – сказал доктор Воронов. – Как только война закончится и мужчины и женщины вернутся к своим обычным занятиям, эта реакция также исчезнет. Напротив, я считаю, что в сегодняшних условиях данное чувство не только является нормальным, но даже может быть поставлено в один ряд с более возвышенными человеческими чувствами, такими как любовь, дружба, материнство и так далее. Да, война добавила месть в этот список, но именно такую месть, которая так же прекрасна и чиста, как истинная любовь; так же самоотверженна и бескорыстна, как материнство; так же честна и светоносна, как справедливость и правосудие". (Он был поэтом, этот доктор). "Ведь в конце концов это месть за невыразимые страдания, причинённые всему нашему народу по всей нашей земле. Как бы ещё сражались наши мужчины и женщины, если бы ими не двигало это стремление? Оно сродни крестовому походу".

И он привёл парочку примеров, свидетелем которых стал лично – как на фронте, так и в тылу. Взять хотя бы Марию Ивановну, вся семья которой была уничтожена во время вражеского набега на их деревню. Так как она, будучи тяжело раненой, находилась без сознания, нацисты оставили её умирать. Однако ночью одна из партизанок нашла её и притащила на спине в свой лагерь. После выздоровления Марии Ивановны единственным её помыслом была месть – так она сама стала ярой партизанкой, и это всё, ради чего она теперь живёт, и что, добавил врач, является совершенно естественной реакцией, учитывая все обстоятельства.

Затем доктор Михаил Козаков поведал историю о знакомой пожилой женщине, своей пациентке Василисе Корниловне, которая однажды небрежно заметила соседке по двору: "А я, моя дорогая, скоро умру". И соседка поняла это так: "Велико горе старушки … Она потеряла на фронте славного и любящего сына. Как тут не умирать, раз сердце разбито? Это вполне естественно – так и должно быть".

Но я-то знал, что она скоро умрёт, потому что незадолго до этого обнаружил у неё неизлечимую болезнь, не оставлявшую надежды на выздоровление и дававшую ей самое большее три-четыре месяца. Она никогда не обсуждала это ни с кем, кроме меня, даже со своими собственными детьми, жившими в том же городе. Однако мне вновь и вновь говорила: "Вы, доктор, на самом деле не знаете, что со мной. Это не то, что вы думаете, – не болезнь моего тела, вовсе нет. Это болезнь скорби – вот что это такое, и она убивает так же верно, как и другая, возможно, даже быстрее …"

Тот день, когда Василиса Корниловна получила уведомление о смерти Андрюши, я запомню навсегда. Вернувшись из больницы к ней в дом, где тогда снимал угол, я обнаружил, что она сидит в кресле у стола, закрыв глаза, подперев одной рукой голову, а в другой сжимая помятый серый конверт. Услышав, что я вхожу в комнату, она открыла красные и опухшие от слёз глаза и молча протянула мне конверт со стоявшей на нём печатью военно-почтового ведомства. Я торопливо просмотрел содержание краткого официального письма. К обычной фразе о "смерти на поле боя" были добавлены слова: "Совершив геройский поступок".

"Мой сынок Андрюша, – прошептала она. – Не увидеть мне его больше никогда. Не услышать его голос … его родной голос … Ох, как же я рада, что скоро умру …" И безнадёжные старческие слёзы вновь заструились по её щекам. "Василиса Корниловна, голубушка …" – лишь пробормотал я. Что я ещё мог сказать? Скорбь нельзя заглушить пустыми словами сочувствия.

В один из следующих вечеров, когда я пришёл домой, она попросила: "Пожалуйста, доктор, прочтите это и скажите, правильно ли я выразилась".

Она написала в воинскую часть, из которой получила роковое известие. В своём письме она умоляла рассказать ей, матери бойца, какой именно "геройский поступок" совершил её сын. Она, конечно же, понимала, что на этой войне с захватчиками среди русского народа было много героев, и, возможно, её Андрюша был просто честным солдатом и верным сыном своей страны – тем, кем и должен был быть, – но не более того. В таком случае в чём же состоял его "героизм"?

"Мы не можем думать, что все наши мужчины – исключительные герои, – строго сказала она мне, – потому что это не так".

Когда-то она была школьной учительницей, преподавателем истории, и знала, о чём говорила. "Герой" – термин не для бездумного использования в повседневной жизни. Может, они так написали про Андрюшу по доброте душевной, испытывая жалость к ней. Но она не желала этого, она хотела правды.

Итак, отправив своё письмо, она стала ждать ответа. Я видел, какими мучительными для неё были эти дни ожидания, как она становилась всё слабее и слабее, как быстро "болезнь скорби" приближала её конец.

"Придёт ли ответ, а если придёт, застанет ли он её живой?" – таким вопросом задавался я каждый раз, возвращаясь домой. И неизменно заставал её на одном и том же месте – в кресле, за вязанием – в то время как драгоценный помятый треугольник письма лежал на столе, где она могла до него дотронуться. В своём выцветшем синем фланелевом платье с вышитым белым воротничком она выглядела столь старой и столь хрупкой. За последнюю неделю она заметно похудела, и её маленький белый воротничок стал слишком широк для её бедной шеи.

