Генрик Сенкевич
Огнем и мечом

Глава XV

Воины с обеих сторон, приблизившись друг к другу, начали перебраниваться: – Подходите! Сейчас мы накормим собак зашей падалью, – кричали княжеские солдаты.

– Ваша не годится и собакам!

– Сгниете в этом пруду, убийцы!

– Кому предназначено, тот и сгниет. Скорей вас съедят рыбы.

– Идите лучше сгребать вилами навоз, хамы! Это вам больше пристало, чем сабля!

– Хотя мы и хамы, но сынки наши будут шляхтичами, когда родятся от ваших девушек!

Какой-то казак, очевидно заднепровский, вышел вперед и, приложив руки ко рту, громко крикнул:

– У князя есть две племянницы! Скажите ему, чтобы он прислал их Кривоносу.

У Володыевского потемнело в глазах от бешенства, когда он услышал эту дерзость, и он в ту же минуту бросился на запорожца.

Скшетуский, стоявший на правом фланге, узнал его еще издали и крикнул Заглобе:

– Смотрите, смотрите! Вот летит Володыевский, вон там!

– Вижу! – воскликнул Заглоба. – Он уже напал на него! Уже бьются! Раз, два Ого, готов! Молодец!

Казак упал на землю, точно пораженный громом, головой к своим; это считалось дурной приметой.

В эту минуту выскочил другой казак, в красном контуше, снятом, верно, с какого-нибудь шляхтича. Он напал на Володыевского сбоку, но лошадь его споткнулась именно в ту минуту, когда он хотел нанести удар. Володыевский повернулся к нему и выказал себя при этом настоящим мастером дела: он только шевельнул рукой, и сабля запорожца уже полетела вверх, а Володыевский схватил его за шиворот и потащил вместе с лошадью к своим.

– Братья родные, спасите! – кричал пленник, но не сопротивлялся, зная, что в ту же минуту будет пронзен саблей; он даже бил коня, чтобы ускорить его ход и чтобы Володыевский не тащил его, как волк козу.

Увидев это, с обеих сторон на насыпь вышло еще по несколько воинов, и завязалась борьба.

Оба войска с величайшим любопытством смотрели на это единоборство. Утреннее солнце освещало сражающихся; воздух был так прозрачен, что можно было даже различить лица. Издали это единоборство можно было принять за турнир или забаву. Иногда только то конь оставался без всадника, то всадник падал с плотины в воду, которая разлеталась брызгами, а потом расходилась гигантскими кругами.

При виде подвитое своих товарищей у солдат бились сердца и появлялась охота к бою. Каждый желал победы своим; вдруг Скшетуский всплеснул руками и крикнул:

– Вершул погиб! Он упал со своей белой лошадью.

Но Вершул не погиб, хотя действительно упал вместе с лошадью; его опрокинул Пульян, бывший казак князя Иеремии, теперь второй, после Кривоноса, вождь запорожцев. Он был знаменитым борцом и никогда не пропускал случая показать себя в борьбе. Он был так силен, что легко ломал сразу две подковы, и слыл непобедимым в единоборстве. Опрокинув Вершула, он бросился на офицера Корошляхтича и разрубил его почти надвое, до седла.

Все бросились в сторону; Подбипента, увидев это, повернул к нему свою инфляндскую кобылу.

– Погибнешь! – крикнул Пульян храброму воину.

– Что ж делать! – ответил Подбипента, взмахивая саблей. Но с ним не было его меча «сорвиголовы», так как он его сохранял для более важной цели и оставил в руках своего верного слуги; при нем была только сабля из вороненой стали. Пульян выдержал первый его удар, хотя сейчас же увидел, что имеет дело с недюжинным борцом, и у него даже сабля задрожала в руках; затем выдержал второй и третий удар, потом, убедившись в превосходстве противника, а может быть, желая похвастать перед обоими войсками своею страшной силой или же просто боясь, чтобы громадная лошадь Подбипенты не столкнула его в воду, он отбил последний удар и, сравнявшись с литвином, схватил его своими могучими руками. Они сцепились, как два медведя, дерущиеся за самку, переплелись, как две сосны, выросшие из одного пня и составлявшие как бы одно дерево.

