Генрик Сенкевич
Огнем и мечом

– Может, у него начинается подагра? – сказал Заглоба. – У меня иногда как схватит большой палец, так я три дня хожу в меланхолии.

– А я вам, братцы, скажу, – произнес, качая головой Подбипента, – что ксендз Муховецкий говорил как-то, почему князь такой мрачный. Сам я ничего не говорю, не мне судить его, но так говорил ксендз Муховецкий. Впрочем, я ведь не знаю!

– Но посмотрите, господа, на этого литвина! – вскричал Заглоба. – Ну как же не смеяться над ним, когда он не умеет говорить по-человечески. Ну что ты хотел сказать? Топчешься на одном месте, как заяц!

– Что же вы слышали, в самом деле? – спросил Скшетуский.

– Ну вот! Говорили, что князь пролил слишком много крови. Он великий вождь, но не знает меры в наказании, и теперь все ему кажется красным – днем красно и ночью красно, точно он окружен красными тучами.

– Не говори вздора! – с гневом перебил его старый Зацвилиховский. – Это бабьи сплетни. Во время мира не было лучшего пана для этого народа, а что к бунтовщикам он не питал сожаления, так это заслуга, а не грех Нет таких муки наказаний, каких достойны те, кто залил кровью родину, а собственный народ отдал в неволю татарам, не признавая ни Бога, ни отечества, ни власти. Укажите мне других таких чудовищ и такие жестокости, какие они выделывали с женщинами и детьми? За это мало вешать и сажать на кол. Тьфу! У вас железная рука, но бабье сердце. Я видел и слышал, как вы стонали, когда жгли Пульяна, и говорили, что лучше было бы убить его на месте. Но князь не баба – он умеет и казнить, и награждать. И что это за глупости вы болтаете!

– Я же сказал, что не знаю, – оправдывался Лонгин.

Но старик долго еще сопел и, гладя свои белоснежные волосы, ворчал…

– Красно! Гм… Красно! Это что-то новое. Наверное, у того, кто это выдумал, зелено, а не красно в голове.

Наступила минута молчания; только в окна долетали голоса пирующей шляхты. Володыевский наконец прервал это молчание.

– А как вы думаете, отче? Что с ним?

– Гм! я тоже не знаю. Я не поверенный его. Верно, он над чем-то сильно думает и борется сам с собой. Но тяжела, должно быть, это борьба, – а чем выше душа, тем тяжелее мука…

И старый рыцарь не ошибался, князь в эту минуту лежал крестом перед Распятием и вел труднейшую борьбу в своей жизни.

Караульные в замке прокричали полночь, а Иеремия все еще беседовал с Богом и своей совестью. Разум, совесть, любовь к отечеству, гордость, сознание силы и высокого назначения превратились в душе его в борцов, которые вели между собой ужасную битву. Вопреки воли примаса, канцлера, сената, региментариев и правительства, вся Польша отдавались в его руки и вверяла свою судьбу его гению, «Спасай, – говорила она устами лучших своих сыновей, – ты один можешь спасти».

Еще месяц-два, и под Збаражом станет сто тысяч войска готового к смертельному бою с врагом междуусобной войны. Картина будущего, озаренная светлыми лучами могущества и славы, проходила перед глазами князя. Задрожат те, которые хотели обойти и унизить его, – он, захватив своих рыцарей, пойдет в украинские степи, к таким победам, о каких еще никто и не слыхал.

И князь чувствовал, что у него растут крылья, как у архангела Михаила… Он в эту минуту превращался в гиганта, которого не может вместить ни Збараж, ни целая Русь. Он сотрет в прах Хмельницкого, подавит бунт и вернет спокойствие родине! Он видел обширные поля, войско, слышал грохот пушек и шум битвы! Тысячи тел и знамен покрывают степь, а он скачет по трупу Хмельницкого; трубы возвещают победу, и звук их разносится от моря до моря…

Князь вскочил, протягивая руки к Христу, вокруг головы которого ему виделся какой-то кровавый свет: «Боже, Ты знаешь, что я в состоянии выполнить это: только вели!..»