День за днём она сидела там у распахнутого окна, согреваемая обволакивающим, безветренным теплом позднелетних вечеров, пока солнце не скрывалось за безмолвной старой церковью, построенной три столетия назад на вершине холма, откуда была видна широкая бурлящая река, стекающая прямо с Уральских гор.

Раньше, много лет назад, люди узнавали время по неторопливому, размеренному звону церковных колоколов, хоть и хвастались, что их звук редко долетал до другого берега – вот как широка эта холодная река Урал, окаймлённая пологими холмами и густыми чащами.

В наши же дни люди узнают, который час, по грохоту палящих через равные промежутки времени учебных зениток. Эти орудия были доставлены туда крупным военным заводом, эвакуированным из Ленинграда. И Василиса Корниловна, устроившись в своём кресле, вязала для бойцов на фронте и слушала "пушечные часы".

Однако однажды вечером она встретила меня на пороге своего маленького домика, и на мгновение я её не узнал. Может быть, тому виной было её старомодное "парадное" чёрное шёлковое платье, делавшее её выше и какимто образом расправлявшее её узкие плечи. Её серые глаза, обычно усталые и тусклые, внезапно ожив, чудесным образом изменили всё её лицо, придав ему выражение сосредоточенной мысли и энергии.

"Что ж, – гордо произнесла она, – у меня нет ни единого повода стыдиться за своего сына".

И, широким жестом пригласив меня в дом, она вручила мне новое письмо в сером конверте с печатью того же военно-полевого отделения.

"Дорогая Мама нашего Андрюши, многоуважаемая Василиса Корниловна, – написал кто-то карандашом на листочках из старой тетрадки в клеточку, – Нас глубоко тронуло Ваше полное патриотизма письмо. Не думайте, что мы Вас не знаем. На самом деле мы знаем Вас очень хорошо. Хотя, конечно, мы не видели Вас своими глазами, ни Вас, ни всех других людей, которых любят наши товарищи, всё же мы точно знаем и помним, у кого есть невеста, жена, сын, дочь, отец или мать. Потому что мы постоянно рассказываем друг другу всё о них и читаем письма, пришедшие каждому из нас. Вот почему мы хорошо знаем Вас, дорогая Мамаша нашего Андрюши, ведь он часто со всей искренностью говорил нам о своей огромной любви к Вам, своей матери".

Женщина, очевидно, уже знала письмо наизусть, потому что, когда я дошёл до этих слов и перевернул страницу, тихо прошептала: "Он часто со всей искренностью говорил нам о своей огромной любви к Вам, своей матери".

"А вот как он погиб, – прочитал я далее. – Мы двигались по равнинной местности, когда немцы открыли по нам огонь из-за бугра, за которым они прятались. Вскоре тот пулемёт, которым управлял Андрюша, разнесло вдребезги, а сам он был ранен в левую руку чуть пониже плеча. Истекая кровью, он начал отползать – несомненно, чтобы перевязать руку (по крайней мере, мы все так подумали в тот момент). Но в такие минуты, когда нужно думать о немце и о том, как его победить, мало места для каких-либо других мыслей, а потому мы на некоторое время забыли об Андрюше. Однако тот, как мы поняли позже, имел свой собственный мудрый замысел, в чём Вы, глубокоуважаемая, сейчас убедитесь сами. Фашисты, укрывшись за своим бугром, поливали нас пулемётным огнём, и хотя нам был отдан приказ уничтожить это гадючье гнездо, мы не могли сдвинуться ни на метр, так как огонь был слишком сильным, буквально обрушиваясь на нас, как адский дождь. И что в таком случае вообще можно сделать? Судите сами, Василиса Корниловна, что мы могли сделать? И вдруг случилось чудо! Стрельба фашистов замолкла, а пули посыпались градом откуда-то ещё уже на само гадючье гнездо, желавшее нас уничтожить. Обезумев от радости, мы бросились вперёд, чтобы выяснить, что произошло. И что же мы там увидели, спрашиваю я Вас, многоуважаемая Василиса Корниловна? За бугром, непрерывно стреляя, лежал наш Андрюша! Когда мы думали, что он просто отполз, чтобы перевязать свою рану, он вместо этого незаметно перебрался на другую сторону бугра и, убив обоих немецких пулемётчиков, захватил их оружие, став затем использовать его против других окопавшихся там фашистов. Когда мы подползли, он всё ещё стрелял, хотя и был снова ранен – в плечо и в бедро.

'Остановись, – крикнул Костя Бабурин, один из наших парней. – Теперь стрелять буду я, а ты скорее отползай, чтобы тебе обработали раны'.

