Генрик Сенкевич
Огнем и мечом

Глава IV

Несмотря на удачную вылазку, осажденным опять пришлось построить новый вал и укоротить пинию окопов, чтобы сделать бесполезными воздвигнутые казаками шанцы и облегчить себе оборону. После штурма вся ночь прошла в работе. Но и казаки не дремали. В темную ночь со вторника на среду они опоясали польский лагерь другим валом, значительно более высоким, чем первый. На заре казаки открыли огонь и продолжали канонаду в течение четырех дней и четырех ночей. Противники причинили друг другу немало вреда, так как с обеих сторон выступали самые лучшие стрелки.

Время от времени массы казаков и черни шли на штурм, но не доходили до валов и ограничивались беспрерывной пальбой. Неприятель, имея в своем распоряжении множество войска, часто сменял сражающиеся отряды, уводя одни на отдых, а другие посылая в бой. В польском лагере таких смен не могло быть: одни и те же люди должны были постоянно стрелять, каждую минуту быть готовыми к штурму, хоронить убитых, рыть колодцы и воздвигать укрепления. Солдаты спали или, вернее, дремали в окопах среди огня, дыма и летящих снарядов. В течение четырех дней никто не мог переменить одежды, которая мокла под дождем, сохла на солнце, жгла днем, холодила ночью; в течение четырех дней никто не имел теплой пищи. Осажденные пили водку, примешивая к ней порох для большей крепости, грызли сухари и рвали зубами иссохшее вяленое мясо, и все это среди дыма, выстрелов, свиста пуль и грохота ядер.

И «ничего не значило получить удар в лоб или в бок», как говорилось в хронике. Солдат обвязывал грязной тряпкой окровавленную голову и продолжал сражаться. Это были удивительные люди: в рваных колетах и заржавленных доспехах, с красными от бессонницы глазами, но вечно бдительные и всегда готовые к бою, днем или ночью, в дурную или хорошую погоду.

Солдаты полюбили опасности, штурму и даже невзгоды. Какая-то геройская экзальтация охватила души осажденных, сердца их стали гордыми, ужасы превратились для них в наслаждение. Эскадроны и роты состязались в аккуратном исполнении служебных обязанностей, в выносливости, в лишениях и в мужестве. Дошло до того, что солдат трудно было удержать в окопах, так как, не ограничиваясь обороной, они рвались к неприятелю, как разъяренные от голода волки к овчарне. Во всех; полках замечалась какая-то дикая веселость. Кто намекнул бы о капитуляции, того в одно мгновение разорвали бы на куски. «Мы здесь хотим умереть!» – повторяли воины.

Каждый приказ вождя исполнялся с быстротой молнии. Раз случилось, что князь при вечернем объезде окопов, услышав, что в одном пункте огонь слабеет, подъехал к солдатам и спросил их:

– А почему вы не стреляете?

– У нас нет пороха, мы послали в замок за новым запасом.

– Там ближе! – сказал князь, указывая на неприятельские шанцы.

Едва произнес он эти слова, как солдаты спрыгнули уже с валов, бросились бегом к неприятелю и, точно ураган, ворвались в шанцы. Истребив не ожидавших такого внезапного нападения казаков, они вернулись в лагерь с значительным запасом пороха, хотя и понесли громадные потери убитыми и ранеными.

Дни проходили за днями. Казацкие шанцы все теснее опоясывали окопы, и стрельба происходила уже на таком близком расстоянии, что ежедневно число убитых и раненых увеличивалось, и священники не успевали причащать умирающих Осажденные закрывались возами и чем только было возможно; ночью хоронили убитых, кто где пал, но тем яростнее дрались живые на могилах своих вчерашних товарищей. Хмельницкий ничуть не щадил крови своих людей, но каждый новый штурм причинял ему все большие потери. Он был изумлен столь энергичным сопротивлением и надеялся лишь на то, что время ослабит мужество и силы осажденных, – однако время проходило, а осажденные выказывали все большее презрение к смерти.

Вожди подавали пример солдатам. Князь Вишневецкий спал на голой земле возле вала, пил водку и ел вяленую конину, перенося труды и перемены погоды наравне с другими. Конецпольский и Марк Собесский лично вели отряды на вылазки и во время штурмов стояли в самых опасных местах без доспехов.