Но Христос молчит, опустив голову на грудь. Он грустен, как будто Его только что распяли.

– Я все сделаю во славу Твою и всего христианского мира! – воскликнул князь. И новый образ мелькнул перед глазами героя. Что. если этот шаг не кончится победой над одним только Хмельницким? Подавив бунт, князь станет еще могущественнее и, присоединив к своим войскам еще сотни тысяч казаков, он ударит на Крым; раздавит врага в его же яме и водрузит крест там. где никогда еще колокола не призывали христиан на молитву… он пойдет в ту землю, которую уже не раз топтали копыта лошадей князей Вишневецких, и расширит границы Польши до самых отдаленных пределов земли… Но где же конец этому стремлению? Где предел славе, силе и власти? Нет его…

В комнату проникает белый свет пуны, часы бьют уже поздний час; поют петухи Скоро начнется день, но вместе с солнцем на небе взойдет ли и на земле новый свет…

Да! Нужно быть ребенком, чтобы по какому бы то ни было поводу отказаться от своего предназначения. Он чувствовал некоторое успокоение; видно, Бог помиловал его, мысли его стали трезвее и яснее, и он ясно видел положение отчизны. Политика канцлера и воеводы брацлавского была гибельна для родины.

Покорить Запорожье, вылить из него море крови, сломить, уничтожить и победить все, а потом прекратить злоупотребления и притеснения, ввести порядок и мир, поразить насмерть, а потом вернуть жизнь – вот путь, достойный великой Польши. Может быть, прежде возможно было бы выбрать другой путь, теперь – нет. К чему вести переговоры, когда друг против друга стоят сотни тысяч вооруженных людей? Если б даже и удалось прийти к соглашению, какая же может быть в нем польза? Нет, это только мечта, это оттягивание войны, это море слез и крови в будущем! Пусть все вступят на великий и достойный путь, а он, князь, ничего больше не пожелает и не потребует, вернется в свои Лубны и будет спокойно ждать, пока его не призовут к делу… Пусть действуют! Но кто? Сенат? сеймы? канцлер? примас или военачальники? Кто, кроме него, понимает положение дел и способен выполнить эту задачу. Он один, никто больше: к нему идет шляхта, войска; в его руках меч Польши, которой, как республикой, управляет народ но не на одной только бумаге и в манифестах, а сильнее и яснее – на деле. Все ему вверяют власть, почему же ему не принять ее? От кого ждать назначения? От тех, которые стараются погубить отчизну, а его унизить?

И за что же? За то, что когда всех охватила паника, гетманы были взяты в плен, войска погибли, магнаты скрылись в замках, а казак угнетал Польшу, он один только посвятил ей все: и жизнь, и состояние, лишь бы спасти ее от позора, от смерти, – и он победили.

Кто имеет больше заслуг, пусть берет власть! Он охотно откажется от этого бремени, так как чувствует себя бессильным. Но если никого нет, то он был бы ребенком, а не мужем, если бы отказался взять в свои руки власть, отказался бы от этого лучезарного пути, от этого великого блестящего будущего, которое и есть спасение Польши, ее слава, могущество, счастье.

Почему?

И князь снова гордо поднял голову; горящий взор его упал на лик Спасителя, голова которого по-прежнему была свешена на грудь с таким скорбным видом, как будто Его только что распяли…

Почему? Князь сжал руками горящую голову…

Может быть, и найдется ответ. Что означают голоса, которые, несмотря на славу побед на предчувствия величия и могущества, неумолимо повторяют ему: «Стой, несчастный!» Что значит это беспокойство, которое тревожит его душу? Что значат эти голоса, которые шепчут ему, когда он убеждает себя и ясно доказывает, что он должен принять эту власть: «Ты обманываешь сам себя, гордость увлекает тебя».