Все затаили дыхание и молча смотрели на этих силачей. Они долго оставались неподвижными, и только по их побагровевшим лицам и выступившим на лбу жилам можно было догадаться об ужасном нечеловеческом напряжении рук.

Наконец оба они вздрогнули. Лицо Подбипенты еще более покраснело, а лицо атамана посинело. Прошло еще несколько мгновений. Беспокойство зрителей удвоилось; вдруг тишину прервал глухой, сдавленный голос:

– Пусти!

– Нет, братец, – ответил другой голос.

Прошла еще минута; вдруг что-то хрустнуло, послышался стон, как бы из-под земли, и черная струя крови хлынула изо рта Пульяна, голова его свесилась на плечо.

Подбипента поднял Пульяна с седла, и не успели зрители понять, в чем дело, как он перекинул его на свое седло и поскакал к своим.

– Ура! – крикнули войска Вишневецкого.

– Погибель вам! – ответили запорожцы.

И, не смущаясь поражением своего вождя, они еще с большим ожесточением бросились на неприятеля. Началась отчаянная борьба, которая из-за недостатка места казалась еще страшней. Казаки, несмотря на все свое мужество, не устояли бы перед более ловким неприятелем, если бы в лагере Кривоноса не протрубили сигнал к отступлению, а поляки, постояв еще немного, чтобы показать, что победу одержали они, тоже поехали к своим. Насыпь опустела, остались только людские да лошадиные трупы, как бы предвестники того, что здесь должно произойти; эта насыпь чернела между обоими войсками, как дорога смерти; легкий ветерок подернул слегка зыбью гладкую поверхность озера и жалобно зашумел листьями ив на берегу пруда.

Между тем полки Кривоноса снова двинулись всей массой, как стая птиц. Впереди шла чернь, за нею – запорожская пехота, конница, волонтеры из татар, артиллерия, но все они двигались в беспорядке, толкая друг друга, шли напролом, чтобы завладеть плотиной и уничтожить княжеское войско. Дикий Кривонос верил в кулаки саблю, а не в военное искусство, и потому пустил в атаку все сади силы и приказал идущим, сзади полкам напирать на передние, чтобы подгонять их. Из-за дальности расстояния пушечные ядра летели в воду, не причиняя вреда княжеским войскам, стоявшим на другой стороне пруда. Люди, точно волны, покрыли всю плотину и беспрепятственно шли вперед; часть войска, дойдя до реки, искала переправы и, не найдя ее, возвращалась назад; войско шло такой массой, что, как говорил потом Осинский, можно было проехать по их головам на лошади.

Иеремия, стоявший на высоком берегу хмурил брови и иронически смотрел на эту толкотню и беспорядок в войске Кривоноса.

– Они действуют по-мужицки, – сказал он Махницкому, – не соблюдают военных правил и идут на нас сплошной массой, но не знаю, дойдут ли.

А казаки, как бы противореча его словам, дошли уже до половины плотины и остановились, удивленные и встревоженные молчанием княжеских войск. Но в последних вдруг началось движение: они отступили, оставляя между собой и плотиной большой полукруг для битвы.

Пехота Корицкого расступилась, открывая жерла пушек Вурцеля, а в углу, образованном из Случи и плотины, в береговых зарослях заблестели мушкеты немцев Осинского.

Опытным людям стало ясно, на чьей стороне будет победа. Только столь бешеный человек, как Кривонос, мог решиться на битву при таких условиях, когда со всей своей силой он не мог бы даже овладеть переправой, если бы Вишневецкий захотел помешать в этом.

Но князь нарочно пустил часть его войска за плотину, чтобы потом окружить его и уничтожить. Великий полководец пользовался ослеплением противника, который даже не обратил внимания на то, что не сможет прийти на помощь воюющим на другом берегу по одной только узкой плотине, через которую нельзя сразу переправить большого отряда. Опытные воины с удивлением смотрели на действия Кривоноса, которого никто не принуждал к такому безумному шагу.