Даже такие вожди, у которых, как, например, у Остророга, не было боевого опыта и на которых солдат не полагался, под руководством Иеремии, казалось, превратились в иных людей. Старый Фирлей и Ланцкоронский также спали в окопах, а генерал Пшыемский днем наблюдал за установкой орудий, а ночью рылся под землей, как крот, подводя под казацкие мины контрмины, взрывая на воздух апроши или проделывая подземные ходы, по которым солдаты не раз, как духи смерти, проникали к спящим казакам.

Наконец Хмельницкий решил попытаться войти в переговоры, надеясь за это время овладеть лагерем с помощью какой-нибудь хитрости. Под вечер 24-го июля казаки стали кричать с своих шанцев, чтобы солдаты прекратили стрельбу. Присланный в польский лагерь запорожец объявил, что гетман желает повидаться со старым Зацвилиховским. После краткого совещания военачальники согласились на предложение, и старец выехал из окопов.

Рыцари издали видели, как казаки снимали перед ним шапки, потому что Зацвилиховский за короткое время своего пребывания в качестве комиссара сумел заслужить уважение дикого Запорожья и сам Хмельницкий относился к нему с почтением. Стрельба прекратилась. Некоторые рыцари и казаки, выйдя из укреплений, вступили между собой в разговор. Обе стороны соблюдали все предосторожности, но в этих встречах ничего не было неприязненного. Шляхтичи всегда ставили казаков выше черни, а теперь, отдавая должное их мужеству и стойкости в бою, разговаривали с ними, как с равными, как рыцари с рыцарями; казаки с удивлением присматривались вблизи к этому недоступному львиному логовищу, которое сдержало все их и хана полчища. Противники сошлись, стали беседовать и соболезновать, что проливается столько христианской крови, а под конец начали угощать друг друга табаком и водкой.

– Эй, господа рыцари! говорили старые запорожцы. Коли бы вы всегда так сражались, то не было бы ни Желтых Вод, ни Корсуня, ни Пилавиц. Вы, должно быть, черти, а не люди. Таких мы еще на свете не видывали.

– Приходите завтра и послезавтра, всегда нас такими найдете.

– Мы придем, а пока, слава Богу, отдых Много, очень много христианской крови льется. Все же вас голод одолеет…

– Скорее придет король, чем голод мы только что рот вытерли после вкусного кушанья.

– А если не хватит нам съестных припасов, так мы поищем их в вашем лагере, – проговорил Заглоба.

– Дай Бог, чтобы батька Зацвилиховский как-нибудь поладил с нашим гетманом, ведь коли не поладит, так вечером опять будем вас штурмовать.

– Мы тоже стосковались по штурму.

– Хан обещал срубить вам головы.

– А наш князь обещал хану привязать его за бороду к хвосту своего коня.

– Он чародей, но нэ сдэржить.

– Лучше бы вам с нашим князем идти на басурман, чем подымать руку на правительство.

– С вашим князем… Гм, это хорошо было бы.

– Так зачем бунтуете? Придет король, бойтесь короли. Князь Ерема был для вас отцом.

– Он такой же отец, как смерть – мать. Чума не истребила столько добрых казаков, сколько он.

– Он будет и хуже: вы его еще не знаете.

– Мы и не хотим его знать. Наши старики говорят, что который казак его увидит, тому уже не миновать скорой смерти.

– Так будет и с Хмельницким.

– Бог знае, що будэ. Верно лишь, что им двоим не жить на белом свете. Наш батька говорит, что если бы вы ему только выдали Ерему, так он бы вас отпустил невредимыми и со всеми нами присоединился бы к королю.

Услышав это, солдаты стали сопеть, хмурить брови и скрежетать зубами.

– Замолчите, а не то мы возьмемся за сабли.

– Сердиты вы, ляхи, – говорили казаки, – но не сносить вам головы.

