Генрик Сенкевич
Огнем и мечом

Глава IX

Первые беглецы из-под Пилавец добрели до Львова на рассвете, 26-го сентября, и не успели еще открыть городских ворот, как страшная весть с быстротой молнии облет тела весь город возбуждая в одних недоверие, в других-страх, в третьих – отчаянную жажду обороны. Скшетуский со своим отрядом прибыл двумя днями позже, когда весь город был переполнен убегавшими солдатами, шляхтой и вооруженными мещанами. Уже подумывали о защите, так как каждую минуту могли ожидать нападения татар; но никто еще не знал, кто станет во главе и как возьмется за дело; всюду поэтому царствовали беспорядок и паника. Некоторые совсем покидали город, увозя свои семьи, а окрестные жители, наоборот, искали в нем убежища. Выезжавшие и приезжавшие переполняли улицы и подымали шум и споры; всюду было полно возов, узлов, ящиков, пакетов, коней и солдат разных полков; на лицах у всех неуверенность, лихорадочное ожидание, отчаяние или решимость. Поминутно подымалась, словно вихрь, паника и раздавались крики: «Едут, едут!» – и толпа, как волна, слепо бежала вперед, пораженная безумной тревогой, пока наконец не оказывалось, что это какой-нибудь новый отряд беглецов. А отрядов этих собиралось все больше и больше. Но какой жалкий вид имели эти солдаты, которые еще так недавно шли в поход против холопов в золоте и перьях, с песнями на устах и гордостью во взоре! Оборванные, голодные, истомленные, в грязи, на исхудалых конях, со стыдом в лице, они скорей были похожи на нищих и могли только возбуждать сострадание, если бы на жалость и сострадание было время в этом городе, стены которого каждую минуту могли рушиться под напором врага. Каждый из этих опозоренных рыцарей утешал себя только тем, что стыд и позор этот был тогда уделом тысяч сотоварищей. Они укрывались только первое время, а потом начались нарекания, жалобы и угрозы; шатались по улицам, пьянствовали по корчмам и шинкам и еще больше увеличивали беспорядок и тревогу.

Каждый твердил: «Татары уже тут». Одни уверяли, что видели за собою пожары, другие – что им уже приходилось отбиваться от татарских отрядов. Толпа, окружавшая солдат, с напряженным вниманием слушала эти вести. Крыши костелов и башен были усеяны тысячами любопытных; колокола били тревогу, а женщины и дети толпились в храмах, где среди мерцающих свечей сияла чаша со Святыми Дарами.

Скшетуский медленно протискивался со своим отрядом от Галицких ворот, сквозь сплошную стену лошадей, возов, солдат, мещанские цехи, стоявшие под своими знаменами, и сквозь толпу народа, с удивлением смотревших на этот отряд, входящий в город не врассыпную, а в стройном боевом порядке. Послышались крики, что это подкрепление, и толпой снова овладела ни на чем не основанная радость; толпа эта начала тесниться к Скшетускому, хватать его стремена и целовать их. Сбежались и солдаты и крикнули: «Это воины Вишневецкого! Да здравствует князь Иеремия!» Началась такая давка, что лошади еле-еле могли передвигать ноги.

Наконец навстречу показался отряд драгун с офицером во главе. Солдаты разгоняли толпу, а офицер кричал: «Дорогу, дорогу!» – и ударял саблей тех, кто не спешил отскочить в сторону.

Скшетуский узнал Кушеля.

Молодой офицер радостно приветствовал знакомых.

– Что за времена! Что за времена! – проговорил он.

– Где князь? – спросил Скшетуский.

– Он заморился бы совсем от тревоги, если бы ты не приехал. Он с нетерпением ждет тебя и твоих людей; а теперь он у бернардинцев; меня послали в город, чтобы привести его в порядок, но этим уже занялся Гросвайер. Я поеду с тобою в костел. Там идет теперь совет.

– В костеле?

– Да. Хотят предложить князю булаву, так как солдаты объявили, что при другом начальнике они не будут защищать город.

– Едем! Я тоже спешу к князю.

Соединенный отряд двинулся. По пути Скшетуский расспрашивал обо всем, что делалось во Львове и решена ли его оборона.