И опять страшная борьба закипела в душе князя; тревоги, сомнения и неуверенность опять овладели им. Что делает шляхта, идя к нему, а не к назначенным правительством военачальникам? Нарушает законы! Что делает войско? Не соблюдает дисциплины! И он, гражданин и воин, станет во главе нарушителей закона и подаст пример неповиновения и своеволия для того только, чтобы двумя месяцами раньше захватить власть, которая и так не минует его, если королевич Карл получит корону. Что же будет? Сегодня так поступит Вишневецкий, завтра Конецпольский, Потоцкий, Фурлей, Замойский или Любомирский. А если каждый, несмотря на закон и строгость, ради собственного честолюбия начнет так действовать, а дети последуют примеру родителей и дедов, что же ждет эту несчастную страну? Беспорядки подрывают ее фундамент, а те, которые должны ее сохранять и беречь как зеницу ока, сами будут разжигать огонь. Что же будет тогда? Боже! Боже! Хмельницкий тоже говорит, что он восстал не против закона и власти, а против насилия. Дрожь пробежала по всему телу князя, и он воскликнул, ломая руки: «Боже, Боже, неужели мне суждено быть вторым Хмельницким!»

А что если он примет власть, а канцлер и сенат объявят его изменником и бунтовщиком? Что тогда? Вторая междоусобная война? Разве Хмельницкий самый могущественный и грозный враг Польши? Не раз нападал на нее более сильный враг, как, например, двести тысяч немцев под Грюнвальдом, которые шли против войска Ягеллы, и когда под Хоцимом вышло на бой пол-Азии и погибель казалась уже совсем близкой, что же сделалось с врагами? Нет! Польша не боится войн, и не они губят ее! Но почему же после таких побед, такой силы и славы, Польша, которая победила крестоносцев и турок, так слаба и немощна, что преклонила колени перед одним казаком, что соседи рвут ее границы, издеваются над нею, никто не слушает ее голоса, не боится ее гнева, и все предвидят ее гибель?

Причина этого – гордость, честолюбие и своеволие магнатов. Злейшим врагом был не Хмельницкий, а внутренний разлад, отсутствие дисциплины в войске, буйство на сеймах, ссоры, зависть и ослушание, а главное – безнаказанность. Дерево портится и гниет с середины – первая же буря свалит его; но проклят тот, кто первый приложит руку к этому делу! Проклят он и дети его до десятого колена.

Иди же теперь, победитель Немирова, Погребищ, Махновки, Константинова, отнимать власть у региментариев, топтать закон и правительство и подавать пример потомкам, как раздирать утробу матери-отчизны!

Страх отчаяние и безумие отразились на лице Князя. Он страшно вскрикнул и, схватившись за голову, снова упал перед Распятием.

И князь каялся и бился головой о каменный пол, из груди его вырвался глухой крик.

– Боже! Будь милостив ко мне, грешному!

Заря уже взошла, взошло и золотое солнце и осветило залу. Раздалось чириканье воробьев и ласточек. Князь встал и разбудил Желенского, который спал за дверьми.

– Беги к ординарцам и вели созвать ко мне полковников всех войск.

Спустя два часа квартира князя наполнилась усатыми и бородатыми воинами… Из княжеских офицеров пришли Зацвилиховский, Поляновский, Скшетуский с Заглобой, Вурцель, оберштер Махницкий, Володыевский, Вершул и Понятовский – почти все, не исключая и хорунжих, кроме Кушеля, посланного в Подолию. Из других войск присутствовали Осинский, Корицкиии другие. Многих из шляхтичей ополчения нельзя было стащить с постели, но и тех собралось немало, начиная с каштелянов до подкомориев. В зале стоял гул. как в улье, взоры всех были устремлены на дверь, через которую должен был войти князь. Наконец появился и князь. Всё умолкли. Лицо его было спокойно и ясно, и только покрасневшие глаза свидетельствовали о вынесенной им борьбе. Но даже сквозь это спокойствие виднелись непреклонная воля и величие.