Так они разговаривали, иногда дружески, иногда с угрозами, которые невольно вырывались из уст. После полудня из казацкого лагеря вернулся Зацвилиховский. Переговоры ни к чему не привели Хмельницкий вторично предъявил требование о выдаче ему князя и Конецпольского. Под конец он перечислил все обиды, причиненные запорожскому войску, и стал уговаривать Зацвилиховского, чтобы тот перешел на его сторону. Услышав такое предложение, старый рыцарь вспыхнул и тотчас уехал.

Вечером произошел штурм, который был отбит, причем казаки потерпели большой урон. Весь польский лагерь в течение двух часов был в огне. Казаковав только отбросили от окопов, но пехота взяла их передние шанцы, разрушила их и опять сожгла четырнадцать беллюард. В эту ночь Хмельницкий поклялся хану, что он не отступит, пока в окопах останется хоть один живой человек.

На следующий день, на заре, опять началась пальба, а затем – штурм. Вчерашние дружественные чувства и соболезнование о проливаемой христианской крови сменились еще большим ожесточением. Дождь шел с самого утра. В этот день солдатам выдали полрациона, чем был очень недоволен Заглоба, но вообще пустые желудки удвоили ярость рыцарей. Они поклялись лечь костьми, но не сдаваться до последнего вздоха. Вечером на штурм брошены были казаки, одетые турками, однако новые приступы длились короче прежних. Настала ночь «вельми бурливая», полная шума и криков. Стрельба не прекращалась ни на минуту. Завязывались поединки: бились и по одному, и по нескольку человек. Выходил и Лонгин, но никто не хотел с этим рыцарем драться – по нему лишь стреляли с почтительного расстояния. Зато великую славу снискали, себе Стемповский и Володыевский, который в поединке победил знаменитого рубаку Дударя.

Напоследок вышел и Заглоба, но… на поединок словесный. «Не могу я, – говорил он, – после Бурлая об кого ни попало марать руки!» Зато остротой языка никто не мог с ним сравниться – старый шляхтич до исступления доводил казаков, когда, осмотрительно укрывшись дерниной, истошно кричал, будто из-под земли:

– Сидите; сидите под Збаражем, хамы, а войско литовское тем часом вниз по Днепру валит. Уж они поклонятся женам да девкам вашим. К весне пропасть литвинят в своих хатах найдете, если, конечно, отыщете сами хаты.

То была правда: литовское войско под командою Радзивилла и впрямь шло вниз по Днепру, все на своем пути предавая огню и мечу, лишь землю за собой оставляя и воду. Казаки об этом знали и, заходясь от ярости, в ответ подымали стрельбу – точно с дерева груши, сыпались на Заглобу пули. Но он, голову пряча за дерном, снова принимался кричать:

– Промахнулись, вражьи души, а я небось не промахнулся, когда рубился с Бурлаем. Да-да, это я и есть! Знайте наших! А ну, выходи один на один! Чего, хамы, ждете! Стреляйте, покуда не допекло, по осени будете в Крыму вшей щелкать на татарчатах либо гребли на Днепре насыпать… Сюда, сюда, давайте! Грош цена вам всем вместе с вашим Хмелем! Съездите который-нибудь ему от меня по роже – Заглоба, мол, кланяется, скажите. Слышите? Что, мерзавцы? Мало еще вашей падали гниет на поле? От вас дохлятиной за версту разит! Скоро всех приберет моровая! За вилы пора браться, голопузы, за плуги! Вишни и соль вам вверх по реке возить на дубасах, а не против нас подымать руку!

Казаки не оставались в долгу насмешничали над «панами, что втроем один сухарь грызут», спрашивали, почему оные паны не требуют со своих мужиков оброка и десятины, но Заглоба брал верх во всех перепалках Так и велись разговоры эти, прерываемые то проклятьями, то дикими взрывами смеха, ночи напролет, под пулями, между стычками мелкими и крупными. Потом Яницкий ездил на переговоры к хану, который опять твердил, что всем кесим будет, пока посол не ответил, потеряв терпенье; «Вы это давно уже нам сулите, а мы все живы-здоровы! Кто по наши головы придет, свою сложит!» Еще требовал хан, чтобы князь Иеремия съехался с его визирем в поле, но то была просто ловушка, о которой стало известно, – и переговоры были сорваны бесповоротно. Да и пока они шли, стычки не прекращались. Что ни вечер, то приступ, днем пальба из органок, из пушек, из пищалей и самопалов, вылазки из-за валов, сшибки, перемещение хоругвей, бешеные конные атаки – и все ощутимей потери, все страшнее кровопролитье.