– Вот именно об этом-то теперь и толкуют там, – сказал Кушель. – Мещане хотят защищаться. Что за времена! Люди низшего происхождения выказывают больше благородства и мужества, чем шляхта и солдаты.

– А региментарии? Что с ними сталось? Не в городе ли они и не будут ли мешать князю?

– Лишь бы только он сам согласился! Было время, когда надо было вручить ему булаву, а теперь поздно! Региментарии не смеют показать глаза. Князь Доминик только покутил в архиепископском дворце и сейчас же убрался, да и хорошо сделал. Ты не поверишь, до какой степени ожесточены против него солдаты. Его уже нет, а они все еще кричат «Давай его сюда, мы его сейчас изрубим». И если бы он не ушел, то не миновать бы беды. Подчаший коронный первым прибыл сюда и начал наговаривать на князя, а теперь сидит смирно, потому что солдаты настроены и против него. Его а глаза укоряют во всем, а он только глотает слезы. Что творится, страх! Что за времена! Благодари Бога, что ты не был под Пилавицами и что тебе не пришлось бежать. Удивительно, как мы не сошли с ума!

– А наша дивизия?

– Ее уже нет, мало кто остался. Вурцеля нет, Махницкого и Зацвилиховского тоже. Вурцель и Махницкий не были под Пилавицами. они были в Константинове. Их оставил там этот Вельзевул – князь Доминик, чтобы ослабить нашего князя. Неизвестно, ушли они или окружены неприятелем. Старик Зацвилиховский тоже пропал, словно канул в воду. Дай Бог, чтобы он не сгинул!

– А много ли собралось здесь Солдат?

– Довольно! Но что с них толку? Один только князь и мог бы справиться с ними, если бы согласился принять булаву, а то они никого не слушают. Князь страшно беспокоился о тебе и о твоих солдатах. Это ведь единственный уцелевший полк! Мы уж тут оплакивали тебя.

– Теперь мертвые только и счастливы!

Они некоторое время ехали молча, разглядывая толпу, прислушиваясь к возгласам и крикам; «Татары! татары!» В одном месте их глазам представилось страшное зрелище раздираемого на куски человека, которого толпа заподозрила в шпионстве. Колокола звонили не переставая.

– Скоро придет сюда орда? – спросил Заглоба.

– Черт ее знает! Может, еще и сегодня. Этот город не долго продержится, Хмельницкий идет с двумястами тысяч казаков, не считая татар.

– Капут! – ответил Заглоба. – Нам надо бы ехать дальше, и как можно скорей. И на что только мы одержали столько побед!

– Над кем?

– Над Кривоносом, над Богуном, да черт знает над кем еще!

– Вот как! – сказал Кушель и, обращаясь к Скшетускому, тихо спросил: – А тебя, Ян, ничем Господь не утешил? Не нашел ты того, кого искал? Не узнал ли, по крайней мере, чего?

– Теперь не время думать об этом! – воскликнул Скше-туский. – Что значат мои личные дела в сравнении с тем, что случилось? Все суета сует, а в конце нас ждет смерть!

– Мне тоже кажется, что скоро погибнет весь свет, – сказал Кушель.

Они доехали уже до костела бернардинцев, внутренность которого была залита светом. Около костела стояли несметные толпы народа, но войти в него не могли, так как вход заграждал ряд алебардцев, пропуская только знатнейших граждан и военных старшин.

Скшетуский велел своим людям образовать второй ряд.

– Войдем! – сказал Кушель. – Тут, в костеле, собралось теперь пол-Польши.