– Господа! – сказал он. – Сегодня ночью я спрашивал Бога и свою совесть, что мне делать, и объявляю вам, а через вас и всему рыцарству, что ради блага родины и согласия, которое так необходимо во время бедствий, я решил подчиниться правительственным военачальникам.

Глубокое молчание воцарилось между присутствующими.

В тот же день около полудня во дворе замка стояло триста татар Верщула, готовых в дорогу с Скшетуским, а в замке князь давал обед войсковым старшинам, который вместе с тем служил и прощальным обедом в честь нашего рыцаря. Его посадили около князя, как жениха, а рядом с ним Заглобу. как спасителя невесты. Князь был весел, сбросив с сердца бремя, и провозглашал тосты за здоровье будущей четы. Стены и окна дрожали от криков рыцарей. В передней шумела челядь, среди которой, разумеется, первую роль играл Жендян.

– Господа, – сказал князь, пусть этот третий бокал будет за будущее потомство Скшетуского. Пусть от этого сокола народится побольше соколят.

– За его здоровье, виват!

– Вы обязаны иметь их по крайней мере полэскадрона, – сказал смеясь Зацвилиховский.

– Он наводнит все войско Скшетускими! Я знаю его! – кричал Заглоба.

Шляхта расхохоталась; вино ударило всем в голову, всюду виднелись красные лица и трясущиеся от смеха усы.

– Если так, – закричал расходившийся Скшетуский. то я должен признаться, что кукушка накуковала мне двенадцать мальчиков!

– Ну тогда всем аистам придется околеть от такой массы работы! – кричал Заглоба.

Шляхта ответила новым взрывом смеха, смеялись все, в зале царил ужасный шум.

Вдруг на пороге залы показалась какая-то мрачная фигура, которая, при виде пира и разрумяненных вином лиц остановилась в нерешительности – входить или нет.

Князь первый заметил ее и, насупив брови и прикрыв глаза рукою, сказал:

– А это Кушель! Из рекогносцировки! Ну, что слышно? Какие новости?

– Очень скверные, ваша светлость, – ответил каким-то странным голосом молодой офицер.

Настала глубокая тишина. Поднятые бокалы остановились на полдороге к губам, и взоры всех обратились к Кушелю, на усталом лице которого виднелось сильное горе.

– Лучше бы ты не говорил, когда я весел, – но раз уж начат, то кончай.

– Ваша светлость, и мне бы не хотелось быть зловещим вороном! Но что делать, новость ужасная.

– Что случилось? Говорите?

– Бар… взят.

Часть третья

Глава I

Однажды ночью по правому берегу Валадынки двигался направляющийся к Днестру небольшой отряд всадников.

Ехали они очень тихо, нога за ногу. Впереди, в нескольких десятках шагов от остальных, ехали два всадника в качестве стражи, но как видно, у них не было никакого повода к тревоге или беспокойству, потому что они все время разговаривали между собою, вместо того чтобы присматриваться к местности. Два передовых всадника только поминутно останавливали лошадей и оглядывались на шедший за ними отряд, причем один из них постоянно повторял:

– Тише! тише!

И отряд еще больше замедлял ход и еле-еле подвигался вперед.

Наконец, выйдя из-за холма, закрывавшего его своею тенью, отряд этот вступил на поляну, залитую лунным светом, и теперь было понятно, почему он так медленно подвигался вперед: в середине отряда шли две лошади с привязанной к их седлам качалкой, в шторой лежала какая-то фигура.

Серебряные лучи месяца освещали бледное лицо с закрытыми глазами.

За качалкой згой ехало десять вооруженных всадников, в которых легко можно было узнать запорожцев. Некоторые вели вьючных лошадей другие ехали порожнем; но между тем как два передних всадника оставались невнимательными к окружающей их местности, остальные тревожно и беспокойно озирались по сторонам.

А степь казалась совершенно пустынной. Тишину нарушали только стук конских копыт да раздававшиеся время от времени окрики одного из ехавших впереди всадников:

– Тише, осторожнее!