Дух солдата поддерживался какой-то яркой жаждой борьбы, опасностей, крови. В бой шли, словно на свадьбу, с песней. Все так уже привыкли к шуму и грому, что полки, отправляемые на отдых, в самом пекле под пулями спали непробудным сном. С едою становилось все хуже, потому что региментарии до прибытия князя не запасли достаточно провианту. Дороговизна стояла ужасная, но те, у кого были деньги, покупая водку или хлеб, весело делились с товарищами. Никто не думал о завтрашнем дне, всяк понимал: либо король подойдет на помощь, либо всем до единого смерть, – и готов был к тому и к. другому, а более всего к бою. Случай небывалый в истории: десятки противостояли тысячам с таким упорством, с такой ожесточенностью, что каждый штурм оканчивался для казаков пораженьем. Вдобавок дня не проходило без нескольких вылазок из лагеря: осажденные громили врага в его собственных окопах Вечерами, когда Хмельницкий, полагая, что усталость должна свалить даже самых стойких, тишком готовился к штурму, его слуха достигало вдруг веселое пенье. В величайшем изумлении колотил он себя тогда по ляжкам и всерьез начинал думать, что Иеремия, верно, и впрямь колдун почище тех, которые были в казацком таборе. И приходил в ярость, и опять подымал людей на бой, и проливал реки крови: от гетмана не укрылось, что его звезда пред звездою страшного князя начинает меркнуть.

В казацком лагере пели о Ереме песни или потихоньку рассказывали такое, от чего у молодцов волосы подымались дыбом. Говорили, будто в иные ночи он является на валу верхом на коне и растет на глазах, покуда головой не превысит збаражских башен, и что они у него как два полумесяца светят, а меч в руке подобен той зловещей хвостатой звезде, которую Господь зажигает порой в небе, предвещая людям погибель. Говорили также, что стоит ему крикнуть, и павшие в бою рыцари подымаются, звеня железом, и встают в строй с живыми рядом. У всех на устах был Иеремия: о нем пели диды, толковали старые запорожцы, и темная чернь, и татары. И в разговорах этих, в этой ненависти, в суеверном страхе находилось место странной какой-то любви, которую внушал степному люду кровавый его супостат. Да, Хмельницкий рядом с ним бледнел не только в глазах хана и татар, но и своего народа, и видел гетман, что должен захватить Збараж, иначе чары его рассеются, как сумрак перед рассветом, видел, что должен растоптать сего льва – иначе сам погибнет.

Но лев сей не только оборонялся, а каждодневно сам выползал из логова и все страшней наносил удары. Ничто не могло его сдержать: ни измены, ни хитроумные уловки, ни прямой натиск. Меж тем чернь и казаки начинали роптать. И им тяжко было сидеть в дыму и огне, под градом пуль, дыша трупным зловонием, в дождь и в зной, перед лицом смерти. Но не ратных трудов страшились удалые молодцы, не лишений, не штурмов, не огня, крови и смерти – они страшились Еремы.

Глава V

Много простых рыцарей стяжали бессмертную славу в достопамятные дни осады Збаража, но первым изо всех восславит лютня Лонгина Подбипенту, ибо доблести его столь велики были, что сравниться с ними могла лишь его скромность.

Была ночь пасмурная, темная и сырая; солдаты, утомленные бдением у валов, дремали стоя, опершись на саблю. Впервые за десять дней неустанной пальбы и штурмов воцарились тишина и покой.

Из недалеких, всего на каких-нибудь тридцать шагов отстоящих казацких шанцев не слышно было проклятий, выкриков и привычного шума. Казалось, неприятель в своих стараниях взять противника измором сам в конце концов изморился. Кое-где лишь поблескивали слабые огоньки костров, укрытых под дерном; в одном месте казак играл на лире, и тихий сладостный ее голос разносился окрест, поодаль в татарском коше ржали лошади, а на валах время от времени перекликалась стража.