Они вошли. Кушель не преувеличил. Все, что было выдающегося в войске и в городе, все это собралось на совещание; тут были и воеводы, и каштеляны, и полковники, и офицеры иноземных полков, и духовенство, и такая масса шляхты, что костел еле мог вместить всех; были также низшие военные чины и несколько городских советников во главе с Гросвайером, который должен был быть представителем мещан. Присутствовал здесь и князь, и коронный подчаший, один из региментариев и киевский воевода, и стобницкий староста, и Весел, и Арцишевский, и литовский обозный – Осинский; все они сидели перед главным алтарем, так что публика хорошо могла видеть их. Совещания шли быстро, горячо, как обыкновенно в таких случаях: говорившие вставали на скамьи и заклинали старшин не отдавать города в руки неприятеля без обороны. Если б даже пришлось и погибнуть, все-таки город задержит неприятеля, а Польша покамест соберется с силами. Чего недостает для защиты города? Есть стены, есть войска, есть готовность к борьбе – нет только вождя. Во время этих речей в толпе начинался глухой шум, который постепенно переходил в громкие возгласы; собранием овладевало одушевление: «Погибнем! Смоем пила-вецкий позор и защитим отчизну!» – раздавались крики. Слышался стук сабель, лезвия которых блестели при огне свечей. Другие кричали: «Тише! Надо совещаться толком». – «Защищаться или не защищаться?» – «Защищаться, защищаться», – кричало собрание, а за ними повторяло и эхо: «Защищаться…» – «Кому быть вождем?» – «Князю Иеремии! Он вождь! Он герой! Пусть он защищает город, Польшу! Отдадим ему булаву! За здравствует князь Иеремия!»

Из тысячи грудей вырвался такой громкий крик, что стены костела задрожали и стекла зазвенели в окнах.

– Да здравствует князь Иеремия! Да здравствует и побеждает!

Сверкнули тысячи сабель, взоры всех устремились на князя, он встал спокойный, но нахмуренный. Все моментально стихло.

– Господа! – проговорил он звучным голосом, слышным каждому. – Когда кимвры и тевтоны напали на Римскую республику, никто не хотел принять консульской власти, пока наконец ее не принял Марий. Но Марий имел право принять ее, так как там не было, вождей, назначенных сенатом. Я тоже в минуту гибели не отказался бы принять власть и отдать жизнь на служение отчизне, но принять булавы я не могу, так как, приняв ее, я оскорбил бы отечество, сенат и верховную власть, а быть самозваным вождем я не хочу. Между нами есть тот, кому Польша вверила булаву, – коронный подчаший…

Князь не мог продолжать дальше, потому что едва только он произнес имя подчашего, как поднялись страшные крики и бряцание сабель; толпа заколыхалась и вспыхнула, как порох, на который попала искра. «Долой его! Погибель ему!» – раздавалось в толпе все громче и громче. Подчаший вскочил с места, бледный, с каплями холодного пота на лбу, а грозные фигуры приближались к креслам, к алтарю и даже слышалось зловещее: «Давайте его сюда!» Князь, видя к чему клонится дело, встал и вытянул правую руку.

Толпа остановилась, думая, что он будет говорить; все утихло в мгновение ока.

Но князь хотел только одержать бурю, остановить толпу и не допустить кровопролития в костеле и поэтому, увидев, что самая опасная минута миновала, снова опустился на место.

А через два кресла, отделенный от него только воеводой киевским, сидел несчастный подчаший: седая голова его была опущена на грудь, руки опустились, а из уст вырвался крик, прерываемый рыданием:

– Боже! За грехи мои с покорностью принимаю этот крест! Старец мог возбудить сострадание в самом безжалостном сердце, но толпа не знает жалости. Снова поднялись крики, но вдруг киевский воевода дал знак рукой, что желает говорить.

Он был товарищем Иеремии в победах, поэтому его охотно слушали.

А он обратился к князю и в самых трогательных словах заклинал его не отказываться от булавы и не колебаться перед спасением отчизны. Польша гибнет, и нельзя придерживаться буквы закона, ее должен спасать не номинальный вождь, а тот, кто больше всех способен спасти ее.

– Бери же ее, вождь непобедимый! Бери и спасай! Не только город, но всю Польшу! Я, старик, ее устами умоляю тебя, а со мною все сословия, мужи, жены и дети! Спасай, спасай!

И случилось нечто, что тронуло все сердца: к алтарю подошла женщина в трауре и, бросив к ногам князя золотые уборы и драгоценности, опустилась перед ним на колени и, громко рыдая, сказала:

– Мы отдаем в твои руки наше имущество, нашу жизнь!.. Спаси нас! Мы погибаем!..

Сенаторы, воины, а за ними вся толпа разразились громким рыданием, и во всем костеле раздалось единогласное:

– Спасай!

Князь закрыл глаза руками, и когда он отнял их, на них тоже блестели слезы, однако он еще колебался Тогда поднялся коронный подчаший.

– Я старт, – сказал он, – несчастен и угнетен. Я имею право отказаться от непосильного для меня бремени и передать его более способному и молодому. И вот, пред изображением распятого Христа и в присутствии всего рыцарства, я отдаю тебе булаву – бери ее!