Принуждало же его только честолюбие и жажда крови. Атаман узнал, что Хмельницкий, опасаясь за исход борьбы с Иеремией, пошел со всем своим войском к нему на помощь. Кривонос получил от него приказ не начинать битвы, но потому-то торопился начать ее. Взяв Попонное, он не хотел делиться ни с кем своими победами. Он потеряет половину своих людей так что ж, зато с остальными он уничтожит слабые силы князя и преподнесет в подарок Хмельницкому голову Иеремии.

Между тем чернь достигла уже конца насыпи, перешла ее и разошлась по полукругу, оставленному войсками Иеремии. Но в ту же минуту во фланге её раздались выстрелы пехоты Осинского, а затем грянул залп из пушек; земля задрожала от грохота, и битва началась.

Дым покрыл берега Случи, пруд, плотину и даже поле, так что ничего не было видно; иногда только мелькали красные мундиры драгун и их шлемы; бой закипал все сильнее и сильнее. В городе звонили во все колокола, и их жалобный звон спивался с ревом пушек. Из табора к плотине двигались все новые и новые полки, а те, которые перешли на другую сторону, мгновенно вытягивались в длинную линию и с бешенством бросались на княжеские отряды.

Место битвы растянулось от конца озера до половины реки и болотистых лугов, залитых водой.

Чернь и низовцы должны были победить или погибнуть, так как за ними была вода, к которой их толкали княжеская пехота и кавалерия.

Когда гусары двинулись вперед, Заглоба, который, по его словам, не любил толкотни и страдал одышкой, тем не менее поскакал за ними, да и не мог иначе сделать, а то его затоптали бы. Он несся, закрыв глаза, а в голове у него мелькали мысли: «Фортели ни к чему! Глупый выигрывает, умный гибнет». Потом он ощутил злость на войну, на казаков, на гусар и на все на свете. Он начал одновременно и проклинать, и молиться В ушах у него звенело, дыханье спиралось в груди; вдруг он ударился обо что-то, открыл глаза и увидел: косы, сабли, цепы и массу разгоравшихся лиц и глаз… все это шумело, скакало и сражалось Тогда им окончательно овладел гневна неприятеля, который не убежал к черту, а лез ему прямо в глаза и принуждал драться. «Хотите, так вот вам», – подумал он и начал сыпать удары на все стороны, иногда бил только воздух, но чаще чувствовал, что острие его сабли вонзается во что-то мягкое. Он чувствовал, что еще жив, и это чувство придавало ему бодрости: «Бей, режь!» – ревел он точно буйвол. Наконец лица исчезли у него из глаз, а вместо них он увидел множество спин и шапок «Они бегут! – мелькнуло у него в голове. – Да, бегут». Тогда им овладела безмерная отвага.

– Ах вы, разбойники! – крикнул Заглоба. – Так вы еще полезли сражаться со шляхтой.

И он бросился за бегущими, опередил их и, смешавшись с толпой, начал уже работать сознательно. А тем временем его товарищи приперли низовцев к берегам Случи, окаймленным деревьями, и погнали их вдоль к насыпи, не беря живых в плен, так как не было времени.

Вдруг Заглоба почувствовал, что лошадь его расставила ноги, и в то же мгновение на него упало что-то тяжелое, обмотало, ему всю голову, и он очутился в совершенной темноте. – Спасайте, господа – крикнул он, ударяя лошадь шпорами. Но лошадь его, очевидно, устала под тяжестью всадника, ибо только стонала и стояла на месте Заглоба слышал крик скачущихся около него всадников, потом весь этот ураган пролетел мимо и настала относительная тишина И в голове его опять одна за другой мелькали мысли: «Что случилось? Неужели меня взяли в плен?»

На лбу его выступил холодный пот. Ему, похоже, обмотали голову, как некогда он Богуну. Тяжесть, которую он чувствовал, это, верно, рука гайдамака Но почему же его не убивают? Почему он стоит на месте?

– Пусти, хам! – крикнул он наконец сдавленным голосом.