Наконец, обратившись к своему спутнику, он спросил:

– Горпина, далеко еще?

Спутник этот, названный Горпиной, был огромного роста девушкой, переодетой казаком. Она посмотрела на звездное небо и сказала:

– Недалеко. Мы приедем еще до полуночи. Минуем Вражье Урочище. Татарский Разлог, а там будет и Чертов Яр. Ой, скверно ехать там после полуночи, пока не пропоет петух. Мне-то ничего, а вот вам страшно.

Первый всадник, пожав плечами, сказал:

– Я знаю, что черт твой брат, но и на черта есть средство.

– Ну, на черта-то нету! – возразила Горпина – Если бы ты обошел даже весь свет, ища, где бы скрыть свою княжну, – лучше этого места не найдешь. Сюда никто не пошел бы после полуночи, разве только со мной, а в яру еще не ступала человеческая нога. Если кто захочет погадать, то стоит перед яром и ждет, пока я выйду. Ты не бойся, туда не придут ни ляхи, ни татары, никто. Чертов Яр – страшен, вот увидишь!

– Пусть себе будет страшен, а я говорю, что буду приходить, когда захочу.

– Да, только днем.

– Когда захочу. А если черт станет мне поперек дороги, то я схвачу его за рога.

– Ой, Богун, Богун!

– Ой, Горпина, Горпина! Ты обо мне не беспокойся. Возьмет ли меня черт или не возьмет, это уж не твое дело, только говорю тебе: советуйся со своими чертями, как знаешь, только бы не случилось чего-нибудь с княжной; если с ней что станется то уж тебя не вырвут из моих рук ни черти, ни упыри!

– Раз меня топили, когда я еще жила с братом на Дону, другой раз. в Ямполе, палач начал уже брить мне голову, а мне все ничего. Это дело совсем другое. Я по дружбе к тебе буду беречь ее от духов, а от людей она тоже у меня в безопасности. Будь покоен, она не ускользнет теперь от тебя.

– Ах ты, сова! Если так, зачем же ты мне гадала и жужжала постоянно в уши: «Лях при ней, лях при ней»?

– Это не я говорила, а духи. Теперь, может быть, и переменилось. Завтра я поворожу тебе на воде у мельничного колеса. На воде хорошо видно, только надо долго смотреть. Увидишь сам. Только ты ведь бешеный лес: скажи тебе правду – ты сейчас рассердишься и схватишься за нож…

Разговор прервался; слышен был только стук лошадиных копыт о камни и какие-то звуки с реки, похожие на стрекотание кузнечиков.

Богун не обратил ни малейшего внимания на эти звуки, хотя среди ночной тишины они могли бы и удивить; он поднял лицо к луне и глубоко задумался.

– Горпина! – произнес он, помолчав.

– Что?

– Ты колдунья и должна знать: правда ли, что есть такое зелье, что как кто выпьет его, то и полюбит? Любысток, что ли?

– Да, любысток. Но твоей беде не поможет и любысток. Если бы княжна не любила другого, то ей стоило бы дать выпить, но она любит, а тогда знаешь, что будет?

– Что?

– Она полюбит того еще больше.

– Провались же ты со своим любыстком! Ты умеешь только накликать несчастье, а помочь не умеешь!

– Слушай. Я знаю другое зелье, что растет в земле. Кто напьется его, тот лежит два дня и две ночи без движения, как пень, и света Божьего не видит. Я дам ей его, а потом…

Казак вздрогнул на своем седле и устремил на колдунью свои светящиеся в темноте глаза.

– Что ты каркаешь? – спросил он.

– Отстань! – вскричала ведьма и разразилась громким смехом, похожим на ржание кобылы.

– Сука! – крикнул казак.