И он протянул ее Вишневецкому. Наступила минута такого молчания, что слышно было, как летали мухи; наконец прозвучал торжественный голос Иеремии:

– За грехи мои – принимаю ее!

Собранием овладела безумная радость. Толпа, ломая скамьи, тиснулась к Вишневецкому, обнимая его ноги и бросая к ним драгоценности и золото. Весть эта молнией облетела весь город Солдаты от радости сходили с ума и кричали, что хотят идти на Хмельницкого, на татар, на султана. Горожане думали уже не о сдаче города, а о защите его до последней капли крови. Армяне добровольно несли деньги в ратушу, а евреи радостно кричали в своих синагогах Пушки с валов возвестили радостную новость; на улицах стреляли из самопалов, пищалей и пистолетов Крики «Да здравствует!» раздавались всю ночь. Не знающий, в чем дело, мог бы подумать, что город празднует какое-нибудь торжество.

А между тем каждую минуту могли начать осаду города триста тысяч неприятельского войска – армия большая, чем могли бы выставить немецкий государь или французский король, и более дикая, чем полчища Тамерлана.

Глава Х

Неделю спустя, утром 6-го октября, по Львову разнеслась страшная и неожиданная весть, что князь Иеремия, забрав большую часть войска, тайно покинул город и ушел неизвестно куда.

Перед дворцом архиепископа собралась толпа народа; сначала никто не хотел верить: Солдаты уверяли, что если князь уехал, то, наверно, во главе значительного отряда, для того чтобы осмотреть окрестность. «Оказалось, – говорили в городе, – что беглецы распространяли фальшивые слухи, предсказывая скорый приход Хмельницкого и татар». Но от 26-го сентября прошло уже дней десять, а неприятеля еще не было. Князь, должно быть, хотел собственными глазами убедиться в опасности и вернется, проверив слухи Да, притом он оставил несколько полков, и все уже было готово к обороне.

В действительности так и было. Все распоряжения были сделаны, места назначены, на валах поставлены пушки. Вечером прибыл ротмистр Цихоцкий с пятьюдесятью драгунами Любопытные немедленно обступили его, но он не захотел разговаривать с толпой и направился прямо к генералу Арцишевскому. Оба они вызвали к себе Гросвайера и после совещания с ним пошли в ратушу. Там Цихоцкий объявил испуганным советникам, что князь уехал и не вернется.

В первую минуту у всех опустились руки, и кто-то даже осмелился произнести слово «изменник». Тогда Арцишевский, старый вождь, прославившийся подвигами на службе в Голландии, встал и обратился к воинам и советникам со следующей речью:

– Я слышал дерзкое слово, которое никто не должен бы произносить, так как ничто не может оправдать его, даже отчаяние. Князь уехал и не вернется – это правда! Mo какое же вы имеете право требовать от вождя, на которого все возлагают надежду, что он спасет отчизну, чтобы этот вождь исключительно защищал ваш город? Что бы сталось, если бы неприятель окружил тут последнее войско Польши? Здесь нет ни припасов, ни оружия для такого многочисленного войска. Я вам говорю, а моей опытности вы можете поверить, что чем больше войска заперлось бы в этих стенах, тем короче была бы оборона, потому что голод победил бы нас раньше, чем неприятель. Хмельницкому важнее князь, чем город, и когда он узнает, что князя в городе нет и что он набирает новые войска, то станет сговорчивее и скорее уступит. Сегодня вы ропщете, а я говорю вам, что князь, оставив этот город, спас вас и детей ваших. Держитесь дружно и защищайтесь, и если вы хоть немного остановите наступательные действия неприятеля, то окажете этим огромную услугу Польше, потому что князь в это время соберет новые силы, осмотрит другие крепости, разбудит дремлющую Польшу и поспешит к вам на помощь. Он выбрал единственный путь к спасению, потому что здесь он пал бы, изнуренный голодом, вместе с войском, а тогда уже никто не остановил бы неприятеля, который пошел бы на Краков и Варшаву и захватил бы всю нашу отчизну, не встречая нигде отпора. Поэтому вместо того, чтобы роптать, спешите лучше на валы защищать себя, своих детей, города и всю отчизну…

– На валы! На валы! – повторило несколько смелых голосов.