В ту ночь княжеские панцирные хоругви несли в лагере пешую службу, поэтому Скшетуский, Подбипента, маленький рыцарь и Заглоба стояли на валу, переговариваясь тихо, а когда беседа обрывалась, прислушивались к шуму наполняющего ров дождя. Скшетуский говорил:

– Странно мне это спокойствие. Столь привычны стали крики и грохот, что от тишины звенит в ушах. Как бы in hoc silento^[12] не скрывалось подвоха.

– С тех пор, как нас посадили на половинный рацион, мне все едино! – угрюмо проворчал Заглоба. – Моя отвага требует трех условий: хорошей еды, доброй выпивки и спокойного сна. Самый лучший ремень без смазки ссохнется и трещинами пойдет. А если вдобавок его в воде, точно коноплю, непрестанно мочить? Дождь нас поливает, а казаки мнут, как же с нас не сыпаться костре? Веселенькая жизнь: булка уже флорин стоит, а косушка – все пять. От вонючей этой воды и собака бы нос отворотила – колодцы доверху трупами забиты, а мне пить хочется не меньше, чем моим сапогам: вон, поразевали пасти, будто рыбы.

– Однако ж сапоги твои не гнушаются и этой водичкой, – заметил Володыевский.

– Помолчал бы, Михаил. Хорошо тебе, ты чуть побольше синицы: просяное зернышко склюешь да хлебнешь из наперстка – и доволен. Я же, слава Создателю, не такого мелкого сложенья, меня не курица задней ногой выгребла из песка, а женщина родила, потому есть и пить мне положено как человеку, а не как букашке; когда с полудня, кроме слюны, во рту ничего не было, то и от шуток твоих воротит.

И Заглоба засопел сердито, а Михаил, хлопнув себя по ляжке, молвил:

– Есть туту меня баклажка – с казака нынче сорвал, но, будучи курицей из песка вырыт, полагаю, что и водка от столь ничтожного червя вашей милости не придется по вкусу. – И добавил, обращаясь к Скшетускому: – Твое здоровье!

– Дай глотнуть, холодно! – сказал Скшетуский.

– Лонгину оставь.

– Ох, и плут же ты, пан Михаил, – сказал Заглоба, – но добрая душа, этого у тебя не отнимешь, – последнее рад отдать. Благослови Господь тех кур, что подобных витязей из песка выгребают, – впрочем, говорят, они давно перевелись на свете, да и не о тебе вовсе я думал.

– Ладно уж не хочется тебя обижать – глотни после Лонгина, – сказал маленький рыцарь.

– Ты что, сударь, делаешь?.. Оставь мне! – испуганно воскликнул Заглоба, глядя на припавшего к баклажке литвина. – Куда голову запрокинул? Чтоб она у тебя совсем отвалилась! Кишки твои чересчур длинны, все равно враз не наполнишь. Как в трухлявую колоду льет! Чтоб тебе пусто было!

– Я только чуточку отхлебнул, – сказал Лонгин, отдавая баклажку.

Заглоба приложился поосновательней и выпил все до последней капли, а затем, фыркнув, заговорил уже веселее:

– Одно утешение, что ежели нашим бедам конец придет и Создатель дозволит из этой передряги живыми выйти, мы себя вознаградим с лихвою. Какая-никакая кроха и нам перепадет, надеюсь. Ксендз Жабковский не дурак поесть, но за столом ему со мной нечего и тягаться.

– А что за verba veritatis^[13] вы с ксендзом Жабковским от Муховецкого услыхали сегодня? – спросил Михаил.

– Тихо! – прервал его Скшетуский. – Кто-то идет с площади.

Друзья умолкли; вскоре какая-то темная фигура остановилась возле них и притушенный голос спросил:

– Караулите?

– Караулим, ясновельможный князь, – ответил, вытянувшись, Скшетуский.

– Глядите в оба. Это спокойствие не сулит добра.

И князь отправился дальше проверять, не сморил ли где сон измаявшихся солдат. Лонгин сложил руки.

– Что за вождь! Что за воин!

– Он меньше нашего отдыхает, – сказал Скшетуский. – Каждую ночь самолично все валы – до второго пруда – обходит.