Блеск его глаз начал постепенно угасать; он опять задумался, потом начал разговаривать как бы с самим собою:

– Нет, нет! Когда мы брали Бар, я первый вбежал в монастырь, чтобы защитить ее от пьяниц и разбить голову тому, кто дотронулся бы до нее, а она вдруг ткнула себя ножом и вот лежит теперь без памяти. Если я только трону ее, то она убьет: себя или бросится в реку не устережешь ведь!

– Ты, очевидно, в душе лях, а не казак, если не хочешь по-казацки овладеть девушкой…

– Если бы только я был ляхом! – вскричал Богун, хватаясь от боли обеими руками за шапку.

– Должно быть, эта ляшка околдовала тебя! – проворчала Горпина.

– Ой, должно быть, околдовала! жалобно подтвердил он. – Лучше бы попала мне в лоб первая пуля, или лучше бы мне кончить свою жизнь на колу… Однутопько и люблю на всем свете, и та не хочет знать меня!

– Дурак! – сердито сказала Горпина. – Ведь она же в твоей власти.

– Заткни свою глотку! – вскричал в бешенстве казак – А если она убьет себя, тогда что? Я разорву тогда и тебя, и себя, разобью себе о камни лоб, буду грызть людей, как собака. Я бы отдал за нее свою душу, казацкую славу, все и ушел бы с нею за Ягорлык, чтобы только жить с нею и умереть. А она ткнула себя ножом, и из-за кого? Из-за меня! Ножом, понимаешь?

– Ничего с ней не сделается. Не умрет.

– Если бы она умерла, я прибил бы тебя гвоздями к двери.

– Нет у тебя над ней никакой власти!

– Верно, нет! Лучше ткнула бы уж она меня – может быть, убила бы…

– Глупая ляшка! Лучше бы по доброй воле приголубила тебя. Где она найдет лучше тебя?

– Устрой мне это. Я дам тебе тогда полную кубышку червонцев, да другую – жемчуга. Мы в Баре, да и раньше, набрали много добычи.

– Ты богат, как князь Ерема. Тебя, говорят, боится сам Кривонос?

Казак махнул рукой.

– Что мне из того, коли сердце болит…

Снова наступило молчание. Берег реки становился все более и более диким и пустынным. Белый лунный свет придавал деревьям и скалам фантастические очертания. Наконец Горпина сказала:

– Вот Вражье Урочище. Здесь надо ехать всем вместе.

– Отчего?

– Тут не совсем хорошо.

Они придержали лошадей. Через несколько минут к ним присоединился отставший отряд.

Богун приподнялся на стременах и, заглянув в качалку, спросил:

– Спит?

– Спит, – ответил старый казак, – совсем как дитя.

– Я дала ей усыпительного, – сказала ведьма.

– Тише, осторожнее, – говорил Богун, вперив свои глаза в лицо спящей, – не разбудите ее. А месяц заглядывает прямо в личико моему сокровищу.

– Тихо светит, не разбудит, – прошептал один из казаков.

Отряд двинулся дальше и вскоре прибыл к Вражьему Урочищу. Это был небольшой покатый холм на самом берегу реки. Луна заливала его светом, озаряя разбросанные на нем белые камни, которые лежали местами отдельно, местами вместе, напоминая остатки каких-то строений, разрушенных замков и костелов. Кое-где торчали каменные плиты, врезавшиеся в землю концами, наподобие надгробных памятников. Весь этот холм был похож на руины какого-то громадного строения. Может быть, когда-то, во времена Ягелло, здесь кипела жизнь. – теперь же весь этот холм и окрестности, до самого Рашкова, были глухой пустыней, в которой гнездились только дикие звери да по ночам водили свои хороводы разные духи.

Как только отряд поднялся до половины холма, веявший до тех пор легкий ветерок превратился в настоящий вихрь, который шумел так мрачно и зловеще, что казакам чудилось, будто среди этих развалин раздаются сдавленные тяжелые вздохи, жалобные стоны, какой-то смех, плач и крик детей. Весь холм, казалось, ожил и заговорил различными голосами. Из-за камней словно выглядывали чьи-то высокие, тонкие фигуры, между скалами тихо скользили тени, а вдали, во мраке, блестели какие-то огоньки, точно волчьи глаза; вдруг с другого конца холма, из-за густых деревьев и груды камней, послышался низкий, горловой вой, которому сейчас же ответили другие.