А Гросвайер, человек смелый и энергичный, сказал:

– Меня утешает ваша решительность, и не сомневайтесь, что князь не уехал бы, не обдумав защиты. Каждый знает, что ему надо делать. Случилось то, что должно было случиться. Защита в моих руках, и я буду защищаться до последней капли крови.

Сердца павших духом снова оживились надеждой; Цихоцкий, видя это, сказал:

– Его светлость князь прислал меня объявить вам, что неприятель близко. Поручик Скшетуский столкнулся с двухтысячным чамбулом, который он и разбил. Пленники говорят, что за ними идут огромные полчища.

Известие это произвело сильное впечатление. Наступило минутное молчание; сердца всех забились сильнее.

– На валы! – воскликнул Гросвайер.

– На валы! На валы! – повторили присутствующие офицеры и горожане.

Внезапно под окнами раздались крики; послышался говор тысячи голосов, слившийся в один неопределенный гул, похожий на шум морских волн. Вдруг двери растворились с треском, в комнату вбежало несколько горожан, и прежде чем совещающиеся успели спросить их, в чем дело, раздались крики:

– На небе видно зарево! Зарево!

– На валы! – еще раз повторил Гросвайер, – на валы!

Зала опустела. Через несколько времени пушечные выстрелы, потрясая городские стены, возвестили жителям города, предместья и окрестных деревень, что уже подходит неприятель.

На востоке все небо уже стало багровым, казалось, к городу приближалось огненное море.

Князь между тем шел к Замостью и, разбив по пути чамбул, о котором Цахоцкий говорил горожанам, занялся исправлением и осмотром этой внушительной крепости, которую он вскоре сделал неприступной. Скшетуский вместе с Лонгином Подбипентой и частью своего отряда остался в крепости, при Вейгере, старосте валецком, а князь пошел а Варшаву, чтобы испросить у сейма средств для набора новых войск, а вместе с этим и принять участие в предстоящих выборах короля. На этих выборах решалась участь Вишневецкого и всей Польши: если бы на престол был избран королевич Карл, то верх одержала бы партия войны, а князь получил бы главное начальство над всеми военными силами Польши, и тогда началась бы борьба с Хмельницким на жизнь и на смерть. Королевич Казимир, хотя известный своим мужеством и знанием дела, тем не менее считался сторонником политики канцлера Оссолинского, следовательно, политики переговоров с казаками и значительных уступок. Оба брата не жалели обещаний и старались привлечь к себе сторонников; так как силы обеих партий были одинаковы, то никто не мог предвидеть результата выборов. Сторонники канцлера опасались, чтобы Вишневецкий, благодаря возрастающей своей славе и любви к нему воинов и шляхты, не склонил бы умы на сторону Карла; князь именно ради этих причин желал лично поддержать своего кандидата. Поэтому-то он, и торопился в Варшаву, уверенный, что Замостье надолго задержит силы Хмельницкого и татар. Львов, по всем вероятиям, можно было считать спасенным, так как Хмельницкий не мог тратить много времени на этот город, имея перед собою более сильное Замостье, которое преграждало ему путь в самое сердце Польши. Мысли эти подкрепляли князя и наполняли надеждой его сердце, изнемогавшее при виде таких бедствий родины. Он был уверен, впрочем, что если даже будет избран Казимир, то и тогда война неизбежна и страшный бунт должен быть залит морем крови. Он надеялся также, что Польша выставит еще раз сильную армию, потому что самые переговоры были возможны только в том случае, если Польша могла опираться на военную силу.