Молчание.

– Пусти, хам, я дарую тебе жизнь!

Никакого ответа.

Заглоба еще раз ударил коня, и снова напрасно. Животное еще шире расставило свои ноги и стояло на месте.

Тогда он окончательно рассердился и, достав нож, замахнулся им назад, но удар разрезал только воздух Тогда Заглоба схватил обеими руками покрывало, обмотавшее его голову, и сорвал его.

– Что это такое? Кругом пусто?

Издали видны были только драгуны Володыевского, в нескольких саженях мелькали копья гусар, гнавших к реке остатки казацкого войска. У ног Заглобы лежало запорожское знамя. Видно бегущий казак бросил его так, что оно древком уперлось в плечо Заглобы и накрыло ему голову. Увидев это и сообразив, он пришел в себя.

– Ага! – сказал он – Я отнял знамя! Если есть справедливость на свете, то меня ждет награда. О! хамы! счастье ваше, что у меня лошадь остановилась. Значит, я сам не знал себя, думая, что своим фортелям я могу больше верить, чем своему мужеству. Значит, я могу пригодиться в войске не только на сухари. О Боже, опять несется сюда какая-то ватага! Не сюда, собачьи сыны, не сюда! Чтобы эту лошадь волки съели. Бей!

Действительно, новая ватага казаков с нечеловеческим воем мчалась прямо на Заглобу; за ними гнались панцирные воины Поляновского. И, может быть, Заглоба погиб бы под копытами лошадей, если бы не гусары Скшетуского, которые, утолив в пруду всех, за кем гнались, вернулись, чтобы поставить этот бегущий отряд между двух огней.

Запорожцы, увидев это, бросились в воду, чтобы уйти от мечей, но зато погибнуть в болотах. Некоторые умоляли на коленях о пощаде и умирали под ударами. Погром был ужасный, страшнее же всего на плотине. Все отряды, перешедшие ее, были уничтожены в полукруге, образованном княжескими войсками. Те, которые не перешли, гибли под огнем пушек Вурцеля и залпами немецкой пехоты. Они не могли идти ни вперед, ни назад потому что Кривонос гнал новые полки, а те толкали идущих впереди и закрыли единственный выход. Можно было подумать, что Кривонос присягнул погубить своих людей, так они толпились, дрались между собой скакали в воду и тонули. На одном конце виднелись массы убегающих, на другом толпы идущих вперед а между ними масса трупов, крик, шум и хаос Весь пруд был так завален трупами, что вода выступила из берегов.

По временам пушки умолкали; тогда плотина выбрасывала, точно из пасти, новую толпу запорожцев и черни, которые, рассыпаясь по полукругу, шли под мечи ожидающей их конницы, а Вурцель снова начинал пальбу, осыпая плотину железом и свинцом и задерживая новые подкрепления. В этих кровавых забавах проходили целые часы. Кривонос бесился, не хотел признать себя побежденным и бросал тысячи молодцов в пасть смерти.

С другой стороны пруда стоял на высоком кургане Иеремия в серебряных латах и смотрел на битву. Лицо его было спокойно, а взор окидывал насыпь, пруд, берега Случи и достигал места, где стоял огромный табор Кривоноса. Он не отрывал от него глаз и наконец, обратившись к толстому киевскому воеводе, сказал:

– Сегодня уж не взять табора.

– Да разве вы, князь, думали его взять?

– Теперь уже поздно! Наступает вечер.

Действительно, битва, поддерживаемая упрямым Кривоносом, продолжалась так долго, что солнце успело уже совершить свой дневной путь и клонилось к западу. Легкие высокие облака, предвещавшие хорошую погоду, рассыпанные по небу, как стадо овечек, постепенно исчезали куда-то вдаль.

Наплыв казаков к насыпи постепенно прекращался, а полки, взошедшие уже на нее, в беспорядке отступали. Битва кончилась, так как разъяренная толпа бросилась на Кривоноса.

– Изменник! Ты погубишь нас! Кровожадная собака! Мы сами свяжем тебя и выдадим Ереме и спасем себе этим жизнь. Погибель тебе, а не нам!