– Дай ему Бог здоровья!

– Аминь.

Настало молчание. Все напряженно всматривались в темноту, но ничего не могли увидеть – казацкие шанцы были спокойны. Последние огни и те погасли.

– Можно бы их всех во сне накрыть, как сусликов! – пробормотал Володыевский.

– Как знать… – отвечал Скшетуский.

– В сон клонит, – сказал Заглоба, – глаза уже слипаются, а спать нельзя. Любопытно: когда можно будет? Стреляют, не стреляют, а ты стой, не выпуская сабли, и качайся от усталости, как еврей на молитве. Собачья служба! Ума не приложу, с чего меня так разобрало: то ли от водки, то ли от злости на утреннюю выволочку, которой мы с ксендзом Жабковским безвинно подверглись.

– Что же случилось? – спросил пан Лонгинус. – Ты начал рассказывать, да не докончил.

– Сейчас и расскажу – авось перебьем сон! Пошли мы утром с ксендзом Жабковским в замок – поискать, не завалялось ли где чего съестного. Ходим, бродим, заглядываем во все углы – хоть шаром покати. Возвращаемся злые. А во дворе навстречу нам патер кальвинистский – явился готовить в последний путь капитана Шенберка – того, что на Фирлеевых позициях вчера был подстрелен. Я ему и говори: «Долго ты, греховодник, здесь околачиваться будешь да на Всевышнего хулу возводить? Еще навлечешь на нас немилость Господню!» А он, видно, рассчитывая на покровительство каштеляна, отвечает «Наша вера не хуже вашей, а то и получше!» Как сказал, нас прямо оторопь взяла от возмущения. Но я помалкиваю! Думаю себе: ксендз Жабковский рядом, пускай поспорит. А ксендз мой как зашипит и без размышлений выставляет свой аргумент: хвать богоотступника под ребро. Однако ответа на первый сей довод не получил никакого: тот как покатится, так и не остановился, покуда головой не уткнулся в стену. Тут случился князь с ксендзом Муховецким и на нас: что за шум, что за свара? Не время, мол, не место и не метода! Как школярам, намылили головы… Где тут, спрашивается, справедливость? Utinam sim falsus vates^[14], но патеры эти фирлеевские еще на нас беду накличут…

– А капитан Шенберк на путь истинный не обратился? – спросил Михаил.

– Какое там! Как жил, заблудшая душа, так и умер.

– И отчего только люди коснеют в упорстве своем, отказывая себе во спасении! – вздохнул Лонгин.

– Господь нас от насилия и казацких злых чар хранит, – продолжал Заглоба, – а они еще его оскорблять смеют. Известно ли вам, господа, что вчера вон с того шанца клубками ниток по площади стреляли? Солдаты говорили, куда ни упадет клубок, в том месте земля покрывается коростой…

– Известное дело: у Хмельницкого нечистая сила на побегушках – сказал, осеняя себя крестом, Подбипента.

– Ведьм я сам видел, – добавил Скшетуский, – и скажу вам, милостивые государи…

Дальнейшие его слова прервал Володыевский, который, сжав локоть Скшетуского, шепнул вдруг.

– А ну-ка, тише!..

И, подскочив к самому краю вала, стал прислушиваться.

– Ничего не слышу, – сказал Заглоба.

– Тсс!.. Дождь заглушает! – объяснил Скшетуский.

Володыевский замахал рукой, чтоб ему не мешали, и еще несколько времени простоял, насторожившись; наконец он вернулся к товарищам и прошептал:

– Идут.

– Дай знать князю! Он на позицию Остророга пошел, – так же тихо приказал Скшетуский, – а мы побежим предупредить солдат…

И друзья, ни секунды не медля, припустили вдоль вала, по дороге то и дело останавливаясь и тихим шепотом оповещая бодрствующих воинов:

– Идут! Идут!..

Слова полетели из уст в уста. Спустя четверть часа князь, въехав верхом на валы, уже отдавал офицерам распоряженья. Поскольку противник, видно, рассчитывал застигнуть лагерь врасплох, во сне и бездействии, князь велел его в этом заблуждении оставить. Солдатам приказано было держаться как можно тише и подпустить врага к самой подошве вала, а затем лишь, когда пушечным выстрелом будет дан сигнал, внезапно ударить на него.