Убаюканный такими мыслями, князь ехал с несколькими полками, имея при себе Заглобу и Володыевского. Заглоба клялся всеми святыми, что он добьется выбора королевича Карла, потому что умеет говорить со своей братией шляхтой и знает, как надо обращаться с ней. Володыевский командовал княжеским эскортом. В Сеннице, недалеко от Минска, князя ожидала радостная и вместе с тем неожиданная встреча – он съехался с княгиней Гризельдой, которая, для большей безопасности, ехала из Брест-Литовска, в Варшаву, надеясь, что туда прибудет и князь. Они нежно приветствовали друг друга после долгой разлуки. Княгиня, несмотря на то, что обладала железной силой воли, так была взволнована, что не могла успокоиться в течение нескольких часов, потому что часто бывали такие минуты, что она не надеялась больше видеть его, а между тем Бог позволил ему вернуться, и притом стяжать такую силу, какой никогда еще и никто не пользовался из рода Вишневецких Он был теперь великим вождем, надеждой всей Польши. Княгиня, отрываясь каждую минуту от его груди, со слезами глядела на его исхудавшее, почерневшее лицо, на его высокий лоб, изборожденный от забот и трудов глубокими морщинами, на эти воспаленные от бессонных ночей глаза, и снова заливалась слезами, которым также вторил и весь ее штат. Княжеская чета постепенно успокоилась и пошла в обширный церковный дом; тут начались расспросы о друзьях, придворных и рыцарях, которые как бы составляли одну родную семью и память о которых была неразлучна с воспоминаниями о Лубнах. Князь прежде всего успокоил княгиню о Скшетуском, сказав, что он потому остался в Замостье, что не хотел в своем горе погружаться в столичный шум и предпочитал лечить свои сердечные раны тяжелой военной жизнью. Потом князь представил княгине Заглобу и рассказал о его подвигах.

– Это – несравненный муж, – сказал князь, – который не только вырвал княжну Курцевич из рук Богуна, но даже провел ее сквозь войско Хмельницкого и татар, а потом вместе с нами, к великой славе своей, отличился под Константиновом.

Слыша это, княгиня не жалела похвал Заглобе и несколько раз давала ему целовать свою руку, обещая в будущем лучшую награду, а «несравненный муж» кланялся и поглядывал на фрейлин. Хотя шляхтич уже был стар и не мог ничего ожидать от прекрасного пола, ему все-таки было приятно, что они столько наслышались о его подвигах При этой радостной встрече не было недостатка и в печали, ибо когда на вопросы княгини о знакомых рыцарях, князь отвечал: «убит, убит, пропал без вести», то каждый раз княгиня не могла удержаться от слез; плакали и фрейлины, потому что при этом называлось не одно дорогое для них имя.

Так радость мешалась с печалью, слезы с улыбкой. Но больше всех был огорчен Володыевский: напрасно он поглядывал по сторонам, княжны Варвары не было нигде. Правда, среди военных трудов, постоянных битв, стычек и походов, он немного уже забыл о ней, потому что насколько он был влюбчив, настолько же – непостоянен, но теперь, когда маленький рыцарь снова увидел весь женский штат княгини, когда перед глазами его воскресла вся лубненская жизнь, он подумал, что было бы недурно немножко отдохнуть и снова поухаживать за кем-нибудь. Но когда этого не случилось, а прежнее чувство, как назло, ожило снова, Володыевский огорчился и выглядел, тонне мокрая курица. Голова его склонилась на грудь, усики, обыкновенно закрученные вверх и торчавшие, как у жука, повисли вниз; нос вытянулся, с лица исчезло веселое выражение; он даже не пошевельнулся, когда князь расхваливал его мужество и подвиги. Что значили ему теперь эти похвалы, если она не могла их слышать?

Наконец Ануся Барзобогатая сжалилась над ним и, хотя они часто раньше ссорились, она решилась утешить его. С этой целью, не спуская глаз с княгини, Ануся незаметно стала подвигаться к нашему рыцарю и в конце концов очутилась около него.

– День добрый! – сказала она. – Давно мы не виделись с вами!

– Да – меланхолично ответил Володыевский. – Много воды утекло с тех пор, и не в веселое время встречаемся мы снова, да и не все.

– Да, конечно, потому что пало столько рыцарей!

Ануся вздохнула, а потом продолжала:

– Да и мы не все в сборе; Сенюта вышла замуж, а княжна Варвара осталась у жены виленского воеводы.

– И, должно быть, тоже собирается выйти замуж?

– Нет, она не очень-то думает об этом. А зачем вы об этом расспрашиваете?

И с этими словами Ануся прищурила черные глазки, так. что остались одни только узенькие щелки, и искоса, из-под ресниц, посматривала на. рыцаря.

– Из преданности к их семейству, – возразил Володыевский.