– Завтра я выдам вам князя и все его войско или сам погибну, – ответил Кривонос.

Но ожидаемое завтра еще не наступило, а сегодня был день погрома и бедствий.

Несколько тысяч мужественнейших казаков и черни легло на поле сражения или утонуло в пруде и реке. Около двух тысяч взято в плен. Убито четырнадцать полковников, не считая сотников, есаулов и других старшин. Второй полководец после Кривоноса, Пульян, попал в плен, хотя и с переломанными ребрами.

– Завтра всех вырежем! – повторял Кривонос. – А до тех пор я не возьму в рот ни пищи, ни водки.

Тем временем в польском лагере рыцари повергали к ногам грозного князя взятые в бою знамена; их набралось около сорока. Когда очередь дошла до Заглобы. то он опустил свое знамя с такой силой, что даже сломалось древко.

– А вы собственными руками взяли это знамя? – спросил князь.

– Так точно, ваша светлость.

– Теперь я вижу, что вы не только Улисс, но и Ахилл, – сказал князь.

– Нет, я простой солдат, но служу у Александра Македонского.

– Так как вы не. получаете жалованья, то мой казначей вы даст вам двести дукатов за ваш подвиг.

– Ваша светлость! – сказал Заглоба, обнимая колени князя. – Ваша милость слишком велика, а мой подвиг так мал, что я из скромности желал бы скрыть его.

Едва заметная улыбка промелькнула по смуглому лицу Скшетуского, но он промолчал и даже потом не говорил ни князю, ни другим о беспокойстве Заглобы перед битвой. Последний, однако, отошел с таким победоносным видом, что солдаты других отрядов, увидав его, указывали на него пальцами, говоря:

– Вот этот сегодня больше всех отличился.

Наступила ночь. По обеим сторонам реки и пруда запылали костры, и дым столбами поднимался к небу.

Усталые солдаты подкреплялись едой и водкой или рассказывали о сегодняшних подвигах. Но громче всех разговаривал Заглоба, хвастая тем, что совершил и что мог бы совершить, если бы его лошадь не остановилась.

– Я вам говорю, – сказал он, обращаясь к княжеским офицерам и к шляхте из отряда Тышкевича, – что большие сражения для меня не новость: я в них участвовал и в Молдавии, и в Турции, но я отвык и боялся – не неприятеля, кто станет бояться хамрв, – а собственной горячности, чтобы не зайти слишком далеко.

– Ну и далеко же вы зашли!

– И зашел! Спросите Скшетуского. Как только я увидел Вершула, упавшего с лошади, то хотел пойти ему на помощь. Товарищи едва удержали меня.

– Да, – сказал Скшетуский, – мы должны были удерживать вас.

– Но где же Вершул? – перебил Карвич.

– Поехал на рекогносцировку; он не любит отдыха.

– Послушайте, господа, – говорил Заглоба, недовольный, что его перебили, – как я добыл знамя.

– Так Вершул не ранен? – снова спросил Карвич.

– Это не первое знамя… но ни одна еще не доставалось мне с таким трудом.

– Не ранен, но ушибся, – отвечал Азулевич, – он, как татарин, напился воды, попав головой в пруд.

– Удивляюсь, что рыба не подохла в нем, – сказал сердито Заглоба, – от такой горячей головы вода должна бы закипеть.

– Все-таки он храбрый рыцарь!

– Не особенно, если для него довольно было Пульяна. Тьфу, с вами нельзя говорить… Вы могли бы поучиться у меня, как добывать знамена у неприятеля.

Дальнейший разговор их перебил подошедший к огню молодой Аксак.

– Я пришел к вам с новостями! – сказал он полудетским звонким голосом.

– Нянька пеленок не выстирала, кошка молоко съела, и кружка разбилась, – пробормотал Заглоба.

Но Аксак не обратил внимания на этот намек на свои лета и сказал:

– Пульяна пекут теперь на огне.

– Значит, будет собакам закуска? – перебил Заглоба.