Воинам не пришлось повторять дважды: дула мушкетов были бесшумно взяты на изготовку и настало глухое молчание. Скшетуский, Лонгин и Володыевский стояли рядом; Заглоба остался с ними, зная по опыту, что наибольшее число пуль ляжет посреди площади, а на валу, рядом с тремя такими рубаками, всего безопасней.

Он только встал чуть позади друзей, чтобы избежать первого удара. Немного поодаль опустился на колено Подбипента с «сорвиголовой» в руке, а Володыевский примостился рядом со Скшетуским и шепнул ему в самое ухо:

– Идут, спору нет…

– Ровно шагают.

– Это не чернь, да и не татары.

– Запорожская пехота.

– Либо янычары – они маршируют отлично. С седла можно было бы побольше уложить!

– Нынче слишком темно для конного бою.

– Теперь слышишь?

– Тсс! Тише!

Лагерь, казалось, погружен был в наиглубочайший сон. Нигде ни шороха, ни огонька – сплошь гробовое молчанье, нарушаемое лишь шелестом мелкого дождичка, сеющегося как сквозь сито. Помалу, однако, к этому шелестению примешался иной, тихий, но мерный и потому более явственный шорох, который все приближался, становился все отчетливее; наконец в десятке шагов от рва показалась какая-то продолговатая плотная масса, различимая лишь оттого, что была чернее темноты, – показалась и застыла на месте.

Солдаты затаили дыхание, только маленький рыцарь исщипал ляжку Скшетуского, таким способом выражая свою радость.

Между тем вражеские воины подошли ко рву, спустили в него лестницы, затем сами слезли на дно, а лестницы приставили к внешнему склону вала.

Вал по-прежнему хранил молчание, будто на нем и позади него все вымерло – тишина стояла, как в могиле.

Но кое-где все же, сколь ни осторожен был враг, перекладины стали потрескивать и скрипеть…

«Ох, и полетят ваши головы!» – подумал Заглоба.

Володыевский перестал щипать Скшетуского, а Лонгин сжал рукоять «сорвиголовы» и напряг зрение – будучи ближе всех к гребню вала, он намеревался ударить первым.

Внезапно три пары рук высунулись из мрака и ухватились за гребень, а следом, медленно и осторожно, стали подниматься три мисюрки… Выше и выше…

«Турки!» – подумал Лонгин.

В эту минуту оглушительно грянули тысячи мушкетов: сделалось светло как днем. Прежде чем свет померк, Лонгин размахнулся и ударил – страшен был его удар, воздух так и взвыл под клинком.

Три тела упали в ров, три головы в мисюрках скатились к коленям литвина.

Тот же час, хотя на земле начался ад над Лонгином отверзлись небеса, крылья выросли за спиной, ангельские хоры запели душе, в груди разлилось райское блаженство – и он дрался, как во сне, и удары его меча были точно благодарственная молитва.

И все давно преставившиеся Подбипенты, начиная от прародителя Стовейки, возрадовались на небесах, ибо достоин их оказался последний живущий на земле отпрыск рода Подбипенты герба Сорвиголовы.

Штурм, в котором со стороны неприятеля главное участие принимали вспомогательные отряды румелийских и силистрийских турок и янычары ханской гвардии, отбит был жестоко – басурманской крови пролилось больше, чем в прошлых сраженьях, что навлекло на голову Хмельницкого страшную бурю. Гетман перед приступом поручился, что турок ляхи встретят с меньшим остервенением, и если их отряды с ним пойдут, лагерю быть взяту. Пришлось ему теперь улещать хана и рассвирепевших мурз и умягчать их сердца дарами; Хану он преподнес десять тысяч талеров, а Тугай-бею, Кош-аге, Субагази и Калге отсчитал по две тысячи. Тем временем в лагере челядь вытаскивала трупы изо рва, и ни единый выстрел с шанцев ей в этом не препятствовал. Солдатам дан был отдых до самого утра, поскольку ясно было, что штурм не возобновится. Все спали крепким сном, кроме хоругвей, назначенных в караул и Лонгина Подбипенты, который ночь напролет крестом пролежал на мече, благодаря Бога, дозволившего ему исполнить обет и стяжать такую громкую славу, что имя его в городе и лагере не сходило с уст. Назавтра его призвал к себе князь-воевода и хвалил от души, а воинство целый день шло толпою поздравить героя да поглядеть на три головы, которые челядь принесла и положила перед его наметом и которые уже почернели на воздухе. Одни восхищались, другие завидовали, а кое-кто глазам отказывался верить: до того все три головы в своих мисюрках со стальными маковками были ровно срезаны – будто ножницами.