– О, вы хорошо делаете, потому что княжна Варвара ваш друг. Она не раз спрашивала: «А где-то мой рыцарь, который на турнире в Лубнах больше всех снял турецких голов, за что я ему дала награду? Что он делает? Жив ли он еще и думает ли о нас?»

Володыевский с благодарностью поднял глаза на Анусю, и при этом заметил, что она чрезвычайно похорошела.

– Неужели правда, что княжна Варвара говорила это? – спросил он.

– Как Бог свят! Она вспоминала также, как вы перепрыгивали через канаву и упали в воду.

– А где теперь жена виленского воеводы?

– Была с нами в Бресте, а неделю тому назад уехала в Бельск, а оттуда поедет в Варшаву.

Володыевский еще раз взглянул на Анусю и не выдержал: – А вы, однако, так похорошели, что даже больно глазам смотреть на вас.

Девушка усмехнулась.

– Вы говорите мне это для того, чтобы расположить меня к себе.

– Когда-то я хотел этого, – сказал маленький рыцарь, пожимая плечами, – видит Бог, хотел и не мог, а теперь от души желаю успеха Подбипенте.

– А где Подбипента? – тихо спросила Ануся, опуская глазки.

– В Замостье, с Скшетуским; он теперь наместником в полку и связан службой, но если бы он знал, кого он тут мог увидеть, то, как Бог свят, взял бы отпуск и поспешил бы приехать сюда. Этот рыцарь достоин милостей.

– А на войне… Ничего не случилось с ним?

– Я вижу, что вы совсем не об том хотите спросить, а о трех головах, которые он задумал срубить.

– Я не верю, чтобы он действительно задумал это.

– Однако верьте, что без этого ничему не бывать. Да он не ленится подыскивать подходящих случаев. Под Махновкой мы все ездили осматривать то место, где он дрался, сам князь ездил с ними; могу вас уверить, что я много видел битв, но такой – никогда. Как опояшется вашим шарфом, то страх, что он проделывает. Он наверняка найдет три головы, в этом не сомневайтесь.

– Дай Бог каждому найти то, что он ищет, – сказала, вздохнув, Ануся.

Вздохнул и Володыевский, поднял глаза кверху и вдруг с удивлением посмотрел в один из углов комнаты.

Из этого угла на него смотрело какое-то искаженное гневом и совершенно незнакомое ему лицо, вооруженное огромным носом и усами, похожими на две метлы, которые быстро шевелились, словно от сдерживаемого гнева.

Можно было испугаться этого носа, глаз и усов, но маленький Володыевский был не из робкого десятка, поэтому он только удивился и, обернувшись к Анусе, спросил:

– Что это за фигура, вот в том углу, которая так смотрит на меня, точно желает проглотить целиком, и которая так угрожающе шевелит своими усищами?

– Эта? – с улыбкой спросила Ануся. – Это Харламп.

– Это что за басурман?

– Это не басурман, а ротмистр пятигорского полка виленского воеводы, который провожает нас до Варшавы и будет ждать там воеводу. Не становитесь ему поперек дороги, потому что это страшный людоед.

– Я уж вижу, вижу. Но раз он такой людоед, зачем же он точит на меня зубы, есть ведь люди жирнее меня.

– Потому что… – сказал Ануся и тихонько засмеялась.

– Потому?

– Потому что он влюблен в меня и сам мне сказал, что изрубит на куски всякого, кто подойдет ко мне. А теперь он сдерживается только потому, что здесь князь с княгиней, а то он сейчас же затеял бы ссору.

– Вот тебе раз! – весело сказал Володыевский. – Так вот как! Недаром же вам пели: «как татарская орда, берешь в плен сердца». Помните? Вы не можете ступить шагу, чтобы кто-нибудь не влюбился в вас.

– Такое уж мое несчастье! – возразила, опуская глазки, Ануся.

– О, какая же вы лицемерка! А что скажет на это Подбипента?

– Разве я виновата, что Харламп преследует меня? Я его терпеть не могу и не хочу смотреть на него!

– Ну, ну, смотрите, чтобы за вас не пролилась кровь. Подбипента вообще кроткий человек, но в любви с ним шутки плохи.

– Пусть обрежет уши Харлампу, я буду даже рада.

И с этими словами Ануся повернулась и порхнула в другой конец комнаты, к Карбони, доктору княгини, с которым начала болтать и шептаться, а итальянец вперил свои глаза в потолок, точно в каком-то экстазе.