И Андрюша послушно пополз прочь, а мы вновь совсем о нём забыли. Затем внезапно прямо в гуще немцев раздался ужасный взрыв, и так им пришёл конец. Больше оттуда не доносилось ни звука! Всех их разорвало в клочья. И как же такое произошло, спросите Вы? Что ж, это снова был наш Андрюша, на этот раз взорвавший себя вместе с ними. Живая бомба, вот кем он был … и просто непонятно, как он смог это совершить – ни с кем не советуясь, совершенно один, да к тому же тяжело раненый и истекающий кровью. Герой, каких поискать! Он спас всем нам жизнь, и благодаря ему мы в тот день одержали большую победу. Мы точно знаем, что Вы будете им гордиться, когда прочтёте это, дорогая и многоуважаемая его Мамаша". Так заканчивалось письмо.

Несколько дней спустя (продолжил доктор Козаков), в воскресенье, я стал свидетелем следующей сцены: в маленьком домике Василисы Корниловны собрались все её родственники, от старшего сына Николая, директора одного из цехов нашего танкового завода, до малолетней правнучки Оли.

"Садитесь-ка, все вы", – повелела она. И семья послушно расселась вокруг неё. В этой крошечной комнатке для каждого из них нашлось место – она сама позаботилась об этом до того, как они пришли. Затем, расположившись в своём обычном кресле у стола, она строго оглядела всех взглядом матриарха, как бы говоря: "А теперь не вздумайте мне мешать или перебивать. То, что я скажу, – очень важно. И пока я буду говорить, должна быть тишина". Потому что она знала, что никогда больше не увидит их собравшимися вот так, все вместе. В конце концов на собственных похоронах никого не видишь, и, разумеется, они тоже это поняли. Она, глава их семьи, попросив тишины, хотела в последний раз побыть рядом со всеми ними. "Это прощание", – вот что читалось в её глазах, нежно смотрящих по очереди на каждого из её отпрысков. Затем она заговорила: "Как вы сейчас поймёте, я собрала вас здесь по делу огромной важности. Но сначала я хочу, чтобы вы подумали об Андрюше и вспомнили о нём всё, что сможете.

Там, в шкафу, вы найдёте его флейту, которую он так любил и с помощью которой доносил до нас свои мечты, свою нежность, свою любовь ко всем нам, к нашим народным песням, к России.

А здесь, на столе, в этом альбоме – все его фотографии, которые вы так хорошо знаете: младенца с хохолком рыжих волос, который невозможно было пригладить; взъерошенного школьника в узеньком весеннем полосатом костюмчике, что я ему сшила; юноши в короткой куртке, купленной им самим на первые деньги, заработанные в нашем магазине. Вы помните, что в тот день его волосы были гладко зачёсаны за уши, так как он пользовался той помадой, которой очень гордился? Там есть и все другие фотографии, которые мы знаем и любим, и на каждой из них он смотрит на нас широко раскрытыми глазами русского парня, довольного тем, что он видит в этом мире, и не скрывающего этого. Вы помните, как весело он поцеловал всех нас на прощание, когда уходил на войну?"

На мгновение пожилая женщина замолчала, а затем заговорила вновь, на этот раз более громким и твёрдым голосом.

"Но всё это теперь в прошлом. Чего я хочу сейчас, так это чтобы Андрюша жил в будущем. Он должен прожить столько же, сколько проживёте вы, и даже дольше. Когда маленькая Оля станет такой же старухой, как я, он должен продолжать жить в её детях, внуках и правнуках. Он должен прожить долгие годы, столетия – всё время, пока существует наш род. В былые времена у знати были гербы и геральдические символы, которыми они так гордились и которые передавали из поколения в поколение. Что ж, после этой войны все российские семьи передадут своим потомкам собственные гербы и геральдические символы, призванные вещать о славе их подвигов. Для моих потомков таким предком станет наш Андрюша."

Торжествуя, пожилая женщина подозвала к себе старшего сына и, вложив в его руку своё бесценное письмо, попросила: "Прочти его вслух, сынок. Прочти его, Николай, медленно и громко".

И пока он читал, все слушали так, словно звучали слова торжественной клятвы. Затем она вручила копию письма каждому члену семьи, письма, предназначенного для потомков и, как она сказала, "такого же священного, как последняя воля". И я заметил, что каждый экземпляр был написан её собственной рукой на хорошей плотной бумаге, которая должна была прослужить долго. Вот так умирающая старая мать вернула к жизни своего погибшего сына.

Что с ней случилось потом? Это самая удивительная часть из всех! В последний месяц жизни её видели там, где меньше всего ожидали найти. Она появлялась повсюду: на заводах и в больницах, в клубах Красной армии и на всех собраниях, в школах и тренировочных лагерях. И куда бы ни пришла, она говорила о войне, о нашей победе и о её важности для русского народа. Тем, кто собирался на фронт, она говорила слова о силе и мужестве; школьникам она объясняла историческое значение этой битвы; обращаясь к рабочим, она умоляла производить ещё больше оружия и боеприпасов. И всем им по очереди она читала письмо об Андрюше. Люди внимательно слушали её, и их мысли тоже обращались к силе и мужеству.