– Лихой ваша милость sartor!^[15] – дивилась шляхта – Слыхали мы о твоих рыцарских доблестях, но такому удару и герои древности могли б позавидовать-искуснейшему палачу не суметь лучше.

– От ветру шапка так не слетит, как слетели эти головы! – говорили иные.

И всяк спешил пожать Лонгину руку, а он стоял, потупясь, и сиял, и улыбался застенчиво и кротко, как невинная девица перед венчаньем, и говорил, словно бы в свое оправдание:

– Очень уж удобно они стали…

Многим хотелось испробовать его меч, но ни одному этот двуручный крыжацкий кончар по руке не пришелся, не исключая даже ксендза Жабковского, хотя тот подкову переламывал, как щепку.

Возле намета делалось все шумнее: Заглоба, Скшетуский и Володыевский принимали гостей, потчуя их рассказами, поскольку больше было нечем – в лагере уже догрызали последние сухари, да и мясо давно перевелось, если не считать вяленой конины. Но воодушевление заменяло любые яства. Под конец, когда иные начали уже расходиться, пожаловал Марк Собесский, староста красноставский, со своим поручиком Стемповским. Лонгин выбежал старосте навстречу, а тот, ласково приветствовав рыцаря, молвил:

– Сегодня у тебя, сударь, праздник.

– Конечно, праздник, – вмешался Заглоба, – приятель наш обет исполнил.

– И слава Богу! – ответил староста. – Что, брат, вскоре свадебку сыграем? Есть у тебя уже кто на примете?

Подбипента ужасно смешался и покраснел до корней волос, а староста продолжал:

– Смущение твое говорит о том, что я не ошибся. Вы обязаны заботиться, чтобы такой род не угас. Дай Бог, чтобы побольше на свет родилось витязей, подобных вам четверым.

И, сказавши так, каждому пожал руку, а наши друзья возликовали в душе, услыша похвалу из таких уст, ибо красноставский староста являл собой образец мужества, высокого благородства и прочих рыцарских достоинств. Это был воплощенный Марс; Всевышний от щедрот своих одарил его всем в изобилии: необычайною красотой лица Марк Собесский превосходил даже Яна, своего младшего брата, ставшего впоследствии королем, богатством и знатностью не уступал первейшим магнатам, а военные его таланты превозносил до небес сам великий Иеремия. Чрезвычайной яркости была б та звезда, на небосводе Польши, не случись волею провидения, что блеск ее перенял Ян, младший, звезда же эта угасла прежде времени в годину бедствий.

Рыцари наши весьма и весьма были обрадованы похвале героя, однако тот вовсе ею не ограничился и продолжал:

– Я о вас, господа, премного наслышан от самого князя-воеводы, который благоволит к вам больше, чем к другим. Потому и не удивляюсь, что вы ему служите, не помышляя о чинах, хотя на королевской службе скорее б могли получить повышенье. На это ответил Скшетуский:

– Все мы как раз к королевской гусарской хоругви причислены, за исключением пана Заглобы, который пошел на; войну волонтером по врожденному призванию. А что при князе-воеводе состоим, так это прежде всего из сердечного расположения к его светлости, а кроме того, хотелось нам сполна вкусить военной жизни.

– И весьма разумно поступаете, если таковы ваши побуждения. Уж наверно бы ни под чьей иной рукой господин Подбипента так скоро обета своего не исполнил, – заметил Собесский. – А что касается военной жизни, то в нынешнее время все мы ею по горло сыты.