– Он проговорился, что переговоры прерваны; брусиловский воевода чуть не сходит с ума. Хмель идет со всем войском на помощь Кривоносу.

– Хмель? Что же такое Хмель? Кому какое дело до Хмеля? Идет Хмель, будет, значит, пиво, нужно готовить бочку. Наплевать на Хмеля! – болтал Заглоба, грозно и гордо посматривая на присутствующих.

– Идет Хмель, но Кривонос не дождался его и потому проиграл.

– Играл, играл, да и проиграл.

– Шесть тысяч молодцов уже в Махновке… Ведет их Богун.

– Кто, кто? – спросил вдруг совершено другим голосом Заглоба.

– Богун.

– Не может быть!

– Так говорит Пульян.

– Вот тебе и на! – воскликнул жалобно Заглоба. – И скоро они могут прийти сюда?

– Через три дня. Но перед битвой они не будут спешить, чтобы не утомить лошадей.

– Но я-то буду спешить, – пробормотал Заглоба. – Ангелы Божии, спасите меня от этого негодяя! Я с удовольствием отдал бы взятое мною знамя, лишь бы только этот мошенник сломал себе шею, прежде чем он дойдет сюда. Надеюсь, что мы не долго останемся здесь. Мы же показали Кривоносу. на что способны, а теперь пора и отдохнуть. Я так ненавижу Богуна, что не могу без отвращения вспомнить его дьявольского имени. Вот я и попался! Сидел бы себе спокойно в Баре. Черт меня принес сюда!

– Не бойтесь так, – шепнул Скшетуский. – Стыдно! С нами вам нечего бояться.

– Нечего бояться! Вы не знаете его! Он, может быть, уже где-нибудь ползет тут к нам (и Заглоба тревожно посмотрел кругом). А ведь и на вас он тоже зол как и на менял.

– Дай Бог встретиться с ним, – сказал Скшетуский.

– Ну а я отказываюсь от этого счастья Как христианин, я могу простить ему все обеды, но с условием, что через два дня его повесят. Я не боюсь его, но вы не поверит, как он мне противен. Я люблю знать, с кем имею дело: с шляхтичем так с шляхтичем, с мужиком так с мужиком; но это настоящий дьявол, с которым не знаешь, как быть. Я причинил ему много зла, но какие у него были глаза, когда я ему завязывал голову, так это невозможно передать; я не забуду их до самой смерти. Не буди лиха, пока оно слит. Шутка только один раз хороша Я, одною, вам скажу, что вы неблагодарны и совсем не думаете об этой бедняжке…

– Почему же вы так полагаете? – спросил Скшетуский.

– Вы угождаете своей страсти к войне, – сказал Заглоба, отводя его от костра, – все воюете да воюете, а она там каждый день заливается слезами и напрасно ждет ответа. Другой бы давно уже отправил меня из сострадания к ней.

– Так вы думаете вернуться в Бар?

– Хоть сегодня, а то мне жаль ее.

Скшетуский поднял печатный взор к небу и сказал:

– Не упрекайте меня в неискренности. Бог свидетель, что я не съем куска хлеба и не усну, не подумав о ней, никто не может заменить ее в моем сердце. Если я не отправил вас до сих пор с ответом, то только потому, что сам хотел ехать, чтобы не мучиться дальше и соединиться с ней навеки. Я бы на крыльях полетел к моей возлюбленной.

– Почему же вы не летите?

– Перед сражением я не мог этого сделать. Я солдат и шляхтич и должен думать о своей чести.

– Но сегодня кончилась битва, и мы можем ехать хоть сейчас.

Скшетуский вздохнул.

– Нет, завтра мы пойдем на Кривоноса, – сказал он.