– Сиромахи? – шепотом спросил молодой казак, обращаясь к старому есаулу.

– Нет, это упыри! – так же тихо ответил есаул.

– Господи, помилуй – повторяли многие со страхом, снимая шапки и набожно крестясь.

Лошади навострили уши и стали храпеть. Горпина, ехавшая впереди отряда, бормотала вполголоса какие-то непонятные слова, словно заклинания, и только когда они переехали на другую сторону холма, она повернулась и сказала:

– Ну теперь уже ничего. Я должна была сдержать их заклятьем, потому что они очень голодны.

У всех из груди вырвался вздох облегчения Богун и Горпина снова поехали впереди, а казаки, которые за минуту перед тем сдерживали дыхание, опять начали перешептываться и разговаривать.

– Если бы не Горпина, нам не пройти бы здесь, – сказал один.

– Да, сильная ведьма.

– А наш атаман не боится даже и дидка. Он не глядел и не слушал, а только все оглядывался на свою молодицу.

– Если бы с ним случилось то, что со мною, он не был бы таким бесстрашным. – сказал старый есаул.

– А что же случилось с вами, батько Овсивуй?

– Ехал я раз ночью из Рейменторовки в Гуляй-Поле, мимо могил. Вдруг чувствую, сзади с могилы что-то прыгнуло ко мне на седло. Я оборачиваюсь, вижу – ребенок, синий-пресиний и страшно бледный. Видно, татары вели его с матерью в плен и он умер некрещеный. Глазенки его горели, как свечки, и сам он так пищал. Вскочил он с седла мне на шею, и почувствовал я, что он меня кусает за ухом. О Господи! Это упырь! Но я долго служил в Валахии, где упырей больше, пожалуй, чем людей, там есть на них средства. Я соскочил с коня и, ударив кинжалом в землю, сказал: «Сгинь, пропади», – он только простонал, схватился за рукоятку кинжала и по острию спустился в землю. Я сделал на ней крест и поехал дальше.

– Разве в Валахии так много упырей, батько?

– Из двух валахов один по смерти делается упырем. Валахские упыри хуже всех. Там они называются «бруколаки».

– А кто сильнее, батько, оборотень или упырь?

– Оборотень сильнее, а упырь зато смелее. Если осилить оборотня, то он будет служить, а упырь – ни к чему, только кровь сосет. Но все-таки оборотень атаман над ними.

– А Горпина имеет власть и над оборотнями?

– Должно быть, что так. Пока жива, до тех пор и имеет. Если бы она не командовала ими, то наш атаман, наверное, не отдал бы ей своей кукушечки; ведь оборотни страшно падки до девичьей крови.

– А я слышал, что они не могут подступиться к невинной душе.

– К душе – не могут, а к телу – могут.

– Ой, жалко было бы красавицы. Это кровь с молоком. Наш батько знал, что брал в Баре.

Овсивуй щелкнул языком.

– Что и говорить: золотая ляшка!

– А мне жаль ее, батько! – сказал молодой казак. – Когда мы клали ее в качалку, то она сложила свои белые руки и так молила, просила: «Убей меня, не губи несчастную!»

– С ней не будет ничего злого.

Дальнейший их разговор был прерван приближением Горпины.

– Эй, молодцы! – сказала ведьма. – Тут Татарский Разлог, но не бойтесь. Тут страшна всего только одна ночь в году; сейчас Чертов Яр, а там уже недалеко и мой хутор.