В это время к Володыевскому подошел Заглоба и стал лукаво подмигивать ему своим здоровым глазом.

– Что это за птичка? – спросил он.

– Это Анна Барзобогатая-Красенская, фрейлина княгини.

– А хорошенькая шельма, глазки так и блестят, личико, словно картинка, шейка – ух!

– Ничего себе!

– Поздравляю вас!

– Успокойтесь. Это невеста Подбипенты, или почти невеста.

– Подбипенты! Побойся Бога! Ведь он дал обет целомудрия. Кроме того, между ними такая разница, что он мог бы носить ее в кармане, она может усесться у него на усах, как муха.

– О, она еще не так заберет его в руки. Геркулес был сильнее, а ведь женщина справилась с ним.

– Лишь бы только она не поставила ему рога. Я первый готов постараться об этом.

– Таких как вы много найдется, но эта девушка из хорошей семьи. Она немного ветрена, но это потому, что она молода и хороша.

– Вы настоящий рыцарь и потому защищаете ее.

– Красота притягивает людей; вот, например, тот ротмистр, он, кажется, страшно влюблен в нее.

– Эге! посмотрите-ка на этого ворона, с которым она разговаривает, это что еще за черт?

– Это итальянец Карбони, доктор княгини.

– Посмотрите-ка, как сияет его физиономия и как он ворочает глазами. Ой. плохо придется Лонгину. Я ведь тоже кое-что понимаю в этом, сам был молод. Я как-нибудь расскажу о всех моих приключениях, а если хотите, то я хоть сейчас расскажу вам.

И Заглоба принялся что-то шептать на ухо маленькому рыцарю и моргать своим глазом сильнее обыкновенного, но в это время настала минута отъезда. Князь сел с княгиней в карету, чтобы дорогой наговориться с нею после такой долгой разлуки, фрейлины разместились в колясках, рыцари вскочили на коней и двинулись в путь. Впереди ехал двор, войско следовало за ним в отдалении, так как в этой местности было спокойно и военные отряды нужны были больше для почета, чем для охраны. Из Сенницы все направились в Минск, а оттуда в Варшаву, по обычаю того времени, часто останавливаясь для корма лошадей. Тракт был так переполнен, что с трудом можно было двигаться шагом. Все спешили на выборы, и из ближайших окрестностей, и с далекой Литвы: то тут, то там встречались золоченые кареты, окруженные гайдуками, одетыми по-турецки, венгерские и немецкие роты, казацкие отряды и польская кавалерия. Наравне с пышными каретами попадались и простые, обитые черной кожей и запряженные парой или четверкой лошадей, в которых обыкновенно сидел какой-нибудь шляхтич с распятием или образком Пресвятой Богородицы, повешенном на шее на шелковом шнурке. Все были вооружены: с одной стороны был мушкет, с другой – сабля, а у некоторых, состоящих на действительной службе, торчали еще пики за сиденьем. За повозками шли борзые и гончие собаки, которых вели с собой не для охоты, а только для развлечения. За ними шли конюхи, ведя верховых лошадей, покрытых попонами от дождя и пыли, дальше тянулись повозки с шатрами и запасами. По временам ветер сдувал пыль с дороги на поле, и тогда дорога пестрела, как узкая, длинная змейка или лента, искусно вытканная из шелка и серебра. То тут, то там играла военная музыка, в особенности перед коронными и литовскими отрядами, в которых тоже не было недостатка, так как они обязаны были сопровождать сановников. Всюду слышались крики, возгласы, вопросы, расспросы и ссоры, когда никто не хотел уступать друг другу. Подскакивали также солдаты и слуги к княжескому отряду, то требуя, чтобы он уступил дорогу такому-то сановнику, то спрашивая, кто едет. Но как только они узнавали, что едет русский воевода, то сейчас же давали знать своим господам, которые освобождали путь или же сворачивали в сторону, чтобы посмотреть на княжеский отряд На остановках около князя теснились кучи солдат и шляхты, желающие наглядеться на этого первого рыцаря Польши. Не было недостатка и в виватах, на которые князь отвечал приветливо, во-первых, по врожденной ласковости, во-вторых, желая этой приветливостью привлечь побольше сторонников королевичу Карлу.