– Ну уж этого я не понимаю. Вы побили молодого Кривоноса, пришел старый; побьете старого – придет молодой, ну как его там (чтобы не сказать в злую минуту) – Богун; побьете его, придет Хмельницкий. Что за черт! Если так пойдет дальше, так лучше уж сразу сделайте, как Подбипента, и дайте обет целомудрия, – тогда будет два дурака. Полно вам! А то, ей-Богу, я сам первый буду уговаривать княжну, чтобы она надставила вам рога… А там Андрей Потоцкий, как увидит ее, так глаза его и засверкают. Тьфу, черт возьми! Если бы мне говорил это какой-нибудь молокосос, который не был в сражении и желает составить себе славу, тогда бы я еще понял; а вы уж и так напились много крови, а под Махновкой вы, говорят, убили какое-то адское чудовище или людоеда. Я уверен, вы затеваете что-то или же так разлакомились кровью, что предпочитаете ее возлюбленной.

Скшетуский невольно взглянул на луну, спокойно плывшую по небу.

– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Я не лакомлюсь кровью и не гоняюсь за славой, но не могу оставить товарищей в тяжелую минуту: это было бы противно рыцарской чести, а честь для меня святыня; что касается войны, то она, несомненно, затянется, восстание слишком распространилось; но если Хмельницкий идет на помощь Кривоносу, то будет перерыв: завтра Кривонос, может быть, и не выйдет в поле; а если выйдет, то будет по заслугам наказан, а потом мы пойдем в более спокойное место отдохнуть. Вот уже более двух месяцев, как мы не спим и не едим, а только бьемся да бьемся и терпим разные неудобства Князь хоть и великий вождь, но осторожен и не пойдет на Хмельницкого с несколькими тысячами против целых сотен тысяч. Я знаю, что он пойдет в Збараж, отдохнет там. наберет новых солдат к нему придет шляхта с целой Польши, и тогда мы пойдем в бон Завтра последний день труда, а послезавтра я могу ехать с вами в Бар. И могу вам сказать, что Богун не прибудет к завтрашней битве, а если и поспеет, то надеюсь, что его звезда померкнет не только перед звездой князя, но даже и перед моей.

– Это воплощенный Вельзевул! Я уже говорил вам, что не люблю толкотни, а он еще хуже ее, хотя, повторяю, я не боюсь его, только не могу победить своего отвращения к нему. Но дело не в том. Значит, завтра трепка холопам, а потом в Бар! Вот засмеются ее чудные глазки и раскраснеется личико. Да и я скучаю по ней, потому что люблю ее, как родной отец. И немудрено! Ведь сыновей у меня нет, а имение далеко в Турции, где его грабят басурманские комиссары; вот я и живу на свете, как сирота, а под старость мне придется, верно, пойти в приживальщики к Подбипенте.

– Не беспокойтесь, будет иначе! За то, что вы сделали для нас, трудно даже отблагодарить.

Дальнейший разговор прервал офицер, который, проходя мимо, спросил:

– Кто там?

– Вершул! – воскликнул Скшетуский, узнав его по голосу. – Из рекогносцировки?

– Да, а теперь от князя – Что же там слышно?

– Завтра – битва. Неприятель расширяет плотину, строит мосты на Стыре и Случи, чтобы непременно переправиться к нам.

– А что же сказал на это князь?

– Князь сказал: хорошо!

– И ничего больше?

– Ничего; Запретил мешать. Топоры там так и стучат и проработают, верно, до утра?

– Что же ты узнал?

– Я взял в плен семь человек, и они говорят, что Хмельницкий идет, но еще далеко… Но что за ночь!

– Видно, точно днем. Как ты чувствуешь себя после падения?

– Кости болят… Иду благодарить нашего Геркулеса, а потом спать, потому что я устал. Хоть бы часа два поспать. Покойной ночи!

– Покойной ночи?

– Идите и вы, – сказал Скшетуский Заглобе, – уже поздно… завтра придется трудиться.

– А послезавтра путешествовать, – напомнил Заглоба.

Помолившись, они легли спать у костра; вскоре огни начали гаснуть. Весь лагерь погрузился в темноту – только месяц бросал на группы спящих свои серебристые лучи. Тишину прерывали лишь храпение спящих да крики патруля, сторожившего лагерь. Но сон ненадолго смежил их глаза; едва только начало светать, как со всех сторон лагеря протрубили сигнал «подъем».

Через час князь, к всеобщему удивлению, отступал по всей линии.