Действительно, вскоре послышался лай собак. Отряд вошел в самую середину яра, ведущего прямо от реки; он был так узок, что четыре. Лошади еле-еле могли проехать рядом. На дне этой расщелины протекал узкий ручеек, сверкая при лунном свете, как змейка. Но по мере того как отряд подвигался вперед, обрывистые стены расширялись все больше и больше, образуя довольно обширную долину, слегка поднимающуюся в гору и защищенную с боков скалами. Кое-где торчали высокие деревья. Ветер здесь уже утих; от деревьев на землю пошлись длинные черные тени, а на освещенных лунным светом местах виднелись какие-то белые, крутые и продолговатые, предметы, в которых казаки со страхом узнавали людские черепа и кости. Они тревожно оглядывались кругом и время от времени осеняли себя крестом. Вдруг вдали, между деревьями, блеснул огонек, а к ним подбежали два огромных, страшных черных пса с блестящими глазами, которые при виде людей и лошадей начали громко лаять и выть. Услышав голос Горпины, они успокоились и, ворча, начали бегать вокруг всадников.

– Оборотни! – шептали казаки.

– Это не псы, – проворчал старый Овсивуй глубоко убежденным голосом.

Между деревьями показалась хата, за нею конюшня, а дальше и выше еще какое-то строение Хата с виду была большая и чистая; в окнах виднелся свет.

– А вот и мое жилье! – сказала Горпина Богуну. – А вон там мельница; она мелет только наше зерно, да я ворожу на ее колесе. Погадаю потом и тебе. Твоя молодица будет жить в светелке, но если хочешь украсить ее стены, то княжну надо на время перенести на другую сторону… Стойте, слезайте с коней!

Отряд остановился. Горпина начала кричать.

– Черемис, Черемис! – Через несколько минут из хаты вышла какая-то фигура с пучком горящей лучины в руках и, подняв огонь кверху, молча стала приглядываться к приезжим.

Это был отвратительный старик, почти карлик, с плоским квадратным лицом, с косыми и узкими, как щепки, глазами.

– Это что за черт? – спросил Богун.

– Не спрашивай его, – сказала великанша, – у него отрезан язык.

– Пойди сюда.

– Слушай-ка, – продолжала Горпина. – не лучше ли снести молодицу на мельницу? А то молодцы, как начнут убирать светлицу и вбивать гвозди, разбудят ее.

Казаки слезли с коней и начали осторожно отвязывать качалку. Богун следил за каждым их движением с величайшим вниманием и сам помогал нести ее на мельницу. Карлик шел впереди, освещая дорогу лучиной. Княжна, которую Горпина напоила усыпляющим зельем, не просыпалась, только веки ее дрожали от света Лицо ее оживилось от падавших на нее от лучины красных лучей. Богун смотрел на нее, и ему казалось, что сердце его разорвется в груди. «Миленькая моя, зозуля моя», – тихо шептал он, и суровое, хотя красивое, лицо казака прояснилось и загорелось, как загорается дикая степь от забытого путником огня.

Горпина, шедшая рядом, сказала:

– Когда она проснется, то будет здорова. Рана ее заживает, она скоро поправится.

– Слава Богу, слава Богу! – ответил Богун.

Казаки между тем остановились перед хатой и принялись снимать с лошадей огромные вьюки и выгружать из них захваченные в Баре дорогие ткани, ковры и другие драгоценности. В светлице развели огонь, и пока одни приносили все новые и новые ковры и ткани, другие прибивали их к бревенчатым стенам избы. Богун позаботился не только о клетке для своей пташки, но также и об украшении ее, чтобы неволя не показалась ей чересчур тягостной. Вскоре он сам вернулся с мельницы и стал наблюдать за работой.

Ночь проходила, лунный свет мало-помалу бледнел, а в светлице все еще слышался стук молотков. Простая изба стала похожа на комнату. Наконец, когда стены уже были обиты и все устроено, спящую княжну принесли с мельницы и уложили на мягкой постели. Потом все стихло. Только в конюшне некоторое время раздавались еще взрывы хохота, похожего на конское ржание: это молодая ведьма, барахтаясь на сене с казаками, награждала их ударами кулаков и поцелуями.